Текст книги "Куплю чужое лицо"

Автор книги: Сергей Дышев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Какой черт занес меня в это общество! Гораздо позже я понял, что зря усомнился в порядочности и целесообразности тайного общества Красницкого. Ранний плюрализм безгрешен, как детская любовь. И то, что я оказался на этом километре, в этот самый расчудесный апрельский день, виновато было лишь мое неандертальское любопытство.

Сельдереев пообещал представить меня «обществу военных историков», всецело поглощенных изучением темных пятен Второй мировой войны. Мы договорились встретиться на одном из вокзалов. Еще издали я увидел на платформе толпу юнцов от семнадцати до двадцати пяти лет. Я распожимался со всеми, а они называли себя: Ганс, Фриц, Гельмут, Отто, Иоганн, Курт, Генрих, Франц и так далее.

Пить начали уже в электричке, разливал коротышка, а Сельдереев кричал:

– Включить первый микрофон. Где третий микрофон?

Стаканы летали из рук в руки. Потом откуда-то сбоку грянул немецкий марш времен захвата Речи Посполитой. Я вслух предположил, что из двухкассетника на верхней полке звучит небезызвестный «Хорст Вессель».

– Да, это так, старина, – отозвался Сельдереев, который незаметно наблюдал за мной и покручивал на пальце перстень с изображением черепа. Заметив мой интерес, с удовольствием похвастал: – Это настоящий серебряный перстень офицера СС. Его выдавали после трех лет командирской службы. Ты, я вижу, в этих делах новичок. Ничего, наберешься…

Потом он с восторгом рассказывал о добытой им в каком-то фильмофонде германской кинохронике 1939-1940 годов. Больше всего Сельдереева потрясли образцово-чистые нужники с унитазами для рядового состава. Я предположил, что он бы полжизни отдал, чтобы справить нужду в таком сортире.

– Да, соратник! Но именно в то время! И чтобы меня непременно отдрючил шарфюрер Кноппе и заставил драить унитаз зубной щеткой. А потом – в учебную атаку с пулеметом «MG». Натюрлих! Представляешь, как их холили и лелеяли. А какие у них парады были! Коробки, как соты, касочка к касочке. А какой дух у них культивировался: непобедимые белокурые бестии, викинги, которым все можно, море по колено. Вся Европа ползала у них в ногах… Ты не думай, я не фашист, и наши им, конечно, потом начистили. Но согласись, у них форма до сих пор считается самой красивой…

Я с тоской слушал этот бред, а Сельдереев так расчувствовался, что даже слюни пустил на подбородок. А еще он пообещал показать мне коллекцию немецких знаков и орденов.

– Настоящие, не туфта самопальная!

Мы вышли на заброшенном полустанке. Двое самых веселых сразу сорвали вывеску с названием, я даже не успел прочитать. Сельдереев вскричал:

– Слоны, за мной!

Так мы очутились на лесной поляне. Снова пили из «микрофонов», а затем Сельдереев приказал угреватому парню достать ножницы.

– Я постригаюсь в рыцари «ордена Нации», – сорванным голосом провозгласил он. – Отто, действуй!

И угреватый человек со скрежетом стал вырезать клоки на голове Сельдереева. Тут же зажгли костер и длинные лохмы сожгли в огне.

– Отто, действуй, – снова скомандовал Сельдереев, и под ликование остригли очередного члена общества военных историков.

Через час все было кончено. Остатки волос сожгли в костре, после чего он потух. Самые нетерпеливые уже полезли в рюкзаки, достали оттуда черные комки, при надевании превратившиеся в эсэсовские мундиры. Все построились в колонну по два и начали отчаянно маршировать по траве, кочкам, буграм и прогалинам. Уставшие падали и уже не поднимались, будто срезанные мстительной красноармейской очередью. Остальные углубились в лес, распевая: «Дойчланд золдатен, унтер-официрен…» Одного упавшего я рассмотрел: у него было все, как полагается: черный мундир, галифе, сапоги, повязка со свастикой, Железный крест, черные ремни. Остатки русого чуба залипли на лбу.

Обессилев после «парада», большая часть «историков» заснула на вытоптанной траве. Лишь двое, спотыкаясь, бродили среди валявшихся бутылок и объедков: Сельдереев, искавший запропастившиеся ножницы, и Отто-парикмахер. Он был относительно трезв, потому что, пока стриг толпу, всю водку успели выпить. Ему хотелось куражиться, но уже не было запала, и его никто не слышал.

– Скэжите, пэжалста, ось тут осуществляется запись у хвашисты? – повторял Отто с грустью. – А ведь сегодня 20 апреля, день рождения Гитлера, – сказал он, наткнувшись на меня, когда я писал в сторонке.

– Ты гитлеровец? – спросил я, легко взяв Отто за грудки.

– Да нет, братан, я военный историк. Мы просто играем в фашистов.

Сельдереев толкал спящих, кричал в уши:

– Слоны, пора на водопой!

Они вставали и тут же падали. Троих тошнило, некто с прямоугольным черепом – это стало очевидным после острижения – пересчитывал деньги.

– Кого-то не хватает! – раздраженно бормотал Сельдереев. Он расстегнул черный ворот и гневно вращал глазами. Но никто на него не обращал внимания. Кто продолжал спать, кто спрашивал сигареты, а кто мучительно икал.

Уже вечерело…

– Шестерых эсэсманов нет, – наконец сказал Отто. У него слезились глаза.

Он был по-прежнему озлобленно трезв. Я вгляделся в крысиную рожицу и спросил:

– Тебе сколько лет, дружище?

Он ответил, что двадцать три. Однако выглядел на сорок семь.

Я предложил его постричь наголо, но он сказал, что пусть хоть двое умных останется среди этих придурков. Он имел в виду и меня.

– На фоне этого стада мы имеем много общего и можем подружиться, – сказал он, пристально глядя мне в глаза.

Но я отверг его дружбу. И тогда Отто стал намекать насчет того, что мы на пару вполне можем стать пастухами.

– А как же Сельдереев? – укоризненно спросил я.

– Он идиот! – твердо ответил Отто.

– Когда же выступаем, соратник? – воодушевленно спросил я.

Если бы меня сейчас слышали мои однополчане по Афгану и другим горячим делам – они бы уже катались со смеху.

Отто, прослезившись, схватил мою руку и с чувством сжал ее.

– Скоро. Я дам знать. У меня давно вызрел план!

Я еле сдерживал хохот, да тут, на мое счастье, из лесу выползли эсэсманы. Они пошатывались, злобно переругивались и тащили за ноги одного из участников вылазки. Дотащив до потухшего костра, они бросили его прямо в пепелище. Он заорал и откатился в сторону. Вид его был ужасен, глаза вытаращены от боли, лицо в сером пепле и глине.

– За что его так? – спросил я.

– А это ж эсэсовцы, они оторванные, – пояснил Отто, – у них такое правило: кто перепьет, того тянут не за руки, а за ноги.

– И в городе тоже?

– Так в городе ж в форме нельзя.

Я незаметно удалился в лес и самым коротким путем, по топкому мху и прелой прошлогодней листве, прошел к станции. За спиной что-то кричали, кажется, звали меня, но я лишь прибавлял шагу. Как раз и электричка подошла…

Добрался до дома я лишь к вечеру и прямиком пошел к соседу. Он что-то сосредоточенно писал. Увидев меня, тут же накрыл листы газетой.

– Что-то случилось?

– Имел удовольствие побывать на пикнике с идиотами, играющими в фашистов.

– А-а, – улыбнулся Красницкий. – Ты был с Сельдереевым и его ребятами? Не надо судить их строго. Считай их историками. Они увлеченные люди, форму шьют, значки собирают… Лучше, чем водку пить по подворотням.

– Водку они хлещут дай боже. Ты не видел этих придурков вблизи… Им посвисти – и они пойдут громить все подряд.

– Могут, если их направит талантливый организатор. А у них, как ты заметил, нет вождя. Сельдереев – просто старший тусовки.

– А кто ими руководит?

– Я – руководитель. И они ни шагу не сделают без меня. Я подкармливаю их идеями, ставлю им цели – и они с восторгом ощущают себя выше толпы.

– И все люди, которые собираются у тебя, играют в фашистов? И девы-скрипачки?

– Разумеется, нет. Сейчас они увлечены индийской философией и пытаются применить ее к своей жизни. Кстати, они интересовались тобой. Ты импонируешь им своей независимостью.

Я забыл об этом разговоре, потому что индийская философия была так же далека от меня, как и живопись древних шумеров. Да и как женщины они вряд ли могли бы меня взволновать. А через пару дней в мою дверь кто-то робко постучал, даже скорее по-конспираторски поскребся.

Это и были истощенные скрипачки – похожие друг на друга, как два смычка. Они только что отпилили очередную смену в метро, замерзли, как цуцики, и вместо «здрасьте» в унисон хлюпнули носами. Я уже знал, что их за что-то отчислили из консерватории и они пустились в океан свободного искусства. Правда, приходилось довольствоваться серыми людскими реками, которые текли в обе стороны в метрополитеновских переходах. В руках девушек нищенствующие скрипки рыдали: несомненно, скрипкам хотелось, чтобы их хозяек осчастливил бесшумный дождь купюр, падающий в домики-футляры.

Я предложил войти, и они с благодарностью улыбнулись отмороженными улыбками.

На улице свирепствовал леденящий ветер.

С моей помощью они скинули курточки, бережно уложили футляры с инструментами у окна. Гостьи тут же согласились выпить кофе, я отправился на кухню, мучительно вспоминая их имена. Вернувшись, с изящной небрежностью обронил, будто сахарную коврижку подал на блюдце:

– Кстати, меня звать Володя.

– Мы знаем, хотя все равно очень приятно, – вежливо сказала одна из девушек. Волосы у нее были сплетены в огромное количество косичек. Она назвала себя: – А меня звать Калинди.

– Сатйа, – сказала вторая и помахала ручкой, будто выглянула из окна. В отличие от подружки у нее на голове вырос только хвост.

Когда мы встречались у Красницкого, их называли не так мудрено.

После кофе девушки оттаяли, и я смог найти большее число отличий у каждой. Обеим вряд ли было больше двадцати, но Калинди казалась старше, возможно, потому, что на ее переносице обозначилась складка. Эту складочку она постоянно разглаживала мизинцем.

Потом без проволочек я стал потчевать девушек портвейном «777». Это был настоящий портвейн, мудрый Красницкий доставал его по большому блату в кремлевском президентском ресторане. Кто-то из окружения Хозяина, явно «семидесятники», испытывал ностальгию. Привозили это благое вино с родины последнего генсека.

Как только мои гостьи порозовели, я тут же вызвался проводить их до остановки. Последние купюры, выуженные из моего кармана, буквально присосались к протянутой руке. Выйдя на дорогу, махнули ползущим фарам. Машина остановилась.

– Поехали с нами! – сказала одна из девиц.

– Поехали, – добавила вторая. – Лучше сесть в машину, чем обратно подыматься в твою жалкую квартиру.

И я упал на черствое сиденье.

Подъехали к панельному дому. У дверей квартиры девицы предупредили меня, что я попаду в склеп паука… Они не преувеличили. На голых стенах висели самодельные картины на картоне: среди разноцветных пятен угадывались силуэты пауков, синие черепа и прочая сатанистская атрибутика. Полы были застланы коврами, на подоконнике, полу толпились разнородные индийские вазы. Мебели почти не было. По углам стояли маленькие шкафчики.

Я думал, что мне предложат кофе, но вместо этого девушки маленькими зажигалочками запалили разноцветные конусообразные предметы. Они тут же задымили, источая приторные запахи. Я понял, что это у них подается вместо кофе.

Зато мне предложили по их примеру опуститься на ковер. Одновременно и слаженно девушки запели, прихлопывая в ладоши и раскачиваясь. В слова я не вникал.

Но напрасно я рассчитывал так легко отделаться.

– Ты должен молить вместе с нами! – сказала Калинди и открыла книгу на вытканной из суровой нити закладке и запела: – «Дорогой Господин, ты управляешь творением, поддержанием и разрушением. Ты – Правитель трех миров – Бхур, Бхувар и Свар. Ты – Правитель четырнадцати высших и низших миров, и Ты – Тот, кто управляет тремя материальными гунами. Полубоги и люди, чье духовное знание высоко развито, всегда заняты тем, что всегда слушают рассказы о Твоих трансцендентных развлечениях и повторяют их, ибо этот процесс обладает особой силой – он уничтожает накопившиеся последствия греховной жизни…

Эти слова Калинди произнесла сорванным шепотом, отложив книгу, встала и, распустив едва приметную завязку на плече, сбросила сари. Сатйа тут же последовала ее примеру. Я почувствовал себя не совсем ловко перед обнажившимися девушками. Они вновь опустились на ковер, лицом ко мне, скрестив под собой ноги. Книгу взяла Сатйа. Туманно посмотрев на меня, она продолжила распевный речитатив:

– Умные люди ныряют в океан Твоих подобных нектару деяний и с большим вниманием слушают о них. Так они немедленно освобождаются от осквернения материальными гунами, им не суждено для своего духовного развития проходить через суровые покаяния и воздержания. Твои трансцендентные развлечения и слушать о них – это самый легкий путь, ведущий к самоосознанию. Если человек просто смиренно выслушивает Твое трансцендентное послание, сердце его очищается от всей грязи…

Сатйа отложила книгу и восторженно повторила:

– О, не нужны нам суровые покаяния и воздержания!

Она встала, подала руку подруге. И уже вдвоем они протянули мне свои белые ладони. У Калинди ладонь была горячей, а у Сатйи – холодной.

– Сейчас ты освободишься от оков одежды, мы сбреем все волосы на твоем теле и станем медитировать!

Девчонки стали снимать с меня одежду, и я подчинился, считая, что это какая-то необходимая церемония для постижения Таинства. Откуда-то появилась бритва на «ножке», Калинди с треском провела мне по груди. Я отпрянул, а девушка стряхнула застрявшие волоски с намерением продолжить.

– Не надо!

– Мужчине надо освободиться от всех волос, в том числе и на голове, это облегчит доступ к познанию трансцендентного мира, – сказала Калинди.

А Сатйа добавила:

– Посмотри на наши чистые тела! Женщинам можно оставлять волосы – лишь на голове…

– Давайте в другой раз, на мне слишком много волос, на это уйдет много сил и времени.

– Хорошо, – девушки легко согласились и изящно поклонились. Я не заметил, когда они надели на себя длинные деревянные бусы.

– Вы – кришнаиты? – спросил я.

– Не совсем, – ответила Сатйа. – Мы ищем свой путь, где нет соблазна разделить духовное и греховное, материальное и сущее трансцендентальное.

– Через необычное мы ищем самый легкий путь для самоосознания, – добавила Калинди. – И для этого пытаемся использовать мудрость всех религий. Мы молоды, значит, созданы для греха.

– А старость нужна для покаяний? – продолжил я.

И они согласно закивали всклокоченными головками. Они едва доставали мне до плеча.

– Конечно, именно для этого.

Интересно получалось.

– А что мы будем сейчас делать?

– Не торопись…

Сатйа дотронулась мизинцем до моих губ, а Калинди прижалась к моей спине животиком и жаркой грудью. О, эти волнующие прикосновения духовных дурочек! Они предложили сплести пальцы, и мы образовали круг. Так, взявшись за руки, мы кружились, а они повторяли одно и то же: «Трансцендентное влечение, страсть и грех ведут к познанию Абсолюта…» Потом девчонки, присев у стены (в доме не было ни одного стула), скрутили самокрутку с марихуаной. Мы курили, по очереди передавая друг другу сигарету с приторным дымком.

– Еще почитаем «Источник наслаждения»? – предложил я, борясь с зевотой.

– Сейчас мы включим синие фонари, знаешь, как будет классно?

Сатйа выключила настенное бра, достала что-то похожее на прожектор. В синем люминесцентном свете наши тела были похожи на тела утопленников или вампиров.

Они включили бесконечно тягучую, как спагетти на конвейере, музыку, стали извиваться в ее ритме, метаться в синем луче. В этом зрелище было не столько эротики, сколько навязчивой мистики и экстаза; в мертвенном свете они казались еще более худыми и невесомыми, словно скользящие в небесах паутинки сна.

Потом они повалились рядом со мной, стали отчаянно хохотать и предложили мне проделать путь к познанию Абсолюта. Было просто и весело. За «Абсолютом» я тут же сходил в ближайший от подъезда киоск. С меня снова стащили одежду, предложив «трансцендентальное наслаждение». В конце концов случилось то, чему было не миновать.

Но за грехи пришлось рассчитываться отнюдь не в старости.

– Вольдемар, – приоткрыв утренний глаз, прошептала Сатйа, – пополни источник наслажденья.

– Чтобы не исчерпался! – зевнула, блеснув прокуренными зубками, Калинди.

Я отдал им все деньги, которые у меня были в карманах, и посоветовал не путать индийскую философию с коммунальной проституцией.

Иному человеку легче, чтобы счистили с него шкуру, нежели лишили бы всех денег. Я, обесточенный (в смысле биотоков и биополя), пустой во всех измерениях, греб по неубранному снегу. За ночь намело, сугробища укрыли черноту московских проспектов, отчего дома-молчуны задышали свежестью и чистотой.

Лишившись последних сбережений, я опять ощущал возвышенное чувство полета. Еще не ходили трамваи и троллейбусы, на которых ранним утром можно было всегда проехать на халяву; такси и частная братва заботливо притормаживали возле меня, но я небрежно давал им отмашку. Мол, Человечище просто хочет не спеша пройтись широким шагом по Земле.

От Текстильщиков до Полянки далекая дорога, и я перехлюпал не одну тонну грязи. Но десантные ботинки еще держали тепло ног своего хозяина.

Потом я тихо прошел в квартиру, упал на диван и уже ничего не помнил.

Бравым огурцом я ощутил себя часа в три дня. Тут же захотелось обрести что-то постоянное. Но все женщины и девчонки, которых любил и знал, вряд ли вспомнили и всплакнули о безвременно ушедшем Раевском. Даже девушка Настя из налоговой полиции, так беззаветно любившая меня… Милое существо, секретарь могущественного УСБ – управления собственной безопасности налоговой полиции. Безвозвратно разошлись наши пути. Я уволился, решив раз и навсегда, к чертовой бабушке, снять погоны. И как оплаченный чек, надеть на штырь: голубые погоны десанта, зеленые – погранвойск, черные – полицейские.

Ноги сами приволокли меня на Маросейку. В бюро пропусков Федеральной службы налоговой полиции – так стала называться эта контора – набрал четыре цифры 32-43 и попросил пригласить Настю.

Я исчез из ее жизни, но самодовольно мечтал, что она, использовав возможности аппарата спецслужбы, неожиданно найдет меня… С тех пор прошло почти два года. Но я стал чужаком, потому что изменил «ордену рыцарей госбюджета», клану «финансовых стражей». Я стал никем. Жалким налогоплательщиком, причем самого скверного пошиба, категории «БОРЗ» – без определенного рода занятий. Кстати, по-чеченски это слово обозначает «волк». И автомат с таким же названием есть: «BORZ. Made in Ichkeria».

«Настя в декретном отпуске», – услышал я будничный голос и почувствовал себя Арлекином, которому откуда-то сверху вылили на голову ведро помоев.

Идиот, еще бы через двести лет пришел…

И тогда я пошел в департаментский, самый что ни на есть налогово-полицейский «чипок» – в надежде хоть там увидеть знакомые лица. Располагался он под тихушной вывеской «Подъезд № 1». Второй и третий этажи были отведены под гостиницу, доставшуюся от оборонного ведомства. А вот на первом этаже, за поворотом, потчевали водками, колбасами, чаем и фирменной яичницей «Глаза и сосиски».

Раньше сюда свободно мог войти любой приличный господин. Но, кто знает, вдруг за время моих странствий здесь уже ввели пропускной режим. И на то резон: наймиты криминального капитала не преминут воспользоваться самым доступным способом получения секретных сведений, которые подвыпившие налоговые полицейские могут разгласить в своих застольных разговорах.

Предвидя это, я вошел уверенной походкой бывалого завсегдатая, ослепил улыбкой гостиничную администраторшу.

– Вечер добрый! – В приветствие я вложил ровно столько тепла и дружелюбия, сколько, по обыкновению, и раздаем людям, которых встречаем иногда и знаем лишь в лицо.

Меня так и восприняли – как мужчину, который иногда посещает департаментское кафе. И тоже ответили улыбкой.

Мне повезло: в кафе сидели мои старые знакомые – начальник отдела банков и страховых компаний Нури Ахмедович Ходжаев, редактор газеты «Налоговая полиция» Коля Кондрашов, Паша Арестов из управления собственной безопасности и начальник пресс-службы Иван Петрович Савчук.

Все та же черноглазая, но слегка располневшая Татьяна стояла за прилавком. Я знаю, что она любила Раевского. Раевский был веселым холостяком, умевшим между заказом колбасы, яичницы и водки так ловко ввернуть комплименты о ее прелестях, что она, зардевшись, роняла тарелки и переливала через край стакана томатный сок.

Я сказал «добрый вечер». Тем, прежним голосом, с тем же тембром, с той же интонацией… Как в старой телепередаче, где еще не старый Михаил Державин в кабачке «13 стульев» начинал вечер доброго юмора с одной и той же фразы, сказанной так и не иначе…

А мой юмор, похоже, был странным.

Татьяна вздрогнула. Все та же Таня, только слегка подобревшая.

– Добрый вечер, – ответила она и пристально посмотрела мне в глаза.

Глаза мои, конечно, были прежними. Единственное, что осталось. На какое-то мгновение она растерялась, потом как будто обиделась на странный розыгрыш. Только один человек в мире мог именно так произнести «добрый вечер» – Володя Раевский. И никто другой.

– Как всегда, – просто сказал я. – Бутылку «Департаментской», «Глаза с сосисками», зеленый горошек, ветчины грамм сто пятьдесят и стакан томатного сока.

Татьяна, однако, взяла себя в руки, пошла на кухню выполнять заказ.

Мои бывшие товарищи тихо чокались рюмками и еще тише разговаривали. На меня даже не глянули.

Татьяна принесла водку, тарелки с яичницей и сосисками, горошком, ветчину, томатный сок.

– У вас глаза, как миндаль. А по цвету – оливки, – сказал я. – Странно вас видеть среди московских снегов. Вы должны были родиться на Юге. Где-нибудь в Италии…

Татьяна порывисто вздохнула.

– Мне уже такое говорили. Слово в слово. Вы чем-то похожи на него…

– На кого?

– Он умер…

– Жаль.

– Вы раньше бывали у нас?

– Первый раз.

– Я почему-то боюсь вас, – откровенно сказала Татьяна. – Берите ваш заказ. Приятного аппетита.

– Почему боитесь? Разве я дал хоть малейший повод? – Я постарался улыбнуться как можно шире. На женщин это действует.

Татьяна зябко повела плечами и запахнула на груди платок, которым укрывала плечи.

«Может, попытаться соблазнить ее?» – подумал без энтузиазма.

– У вас просто голос так сильно похож… Как будто с того света.

– Да нет, я вполне живой. Потрогайте мою руку, она теплая.

Но Татьяна наотрез отказалась. Вот и соблазни…

– А знаете ли вы, что такое реинкарнация?

– Нет.

– Мне что – теперь всю жизнь с клеймом покойника ходить? – обиженно спросил я.

Она промолчала.

Я до белков закатил глаза и, забрав поднос с заказом, сел за свободный столик.

Через полчаса я расправился с водкой, и мне стало еще грустней.

Мои бывшие коллеги уже не шушукались, а, разделившись попарно, что-то рьяно обсуждали. Судя по обрывкам разговоров, старина Ходжаев и «полицейский интеллигент» Арестов «мыли кости» департаментским женщинам, а Кондрашов и Петрович, склонившись над недоеденной сосиской, планировали какую-то пропагандистскую акцию против акул капитализма.

Я заказал еще бутылку водки и на оставшиеся деньги – колбасы и ветчины.

Наверное, я слишком навязчиво пялился на ребят, потому что Нури Ахмедович вдруг сурово спросил:

– Вы что-то хотели?

– Хотел пригласить вас к себе за столик! – предложил я.

– Спасибо, но у нас свой разговор, – тут же отказался Нури.

– Я от чистого сердца, – сказал я. – Понимаете, я тоже служил в налоговой полиции, потом уволился в связи с переходом на новую работу. Просто думаю, зайду, может, знакомых встречу. И вот никого не встретил…

Все замолчали и с явной досадой ждали, когда я закончу.

– Спасибо, мы в состоянии сами заказать себе, – перебил меня Арестов. – Тем более, если вы служили в налоговой полиции, должны понимать, у нас не приняты пьяные знакомства.

Ах, Паша, Паша, раньше ты не был таким заносчивым занудой. Хрен с вами, обойдусь.

– Извините, ради бога, – сказал я. – Мне вовсе не хотелось вас обидеть.

– Кто вам сказал, что мы обиделись? – резко спросил Арестов.

Коля положил ему руку на плечо:

– Паша, все нормально. Товарищу просто не с кем выпить, оставь его.

– Ребята, извиняюсь, только один вопрос. Вы знали такого – Раевского?

– Ну, знали, а что? – отозвался Нури.

– Я его друг.

– Он работал у нас полтора года…

– Не скажете, как его можно найти?

– Насколько мне известно, он умер, – равнодушно ответил Нури.

(Всегда я тебе был поперек горла!)

– Когда?! – попытался я вложить всю силу скорби. Но получилось всего лишь некое гортанное подобие вопля. Я устал скорбеть по собственной кончине.

– Когда – не помнишь? – с досадой спросил Нури у Паши.

– Где-то полтора года назад, – сказал он, наморщив лоб.

– 23 декабря 2001 года! – раздался голос за нашими спинами.

Оказывается, Татьяна слышала наш разговор. Буквально через минуту она достала откуда-то газету с моим некрологом и протянула ее мне. Она до сих пор не могла забыть Раевского! Неужели я давал ей какие-то надежды?

Я впился в пожелтевшую страницу газеты «Человек и Закон». Как давно я писал эти строки…

– Бедный Вовка, бедный Вовка! – запричитал я, обхватив голову ладонями. – Умереть в расцвете сил! Пройти Афган, Абхазию, Таджикистан и найти свою смерть в Москве… Отчего он умер? Как это случилось? – резко спросил я, как бы намекая, что господа из налоговой полиции не уберегли славного товарища.

– Он работал у нас недолго. А уволили мы его, если хотите знать, за связи, порочащие офицера налоговой полиции. Он вечно якшался с уголовниками, работал в охране криминальных банков. Вот и умер в расцвете сил. Предатели на земле долго не живут.

– Он сам уволился и никогда не был предателем! – вскипел я. – А ты, Нури, всякий раз подставлял его, опасаясь за свою шкуру!

– Я?! Да кто ты такой? С кем разговариваешь?

– Я двоюродный брат Раевского!

– А это мы сейчас проверим!

Паша вскочил, встал за моей спиной.

– Предъявите документы!

Следом поднялся Нури. Кондрашов смотрел на меня укоризненно, а Петрович – испуганно.

– Коля, иди за физзащитой! – сказал Ходжаев.

Я вытащил пачку и бросил на стол: два паспорта, бумажник с квитанциями, удостоверение офицера запаса.

– Черт знает что! Почему пускают посторонних?

Татьяна пожала плечами, мол, я тут ни при чем. Паша перелистывал странички документов и продолжал ругаться. Все они были выписаны на имя Владимира Ивановича Кузнецова. Тут я вспомнил, что в бумажнике лежало и свидетельство о праве на льготы – за войну в Афганистане, причем, самое печальное, на фамилию Раевский. Обменять или выписать свидетельство на Кузнецова было весьма трудно: требовались подтверждающие документы об участии в боевых действиях. Как пояснил один посвященный кадровик, проще было купить «корочку» за взятку.

Я уже хотел сгрести со стола все свои документы и ретироваться, но тут в дверях появились трое с автоматами – физзащита. Двоих я узнал: сам учил их приемам захвата, блокирования, охраны доверенного лица. Они окружили меня, и тут произошла кульминация: Паша выудил «чужое» свидетельство о праве на льготы.

– Раевский Владимир Иванович! – торжественно прочитал он. – Откуда оно у тебя?

– Володя передал на хранение, – вяло стал сочинять я. – А сейчас хотел найти его, чтобы вернуть. Документ серьезный.

– Серьезные, парень, твои дела! – объявил Паша. – Придется тебе пройти с нами. Наручники ему!

– А по какому праву? – возмутился я. – Кто ты такой, представься!

– Я офицер собственной безопасности. Разберемся, какой ты бывший налоговый полицейский, и отпустим.

– Ну, и охраняй свою безопасность! А наручники надевать не имеете права!

– Сатана! – пробормотала за спиной Татьяна.

Дальше все происходило, как в дурном сне. Меня повели по долгим анфиладам здания-паука. По пути я не встретил ни одного знакомого лица. Процессия молча дошла до коридора, где располагалось УСБ. Меня ввели в один из кабинетов, где наконец освободили от наручников. Появились новые люди. Одного из них я узнал: это был заместитель начальника управления собственной безопасности Сычев. Он тут же начал «раскрутку».

– Дела твои плохи, парень, – мрачно сообщил он без предисловий. – Ты можешь сесть сразу по нескольким статьям: «шпионаж», «незаконное проникновение на территорию охраняемого объекта», «кража документов», «незаконное использование чужих документов», а самое главное – «преднамеренное убийство».

Я решил спокойно выслушать вольную трактовку Уголовного кодекса. А Сыч продолжал пугать. Думал, что это у него классно получается.

– Сейчас ты покаешься и напишешь, что делал на территории Федеральной службы налоговой полиции России. А потом мы решим, как с тобой поступить.

Я не стал отказываться. И на листе написал:

«Прокурору г. Москвы

От гражданина

Кузнецова Владимира Ивановича

ЗАЯВЛЕНИЕ

Сообщаю Вам, что 20 мая т.г. был незаконно арестован сотрудниками налоговой полиции в кафе здания на Старосадском переулке. В кафе, которое неожиданно оказалось «Налоговой полицией» (названия на двери не было, а то я бы вряд ли появился в нем), зашел попить водки под названием «Департаментская». Что и сделал беспрепятственно. Выпил 0,5 л водки + 0,5 л заказал (осталось на столе по причине ареста). Закусывал: яичница «Глаза и сосиски» – 1 порция; ветчина – 400 гр. (съедено около 200 гр. по причине ареста); горошек зеленый – 100 гр., томатный сок – 200 мл.; колбаса «вареная» – 150 гр.; хлеб – 4 кусочка. В связи с незаконным арестом прошу возместить стоимость водки 0,5 л и 200 гр. ветчины или выдать в натуральном виде. Свидетельство о праве на льготы на имя Раевского В.И. хранил у себя по его просьбе.

Кузнецов В.И.».

– Это все туфта! – сказал Сычев, прочитав мое письмо. – Мы тебя посадим. Но если ты будешь нас слушаться, то, возможно, скоро окажешься на свободе. И, скажем, мы поверим, что ты не убивал Раевского, а просто нашел его свидетельство на улице… Но для этого ты должен нам рассказать, на кого работаешь и кто тебя послал подслушивать разговоры налоговых полицейских.

– Я же сказал, что пришел попить водки.

Вмешался Паша:

– А ну-ка расскажи, где и когда ты работал в налоговой полиции?

– Я пошутил.

– А откуда ты знаешь Ходжаева? – продолжал выпытывать Арестов.

– Да вы сами его по фамилии называли! – тут же ответил я.

Ходжаев и Арестов наморщили лбы.

– Пить надо меньше!

Сычев бросил на них красноречивый взгляд.

– Хорошо, – сказал Ходжаев. – А откуда тебе известно про наши взаимоотношения с Раевским?

– Я все понял после твоей же первой фразы о том, что он опорочил звание офицера и был предателем. Уж я-то его хорошо знал. И предателем он никогда не был. Так что заврался, дядя… Вот такие, как вы, его и угробили!

– Парень, ты, наверное, не понял, куда попал! Это УСБ – собственная безопасность!

– Ну и охраняй себя, я тут при чем?

– Мы не таких раскалывали!

Меня так и подмывало напомнить ему про его былые «подвиги» и «кагэбэшные» подставы, о которых я знал. Но сдержался: зачем раскрываться? Для чего тогда было затевать злополучную пластическую операцию?