Текст книги "Somnium breve"

Автор книги: Сергей Маковский

 
Чудесный бор мерещился мне с детства,
всю жизнь мою – волшебного наследства,
угодья сказочного властелин —
Забыв о жизни, я брожу один
по дебрям и тропам лесной державы,
где всё – деревья и цветы и травы —
так призрачно-давно знакомо мне,
как будто я родился в этом сне.
И каждый раз из стороны нездешней
я возвращаюсь безутешней.
Сон заповедный – мой чудесный бор,
его полян, оврагов и озер
таинственных не рассказать словами:
проходят сны и остаются снами…
Но верю звукам – звуки, не слова,
преображают тени волшебства,
виденье, о котором я тоскую,
в живую плоть и в красоту земную.
И звукам я смиренно отдаю
чудесный бор, о нем пою.
Цветы, цветы, цветы – о, сколько их,
невянущих, неплодных, неземных!
Оберегая потайные клады,
они мерцают ночью, как лампады, —
руками сотканные лунных фей
для дивных королев и королей
из сумрака, лазури и тумана,
они наутро умирают рано,
и им на смену, солнцем закляты,
цветут другие днем цветы.
А птицы! Свист и щелк, разливы трелей,
журчанье флейт воздушных и свирелей!
Созвучны многострунной тишине,
сродни цветам и горней вышине,
в бору моем невиданные птицы
рассказывают сказки-небылицы,
перелетая на цветок с цветка,
и вот – вспорхнули, и под облака
летит, счастливая, за стаей стая,
высоко в рай и к песням рая.
И бабочек цветистокрылый рой,
как паруса над зыбью луговой,
в лучах полуденных лениво реет.
Волниста мурава и даль синеет,
и на стеблях, как в море челноки,
узорные качаются жуки.
На Божий сад лесная глушь похожа…
Часами, здесь в траве пахучей лежа,
люблю следить над волнами стеблей
полет воздушный кораблей…
 
 
Простишь ли мне, Всевышний, вдохновенье
прилежное и сладкое томленье
пред тайной снов и призраков Твоих?
Что знаю? Пестуя певучий стих,
вверяюсь ли гордыне своевольной?
слепому бреду? или богомольно
постичь непостигаемое тщусь?
Тебе ли всезабвенно я молюсь,
в моем бору скитаясь одиноко,
так близко неба, так далеко?
 

 
Сквозь туманы город дальний снится.
 Где, когда? – припомнить но могу,
но я вижу – у моря ютится
город на скалистом берегу.
 
 
Розовая гавань полукругом,
к морю с невысокого холма,
тесные как соты, друг над другом —
черепицей крытые дома.
 
 
На закате гавань молчалива,
рынок у причалов опустел.
Частоколом над водой залива
мачты плосконосых каравелл.
 
 
Город спит… И в зареве туманном,
замирающую вдалеке,
слышу песню на каком-то странном,
на давно забытом языке.
 

 
Где-то, где-то на бугре песчаном
обреченной, вымершей земли
стелется покоище: бурьяном
сплошь могилы заросли.
 
 
Ни венка, ни урны и в помине,
все сломали заступы веков.
Преданные пыльной паутине —
только плиты без крестов.
 
 
Надписей иных не разбираю:
буквы стерлись, имена – не те.
Призрачное что-то вспоминаю,
от плиты брожу к плите.
 
 
Боже, как давно-давно под ними
затаилось мертвое жилье!
На одной с трудом прочел я имя
полустертое – мое.
 

ВОСЬМИСТИШИЯ

 
Принять, как схимы чин, удел печали,
сует земных преодолеть гордыню —
смиренью научась, увидеть неба дали,
от ближнего уйти в свою пустыню.
 
 
От звука к слову и от слова к звуку,
от мысли тайной к тайне воплощенья —
отдать всего себя за сладостную муку,
за горькую отраду озаренья.
 

 
Зарницами иных миров
сквозящие люблю мерцания
и звуки смутные, как зов
потустороннего молчания.
 
 
И пусть на дне души темно
недосягаемо-желанное —
мне слово смертное дано,
чтобы сказалось несказанное.
 

 
Слова, слова… Но ни одно
излиться сердцу не поможет,
признаний, звуков – так полно,
что ничего сказать не может.
 
 
И душно, как перед грозой,
но вдохновенье все безмолвней —
томит и жжет звенящей мглой:
из этой мглы ни слез, ни молний.
 

 
В пылу наития не думай,
что краток озаренный миг:
порой дается долгой думой
нечеловеческий язык.
 
 
Ищи, – смиренно и сурово
свой тихий подвиг возлюбя,
найди решающее слово,
единственное для тебя.
 

 
Все слезы к старости да сны воспоминанья,
душа утихшая – как озера вода
в предсумеречный час, когда свое мерцанье
отдаст ей нехотя вечерняя звезда.
 
 
Померк усталый день, а все – воды зеркальной
не гаснет глубина: в лазури озерной,
покинув небеса, клубится остров дальний
и озаряется последней тишиной.
 

 
Не о своей судьбе немилой,
не о себе моя печаль,
но плачу я о всем, что было,
всего, что не вернется, жаль,
и этой грусти первородной
не умолкает темный зов,
звучит, как благовест подводный
из потонувших городов…
 

 
Не мысль – предчувствие, прозренье
земля и мир и жизнь моя —
как сон небес, как привиденье
неузнанного бытия.
 
 
Преображающим рассветом
сияет полдень надо мной,
и нет границы между светом,
бессмертием и тишиной.
 

 
Любовь, балуя напоследок,
опять наведалась ко мне.
Вкус любви все так же едок,
нет воды в ее вине.
 
 
Причастье страстное все то же
и так же чаша глубока, —
счастье на тоску похоже,
счастьем кажется тоска.
 

 
Только небо узрят очи,
только день забрезжит твой,
уж витают тени ночи
над поникшей головой.
 
 
Вещий Гамаюн проплачет,
и конец, конец судьбе…
А подумать – только начат
путь, назначенный тебе.
 

 
Когда проходит жизнь, когда прошла,
и цели нет и нет возврата, —
как старый сыч, из своего дупла
жди сумеречного заката.
 
 
Очами дневными нельзя постичь,
во мраке зорче видят очи.
Напрасно дня угасшего не клич —
дождись всеозаренья ночи.
 

ПРИЗРАКИ

 
Бессонной тишины немые звуки
зовут в страну оплаканных теней,
и мертвые протягивают руки
из ночи невозвратных дней.
 
 
О, сколько их, за сумрачным Коцитом
навек покинутых! Издалека
о прожитом, о прошлом, о забытом
бормочет горькая река.
 
 
И сердце жалостью безмерной сжато
и вечность о прощении молю
за то, что мало я любил когда-то,
что мертвых я сильней люблю.
 

Иннокентию Анненскому.

 
Что говоришь, таинственный? О чем
пророчишь ледяным молчаньем?
И светишься каким лучом,
каким обетованьем?
 
 
Куда от нас восхитился твой дух,
смежив тебе земные веки?
Иль, как свеча, сгорел, потух,
исчез совсем, вовеки?
 
 
Внимает ли, прощенный, небесам,
дивясь цветам лугов надзвездных?
Или возмездья ужас – там,
в неосиянных безднах?
 

З.Н. Гиппиус

 
Бойся призраков – теней, теней
из страны когда-то милой:
сердцу, не забывшему о ней,
тени скажут: было.
 
 
В час раскаянной тоски, тоски
суженой тебе судьбою,
двинутся туманные полки,
уведут с собою.
 
 
В омуты свои – назад, назад
путь душе твоей укажут,
мертвою водою окропят,
саванами свяжут.
 
 
Бойся памяти больной, больной
грусти о давно любимом,
о любви, развеянной давно
на могилах – дымом.
 

 
О, ты, которой нет
и не было на свете,
ты, вечности ответ
на ров тысячелетий!
 
 
Кто ты, над дольной тьмой
небес прообраз нежный,
владычица земной
надежды безнадежной?
 
 
Ты – чудо? или бред?
Один Господь рассудит.
О, ты, которой нет
и никогда не будет.
 

 
«Only this, and nothing more…»
 

Edgar Allan Poe

 
У ночи я опросил бессонной:
Чей это плач неугомонный в
о тьме я слышу вновь?
Кто это вещей птицей стонет,
дрему от век усталых гонит?
Ночь ответила: Любовь.
 
 
Но кто ж она, мое страданье?..
О ком невольного рыданья
нет сил остановить?
И голос ночи мне ответил:
– О той, которой ты не встретил,
но не мог забыть.
 

 
Когда, гонимый темным бредом,
скитался ты в пустыне —
как тень твоя, брела я следом,
послушнее рабыни.
 
 
Когда тобой владела сила
и ты был весь как пламя —
твое из битв я выносила
пылающее знамя.
 
 
И перед сном, монашкой черной,
я над тобой клонилась,
водой кропила наговорной
и о тебе молилась.
 
 
Усни! Далеких песен рая
земные сны чудесней.
Усни, моей во сне внимая
баюкающей песне.
 

 
Все тени, тени… Только там, в просвете
полуопущенных оконных штор,
ночное небо, светя и не светя,
ночное небо – на меня в упор.
 
 
Что это – смерть? В сиянии застывшем
провидит сердце гробовую тьму,
невечное становится небывшим,
ни цели, ни предела ничему…
 
 
И вдруг, придушен хлынувшей тоскою,
почувствуешь – о, Господи, прости! —
такое одиночество, такое,
которого нельзя перенести.
 

Л.Е. Румановой

 
Мелодии полузабытой
глухие звуки, в час ночной,
пробормотал рояль разбитый
моей соседки за стеной.
 
 
Не в первый раз она играла,
но не прислушивался я, —
а нынче, вспомнив, замирала
и плакала душа моя…
 
 
Дымится озеро лесное,
вечерняя сереет мга,
и пахнут вереском и хвоей
извилистые берега.
 
 
С тобой, далекая царевна
моих младенческих стихов,
встречаемся мы ежедневно
на валунах, у берегов.
 
 
Мы рады северному лету,
прохладе, соснам, тишине…
И запоешь ты песню – эту,
тебя напомнившую мне.
 

 
Я вернулся в отчий дом,
о далеком не жалея, —
стынет под косым дождем
вырубленная аллея.
 
 
Жду, переступив порог,
не узнать сеней знакомых:
продырявлен потолок,
пахнет затхалью в хоромах.
 
 
В комнату к себе, скорей!
Жалобно скрипят ступени,
притаилась у дверей
жуть постылых привидений.
 
 
Точно пугала, кресты
труб чугунных – в окна, с крыши…
Ни души. Из темноты
– писк голодной мыши.
 

П. Ставрову

 
Как быть с тобой, убогая кликуша?
Все маешься и голосишь больней,
час от часу взывают вопли глуше
из темноты и нищеты твоей.
 
 
И то сказать, под кровлею дырявой
тесна, грязна постылая изба,
и ключ от двери со скобою ржавой
кривой куме подкинула судьба…
 
 
Брось, старая! Сиротскую награду
и ждать уж недолго. Кума придет,
обмоет, обрядит, зажжет лампаду
и в дверь на волю, не спросясь, толкнет.
 

 
Ты приходишь усталой тенью,
посылает тебя могила, —
отдана моему томленью,
застываешь в дверях уныло.
 
 
Ты бледнее теперь намного,
и в глазах синева тумана,
у пробора над бровью строгой
запеклась небольшая рана.
 
 
Ничего у меня не просишь,
за вину не грозишь расплатой,
только холод с собой приносишь,
как дыханье страны заклятой.
 

 
Кочует по сводчатым хорам,
качается бронзовый звон.
Плывут серомраморным бором
стволы полуколонн.
 
 
Дышу тишиною собора
и слушаю колокола.
От строгости Божьего взора
душа изнемогла.
 
 
Молюсь о любви чудотворной,
не помню ни злобы, ни зла.
Веригами вечности черной
гремят колокола.
 

 
Плыви! Но знай: на берег вожделенный
ладьи твоей не вынесет прибой.
Прильнул к скалам, отхлынул – за собой
опять умчит ее, щепою пленной.
 
 
На мертвый подвиг жизнь обречена.
Смирись, Сизиф! Судьба у всех одна,
За пыткой пытку начинай сначала
и глыбу в гору громозди устало —
чтобы опять к тебе она упала
на окровавленные рамена.
 

В.Л. Корвину-Пиотровскому

 
Бывают дни, позвать не смею друга —
предстанут мертвыми на зов друзья,
и сам не свой, от горького испуга
и жалости к себе заплачу я.
 
 
Бывают дни, заря и та без света,
цветы не пахнут и не греет зной.
Хочу прильнуть к земле, но нет ответа:
глуха земля, возлюбленная мной.
 
 
Прислушаюсь к волне – волна немеет,
коснусь воды, и не бежит река,
взглянул на небо – вдруг окаменеет,
и глыбами повиснут облака.
 
 
Ужасен мир недвижно-безглагольный.
Остановилось время. Душит страх.
О, Боже! Отпусти мне грех невольный,
преображающий Твое творенье в прах.
 

 
Мы на тонущем корабле,
под громами; в ветру, во мгле.
Оборвался якорный трос,
налетел ураган, унес.
Слышим моря и бури зов,
волны, волны – как своры псов.
 
 
Протрубил охотничий рог,
гонит зверя в проклятый лог, —
рулевому верь иль не верь,
не уйдет затравленный зверь.
Смерть – на тонущем корабле.
Приплывем, да к мертвой земле.
 

 
Судить не нам, когда – как Божий суд —
решает брань судьбу народов грешных,
и демоны войны в набаты бьют
среди громов и воплей безутешных.
 
 
Как примирить Закон и эти тьмы
замученных неискупимой мукой?
И кто палач, кто жертва? Разве мы —
все круговой не связаны порукой?
 
 
В ответе каждый. Но за что ответ —
кровавый рок обид и распрей кровных?
Повинны все, невиноватых нет.
И нет виновных.
 

 
В какую тьму слепое мчится время,
в какой провал низверглась ночь?
Дух изнемог, и непосильно бремя…
К чему! Нельзя помочь.
 
 
Не пощадят предвещанные сроки,
Всевышний суд неумолим.
О, Боже наш… Исполнились пророки,
возвеял Элогим.
 
 
Поспела жатва – косит смерть. Над кручей
клубится змей, и грохоча
на земли и моря, за тучей туча —
стальная саранча.
 
 
Шатаются столпы тысячелетий,
грозой разъята плоть чудес,
и молнии – как огненные плети
карающих небес.
 

ИЗ АПОКАЛИПСИСА

Ибо пригрел великий день гнева

Его; и кто может устоять?

Откр. Иоан. VI. 17.

 
1
Глава Его и волосы белели,
как белая волна, как снег; и с плеч
стекал подир, и очи пламенели —
из уст грозил двуострый меч.
Среди семи светильников Престола
семью звездами вспыхнула рука,
и руку поднял Он, и гром глагола
трубой гремел издалека:
– Твои дела Я знаю, ты не хладен
и не горяч. Ты тепл. О, если б мог
ты хладен быть или горяч! Нещаден
огнь поедающий – твой Бог.
Покайся! Вот, как вор в ночи, нежданный
– стою у двери и стучу,
тебя, вкусившего от сокровенной манны,
Я тайны приобщу.
2
И пал я ниц к ногам Его, как мертвый,
не слыша и не видя ничего,
но оживил Господь, десной простертой
коснулся тела моего.
– Не бойся, Он сказал: от тьмы ограда
закланный Агнец сей, спасешься Им,
поправый смертью смерть державу ада
заклял заклятьем неземным.
И будет Он пасти жезлом железным
языки мира, посечет мечом
отвергшихся Меня – венчанный звездным,
недосягаемым венцом.
Тебе ж воздам и каждому из братий
за все труды на ниве бытия…
И книгу Бог вознес, и Агнец снял печати.
И свет увидел я.
3
Увидел знамений поток чудесный,
читая духом света письмена:
была отверста дверь в чертог небесный,
и плыли вечно времена.
Увидел тварей дивно-многооких:
телец, орел и лев и человек,
шестикрылаты, в облаках высоких
взывали: Свят, свят, свят вовек!
Увидел старцев неисповедимых,
престолы их и море, как кристалл, —
и красный змей с главами и диадимах
на землю звезды повергал.
Запечатленная вещала книга
потоп и трус и мор и бранный гром…
И бесов гнали в пещь полки Архистратига,
и было их – тмы тем.
4
И вышли всадники. Один – конь белый,
лук за плечами и венец.
Но только тень сей победитель смелый
и не на Божьей ниве жнец.
Другой – конь рыж, и меч в руке тяжелый,
дымится кровь на лезвее:
от поступи его дрожат престолы,
нет мира от него земле.
И третий, гость незваный государей,
на вороном коне стоял
с мерилом горестным и за динарий
пшеницы меру отмерял.
И был четвертый всадник, под которым
конь бледный: Смерть. Весь ад – за ним…
Губить мечем, грехом и голодом и мором
дано им – четверым.
5
И после видел Ангелов, стоящих
на четырех углах земли,
четыре ветра высоко держащих,
чтоб ветры веять не могли.
И от востока Ангела иного.
Воскликнул: – Не чините зла
земле, доколе Я избранным Слова
печатью не прожгу чела.
Число их сто и сорок и четыре —
плод всех Израиля колен:
пришедших от великой скорби в мире
да не коснется персти тлен!
Им, жаждавшим, алкавшим, убиенным —
источники живые вод,
и всякую слезу с очей рабам смиренным
Господь любви отрет.
6
Семь Ангелов пред Богом грозной славы
трубили в трубы, сотрясая твердь.
И первый протрубил – пал дождь кровавый,
второй – огнем дохнула смерть.
От третьего звезда большая пала,
и от четвертого померк светил
небесных блеск, и трети их не стало.
Когда же пятый затрубил,
изверглась саранча из дымной бездны
и понеслась быстрее хищных птиц,
и грохотанье крыл в броне железной —
как стук от бранных колесниц.
Летела, трубный заглушая голос,
язвящая хвостом, как скорпион.
Лик человеческий, зуб львиный, женский волос.
Царем ей – Аваддон.
7
И видел я: сошла с небес в порфиру
и в солнце облеченная Жена,
и Матери, родившей Спаса миру,
внял из пустыни сатана.
Дракон потьмы, низверженный довеку
с полками черными зломудрых сил,
погнал Жену и ей вослед, как реку,
из пасти воду испустил.
Но помогла земля песков пустынных
и воду выпили земли уста, —
восхищенная на крылах орлиных,
умчалась родшая Христа.
Взревел дракон, и тучей свет затмила
дружина яростная сатаны
и билась с воинством Святого Михаила
и с семенем Жены.
8
И зверя, выходящего из моря,
я видел, страшного очам.
Такая власть дана ему на горе
народам многим и царям!
Семиголовый, с десятью рогами,
он хульные вопил слова.
Он был, как барс с медвежьими ногами,
и зев его – как зев у льва.
И зверь другой из недр восстал, двурогий,
ему дракон потьмы – отцом.
Он чудеса творил: забыв о Боге,
прельстился мир его жезлом.
– Но время близко, меч двуострый вынет
всеправедный Владыка сил,
растленный Вавилон, исчадье зверя, сгинет! —
Так Ангел говорил.
9
И знаменье предстало мне иное:
семь Ангелов сходили чередой,
и каждый Ангел царствие земное
губящей попирал пятой.
И чашу, полную безмерных пыток,
на землю каждый изливал до дна,
и небо смеркшее свилось, как свиток,
и сделалась, как кровь, луна.
И потряслась земля, морей просторы
разъялись, рухнули твердыни скал,
и гор не стало там, где были горы,
и всякий остров убежал.
И падал град тяжел, и ливень серы
язвил людей, и люди, восстеня,
спасались, язвами покрытые, в пещеры
от Бога и огня.
10
Тогда в грозе явилась мне блудница,
сидящая на звере, в жемчугах
и в золоте. Но кровь – на багрянице,
хула и мерзость на устах.
Блудили с ней прислужники Ваала —
затмилось солнце Божьих благостынь,
и горькая звезда над блудной стала,
ей имя на земле – Полынь.
И покарала смерть, серпом скосила
живых, как грозды виноградных лоз,
и гнева Божья смертное точило
кровавой пеной излилось…
И се – разверзлось небо: на Сионе
Господь господствующих, Царь царей,
пред сонмом праведных, блистающих в виссоне,
Господь судил людей…
11
И был престол Его белее снега,
миродержавный пламенел венец.
Свершилось! – рек: Я – альфа и омега,
всему начало и конец.
И мертвые к Нему текли, как дымы,
и книга раскрывалась перед Ним,
и были мертвые по ней судимы,
и каждый по делам своим.
Блаженные в успении, ликуя,
теснились души, – клиров их не счесть.
Как шумы вод, гремело: Аллилуйя!
Спасенье Господу и честь!
И я узрел с возвышенного места,
дух вознеся перед лицо Его,
сходящий с неба град, убранный, как невеста
для мужа своего.
12
Я небо новое узрел, смятенный,
и землю новую. И глас над ней
благовестил: – Смотри! В огонь геенны
низринут окаянный змей.
Ты видишь озеро, смолой и серой
кипящее, в нем – смерть и ад.
Отныне ко Христу вратами веры
гряди в преображенный град! —
Светил нетленно град богохранимый,
над ним ни звезд, ни солнца, ни луны:
лучился свет иной, неизъяснимый…
И я воззвал из глубины:
Помилуй, Боже всемогущий, верю!
Блажен прозревший для Твоих святынь,
блаженны званые на брачную вечерю.
Ей, Господи! Аминь.