Текст книги "Три блудных сына"

Автор книги: Сергей Марнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

18

Домой Катон не пошел, а направился сразу в святилище Асклепия, вне себя от ярости. Только ярость и поддержала его дорогой, когда изголодавшаяся бесовщина набросилась на него. Маг пинком вышвырнул из святилища зазевавшегося жреца; тот поклонился и почтительно прикрыл все двери, чтобы никто из случайных посетителей не помешал великому общаться с «богом».

– Открывай глаза и рот, поговорить надо! – крикнул Катон, встав перед статуей.

– Что так рассердило моего любимого ученика? – раздался рокочущий бас.

– А почему ты сегодня свет из глаз не пускаешь? – подозрительно спросил Катон.

– Это для чужих, между своими такие вещи не проходят. У тебя от этого ко мне уважения прибавится? Тогда посвечу, если хочешь, мне не жалко!

– Обойдемся. Я требую точного соблюдения нашего договора, или ищи себе другого ученика! Первое – твои псы продолжают меня жрать, этого я больше не потерплю! Я снисходил к их слабости, но источник жизни во мне может иссякнуть, что и не в твоих интересах тоже. Немедленно прекратить!

– Принято.

– Второе и главное: сегодня они вышли из повиновения. Простенькое заклинание полета они просто проигнорировали! Такое не должно повториться!

– Накажу! Ох, как я их накажу! Выть будут!

– По-моему, ты смеешься, но это меня не касается. Смейся, сколько тебе угодно, но наш договор ты выполнить обязан, иначе я буду считать его расторгнутым. Ты известный законник и буквоед, поэтому произношу и формулирую: все мои обязательства перед тобой прекратятся в тот момент, когда подчиненные тебе духи, один или много, откажутся или не смогут выполнить мой приказ. Согласен?

– Согласен…

– Все мои обязательства перед тобой прекратятся в тот момент, когда подчиненные тебе духи, один или много, прикоснутся, вольно или невольно, к моему источнику жизни. Согласен?

– Согласен…

– Теперь последнее. Я требую от тебя, лично от тебя, устроить мой брак с Кассией, дочерью бывшего гладиатора Метелла. Зная, с кем имею дело…

– С кем?

– С проходимцем, способным обмануть даже торговца из Субуры. Так вот, зная с кем имею дело, кладу волос Кассии на алтарь и требую, чтобы она не позднее, чем через двадцать суток от этой минуты вошла в мой дом как моя жена – добровольно и с радостью.

– Зачем тебе эта девчонка? Хочешь дочь императора?

– Не хочу. Кроме того, у императора нет дочери!

– Хорошо, я дам тебе будущую царицу Пальмиры Зенобию, только пусть подрастет немного… договорились?

– Кассию, дочь гладиатора Метелла! Как и в первых двух случаях, ты должен четко и без прибавлений произнести слово «согласен». Ну?

– Мне надо подумать.

– Как хочешь. Договор расторгнут! Я пошел…

– Подожди! Нельзя же так поспешно… согласен!

19

Дома Катон подошел к полкам с книгами. В ячейках аккуратно лежали цилиндрические футляры-цисты, закрытые золотыми крышечками с надписями. На полке «Сакрилеги» Катон перебирал цисты, пока не вытащил объемистый цилиндр с надписью:

«Письма еврея Савла из Тарса, римского гражданина, которого сакрилеги называют апостолом Павлом. Переписаны для М. Порция Катона. Переписчик – младший хранитель библиотеки Божественного Августа Сократос Плавт».

Катон установил свиток в специальных зажимах, позволяющих легко его перематывать, и принялся читать с того места, на котором остановился в прошлый раз:

«Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание, и всю веру, что могу и горы переставлять, а не имею любви; то я ничто. И если я раздам все имение мое, и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею; нет мне в том никакой пользы. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.

Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Ибо мы отчасти знаем и отчасти пророчествуем. Когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится. Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое. Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан.

А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше»[45]45
  Первое послание к Коринфянам, гл. 13.


[Закрыть].

– Но любовь из них больше, – повторил Катон вслух. – Почему? Вера, по его собственному утверждению, может горы двигать… могучая магия. Исследуем этот вопрос!

И принялся ходить по кабинету, заложив руки за спину. Кувшин с крепким вином, заранее приготовленный рабами, остался нетронутым.

20

– Слава! Слава императору Галлу![46]46
  Требониан Талл, римский император в 251 – 253 годах.


[Закрыть] – разносилось по Риму. Слабенько разносилось: никто не проплатил ликование толпы, а напрасно. Сначала Деций, сгинувший в болотах Мезии вместе с сыном, лишил столицу праздника своего погребения, потом этот новый император Галл, решивший сэкономить на коронации; неправильно это! Умер правитель – все скорбят за казенный счет; вступил на престол – все за казенный счет радуются; вот это – правильно, это – по-римски! Если людям станет безразлично, кто сидит на престоле, если на крик: «Слава императору!» будут отвечать вялым: «Да пошел он…», то он и пойдет, причем точно туда, куда послали!

Галл, не читая, подписывал все указы, что ему подсовывали, в числе прочих подмахнул эдикт о введении в число сенаторов некоего Марка Порция Катона. Впрочем, этот эдикт он прочитал и даже изволил по его поводу высказаться:

– Ну наконец-то, настоящее римское имя! Не из вольноотпущенников[47]47
  Вольноотпущенники римских граждан по закону получали римское гражданство и родовое имя прежних владельцев. Таким образом, Порций Катон может быть и потомком знаменитого консула, и потомком его раба, по имени отличить невозможно.


[Закрыть], нет? Что? Из тех самых Катонов? Да что вы говорите! Они не вымерли? Скажете еще, что и Бруты до сих пор в Риме живут? Нет? Хвала богам…

Первое появление в сенате Катона позабавило. Новая тога с пурпурной каймой[48]48
  Внешними признаками сенаторского достоинства было золотое кольцо на пальце и белоснежная тога с широкой пурпурной каймой. Одежда эта была на редкость неудобной (длинная полоса ткани, особым образом накрученная вокруг тела и утяжелённая снизу свинцовыми полосками), но, к счастью, надевать ее надо было только по официальным поводам.


[Закрыть] раздражала, путалась под ногами, обнаженное плечо хотелось чем-нибудь прикрыть, но в самом сенате он увидел множество тех, кто пользовался его услугами. Они смущались, пугались, отводили глаза, а Катон приветливо здоровался со всеми. Тех, кому он помог восстановить мужскую силу, громко расспрашивал о здоровье; тем, кому помог избавиться от врагов, рекомендовал беречь себя от злоумышленников.

Когда проходило голосование о назначении Катона на какую-то должность (он не вникал, какую), никто не высказался против. Еще бы!

На втором заседании сената ему стало нестерпимо скучно. Все эти люди были так предсказуемы, так легко было ими управлять, что Катон вдруг увидел весь свой путь, до конца. Да, он станет императором, и тогда придется терпеть эту публику всегда; власть не принесет ему ни малейшей радости, она будет только в тягость. Он понял, что нормальный человек не может любить власть ради самой власти; что только высокая цель может оправдать властителя в его же собственных глазах. Но ведь у него-то не было такой цели! Уничтожить христианскую Церковь по приказу Хозяина? А зачем? Ему-то это зачем?!

Придя домой, Катон напился так, как еще ни разу не напивался. Утром, против ожидания, он не испытал похмелья. Он вдруг вспомнил, что сегодня двадцать первый день, а Кассия не пришла.

– Тоже мне, Аполлон, – бормотал Катон, плескаясь в ледяном бассейне. – Ладно, поговорим!

21

– Наш договор нарушен тобой в одностороннем порядке, и, де факто, он потерял силу, – рассуждал Катон, расхаживая перед статуей. – Власть мне не нужна, в императоры не пойду. Non facio!

– Но ты не можешь вот так все бросить, – рокотал бас. – Ты не знаешь, от чего отказываешься! Рим – только начало, дальше – весь мир! Слава Александра Македонского – ничто, по сравнению с тем, что ждет тебя! Цари будут ползать у твоих ног и ждать твоего милостивого взгляда… только одного взгляда!

– Ищи другого дурака. Что придумал – чтобы всякая дрянь у меня под ногами ползала! Из всего, что ты сейчас сказал, верно только одно: слава Александра Македонского – ничто! Ничто, по сравнению с тем, что ты отнял у меня. Ищи другого императора!

– Я отнял?! Ты сам отдал, еще и взять уговаривал! Вспомни, как ты упивался могуществом, как топтал людей, с какой жадностью шел от заклинания к заклинанию! Ха-ха! Заклинания, магия, Гермес Трисмегист – будто все это имеет хоть какое-то значение! Как смеялся я, наблюдая за вашими глупыми ужимками, маги! Маги, ха-ха! Обезьяны бесхвостые! Скрючит пальцы особым образом, картинку глупую нарисует и думает, что мной управляет! Мной! Ха-ха-ха! Кусок сыра едоком управляет!

– Чего так развеселился, змей? – Катон был абсолютно невозмутим: видимо, ничего нового собеседник ему не сообщил. – Про магию я и сам понял – обман это, ничего, кроме обмана. Любой римский бродяга, последний нищий, банный раб – все они неизмеримо выше самого сильного мага, потому что они – живые, а мы – выеденные изнутри, как червивый плод. Но и ты, едок, с псами своими, ниже человека! Вот он, твой главный секрет, твоя самая охраняемая тайна! Что, угадал? Все твое могущество – мыльный пузырь. Давай, что там у тебя в запасе? Дым, молния, гром, свет из глаз? Рыночный фокусник! Старый и уже совсем не смешной мим!

Никаких молний, никаких вспышек из глаз – только каменное и очень тяжелое молчание. Ледяной, неизбывный ужас стал заполнять святилище, и не было никакой возможности выдержать в нем даже миг, а ужас все рос, ширился, и выхода не было, не было…

– Ну, как тебе мой фокус? Смешно? – в рокочущем басе не было уже ничего, кроме самой черной злобы.

– Что это?

– Мое обычное состояние. Всегда так живу. Нравится?

– Нет.

– Мне тоже. Но это и тебя ждет, причем навсегда, навеки… поможем друг другу, а? Я сейчас немного… ограничен, так можно сказать…

– Ты сейчас связан и валяешься на самом дне ада, я читал писания сакрилегов.

– С твоей помощью я могу вырваться. Ты получишь всемирную власть, ты станешь живым богом-правителем; будет осуществима любая, самая прекрасная сказка, о которой ты только мечтал в детстве, причем для всех, для всех! Золотой век, о котором грезило человечество, станет реальностью!

– Опять ты за свое! Любая, самая прекрасная сказка, которой ты только коснешься кончиком своего грязного когтя, превратится в зловонную помойку. Золотой век, о котором грезило человечество, станет царством непрерывно жрущего друг друга быдла, стремящегося взять от жизни все. Повинуясь твоим желаниям, они испачкают свою бессмертную душу самыми грязными извращениями, а потом широкой толпой пойдут прямо тебе в пасть; в конце концов, на десерт, ты слопаешь и правителя мира, то есть меня. Там, в аду, тебе не нужны слуги-люди, они тебя интересуют только в одном качестве – в качестве еды. И это вторая твоя тайна, которую ты прячешь от своих приверженцев!

– Но мы можем обсудить гарантии для тебя, любые гарантии! Придумай их сам, ты же умный…

– Даже если бы это было возможно, у тебя ничего нет для меня. Тебе просто нечего мне предложить: любая из твоих приманок – обман, пустышка. У тебя нет самого главного, что нужно человеку – жизни. Я был уверен, что перед Кассией ты бессилен, что ты даже подойти к ней не сможешь, но хотелось проверить, убедиться окончательно. Нелегко расставаться с привычными ценностями, даже если все они были сплошным недоразумением! Ну, прощай, старый обманщик. Надеюсь никогда больше с тобой не разговаривать!

– Подожди… по старой дружбе, ответь мне только на один вопрос. Мне казалось, что учение… Распятого… никогда не приживется в Риме, что оно глубоко чуждо римскому духу, римским добродетелям. В чем я ошибался?

– В том, что принял за римский дух ту мерзость, которую сам же и насадил здесь. Старинные римские добродетели – доблесть, честь, самопожертвование, нравственная чистота – только и ждали Христа, чтобы пробиться сквозь твою грязь и расцвести новыми цветами, принести новые плоды. Вспомни подвиг Сцеволы, который сжег свою руку, чтобы спасти Город; на его примере воспитывались поколения маленьких римлян.

А тут – Бог, Владыка Вселенной, давший Себя распять за всех людей! Римлянам – настоящим римлянам – это близко и понятно.

– Объяснил, благодарю. А теперь – прощай. Сейчас ты умрешь, и я доем то, что от тебя осталось. Жаль, десерта не получилось, но… хоть что-то. Чем ты так удивлен? Неужели ты и в самом деле думал, что я тебя отпущу? Нет, мой милый Катон, ты – не Кассия, далеко не Кассия. Ты – мой с потрохами, и даже Распятый ничего против этого не возразит. А какой из тебя мог бы Антихрист получиться – загляденье! Даже есть жаль… но – ничего не поделаешь, пора нам с тобой немного перекусить…

Катон подошел к самому подножию статуи, взглянул ей прямо в открытые глаза и сказал:

– Жри. Смотри, не подавись только!

– Да, – задумчиво пророкотал бас. – Никаких слез, никаких просьб о пощаде… следовало ожидать. Трудный материал, эти римляне.

Сноп фиолетового пламени ударил прямо из-под ног юноши, но он продолжал стоять в нем, без видимого вреда для себя. Сноп постепенно опал, съежился и вовсе исчез.

– Что ты там шепчешь? Весь аппетит испортил…

– Тебе интересно? Могу и громко, слушай! Верю в Иисуса Христа как в Единственного и Всемогущего Бога! Люблю Его за то, что Он дал мне все самое лучшее, ради чего стоит жить: способность любить Кассию, память о маленькой девочке на берегу чистого моря, способность радоваться при мысли, что на свете живет хороший парень Диокл Фракиец, которого я не убил вопреки твоей воле! Люблю Бога моего Иисуса Христа и точно знаю, почему из всего, что пребывает ныне, любовь – главнейшая!

– Уходи!!! Скорее!!!!!

– Сейчас, последнее дело осталось!

Катон шагнул вперед и ударом ноги сбил алтарь, затем крикнул в лицо статуе:

– Во имя Иисуса Христа, которого я исповедую, закрой глаза и ослепни! Во имя Иисуса Христа, которого я люблю…

Катон собрался произнести: «Закрой уста и умолкни», но в последний момент в нем проснулся наглый римский мальчишка и закончил фразу так:

– Захлопни пасть и заткнись!

Повернулся спиной к мертвому мраморному истукану и пошел к выходу, не оборачиваясь.

22

На улице ему стало плохо. Страшная боль сдавила голову, звоном отдавалась в ушах; она давила на глаза, терзала шею и затылок. С каждым шагом становилось все хуже, хотелось лечь прямо на мостовую, свернуться клубком, уснуть, умереть…

Он не сразу понял, что это нападение, а как понял, совершил непростительную ошибку: на инстинкте, автоматически произнес не молитву, а защитное заклинание, и тем открылся врагу.

Бесы набросились на него со всех сторон одновременно, набросились не мучить, а убивать. Никто в Риме не узнал бы теперь в несчастном больном знаменитого мага, сенатора, восходящую политическую звезду Он шел, натыкаясь на стены, натыкаясь на людей, ничего не разбирая перед собой, пока не свалился у фонтана бесформенной кучей. Доброхоты облили его водой, Катон встал и кое-как двинулся дальше. Несколько раз он падал, вставал, снова падал… одежда промокла и испачкалась – теперь все принимали его за пьяного, больше никто не помогал подняться, никто не предлагал проводить его домой.

Вдруг он понял, что бороться незачем: никуда он не дойдет; те, что так долго служили ему, уже не бьют, а добивают. Радости эти существа испытывать не способны, да и личности их уже почти стерлись – убьют, съедят и уйдут к хозяину. Псы. Интересно, что делают сакрилеги, когда умирают? Ведь он теперь тоже сакрилег… нет. Надо говорить христианин, так правильно. Кассия какой-то знак рукой делала… Надо позвать Иисуса, он добрый… Кассия…

– Папа, смотри! Это Катон, ему плохо! Сидит, спиной к стене привалился… а грязный какой!

– Пьяный, наверное…

– Нет, не пахнет… ой, смотри! Он пытается осенить себя крестным знамением!

– Невозможно!

– Целерин говорил: «Что невозможно человеку, возможно Богу». Надо позвать кого-нибудь, чтобы отнести к нам…

– Да что ж ты, отца совсем в старики записала? Слава Богу, двух таких мозгляков могу отнести и даже не вспотеть!

Метелл легко, как ребенка, взял Катона на руки, и понёс к себе домой.

23

– Видимых признаков заболевания нет, – сказал Целерин, закончив осмотр. – Только крайнее истощение, как будто он месяц голодал. У богачей такое вижу впервые.

– Может быть, он разорился? Или все раздал бедным? – наивно спросила Кассия.

– Девочка, его недавно в Сенат ввели, весь Рим об этом судачил. К тому же на поясе он носит не медь, и не серебро; вот, полный мешок ауреусов! Смотри! Глаза открывает!

Катон приподнялся на лежанке и осмотрел атриум. Особенно долго, и с каким-то странным выражением лица, он разглядывал бассейн с фонтаном.

– Ты была права, Кассия, – сказал он слабым голосом. – Это я служил бесам, а не они мне.

– Тебе надо поесть! – всполошилась девушка. – Я принесу бараньей похлебки!

– Только без гарума, – брезгливо поморщился Катон, – и попозже. Я должен кое-что сделать, срочно.

– Что же? – спросил Целерин.

– Принять Крещение. Ты ведь можешь крестить меня, священник?

– Тебя?!

– Ну да. Я что-то не пойму, у меня рога выросли? Чему ты удивляешься?

– Но… так нельзя. Сначала – оглашение, тебя надо наставить в вере, ознакомить с нашими книгами…

– Евангелия, письма Апостолов и рассказ об их жизни я читал… крести меня, священник! Пойми ты, если сегодня же меня не окрестишь, мне – смерть. Или хуже смерти…

Целерин заглянул в глаза Катона и отшатнулся: такое отчаяние, такая боль в них плескались.

– Ладно! Готовимся…

И пошел отдавать распоряжения.

24

– Ну, как ты? – спросила Кассия, когда все закончилось. Они сидели вдвоем на бортике бассейна и ждали праздничного, в честь Крещения Катона, ужина. В доме Метелла постоянно проживали пятнадцать христиан, пришли и другие, по особому приглашению Целерина.

– Однажды, когда я был еще маленький, храмовый повар поймал меня на краже сыра. Он был огромный – не сыр, а повар – с красными волосатыми руками. Так вот, этими руками он засунул меня в бочку с водой и держал, чтобы я почти задохнулся. Почти… Знаешь, как страшно было?

Хочется вздохнуть, легкие разрываются, а лапища здоровенная держит… Зато, когда он меня отпустил, я увидел солнце, небо и дышал, дышал… Вот, так я себя теперь чувствую. Дышу, радуюсь…

– Чему?

– А всему! Вот, пчела над цветком – хорошо! Прядка волос дрожит у тебя на лбу – хорошо!.. Тебе не понять… и не надо этого понимать. Никому не надо этого понимать! Я свободен!

– Ты останешься с нами?

Катон долго молчал, размышляя, потом грустно ответил:

– Нельзя. Мне бы очень этого хотелось, но нельзя. Пока нельзя. Пропажу сенатора заметят, меня будут искать и обязательно найдут. Есть кому указать! Вашу общину накроют. Гонений, слава Богу, сейчас нет, но меня вам не простят. Я буду приходить, часто приходить, и, когда закончу все дела, когда буду знать, что не навлеку на вас опасность, – останусь. С тобой останусь.

– С нами…

– С тобой. Я, видишь ли, жениться решил, на тебе. Или мне еще рано жениться?

– Ты что, с ума сошел?!

– Значит, рано?

– Нет, но…

– Ух ты! А я уж подумал, что ты против!

– Да ну тебя…

Кассия отвернулась, надувшись, но не ушла. Так они посидели еще некоторое время, и Катон позвал:

– Кассия!

– Чего тебе?

– Ты не понимаешь всех выгод брака с патрицием. Не надо мучиться с выбором имен для детей!

– Почему? – заинтересовалась Кассия.

– Если мальчик, то Марк, это освященная веками традиция. Если девочка, то Порция.

– Отвратительное имя.

– Не смей обижать нашу дочь!

– Дети! – между колонн показалась огромная фигура Метелла. – Идите ужинать! А знаете, что старая Кенида к ужину принесла?

– Только не гарум, только не гарум, – шептал Катон, бледнея от ужаса.

– Гарум! Целый кувшин, на всех хватит!

25

В тот самый миг, когда Катон в таинстве Крещения произносил формулу отречения от дьявола, в Городе произошли два события.

Сама собой рухнула новая статуя Аполлона, что стояла в храме Асклепия. Она распалась на множество осколков, что для мрамора нехарактерно. Удар был настолько сильным, что некоторые осколки выкатились из дверей на мостовую. Аккуратно отделившийся нос подобрал уличный мальчишка и стал размышлять, куда бы его лучше пристроить. Размышлять пришлось недолго: как раз напротив располагалась мастерская скульптора, делавшего портреты на заказ[49]49
  В Риме скульптурный портрет был вещью обыденной, почти как у нас фотография. До нас во множестве дошли портреты булочников, гладиаторов, просто неизвестных, даже рабов.


[Закрыть].

Мастеру позировала изрядно перезревшая матрона, предварительно подновившая при помощи косметики остатки былой красоты. Мастер скрипел зубами, выслушивая пожелания заказчицы убрать двойной подбородок, не показывать всех морщин, – то, чего физически не мог сделать ни один римский скульптор. Искусству копировать натуру его учили с раннего детства, а за попытку что-либо приукрасить били, и очень больно. Император мог заказать свой портрет в виде бога Юпитера, но получал он лопоухого и носатого Юпитера, если таков был оригинал!

Мальчишка улучил момент, когда скульптор особенно яростно заспорил с заказчицей, и быстрым движением воткнул огромный мраморный нос в мягкую глину скульптурной заготовки, прямо в середину лица матроны. Воткнул – и с невинным видом удалился. Услышав позади вопль ужаса, он удовлетворенно кивнул и расплылся в довольной улыбке. Улыбка стала еще шире, когда сзади послышался разъяренный крик мастера:

– Сципион, скотина мелкая! Вот поймаю! Второе событие произошло на заседании капитула высших магов. Они уже давно все слова произносили почти одновременно, а все жесты делали почти синхронно, вот и теперь они одновременно вздрогнули, подняли головы и вдруг обмякли в своих креслах. Если бы их обычное состояние можно было назвать жизнью, то событие называлось бы «смерть». Утром младший служитель, пришедший убирать помещение капитула, нашел в креслах пять тел. Пять пустых футляров из-под бывших людей…