Текст книги "Закон оружия"

Автор книги: Сергей Дышев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Я уже не считал, что мне повезло. Чертова журналистская молва еще и в боевики запишет. Расстреляют в общей куче, сделают обрезание – и закопают.

– Как ты жил эти семь лет? – спросил я, стараясь не обращать внимания на журналистку. Она стала действовать мне на нервы. Начнет еще задавать идиотские вопросы: что вы пьете по утрам – кофе или чай, любите ли вы сладкое, да как вы относитесь к женщинам.

Вместо ответа Шамиль достал из ножен на поясе огромный тесак, вытащил из пакета консервы, круговыми движениями быстро открыл их, поставил перед нами. Ксения встала, вышла в малую комнату, вернулась с тремя ложками. Раззаев есть отказался. А мы не заставили себя долго уговаривать. Тушенка всегда идет на пользу человеку.

Шамиль стал неторопливо рассказывать, при этом он смотрел куда-то в потолок, словно в размытом круге света проступали картины его недавнего прошлого. Может быть, лучезарного?

– После Афгана я поступил без помех в Грозненский университет, на философский факультет, окончил его… Потом началась война в Абхазии, и я поехал туда добровольцем, был командиром роты.

– На чьей стороне? – быстро спросил я, хотя ответ был ясен.

– Конечно, на стороне братьев по вере – абхазов.

– И я воевал на стороне братьев, хоть и не по вере, и тоже командиром роты.

– А где? – впервые оживился за все время Шамиль.

– В Сухуми, Гудауте…

– И я там был. Как мы не встретились? В моей роте было много русских.

– А в моей были твои земляки.

– Жаль, что мы сейчас не вместе, – вздохнул Шамиль.

– Ты сожалеешь об этом?

– Я не имел в виду Россию! – уже другим тоном произнес Раззаев и, чтобы сгладить резкость, продолжил свой рассказ: – Потом я организовал частную фирму. Мы перепродавали автомашины.

– Ворованные? – уточнил я. Меня так и подмывало сказать сочную гадость любезному Шоме. И какого черта он не стал преподавателем философии?

Если бы каждый делал свое дело, а не замахивался на совершенно далекое и чужеродное для него – мы бы не дошли до ручки. Хотя попробуй сейчас представь в диком обросшем бородаче с отрешенно-холодным взором доцента кафедры античной философии или, скажем, адепта марксизма-ленинизма.

Поясок зеленого цвета на бровях, автомат у руки, как привычный зонтик в дождливый сезон, грязные ботинки, которых он, кажется, стеснялся…

– Когда рухнула тюремная империя, развалился КГБ, плешивому Горби дали пинка, время истины вернулось к нашему народу. Наши старики, которые уцелели после сталинских казней, переселений, рассказали то, что остерегались даже вспоминать все эти годы. Раньше я думал, что все люди равны, так, возможно, было в Афгане. А потом я снова стал грязным чуркой, лицом кавказской национальности, вы, русские, считаете нас людьми второго сорта, черными. Двести с лишним лет вы хотите уничтожить нас, стереть с лица земли. Но это не удается. Наш маленький гордый народ вынужден бороться за то, чтобы уцелеть. Вы все время применяли к нам бесчестные средства и методы. Вы говорите, что мы нация преступников. Но вы сами нас сделали такими. Победителей не судят, не так ли? Вы все время были победителями, ваши законы были кабалой для нас, огромная машина империи пыталась раздавить нас.

Теперь мы избрали те же меры. Малый народ имеет право на сильные средства против могущественного противника. Террор – это последний шанс, чтобы выжить. Родились бы вы, Владимир Иванович, в шкуре моей, вы бы все поняли… Но вы – это вы. А я – это я. И мы уже никогда не поймем друг друга, хотя я бы хотел, чтобы вы, как журналист, попытались понять нас и сказать всю правду.

Я кивнул. На другой аргумент я был не способен. Но прежде чем Шамиль продолжил свою обвинительную речь, я сказал:

– Кроме русских, у вас в заложниках и мусульмане. Зачем вы сделали это, пошли на такой шаг?

– Мы перенесем войну на территорию всей России. Она покроется пеплом. Русские женщины будут оплакивать своих детей так же, как и наши женщины.

– Они уже давно оплакивают. Принося горе, не принесешь справедливости. Вы все погибнете, может, станете великомучениками, а дядюшка Джо, когда проиграет окончательно, сбежит в другую страну, если его не убьют раньше.

Мои слова не убеждали. Шамиль слушал меня из вежливости, он смертельно устал. Бремя невиданной славы обрушилось на него. О безвестном полевом командире узнал весь мир.

Кого я пытался учить! Со времен пыльной романтики Афгана прошла эпоха. И мы не повзрослели – мы постарели душами, мы стали такими разными, непохожими, словно Всевышний специально разделил нас, чтобы посмотреть, что будет с нами. И случилось то, что должно было произойти: мы возненавидели друг друга.

Только лица моих ребят остались перед глазами: Сикорский, Корытов, Гнедич, Соколов… Все в одной форме-песчанке. Взвод моей памяти…

Раззаев ушел, оставив во мне чувство горькой досады. Ностальгия дорогого стоит.

В окно я увидел, как скользнул по дороге призрачный луч фонаря. Темнота вновь окутала нас. Я никак не мог привыкнуть к запаху чужого жилья. Обитатели его, наверное, сидят в теплых домах своих родственников и со страхом ждут конца этой нелепой истории.

– Надо затопить печь. Я видела кучу угля во дворе, – подала голос моя, как бы назвать, сожительница, что ли…

Я не отреагировал. Возиться в темноте с углем – делать мне больше нечего. Надо ей, пусть сама и ковыряется.

Ксения сидела на диване, поджав ноги. Вспыхивающий огонек моей сигареты позволял видеть блеклые очертания девушки. Пока она раздумывала над причиной моего упорного молчания, я занял широкую кровать. На ней лежало штук пять разнокалиберных подушек. Мелкие я сбросил на пол, снял ботинки, залез под пуховое одеяло. И хотя оно пахло чем-то кислым, я понял, что вполне терпимо проведу эту ночь.

– Ну что ж, раз вы не можете или не желаете, я затоплю сама, – заявила девушка. Она еще что-то присовокупила про современных мужчин и направилась во двор. Послышались какие-то невнятные междометия, через пару минут Ксения вернулась, молча уселась на диван.

– Уголь кончился? – спросил я.

– Этот болван не пустил меня дальше порога! – гневно ответила она. – Мы что здесь – заложники?

– А вы как думали? Вы, Ксюша, у бандитов, а не на пресс-конференции, – заметил я, ворочаясь, чтобы согреться.

– Спасибо, уж как-то разобралась, что это не мои друзья-знакомые в отличие от некоторых! – ужалила она меня беспощадно.

Я не удержался от смешка, представив ее сердитое личико.

– Не будем ссориться. Лучше иди-ка сюда ко мне!

– Вы что – охренели?

– В некотором роде с рождения. Но я о другом. Вместе нам будет теплее.

Она саркастически поблагодарила, но через полчаса молча улеглась рядом.

– Надеюсь, вы будете вести себя как джентльмен? – холодно спросила Ксения.

– Безусловно, – пообещал я, не зная, что она вообще-то имела в виду.

– Чтоб вы знали, я специализируюсь на «горячих точках». Я была в Приднестровье, Северной Осетии, Абхазии, Таджикистане.

– И мне приходилось. Но не в качестве журналиста. И жизнь, которую видел, существенно отличалась от той, какую изображали вы и ваши коллеги.

– Я не спорю. Теперь у вас появится хорошая возможность соединить две правды в одну – самую правдивую, – обрисовала Ксюша мои перспективы. – Вы не обижайтесь, Володя, но из окопа порой видишь только бороду своего противника, а он – вашу перекошенную физиономию. Люди исступленно воюют, закапывают друг друга, а причины войны, ее веревочки, рычаги, маховички находятся за тысячу километров – в Москве. Неуловимый дядюшка Джо не потому неуловимый, что на фиг никому не нужен, а потому, что его поимка смертельно опасна для многих высших должностных лиц России… Я недавно видела документы, ты ахнешь, такие люди завязаны, честь и совесть государства, каждый день на телеэкране видим! А их подписи стоят на финансовых документах в пользу режима дяди Джо. Как они ругали и костерили его за репрессии, за сепаратизм, развал, хаос, сотворенный в республике! А сами втихую подписывали документы прямого финансирования из российского бюджета, отправляли десятки миллионов тонн нефти для его нефтеперерабатывающих заводов. Миллиарды долларов крутились в республике. Мой знакомый из ФСБ сказал, что лично у Джо не менее десяти миллиардов долларов. Можешь представить, что можно сделать с такими деньгами! Поэтому всякий раз, когда наши войска успешно продвигались, наши чиновники выдвигали новые мирные инициативы… Выползали плешивые миротворцы, начиналась видимая ерунда. На самом же деле они хорошо знали: смерть дяди Джо повлечет вскрытие таких документов, от которых у всей России волосы дыбом встанут.

– Все это знают, – заметил я небрежно, стараясь не показывать виду, ведь Ксения действительно копала глубоко, – доказать трудно…

– У меня есть доказательства. Но мой редактор пока не готов на такие серьезные разоблачения. Надо подготовить общественное мнение.

– Ты имеешь в виду антивоенную кампанию? – спросил я.

– Она уже давно ведется… Мы пока что запустили пробный шар: рассказали о финансовых инвестициях в республику и назвали лишь некоторые коррумпированные лица. Пока – тишина. Чем закончится, можно только предполагать.

– Имея такие документы, зачем ехала сюда? – спросил я, поражаясь бесстрашному человечку, который грелся со мной под одним одеялом в чужом доме, где не грела печка… Ситуация была комичной. Хрупкая девочка с капризным голоском (правда, сейчас он звучал очень тоскливо) рассказывала мускулистому профану взрывоопасные сведения о коррупции высшего руководства, их покой охранял террорист из Сирии, может, и Саудовской Аравии. В абсолютной темноте даже голос ее казался нереальным, все остальное было наваждением, кокаиновым сном.

– Ты еще не журналист… Такое событие пропустить?! – вынесла она приговор. – Мне надо уяснить, насколько священный газават сопрягается с оплатой. Сколько боевик получит за смертельный риск? Знают ли они, что их давно продали, что руководство республики подкупило московскую знать, что всем им вместе наплевать на разрушенные города, на тысячи убитых?.. Кстати, очень показательный факт. Как ты думаешь, что первым делом разбомбила авиация? Местный Центробанк! И только потом – комитет национальной безопасности и президентский дворец… Я хотела бы, чтобы ты помог мне задать эти вопросы своему бывшему подчиненному и его боевикам. Кажется, Раззаев до сих пор тебя уважает. Это большая редкость по отношению к русским.

– Прошлое трудно вырвать, не оставив следов.

– Поможешь? Из первых уст. Это очень важно…

– Постараюсь. Хотя я сомневаюсь, что они ответят, сколько им положили на лапу. Об этом не распространяются… Могут и в морду дать за любопытство…

Незаметно мы уснули, прижавшись во сне друг к другу. Не знаю, есть ли у нее парень, но она что-то ворковала, положила руку мне на грудь, время от времени всхлипывала и вздрагивала. В полудреме я жалел ее, несчастное существо, которое задумало воевать со всем злом в этом мире…

Скрипнула дверь. Я мгновенно вскочил. Замки выломаны. Жизнь нараспашку. Вошел сириец Джамаль, глянул на меня выпуклыми глазами, ничего не сказал. После таких безмолвных визитов спать не хочется… За ночь мы все-таки продрогли. В окнах – серый свет. Что принесет новый день?

Ксения тоже проснулась, я сказал ей «доброе утро». Выяснилось, что я провел ночь с очень симпатичной девочкой. Даже не подозревая этого. Вьющиеся светлые волосы, тонкий рисунок бровей и темные выразительные глаза. Она выскочила из-под одеяла, взвизгнула, съежившись.

– Какая холодина! У меня нос в сосульку превратился! Зачем приходил этот сириец?

– Не знаю. Наверное, хотел пожелать нам доброго утра, да забыл, как это по-русски.

Неожиданно в тишине раздался протяжный крик. Высокий звенящий голос возвысился над селением, будто внезапно обрушился с небес: «Бисмиллахи ар-рахмани ар-рахим!»

У меня мурашки поползли по коже. Где бы я ни слышал начало намаза, в Афгане ли, в нашей Средней Азии, крик муэдзина заставлял содрогнуться и благоговейно притихнуть.

– Что это? – испуганно спросила Ксения.

– Молитва.

– Ах, да, конечно, я сразу не поняла. Так неожиданно и страшно… Они молятся перед боем, чтобы закалить свои сердца?

Я посмотрел на часы: стрелки показывали ровно шесть.

Через некоторое время снова появился сириец. Он знаками показал на выход.

На центральной улице, куда мы вышли, у пустующего постамента стоял Раззаев в окружении пяти-шести боевиков. Подойдя, мы поздоровались, обойдясь без рукопожатий.

– Как спали? – спросил Шамиль.

– Я чуть в ледышку не превратилась! – начала профессионально кокетничать Черныш.

– Надо было затопить печку, – усмехнулся он. – Мой заместитель Салман отведет вас к нашим гостям. Вы сможете поговорить и убедиться, что с ними все в порядке.

– Мне бы хотелось поговорить и с вами, Шамиль! – сообщила Ксения. – Это очень важно для меня.

– Хорошо. Но не сейчас.

Салман, плечистый парень, которого портила сутулость, одарил нас пустым взглядом, мотнул головой:

– Пошли!

– Сколько у вас всего заложников? – не теряя времени, спросила Ксения.

– Я не считал, – ответил наш провожатый таким тоном, после которого что-то еще спрашивать не хочется.

Он открыл калитку ближайшего дома, мы вошли во двор, затем поднялись по ступеням. В комнате сидели мужчины разных возрастов. Самому старому было, наверное, не менее шестидесяти, а молодому лет шестнадцать. При нашем появлении они настороженно поднялись.

Мы поздоровались и представились. Салман сел на освободившийся стул, достал сигареты. Я решил отдать инициативу моей новой спутнице. Впрочем, она этого даже не заметила. Московская школа.

– Представьтесь, пожалуйста, – блеснув улыбкой, обратилась она к бородатому старику в черном овчинном полушубке.

– Мамед Абдуразаков я, сторож автоколонны номер пятнадцать из Кизила.

– Ну, как вам тут?

– Ничего, ничего. К нам относятся хорошо, последним куском хлеба делятся. Мы не в обиде на этих людей.

Его поддержал невысокий мужчина с седыми усами:

– Шамиль сказал, если кто нас обидит, он того тут же расстреляет! Они хорошо поступили: женщин всех отпустили.

– Мы боялись, что по автобусу начнут стрелять, – вступил в разговор еще один заложник. Из-под свалявшейся меховой шапки торчали только крючковатый нос и длинные черные усы, глаз словно и не было. А это все равно, что слушать в потемках.

Но Ксюшу это не смутило.

– Передайте, что мы все живы и здоровы и хотим, чтобы все быстрей договорились и нас выпустили, – снова заговорил сторож Абдуразаков. Его голос дребезжал, наверняка старик еле справлялся с чувствами. – Здесь со мной и племянник, Осман. – Он показал на самого молодого, который смущенно опустил глаза. – Нас не обижают, не издеваются. Мы хотим, чтобы все миром кончилось…

– А где вас захватили? – спросил я.

– На базаре, рано утром, – почему-то поспешно ответил старик и покосился на Салмана. Тот отрешенно курил.

– А чем вас кормят? – решил уточнить я.

– Иногда рис, чай, консервы, тушенка. Хлеба нет.

– Продукты где берете? – спросил я Салмана.

– В магазине. В домах что-то осталось… – лениво ответил тот и уже энергично сделал вывод: – Никто не голодает. Так и передайте всем, что заложники – это наши гости, мы относимся к ним с почетом и добром.

Ксения переписала фамилии всех заложников, и мы вышли на улицу.

– Теперь к заложникам-милиционерам! – распорядилась она.

– Ты будешь здесь командовать, да? – вспылил Салман. – Сейчас на уши поставлю тебя, будешь бегать по кругу.

– Если ты не хочешь нас провести, я попрошу, чтобы Шамиль дал нам другого провожатого, – вмешался я.

Салман ничего не сказал, пошел вдоль улицы. Ксения недоуменно посмотрела на него, я мотнул головой: «Пошли!» Мы миновали мечеть со сверкающим куполом минарета, недалеко от него находилось здание. Но прежде чем войти, я оглянулся. На поле, которое расстилалось перед селом, стояло затишье. Можно было разглядеть колонну автобусов на дороге, замершую тушку БМП, отдельные фигурки в серых комбинезонах. У меня появилось ощущение, что я влез в шкуру боевика. Не хватало только зеленой повязки и автомата. Людей разделяют не только убеждения. Их беспощадно и бесповоротно разделяет линия фронта – полоска земли, межа, по обе стороны которой обильно проливается кровь.

Милиционеры встретили нас враждебно. В клубе, где содержали их под охраной, повсюду стояли железные койки с матрасами. Кто лежал, свесив ноги в грязных ботинках, кто сидел, высасывая последний глоток дыма из крошечного бычка. Я решил не торопиться, вновь отдав приоритет более опытному коллеге. Она же сразу решила ухватить главное.

– Расскажите обстоятельства вашего пленения, – обратилась она к толстяку майору.

– Какие, к черту, обстоятельства! – выругался тот незамедлительно. – Спросите что-нибудь полегче.

– Как к вам относятся? – Ксения переметнулась к усатому капитану.

– Спасибо, пока живы.

– Как кормят?

– Как кормят, как кормят… – раздраженно отреагировал капитан. – Спросите еще: приносят ли газеты?

– Ребята, мы понимаем, что вам тяжело. Но поймите и нас, – я понял, что еще один неловкий вопрос – и нас отправят к чертовой бабушке. – Мы с таким трудом добрались сюда, а вы не хотите нам даже слово сказать… Можно хоть узнать, кто у вас старший?

Майор криво усмехнулся:

– Все сейчас равны… Ну ладно, спрашивай, чего хотел. Может, это будет мое последнее интервью, – хохотнул он, правда, не совсем весело.

– Репортаж с петлей на шее! – не преминул добавить кто-то.

– Ребята, чтоб вы знали, я не какой-то желтый щелкопер, а старший лейтенант запаса, воевал в Афгане, – на всякий случай сообщил я.

– В общем, намекаешь, что свой, – вынес вердикт усатый капитан. – Тут этих «афганцев» знаешь сколько? Даже фирменные есть – настоящие, из Афгана.

– Я в курсе, уже видел одного.

– Садитесь, – наконец предложили нам.

– Давно бы надо было сообразить! – Ксения не удержалась от язвительного замечания.

– Озвереешь тут… – Майор поднялся, почесал голову. – Моя фамилия, запишите, Стекольщиков. Я – заместитель командира.

– А командир где? – спросила Ксения.

– Что – разве не знаете? Его отпустили… Как была ситуация? Нас тридцать шесть человек, сборная команда из Новосибирска, стояли на блокпосту, охраняли дорогу, въезд в село… С утра – тишина, никто ничего не подозревает. И тут сообщение о событиях в Кизиле. Мы в полной боевой готовности. На следующий день, девятого, по рации нам передают: «Движется к вам колонна автобусов с заложниками». Что делать? «Ждите указаний!» Наконец поступает команда: «По автобусам не стрелять, пропустить беспрепятственно. Огонь не открывать!» Ну и вот… Остановились они у блокпоста, вышли вместе с заложниками, окружили нас, забрали оружие. Командир наш дал команду не сопротивляться.

– Подставили нас! – не выдержал один из молодых офицеров.

– Естественно, подставили, – прогудел высокий и худой, как жердь, старший лейтенант. – А они, – он кивнул в сторону непроницаемого Салмана, – все наши радиопереговоры слышали, сами потом рассказывали.

Я вытащил сигареты, жердеобразный оживился:

– Сигаретой не угостишь? А то мы тут без курева…

Я отдал пачку, и ее тут же пустили по кругу.

– Теперь нас трусами все считают, – зажав сигарету в крупных, почти лошадиных, зубах, процедил старший лейтенант и, обреченно махнув рукой, заключил: – Как же: новосибирцы сдались без боя, сложили оружие! А я вот что скажу, конечно, нас, может, и полегла бы половина, но автобусы в село не допустили бы. Покрошили все колеса, они бы никуда не делись.

– Не делись… Потребовали бы новые автобусы, – возразил капитан с ярко-рыжей шевелюрой.

– К тому времени уже «Альфу» бы запустили – на тех же автобусах, которые они запрашивали, и подъехали.

– Ну и завалили бы всех подряд, – не унимался рыжий.

Чувствовалось, что это давний, никчемный и бесполезный спор.

– Ладно, хватит уже. Одно и то же часами… – не выдержал толстый майор. – Мы выполнили приказ командования. У генералов, или кто там из местных руководил, были свои стратегические замыслы, в которые нас не посвятили…

– А теперь заварили кашу, – буркнул негромко старший лейтенант и покосился на боевика, торчавшего у дверей, – будем разменной монетой на этих торгах. А то и гляди, отстреливать будут по одному и выбрасывать на дорогу – чтобы ускорить переговорный процесс.

Последние слова предназначались только для меня.

Салман вышел на середину комнаты, произнес недовольно:

– Ну хватит жаловаться, а? Что – хлеба нет, кушать мало дают?

– Сигарет нету!

– У нас что – фабрика своя? У самих нет курить… Давай кончай разговор, время уже! Ясно, да?

Я кивнул и стал прощаться с арестантами. Хмурый капитан протянул мне руку, я почувствовал в ней бумажку, поторопился спрятать ее в кармане.

Во дворе Салман приказным тоном произнес:

– Теперь пошли, репортаж передавать будешь!

– Какой репортаж?

– Что видел – то и будешь передавать. Всю правду. Заложники живы, они для боевиков оппозиции как гости, им хорошо, кормят, как в ресторане. На службу ходить не надо, – он засмеялся от своей шутки.

– Это что – нажим на свободную демократическую прессу? – спросил я. Тон этого юного гвардейца меня покоробил.

– Какой нажим? Нажим вот здесь! – И он показал на спусковой крючок автомата. – Нажимаю – и человека нет. Очень просто!

И он опять рассмеялся. Определенно веселый боевик попался. Посмотреть бы на его чувство юмора в бою…

– Оставь для себя свой могильный юмор. Мне нужно встретиться с Шамилем, – потребовал я.

– Он сейчас занят.

– Я подожду.

Все было ясно. Шамиль махнул на меня, и теперь всякая юная падаль считает своим долгом покуражиться по случаю, клюнуть, повалять в грязи.

«Руски сабака, ты есть свыня!» – или что-то в этом духе…

Небритость моего лица как раз соответствовала оптимальному размеру щетины лица кавказской национальности. Меня можно было уже принимать за своего. Или по крайней мере проявить снисхождение. Впрочем, вот этого мне не надо.

– Мы с Шамилем братья по крови, – сказал я Салману, и не соврал. Юнец не знал, а бывший мой сержант Раззаев помнил, должен был помнить сухое русло, Волчью пойму, по которой мы уходили, вымазанные своей и наших братушек-ребят кровью, которых волокли на себе, изувеченных, неживых…

Салман выругался по-своему, зыркнул взглядом худого волка:

– Она пусть остается, а вы идите за мной…

– Ксения, иди туда, где мы ночевали! – приказал я.

Она выразительно посмотрела на меня. Кто знает, что она думает обо мне. Вчера откровенничала, сегодня видела, как я получил записку неизвестного содержания, а только что ей стало известно, что я одной крови с бандитом международного класса. Потрясающе противоречивый портрет коллеги.

Мы вышли на улицу, которая вела в никуда, потому что проходила параллельно невидимой линии. В трехстах метрах – и это было вполне видимым – окопались федеральные войска, ребята, с которыми я успел померзнуть, выпить водки и от которых черной ночью ушел по грязи к врагу. Невидимая линия – это линия фронта. И если оттуда залетит пуля несдержанного снайпера и войдет мне под ребро – все будет по справедливости. Потому что хорошие люди не бродят просто так на стороне бандитов. Они явно пособники, или подкуплены и по наущению делают за бабки черные дела.

Мы вошли в дом, как в гости. Беленое каменное одноэтажное здание, рассчитанное на многоступенчатую семью: «мазэ, фазэ, систер, бразер энд грэнд-мазер-фазер». Тут же пресмыкающиеся внуки… Конечно, царила пустошь, а память о семье – лишь голова от куклы Маши, нос от Буратино, а также осколки стекла. Растоптанный уют… Что может быть беспощадней и печальней вида вышитой салфетки с именем любимого, о которую вытерли ноги?

Салман показал на черный зев подвала, я спустился первым, прикидывая, не здесь ли общий могильник?

Бандюга спустился за мной, молотка в руках у него не было, а автомат болтался далеко за спиной. Он пошел вперед по гнусно-мрачному земляному лазу, пахнуло вековой плесенью, шампиньонами и молодыми крысами. Мы прошли шагов десять или пятнадцать, пригибаясь все ниже и ниже. «Просторная могилка!» – подумал я, принюхиваясь. Наконец впереди забрезжило. Мы очутились под бревенчатыми сводами, нора наподобие землянки. Да-да, в три наката. Свет пробивался сквозь длинную и узкую щель-бойницу. В этой яме сидели на табуретках Шамиль, уже знакомые мне сириец Джамаль, хмурый пакистанец Алихан и лицо русской национальности, побитое то ли ударами, то ли оспой – сплошь бугристое. У таких людей ломовой характер сочетается с безнадежной внутренней потребностью стать наконец порядочным. На шее у него болтался «АКМ», на котором отдыхали огромные, в синей живописи руки.

– Очень захотели найти меня? – спросил Раззаев. – А я только что послал к ишакам ваших парламентеров. Они предлагали ультиматум. Чтобы мы сдались…

Только сейчас, когда лучи солнца сквозь бойницы брызнули на лицо Шамиля, я удивился буквально фатальным переменам в нем. Совершенно незнакомый человек стоял передо мной. Камуфляжный костюм, черный тулуп – эта привычная одежда давно выела глаза. Раззаев изменился внутренне, а значит, по воле Всевышнего должна измениться и душа. Исступленная вера в победу, ненависть и презрение к врагу наложили на лицо отпечаток неистовости, монашеской отреченности, впалые скулы, черная поросль неухоженной бороды, глаза, сжигающие его самого…

О чем он думал, страдал ли или давно отдал свою жизнь на откуп Аллаху, посчитав, что получена индульгенция на «священный террор»?

– Да, – ответил я, – мне бы хотелось позвонить своему редактору.

– Пожалуйста, вот аппарат, – вежливо показал на телефон спутниковой связи Раззаев. – Только боюсь, что вы не успеете.

– Почему? – искренне спросил я.

Раззаев посмотрел на часы:

– Люблю точное время, когда минутная стрелка доползает до двенадцати… Итак, господа журналисты (тут я увидел выползающего из темного угла паренька с широким чулком вместо шапки на голове), ровно через три минуты начнется небывалое в истории побоище. Да, мы отказались сдаваться без всяких условий, и теперь все станут свидетелями так называемых жестких мер.

Ох, и поднаторел Шома в ораторском искусстве… Сказал бы он, сколько душ загублено по его вине.

Тем не менее я быстро воспользовался телефоном. Трубку долго никто не брал, и я уже усомнился в том, что переговорю с редактором, как послышался родной голос:

– Володька, ты? Говори, что нового?

– Встречался с заложниками. Содержат их нормально. Благодарны за хорошее отношение. Говорят, что делятся с ними последним куском хлеба…

– Ясно… – пробурчал за тысячу километров Сидоренко. – Синдром благодарного раба, которого оставили в живых…

– Видел и милиционеров, – продолжил я и тут вспомнил о переданной записке. Но я не мог ее даже достать – не то что прочитать. Что в ней написано? Все что угодно – в том числе и прямая провокация свихнувшегося от страха человека. Но в это не хотелось верить.

И тут по небу прокатился тугой звук, разжимая пространство, распарывая неестественную тишину застывшего села. Шамиль глянул на часы:

– Все точно по расписанию. Господин Раевский, артподготовка федералов к вашим услугам. Пишите, запоминайте.

Мой шеф в трубке тоже услышал выстрел из орудия.

– Что это? – спросил он.

– Вероятно, артподготовка, – ответил я.

Какое-то мгновение Владимир Михайлович молчал, потом буквально закричал:

– Ты где сейчас?

– Там, где и был…

– Ты с ума сошел, почему не ушел?

Тут началась шквальная канонада, голос бедного Сидоренко исчез, будто рассосался.

Я крикнул «пока», положил трубку и тут вспомнил о Ксении.

– Ты куда? – крикнул в спину мне Шамиль.

– За журналисткой!

Я уже устремился в черный лаз, толкнул кого-то в темноте, выполз наружу. Земля вздрагивала, черные сполохи взрывов уродовали ее, а мне надо было вылезти из окопа, пробежать несколько десятков метров, вытащить Ксению из дома и спрятать ее в нашей норе. Может, я поступал безрассудно, но в те минуты я не мог оставить ее одну, потому что именно я сказал ей находиться в доме…

Набрав воздуха, как для ныряния на глубину, вылез на бруствер, рванул с низкого старта, пригибая свою забубенную голову. Я не считал, что все пули летят в меня: стены домов прикрывали меня. Но свист и разрывы снарядов угнетали: слепые железные чушки, падающие с неба и норовящие шлепнуться под ногами. Кто хоть раз говорил, что артобстрел – это не страшно, не верьте ему. От прицельной пули можно спастись, петляя, как заяц. От снаряда не увернешься: жахнет – и вместо тебя – круглая воронка, по весне наполнится водой…

Позади меня что-то взорвалось, я запоздало упал на землю, обернулся: осколочно-фугасный снаряд угодил в стену дома, и она, будто помедлив, с глухим шорохом обвалилась.

Ксения, съежившись, как воробей на холоде, сидела на диване. Рядом стояла ее сумка – девушка будто решила присесть на дорожку.

– Володя? – вскинула она изумленные глаза. – Ты что – бежал сейчас по улице?.. Ты сумасшедший…

Я схватил ее сумку.

– Здесь оставаться нельзя! Пошли!

– Куда?

– В подвал… тут рядом… К Шамилю, – переводя дух, выплевывал я слова.

– Я останусь здесь! – испуганно сказала она.

– Не говори глупостей! Все дома сейчас раскрошат в пыль. Дурочка – не понимаешь?

– Я тебе не дурочка! – обиделась она.

– Хорошо, не дурочка, у нас нет времени!

Я схватил ее за руку, она слабо упиралась, пришлось шлепнуть ее по мягкому месту. Она отвесила мне ответную оплеуху, я сграбастал ее и почти понес. На улице она вырвалась, и мы побежали, почесали, сверкая пятками и всем остальным. Под огнем чувствуешь себя голым и незащищенным, все тело кажется сверкающим, а на спине начертан мишенный круг. Мы прижимались к заборам, пригнувшись летели напропалую, спотыкаясь на замерзших буграх грязи. Заслышав противный свист, я падал на землю, увлекая за собой Ксюшу, и она все время оказывалась подо мной, перенося это насилие безропотно.

– Тебе уже надо давать как минимум трижды героя, – сообщила она после очередного взрыва.

– Ты более дорогого стоишь, – заметил я, помогая встать.

Снова хорошо тряхнуло. Мы оглянулись: над «нашим» домом стояла густая пелена, черная шапка дыма отделилась и поплыла к нам.

Ксения заметно побледнела, виновато посмотрела на меня. Я промолчал. Нам оставалось совсем немного, открытое пространство в тридцать метров…

В окоп мы спрыгнули, испытав неземное счастье, будто очутились в райских кущах… По черному коридору прошли в бункер Раззаева. Его обитатели жили напряженной жизнью.

Мальчишка-журналист, бесцеремонно отодвинув от амбразуры «лицо русской национальности», нацелил камеру на поле боя. «АTN» – прочел я буквы на корпусе – известная американская телекомпания, задарма отправляющая наших ребят на съемки в самые «горячие точки»…

– Смотри, чтобы башку не оторвало! – предупредил я.

Он не отреагировал. Немало я повидал операторов в тех местах, где приходилось ползать под жгучими траекториями очередей – и всегда меня поражали эти ребята. Черт их знает, не все же за деньги? Азарт, охота за мгновением, цветной картинкой, имя которой – жизнь… А может, они особое удовольствие испытывают, когда просматривают отснятое в своей студии и медленно потягивают водку из высокого стакана, запивая холодным квасом…