Текст книги "Записки уцелевшего (Часть 1)"

Автор книги: Сергей Голицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)

Моя мать бросилась к Смидовичу. Тот принял в судьбе моего отца и моего брата горячее участие, обещал выхлопотать, если только...

Когда сестра Лина рассказала Пешковой об аресте ее отца, та воскликнула:

– Как, такой милый человек, кого я давным-давно знаю, который столько раз ко мне приходил хлопотать за других, и сам арестован вместе с сыном!

Она обещала специально о них поговорить с Ягодой. И добавила: "Если только..."

При следующем свидания матери со Смидовичем и Лины с Пешковой выяснилось, что все бы окончилось благополучно, оба на допросах производят вполне благожелательное впечатление на следователя, и если бы не злополучные царские портреты... "Трудно поверить,– утверждал следователь,– что о них не знали, наоборот, ждали, когда их можно будет снова повесить на стену..."

8.

Как бы там следователь ни думал, а на Ягоду и его присных был организован такой нажим, что мой отец вернулся через две недели, а брат Владимир на несколько дней позже.

В день освобождения отца на кровати моей матери окотилась кошка. Ну как не верить приметам, хорошим и дурным!

И отец и брат Владимир нам рассказывали, что сидели на Лубянке в соседних камерах, что следователь был вежлив, с заметным интересом расспрашивал отца о его прежней деятельности, о его взглядах. Отец, а за ним и Владимир объясняли, почему они не являются монархистами; отец сказал, что одобряет денежную реформу – введение червонца, а также политику правительства в деревве, когда усердным крестьянам помогали поднимать их хозяйства. О царских портретах оба заключенных клятвенно уверяли, что ничего о них не знают. Владимира следователь предупредил, чтобы поменьше общался с иностранцами; с мистером Уитером, поскольку он стал родственником, видеться не возбранялось.

В тот год брат с женой и с сестрой Соней, к великой моей зависти, зачастили ходить в гости к норвежскому послу мистеру Урби, чья резиденция была в двух шагах от нас в Мертвом переулке. И Урби – весьма почтенного вида пожилой барин – бывал у нас со своей супругой. С ними тоже разрешалось общаться. А друг мистера Уитера – мистер Барбери – лютый враг Советской власти и опасный шпион, нужно держаться от него подальше.

Что поразило и отца и Владимира, так это широкая осведомленность о наших родных и знакомых. Оба они поняли, что только от Алексея Бобринского получало ГПУ столь подробные сведения.

Вернувшись из тюрьмы, отец продолжал ходить на работу в свое учреждение на Покровке, которое вместо Москуста стало теперь именоваться "Акционерное общество Комбинат". Директор комбината Колегаев вызвал отца в свой кабинет, долго его расспрашивал о допросах и сказал, что разговаривал о нем с самим Ягодой.

– Как же это вы хранили царские портреты? Ай-яй-яй! – упрекнул он отца и не очень поверил, что отец о них ничего не знал...

9.

С запозданием мать поехала в Сергиев посад и вновь сняла дачу в Глинкове. Но у священника второй дом отобрали под клуб, и поэтому мы сняли переднюю половину другой избы, в которой с нами вместе поселились наши двоюродные – Елена и Оля Голицыны, а также подруга сестры Маши Ляля Ильинская, у которой отец сидел. Все мы бегали босиком, как тогда было принято. Владимир и Елена с малышкой Еленкой поселились в просторном, только что отстроенном нарядном доме. Дедушка с бабушкой поселились в Сергиевом посаде рядом с Трубецкими.

Глинково, как и вся тогдашняя крестьянская Россия, процветало. Дважды в день, поднимая пыль, мимо нашей избы проходило многочисленное стадо коров и овец. Пастух мелодично играл на дудочке, подпаски бегали, щелкая кнутами. В разных концах села слышался перезвон топоров – это рубились новые избы с резными крылечками и с наличниками вокруг окон. С вечера и до рассвета по сельской улице ходили девчата в сопровождении парней и пели одну-единственную песню "Хаз-булат удалой".

После Петрова дня началась страдная пора – сперва покос, потом жатва. Работали все от малого до старого, не считаясь с усталостью, от восхода и до заката. Наверное, никогда с тех лет не видела наша страна такого усердия к труду на земле. Каждый сознавал, что день летний год кормит. А жали серпами, вязали снопы вручную и складывали их шалашиками, молотили цепами.

Сейчас вспоминаю о крестьянском труде не столько зрительно, сколько через звуки. Мычанье коров, блеянье овец, дудение пастуха, щелканье кнутов, гиканье всадников-мальчишек на скачущих в ночное конях, перезвон плотницких топоров, вжиканье кос – все это давно исчезло из современной деревни.

На престольный праздник – Двенадцать Апостолов – с утра церковь заполнялась нарядными, в блестящих сапогах, мужиками, с расчесанными бородами, бабами в белых платочках. А после обедни и молебна батюшка отец Алексей, торжественный, благостный, выходил на амвон в золотой ризе, сперва проникновенным басом говорил проповедь, потом давал целовать крест теснившимся возле него прихожанам.

К Успенью напряжение страды спадало. Иногда мы ходили к обедне в Гефсиманский скит. Там самым главным праздником был третий после Успенья день – Похороны Богородицы, и в храме стояла такая тесная толпа богомольцев, что трудно было пробиться вперед...

В то лето мы познакомились с дачниками, очень симпатичным семейством Смирновых. Их дети – сын, две дочери и племянница были нашими сверстниками. Два лета подряд мы с ними дружили, а потом они перестали ездить в Глинково был арестован их отец, энтузиаст-эсперантист. Сперва в газетах писали, что в эпоху коммунизма будут разговаривать на столь удобном международном языке, а потом всех эсперантистов за переписку с заграницей пересажали и, обвинив в шпионаже, сослали в разные трущобы. Общество эсперантистов было закрыто.

Гостей – молодых людей и мальчиков с того лета стало все больше и больше бывать у нас в Глинкове. Мы играли в различные веселые игры: помню, на Ивана Купалу организовали грандиозное обливание – войну мальчиков против девочек; мы тогда помяли заливной луг.

Было весело, забот никаких, кормили всех жидкой пшенной кашей и картошкой в мундире, поили морковным чаем с сахаром вприкуску. Ночью девочки спали вповалку в избе на полу, а мальчики уходили на сеновал.

Леля Давыдова на летние каникулы уехала к родителям в Кулеватово. Она написала нам красноречивое письмо, звала меня и мою сестру Машу приехать к ним. Но мы отказались – из-за расходов на билеты, и слишком весело было в Глинкове. А жаль, посмотрели бы новые места. Тот год был последним, когда Давыдовы жили в своем родовом барском доме. Их выгнали, и они поселились рядом в деревне в маленькой хате. Дядя Альда наряду со своими односельчанами усердно крестьянствовал. Они предложили ему арендовать близ их села водяную мельницу, что казалось тогда весьма прибыльным делом.

В то лето в окрестностях Сергиева посада появился разбойник, который из охотничьего ружья убивал или ранил прохожих то близ одной деревни, то близ другой.

В сергиевских селах были организованы сторожевые посты. И мы, мальчики, с дубинами в руках тоже ходили по ночам по Глинкову. Газеты – местные и московские – захлебывались от азарта, красочно расписывали, где и как неуловимый злодей подстерег очередную жертву. На помощь местной милиции прибыл целый полк. Газеты подробно расписывали подвиги доблестной Красной армии, как прочесывали подряд все леса и болота, как напали на след, окружили, штурмом взяли какой-то кустарник и наконец изловили тяжелораненого разбойника. Сперва его вылечили, потом отдали под суд и расстреляли за убийство семи человек...

В конце августа мы вернулись в Москву. А дедушка с бабушкой благодаря погожим сентябрьским дням еще оставались в Сергиевом посаде.

Нам пришла телеграмма, что бабушка серьезно заболела. Моя мать тотчас же уехала в Посад. А еще через день пришла другая телеграмма, что бабушка скончалась. Мой отец отпросился с работы и тоже уехал в Сергиев.

Вот при каких обстоятельствах умерла бабушка.

Жила она с дедушкой рядом с Трубецкими. Ежедневно оба они ходили к ним обедать. В их большой комнате напротив наружной двери висел огромный, в тяжелой позолоченной раме портрет прабабки – княгини Елизаветы Ксаверьевны Трубецкой, урожденной княжны Сайн-Витгенштейн, дочери фельдмаршала, защищавшего во времена нашествия французов дорогу на Петербург. Надменная дама в буклях, в белом платье с кружевами поджав губы глядела с высоты на своих потомков. Портрет этот Трубецкие всюду таскали с собой – он являлся символом знатности их рода...

Как-то моя бабушка поднялась, задыхаясь, по крутой лестнице на второй этаж и захлопнула за собой дверь. От этого хлопка оборвалась веревка, на которой держался портрет,– он с шумом упал. Бабушка испугалась, охнула и едва добралась до кресла, такая сильная боль поднялась у нее в области желудка.

– Это смерть моя пришла за мной,– сказала она.

Ее дочь – тетя Эли – одна перетащила ее с кресла на свою кровать, позвала врача. А боль была настолько невыносимой, что бедная бабушка не могла говорить. На следующий день врач определил, что у нее молниеносная саркома, а через несколько дней она скончалась в страшных мучениях.

Отпевали ее там же, в Сергиевом посаде, в Красюковской церкви, потом тело повезли на подводе в Москву. Сопровождал гроб Саша Голицын. Похоронили бабушку на Дорогомиловском кладбище, невдалеке от могилы ее невестки тети Тани Голицыной. На простом белом деревянном кресте по завещанию покойной поставили надпись:

"Блаженни чистии сердцем, яко тии Бога узрят".

Да, такой чистой сердцем была моя бабушка Софья Николаевна, все мы ее любили; я постарался донести до ее потомков и до других читателей моих воспоминаний ее чудный облик.

10.

Дедушка, оставшись одиноким, помрачнел, углубился в свои думы, находил утешение в книгах на французском языке, в переводах с французского, в писании 31-го тома своего дневника. Любимым его внуком был мой брат Владимир, который с того времени старался ежедневно найти свободный часок после ужина, подсаживался к дедушке, помогал ему раскладывать неизменный в течение многих десятилетий "дамский пасьянс"*{19} и одновременно слушал его рассказы о далеком прошлом. Впоследствии Владимир очень жалел, что записал за дедушкой едва ли десятую часть его рассказов.

Недели две спустя после похорон бабушки явилась некая старушка. Она просидела у дедушки около часу, и ушла, сказав моей матери, что будет ежедневно присылать ему котлетку из столовой Цекубу – комиссии по улучшению быта ученых. Столовая эта помещалась в двух шагах от нас, в теперешнем Доме ученых на Пречистенке, до революции принадлежавшем серпуховским фабрикантам Коншиным.

И с того времени в течение нескольких лет другая старушка, одетая победнее, каждое утро приходила к нам с тарелочкой, завернутой в тряпочку. Кто-нибудь из нас перекладывал котлетку с гарниром в другую тарелочку, и старушка, низко кланяясь, уходила. А первая старушка являлась к дедушке изредка, он ее уводил в свою комнату, и там они более часу беседовали.

В тетрадях брата Владимира есть такая запись: когда старушка после своего первого визита удалилась, дедушка долго ходил по залу взад и вперед, причмокивая языком, а он всегда причмокивал, когда волновался, потом подошел к рисовавшему за столом Владимиру и сказал ему, что приходила возлюбленная его старого друга, которую он не видел около шестидесяти лет.

Владимир в ответ что-то промычал, а дедушка все продолжал ходить взад и вперед, причмокивая языком, потом остановился сзади Владимира и спросил его:

– Ты знаешь, чья она была возлюбленная?

– Догадываюсь,– отвечал он.

А еще года через три дедушка рассказал Владимиру, что когда был он еще молодым человеком и жил в родовом голицынском доме на Покровке, то невдалеке в подвале была швейная мастерская. Весною, летом и осенью окна там оставались открытыми, и одна молоденькая швея всегда садилась у самого окна; он часто проходил мимо, и она посылала ему улыбку, а потом они стали встречаться...

Обо всем этом можно бы написать новеллу в духе Мопассана.

И ОПЯТЬ СВЕТЛОЕ И ТЕМНОЕ

1.

Настала пора начать рассказывать о своем старшем брате Владимире, талантливом художнике.

Любил я его всегда, более того – боготворил. Он был моим кумиром с самого раннего детства. Сказывалось восемь лет разницы.

В первый год после женитьбы никак не удавалось ему встать на ноги. Рисовал конфетные коробочки для нэпмана, и неудачно. Пытался еще куда-то пристроиться, да не получалось. Попал он в Кустарный музей в Леонтьевском переулке, куда наша мать еще до революции поставляла вышитые бучальскими крестьянками платья.

Посмотрели там на его рисунки и заинтересовались им.

Он получил заказ – расписывать образцы деревянных коробок, которые изготовляла какая-то подмосковная артель. Владимир принялся за работу со рвением, хотя деньги сулили небольшие. В течение зимы 1923/24 года он усердно разрисовывал стенки и крышки этих коробок. В 1925 году несколько штук было отправлено в Париж на Международную выставку декоративных искусств, где Владимир получил золотую медаль наряду с известными художниками – Кравченко, Кустодиевым и Фаворским. Он очень гордился литографированным листом диплома, украшенным фигурами муз, подписанным французским министром культуры. Диплом этот долгие годы висел на стене его комнаты и уцелел у моего племянника Иллариона, хотя во время многочисленных обысков агенты ГПУ не раз вертели его в руках, колеблясь – изъять или оставить?

Вряд ли я смог бы что-нибудь добавить к этой странице творческой жизни Владимира, если бы не покойный писатель Юрий Арбат, книги которого тесно связаны с историей народных кустарных промыслов. Почти полвека спустя в подвале Кустарного музея он обнаружил эти коробки, пришел от них в восторг и поместил в "Огоньке" статью с иллюстрациями.

На персональной выставке произведений брата 1961 года в Москве в Доме литераторов зрители впервые увидели эти чудесные коробки.

Отложил я этот лист бумаги в сторону, взял в руки ту книгу, начал ее перелистывать, насчитал целых двадцать коробочных иллюстраций, в красках и одноцветных. Картинки берут свое начало от народного творчества, от лубка, но художник вдохнул в них тогдашнюю современность, эпоху нэпа, изобразил наивных парочек, ультрабравых красноармейцв в яркой форме. Они лихо маршировали на фоне решетки Интендантских складов, что на Крымской площади. В тридцатых годах фигурные ромбы с вензелем Н-1 – Николай I – были отломаны, и решетка потеряла свою стильность. Владимир ходил ее рисовать, благо идти было недалеко.

Вспоминая, как подвизался в архангельских краях, он разрисовывал коробочки, подражая мезенским донцам, пинежским наличникам. Столько разнообразия втискивал он в тесное пространство, что, рассматривая ту книгу, глаза разбегаются. А сами коробки после выставки были вновь упрятаны в запасники Кустарного музея, но надо надеяться, что когда-нибудь они попадут на музейные полки, и посетители ими будут любоваться.

Но, увы, уж очень мало платил Владимиру Кустарный музей. А у него была жена, росла малышка дочка.

Пришлось бросить разрисовывать коробки. Кто-то посоветовал ему обратиться к редактору отдела детской литературы Госиздата Мексину. Тот предложил Владимиру показать свои рисунки и на пробу заказал ему иллюстрировать книгу для детей. Он вручил рукопись – перевод с английского В. Митчел "Песенка нового паровоза" – о железнодорожной технике и эксплуатации рабочих.

Рисунки понравились Мексину, он заказал Владимиру иллюстрации к другой книге, к третьей... И дело пошло.

Авторы произведений очень ценили Владимира за документальную точность его рисунков. Одним из этих авторов в течение нескольких лет был А. Новиков-Прибой. Если в его рассказе шла речь о миноносце "Стерегущем", то он мог быть уверен, что Владимир изобразит не миноносец вообще, а именно этот, а другие художники могли нарисовать вовсе фантастический пароход.

Постепенно у Владимира накапливалось много фотографий и книг с иллюстрациями, откуда он брал образцы для своих рисунков. В его комнате появились стеллажи из простых сосновых досок, и он отлично знал, на какой полке и в каком порядке лежат фотографии и картинки, связанные с пароходами, парусниками, животными, птицами, паровозами и т. д.

Сперва карандашом он набрасывал варианты, обдумывал композицию и так и эдак, потом брал маленькие листочки ватмана и с помощью перышка и туши создавал рисунки. Чтобы никто не мешал, он работал обычно ночью.

А если я не хотел спать, то подсаживался рядом с ним, как бывало в детстве, с ногами на кресле, следил затаив дыхание за движением перышка в его руке и наслаждался.

К полудню он вставал с постели и с готовыми рисунками выходил в зал, сзади него шла улыбающаяся и гордая за своего мужа Елена с младенцем на руках, позднее держа его за ручку. Владимир раскладывал рисунки на обеденном столе перед дедушкой, мы все собирались вокруг, приходили сестры, няня Буша становилась сзади и глядела не столько на рисунки, сколько на своего любимого "царя-батюшку". Все дружно восхищались, только моя мать позволяла себе делать замечания.

А на следующий день все волновались: Владимир нес работу редактору. Примут или забракуют? Бывало, предлагали кое-что переделать. Он стал иллюстрировать журналы "Пионер", "Знание – сила", "Дружные ребята", "Затейник" и другие.

О художественной значимости его творчества достаточно подробно говорится в книге, ему посвященной. Мне его рисунки всегда нравились, и все. Редакторы ценили Владимира не только за талант, но и как добросовестного, заканчивавшего всегда к сроку иллюстратора. Как бывший моряк, он любил море, и лучшими его рисунками были морские. Он любил детей и потому работал в детских журналах. Помню его обложку для журнала "Пионер": на фоне карты нашей страны стоит красноармеец-пограничник в длинном оранжевом тулупе; помню его многочисленные мелкие рисунки к рассказам и к играм для журналов малого формата – "Дружные ребята" и "Затейник", издававшихся при "Крестьянской газете". Помню его иллюстрации к книгам писателей моряков Новикова-Прибоя, Зюйд-Вест Бывалова, Петрова-Груманта. Но с тех пор, как в конце 1925 года его пригласил заведующий редакцией "Всемирного следопыта" Владимир Алеексеевич Попов, именно этот журнал стал для Владимира основным.

О "Всемирном следопыте" и о его создателе Попове я написал очерк, помещенный в № 3 журнала "Детская литература" за 1965 год, кое-что рассказал в сборнике воспоминаний о своем брате; сейчас повторяться не буду, но добавлю то, что по цензурным соображениям не смог тогда написать.

До революции Попов был не только редактором весьма популярного журнала "Вокруг света", но также основателем и руководителем московской скаутской организации. Однако он вовремя отошел от скаутского движения и потому при разгроме и последующих арестах уцелел. Ему покровительствовал Крыленко, который был одновременно и генеральным прокурором и заядлым туристом, основателем ОПТЭ – Общества пролетарского туризма и экскурсий, а также путешественником по Памиру. Именно Крыленко помог Попову основать при издательстве "Земля и фабрика" тот замечательный журнал, которым зачитывались и стар и млад в двадцатые и в начале тридцатых годов.

Тогдашняя периодика была переполнена халтурой разрекламированных пролетарских писателей, расписывавших ужасы крепостного права, капиталистической эксплуатации, белогвардейских зверств и, наоборот, героизм сверхблагородных большевиков.

А во "Всемирном следопыте" читатель узнавал обо всем том, что делается на свете. Бывалые путешественники В. Арсеньев, П. Козлов, С. Обручев, Рустамбек-Тагеев запросто приходили в редакцию и передавали очерки о своих странствиях. Лучшее приключенческое, что печаталось тогда за границей, Попов давал переводить; он привлек таких наших талантливых писателей, как Александр Беляев, Александр Грин, В. Ян.

Но у Попова было много завистников. На него давили сверху – мало революционного, мало браните капитализм; ограничивали тираж журнала. Но пока Крыленко числился одним из вождей, "Всемирный следопыт", несмотря на разные наскоки, процветал.

И Владимир скоро там стал ведущим художником. Все рассказы и очерки, связанные с морем, иллюстрировал он. Его прирожденный юмор помог ему найти другого конька – иллюстрирование рассказов юмористических. Наконец Попов доверил ему рисовать обложки. Первой была обложка к № 4 журнала за 1926 год. Она воспроизведена также в книге воспоминаний о моем брате на стр. 111. Но год там указан неверно, и жаль, что это многоцветье подано без красок. Весь лист занимает огромная голова улыбающегося, молодого, румяного моряка-норвежца с трубкой в белых зубах – на фоне темного моря, скал, маяка. На обложке журнала № 6 сидит головастый розовый марсианин с пальцами длинными, как черви, на фоне фантастического разноцветного неба и леса. С тех пор половину обложек "Всемирного следопыта" создавал Владимир.

Он мог бы работать с утра до вечера, если бы был корыстолюбив и усерден, но ему хотелось и в гости ходить. Неизменно веселый, остроумный, он всюду являлся, как говорится, душой общества, постоянно его с Еленой куда-то приглашали, все его любили за общительность, остроумие и, добавлю,– за высокую культуру. Теперь, когда у него завелись деньги, возвращаясь из редакции, он постоянно захаживал на "развал" к букинистам, расположившимся близ Лубянской площади у Китайгородской стены, и покупал там редкие книги, главным образом французские. А французский язык он знал безупречно. Букинисты его признали – по его заказу они подобрали ему двенадцать томов мемуаров Казановы на французском языке, которые он прочел от корки до корки. За границей существуют специальные общества казановистов, а у нас, якобы за порнографию, их так и не издали, хотя не один раз пытались переводить...

Да, Владимир был человеком высокой культуры. Откуда взялась его культура, его универсальные знания? Ведь образование у него было лишь восемь классов гимназии (школы), которую он закончил в захолустном Богородицке. Он свободно разговаривал обо всем – об исторических событиях далекого прошлого, о новинках современной техники, о жизни в разных странах, о политике. И на все у него были свои взгляды и убеждения. Не лишенный литературного таланта, он время от времени помещал в журналах короткие рассказики к своим рисункам, а письма его блистали остроумием. Великолепная память и начитанность помогли ему подняться выше многих его друзей и знакомых. А шла его культура от вереницы предков, из поколенья в поколенье передававших потомкам свои способности, знания, принципы и любовь к Родине...

Иллюстрируя журналы и книги, он стал хорошо зарабатывать. Его семья питалась теперь отдельно, у них появилась няня-домработница – кудрявая Катя. Нередко по вечерам к нему приходили гости, чаще других Юша Самарин и Артемий Раевский.

Готовя уроки или читая, я волновался: позовут ли меня как четвертого партнера играть в бридж? Если игра организовывалась, Елена устраивала ужин, Владимир доставал графин с водкой, на закуску подавались маринованные белые грибочки, какие я для Елены собирал летом. Мы опрокидывали чарочки с неизменным удовольствием.

2.

По субботам гости ходили к моей сестре Маше и ко мне. Со смертью бабушки ушел навсегда в прошлое бабушкин галоп. Мы повзрослели, и чинный фокстрот под аккомпанемент граммофона сменил нашу детскую кадриль и "сумасшедшую подушку".

Раз в неделю я отправлялся с салазками на Зубовский бульвар, дом 15, к нашим не таким уже близким знакомым – Любощинским. Их семейство уцелело в бывшем собственном старинном, с колоннами, особняке со стороны улицы загороженном многоэтажным домом, который во времена оны приносил Любощинским немалый доход. Жильцов этого особняка весьма красочно описал Андроников в своей "Загадке Н. Ф. И.", побывавший там в тридцатых годах. Особенно метко и до комизма похоже он дал портрет зятя Любощинских, мужа их старшей дочери Анатолия Михайловича Фокина – историка по образованию. А в двадцатых годах его не было: он сидел вместе с моими родственниками в "рабочем коридоре" Бутырской тюрьмы.

Являлся я с салазками к Любощинским и робким голосом просил одолжить на вечерок граммофон. Мне никогда не отказывали. А тот граммофон – объемистый ящик, украшенный резьбой, и огромных размеров ярко-голубая с цветочками труба – был достаточно тяжел. Я привычно увязывал груз веревками и волок то по сугробам, то по накатанным дорожкам – через Крымскую площадь, по Остоженке к нам домой.

Пластинок у нас было всего две. Одна английская, подаренная нам Соней Уитер, – фокстроты с пением, похожим на блеянье и крик осла, называлась она "Аллилуйя". А другая пластинка была старинная, на одной ее стороне – марш из "Фауста", на другой – марш из "Аиды". Танцевали только фокстрот; каждый кавалер, не поднимая ног, волочил свою даму по залу туда и сюда, одновременно занимая ее разговорами. И мои сестры злым шепотом требовали, чтобы я приглашал их скучающих вдоль стен подруг. Танцевали за полночь, а на следующее утро я грузил граммофон на салазки и доставлял обратно к Любощинским. Несколько раз я возил его на вечеринки и к Ляле Ильинской...

3.

Давно пора начать рассказ о 17-й версте. Близ этой малолюдной платформы Киевской (а тогда именовавшейся Брянской) железной дороги жила выселенная из самаринского Измалкова семья Осоргиных – Михаил Михайлович, или просто дядя Миша, Елизавета Николаевна – или просто тетя Лиза – двоюродная сестра моей матери и две их дочери – Мария и Тоня. И жила их невестка – моя сестра Лина с малолетней дочкой Мариночкой, а также их простоватая деревенская девушка прислуга Поля; в собачьей будке дремал верный дворняга Шумилка.

Мои сестры и я постоянно ездили на 17-ю версту, еще когда жил там Георгий Осоргин – мой троюродный брат и зять (муж моей сестры Лины). Но ярче всего мне запомнился тот дом, когда Георгия там уже не было, а к нему ездили на свидание в Бутырскую тюрьму.

По воскресеньям мы отправлялись на 17-ю версту большой развеселой компанией. Иногда я ездил один поговорить по душам с мудрым старцем и просто посидеть, послушать, о чем рассказывают другие...

Поезда ходили редко, вагоны согревались лишь дыханием пассажиров и промерзали насквозь. Мы выскакивали прямо в снег и шли вперед по путям, потом сворачивали наискось направо по малоезженной санной дороге, обсаженной соснами, огибающей небольшое сельское кладбище. За деревьями виднелся купол церкви старинного села Лукина, принадлежавшего знаменитому боярскому роду Колычевых, позднее имение перешло баронам Боде, которые выстроили там дом в псевдорусском стиле, в двадцатые и тридцатые годы стоявший без крыши, без окон и без дверей, сплошь загаженный. Последняя баронесса Боде – наша знакомая – была сослана в Казахстан.

От обсаженной соснами дороги мы сворачивали влево на тропинку, спускались с горы, по лавам перебирались через малую речушку Сетунь и через пару сотен шагов подходили к деревянному, обшитому досками, покрашенному светлой желтовато-зеленой краской дому. Благодаря балясинам террасы издали тот дом напоминал старинный помещичий с колоннами. Рядом стоял домик поменьше, а сзади, за палисадниками, виднелись еще два или три дома. Таков был поселок, не имевший даже названия. А вокруг него раскинулся сплошной лес – березовый и еловый с грибами, с тетеревами и разными пташками; зайдя немного поглубже, однажды я там наткнулся на барсучий городок.

Но как же все там переменилось за пятьдесят с лишним лет!

Прежняя платформа 17-я верста теперь называется Переделкино, нарядные электрички, истошно гудя, проносятся одна за другою. Бывшее имение Боде Колычевых теперь обнесено высоким каменным забором, тот вычурный, в псевдорусском стиле дом заново реконструирован, превращен в боярский терем. Это летняя резиденция самого патриарха Московского и всея Руси. Прежняя скромная церковь восстановлена под старинную. Она действующая; мелодичный, столь редкий в нашей стране колокольный звон призывает верующих, которые приезжают сюда на электричке со всей округи. Былое сельское кладбище теперь разрослось, спустилось к берегу Сетуни. Сюда, на могилу последнего великого поэта России Бориса Пастернака, постоянно приносят цветы. Прежний густой лес разделен на участки. Это нынешний дачный поселок Переделкино, дачи принадлежат советским писателям – классикам и литературным главнюкам. В трехстах шагах от дома, в котором когда-то жили Осоргины, расположен участок Дома творчества Союза писателей. Между березами стоит большой каменный, с колоннами, в стиле советского Empire дом, окруженный несколькими нарядными двухэтажными коттеджами. Там более сотни писателей живут по путевкам, беседуют между собой, смотрят кинофильмы и телевизор, выпивают, играют в шахматы, в карты и в бильярд, гуляют и, между прочим, пишут произведения, бездарные и талантливые. А их жены, все больше толстые, также гуляют и также беседуют между собой – в холле, в коридорах и по дорожкам и перемывают косточки тем писателям, которые согрешили против седьмой заповеди...

Я очень обрадовался, когда увидел сосны по сторонам дороги, идущей вдоль кладбища. За полвека они и толще не стали, только ветви их искривились и погустели. Речка Сетунь вилась по-прежнему в ивняке, а вода в ней помутнела и пропали рыбки, раньше гулявшие стаями между водорослей ее дна.

И дом, где жили Осоргины, уцелел. Но я его едва нашел среди нового поселка и едва узнал, так много пристроили к нему со всех сторон клетушек и верандочек...

4.

А сколько воспоминаний, и темных и печальных, светлых и радостных и всегда поэтичных у меня связано с этим домом, с семьей Осоргиных!

Дядя Миша Осоргин в двадцатые годы был бодрый, подвижный старик, ходил, поскрипывая хромовыми сапожками, расправляя свою длинную белую бороду. Был он когда-то харьковским вице-губернатором, потом губернатором в Гродно, потом губернатором в Туле и вышел в отставку в 1905 году, когда казаки убили нескольких демонстрантов.

После революции ежедневно он диктовал кому-либо из близких свои воспоминания. За несколько лет их набралось до трех тысяч страниц. Сейчас они хранятся в Ленинской библиотеке. Им нет цены. Потомки Осоргиных написали в Ленинскую библиотеку – просили им выслать фотокопию за энное количество долларов, однако получили отказ. Наверное, принцип "как бы чего не вышло" показался важнее дополнительной валюты.

Все Осоргины очень гордились, что в их роду была жившая в XVI веке прославленная русская святая Иулиания Осорьина. Поэтому одну из своих дочерей дядя Миша назвал Ульяной.

Он любил читать нравоучения юношам и девушкам: отводил их куда-нибудь в уголок и расспрашивал о поведении, о сомнениях, о романах и давал мудрые советы – как себя вести, как поступать. И я получал от него много хороших советов, но, к сожалению, не всегда им следовал. Он требовал, чтобы дальние родственники его жены, даже до пятого колена, звали бы его "дядя Миша" и на "ты".