Текст книги "Somnium breve"

Автор книги: Сергей Маковский

СЕРГЕЙ МАКОВСКИЙ.SOMNIUM BREVE. Стихи (Париж, 1948)

Посвящаю эту книгу моей матери.

С. М.

ОТ АВТОРА

Большинство стихов, составивших эту книжку, было напечатано, на протяжении последней четверти века, в разных повременных изданиях; часть вошла в собрание лирических пьес и поэм “Вечер”, изданное мною в 1941 году (всего несколько десятков экземпляров – на правах рукописи). Приблизительно треть стихотворений “Вечера” вошла и в настоящее собрание. Кроме поэмы “Из Апокалипсиса”, появившейся в сборнике “Встреча” (1945), в этой книжке нашлось место только для лирики.

«Вечерний пламень – догорай…»

 
Вечерний пламень – догорай,
мечты моей заря прощальная,
закатом одаренный рай —
о, неба нежность безначальная!
 
 
Есть Бог и Божья тайна есть:
в предсмертном сумраке – победнее
таинственная сердцу весть.
О, мудрость вечера… последняя.
 

ВЕЧЕР

Возлюбленная тишина…

Ломоносов

 
Возлюбленная тишина,
вечернее очарованье,
виденьями какого сна
овеяно твоё молчанье?
 
 
Возлюбленная тишина,
преображение заката,
недостижимая страна,
покинутая мной когда-то.
 
 
Слилось грядущее с былым,
неизмеримое с ничтожным,
и кажется пережитым
всё, что казалось невозможным.
 

 
Спеши, душа! Уж близок перелет
в иную, призрачную землю.
О, птица вольная! За годом год
она слышней зовет, зовет —
а я все тише внемлю.
 
 
О, птица певчая! Прилежней пой
о том, что было недопето.
Любовь и боль и смертный ужас твой
никто не допоет другой,
а важно только это…
 

 
Когда в тебя толпой ворвутся
слова, которых ты не ждал,
и звуки спящие проснуться,
которых ты не пробуждал;
когда на землю с безучастьем
вдруг взглянешь, и во тьме души
повеет холодом и счастьем, —
тогда забудь себя, спеши,
спеши облечь мгновенный трепет
в пылающие ризы слов,
души внимая волшебный лепет,
журчанье тайных родников…
 

 
Весь век томись один, смиренно
во тьме изнемогай,
зарницей вспыхивай мгновенной
и угасай,
и слушай голос запредельный,
словам вверяя сны
и сердца слезы, стон свирельный
из глубины…
Все для того, чтобы осталось
от выстраданных слов
и слез и снов – какая малость! —
от всех миров,
до тла сгоревших в этом стоне,
две-три строки
рифмованной тоски —
как пепла горстка на ладони.
 

 
Я есмь. И нет меня – исчезну,
в несотворенном утону,
от звуков, света, жизни – в бездну,
в довременную тишину.
 
 
Так, вечер каждый умирая,
наутро вновь рождаюсь я,
внезапным чудом возникаю
из вечности небытия.
 
 
О, смертный дух, поток прерывный,
на что тебе земные сны,
тебе, исполненному дивно
первоначальной тишины?
 

 
Пусть отчизны нет небесной
и чудес не ждет земля —
все Творение чудесно:
время, солнце, звезды, я,
 
 
мысль моя, вот это слово,
прозвучавшее в веках,
свет и тени сна земного,
сон о райских берегах…
 
 
Коль обманет – что же, что же?
Здесь, во тьму из темноты,
Этот луч сознанья, Боже,
этот луч сознанья – Ты.
 

 
Все вечно в мире и связано,
хоть смутно светит звезда.
Всему дорога указана,
только не знаем – куда.
 
 
Улыбка, встреча случайная,
иль чья-то жизнь позовет —
исполнится воля тайная,
мимо никто не пройдет.
 
 
Одно движенье небрежное:
судьба постучит в окно —
и ты позвал неизбежное,
все навсегда решено.
 

 
Стонет ночь, куда-то манит,
вся слезами исходя,
в окна мелко барабанит
дробь осеннего дождя.
 
 
Стонет ночь о неизбывном,
нерушимом в мире зле,
о каком-то счастье дивном,
недоступном на земле, —
 
 
о далеком, безвозвратном,
где-то бывшем так давно,
что на языке понятном
не расскажешь все равно…
 

 
Мою любовь, земное бремя,
всеисцеляющее время
сожгло на медленных кострах.
Страданьем срок предельный дожит
теперь ничто не потревожит
любви испепеленной прах.
 
 
Воспоминанье все туманней
и каждый день обетованней
в душе хранительный покой,
и призрак вечности лазурной —
как ангел над могильной урной
с благословляющей рукой.
 

 
Я пришел к водоразделу:
все тропы отсюда вниз
к заповедному пределу,
обрывистые, разбрелись.
 
 
Впереди – пустая вечность,
путь грядущего земной.
Призрачная бесконечность
как марево – и там, за мной.
 
 
Но светла небес дорога —
ввысь, в немыслимую высь!
Дух мой, созидатель Бога,
в свое бессмертье вознесись.
 

Графу П.А. Бобринскому

 
О, мир двоящийся, мир отражений
в лазури озера пылающий закат,
час невозвратности и вечных возвращений,
вечерней памяти благословенный яд.
 
 
Две глуби сонные. Какой – поверим?
Где загорелся луч непризрачной звезды?
Зарю небесную озерный манит терем,
подводные леса – как райские сады.
 
 
И ближе ночь. Гореть заря устанет,
растают в сумраке прибрежные холмы,
и дымный Серафим с мечем на страже станет
непостижимости, молчания и тьмы.
 

 
После ночи темной, дикой,
после ночи грозовой —
чую над тобой, великой,
чую день великий твой.
 
 
Брезжит утро – озарило
целины твоей простор,
с небесами породнило
глуби северных озер.
 
 
На волнистые дубравы,
на пшеничные моря
золотую чашу славы
опрокинула заря.
 

ГОРОД

М. А. Форштеттеру,

 
В окне моем неровная стена
вечерним золотом озарена,
а снизу, со ступени на ступень,
по ней скользит едва заметно тень.
 
 
Все выше, выше к трубам дымовым,
все ближе к небу этот синий дым;
еще немного – станет он мутней,
поглотит стену и растает с ней.
 
 
Я всматриваюсь в медленную тень
и чувствую, как умирает день,
как уплывает в звездные поля
усталая, вечерняя земля.
 

 
Осень, холодок, рассвет, —
камни набережной гулки.
Никого… Милее нет
этой утренней прогулки:
сень платановых аллей,
серый щебень, запах Сены,
опрокинутые в ней
дымнорозовые стены.
 
 
Мимо спусков и мостов,
лестниц и скамеек длинных,
обезлюдивших садов,
площадей, таких пустынных,
в полусумраке брести,
передумывая думы,
городские на пути
слышать, слушать полушумы.
 
 
Издалёка грузовик
прогремел неясным громом,
стукнул ставень, смутный крик,
где-то звон над Божьим домом.
Сонная скользит река,
донесется плеск фонтана,
стон фабричного гудка
из окраин и тумана…
 

Е. А. Жарновской.

 
На темный перрон полустанка,
под утро – ни свет, ни заря,
плетется хромая шарманка,
поет, надрывается зря.
 
 
Хоть голос у немощной звонок
и в ней человечья душа,
никто из вагона спросонок
в окошко не бросит гроша.
 
 
От века закон одинаков
на всех перепутьях земли.
И старенький вальс не доплакав,
умолкнет шарманка вдали.
 

И. И. Жарновскому.

 
В четверг под мое окно
приходит женщина петь.
Пусть ей-то уж все равно,
да жуть на нее смотреть.
 
 
Во взоре не то вопрос,
не то, как ножом, печаль,
и грязная прядь волос
бахромкой седой – на шаль.
 
 
А песню поет она
такую – хоть плачь навзрыд,
всю душу мою до дна
призывной тоской пронзит.
 
 
Любого греха страшней,
нельзя никому простить.
И хочется крикнуть ей:
Неправда, не может быть!
 

 
В городском саду за рекой,
под каштанами, день-деньской
старый нищий сидел на пне,
всякий раз попадался мне.
 
 
Всякий раз минувшей зимой,
через сад проходя домой,
десять су я совал ему
в утешительную суму.
 
 
Он был очень убог и тощ, —
на посту и в холод и в дождь,
как заморщенный серый гриб,
к придорожной траве прилип.
 
 
Все о чем-то просил старик,
но в его слова я не вник;
что-то шамкал беззубый рот,
да понять я не мог весь год.
 
 
А недавно я мимо брел,
никого в саду не нашел, —
только лень торчал сиротой
над примятой слегка травой.
 
 
И с тех пор, уж не первый день,
мне мерещится этот пень,
и на сердце комом тоска.
Видно – я любил старика.
 

П. А. Плетневу.

 
На соседнюю крышу
я смотрю из окна,
ослепительно в крыше
отразилась луна.
Изумруды, алмазы
весь усеяли скат,
в изумрудах, в алмазах
черепицы горят.
 
 
Как безводный колодец
этот нищенский двор,
днем серо – все в колодце:
люди, камни и сор.
А сейчас! На часовню
он похож, у дверей —
как лампады часовни
огоньки фонарей.
 
 
Ночь, угодница Бога,
лунным дымом кадит,
закоулок убогий
жемчугами кропит,
и над городом крылья
простирает окрест,
серебристые крылья
озаренных небес.
 

 
«Dis, qu’as tu fait, toi que voila»…
 

Verlaine.

 
Час за часом с колокольни дальней
прогудит глухим укором бой.
Слышишь ли? Он плачет все печальней
о годах, загубленных тобой.
 
 
Жизнь – о, чаша боли, слез и света,
суженая сердцу, – где она?
А душа, как песня, недопета,
а душа пред Господом смутна.
 
 
Было ей завещано так много —
столько небом озаренных нив…
Что ты сделал, забывая Бога,
подвига любви не довершив?
 

НА ЮГЕ

 
Ко мне вернулась вещая подруга,
– она со мной давно уж не была, —
в залог любви с возлюбленного юга
серебряной сирени принесла.
 
 
Я тронут обольщающим приветом,
смотрю, не налюбуюсь на сирень.
Каким родным, животворящим светом
вновь озарен мой отснявший день!
 
 
Приник лицом к ее душистой пене,
разглядываю каждый лепесток…
Между цветов серебряной сирени
найду ли пятилелестный цветок?
 

 
О, юность милая! Твоих весенних радуг
и в зиму долгую нс угасает свет —
и в пыльной старости на всем, что любим, след
восторгов, слез твоих, и грусти, и загадок.
 
 
У нашей памяти другой отрады нет:
воспоминаний дым неизъяснимо-сладок,
когда повеют им на сгорбленный упадок
пожары золотых, светорожденных лет.
 
 
Темней душа, темней… Но грезиться мне будет
волшебная лазурь давно угасших дней,
покуда сам Господь не позовет слышней
и вечностью от сна земного не разбудит…
 
 
О, пламя юности! Сияет призрак твой,
как радуга весны над сенью гробовой.
 

 
Пылает небо над пустыней,
слепят полдневные лучи.
Далеко – море, в котловине
лепечут горные ключи.
Туда, в лесную тень, по скалам
иду тропинкой не спеша —
каким-то счастьем небывалым
томится певчая душа.
 
 
Жук прожужжит иль свистнет птица,
или в траве зашелестит —
все, все земное будто снится
и вечность тайную сулит.
Нездешней правдой сердце дышит
и чутко замирает вдруг
и в каждом звуке слышит, слышит
неслышный уху, тайный звук…
 

Le Cannet

В. А. Злобину.

 
Июлем раскаленный юг,
пылающее море,
вдали – туманный полукруг
таврических предгорий;
костер полуденных небес,
кипенье голубое,
цикады знойно-звонкий треск
и пение прибоя;
да чайка: вскрикнет и нырнет,
и, выгибая спины,
выплескиваются из вод
веселые дельфины.
 

Симеиз

 
О, моря южного покой,
воды отлив атласный,
край неба, задымленный мглой,
и месяц молодой,
невинно, нежно-золотой,
и тень мечты неясной.
 
 
Как рай – вечерний небосвод,
как вечность миг единый,
а тишина такая вод,
что кажется: вот-вот
услышишь ангела полет
над водною равниной.
 

Ницца

 
«О, этот юг!»
 

Тютчев

 
Ах, эти горы! По утрам,
чуть свет, какие озаренья!
Молюсь нагорным алтарям —
и мира непорочен храм,
как в утро первое творенья.
 
 
Ах, улететь бы в эту высь
от тьмы, от ужаса земного —
туда, где горы вознеслись
и с бесконечностью слились
пучины неба голубого.
 
 
Ах, раствориться в этой мгле,
пронизанной его сияньем,
не помнить о добре и зле,
не быть собою на земле —
быть только светом и мерцаньем…
 

Vence

 
Зноен день, но с гор прохлада:
и жара, и не жара.
В этих старых липах сада
ветер шелестит с утра.
 
 
Небо, даль, просторы… Боже!
этакая благодать —
на качалке полулежа
и дремать, и не дремать,
 
 
слушать тишины безбрежной
голоса: цикады скрип,
гуд пчелы и шорох нежный,
шелковистый шелест лип.
 
 
И беззвучье и звучанье,
песня золотого дня…
Этой музыке молчанья
нет названья у меня.
 

La Colle-sur-Loup

 
Обглоданы ветрами скалы,
лишь мох да вереск одичалый
в морщинах каменной земли,
и только по руслу быстрины
столпообразные теснины
косматым лесом обросли.
 
 
Поток внизу шумит упорно,
свергаясь с высоты нагорной
от заповедных родников, —
клокочет глухо, будто споря,
бежит, бежит к лазури моря,
к просторам южных берегов.
 
 
Здесь нет людей, от них далеко,
в тиши пустынно-одинокой —
как голос рока из глубин,
лишь это смутное роптанье,
глухонемое бормотанье
в дремучих зарослях теснин.
 

 
Тишина. Примолкли птицы,
спрятались в ветвях и спят.
Не журчит, не шелестится
розовый, вечерний сад.
 
 
И над лугом все дневные
отзвучали голоса,
стали призрачны немые,
сумеречные леса.
 
 
Только там, в селенье горном,
громче колокол позвал,
громче по оврагам черным
горный ключ забормотал.
 
 
Искоркой еще несмелой
первая зажглась звезда.
И блаженно сердце пело…
Этот вечер – навсегда.
 

 
Доверившись ночной прохладе
и озаренной тишине,
я засыпал, на небо глядя,
в саду, под липой, при луне.
Она плыла над темным гребнем
раскинутых кругом холмов
и за собой тянула бреднем
рои пушистых облаков.
 
 
Любуясь небом, сонно млея,
я забывал земное зло, —
не верилось, что на земле я,
так было тихо и светло.
Невыразимо тихо… Словно
струила тишину луна, —
земля, казалось, дышит ровно,
молчанью ночи отдана,
 
 
и это дольное дыханье
неясных звуков так полно:
не то свирель, не то журчанье,
напев и шелест заодно,
и плеск и звон… Гремят в долине
неугомонные сверчки,
а звезды в лунной паутине —
как золотые паучки.
 
 
Они мерцали чуть приметно,
и сердце улетало к ним
и отдавалось беззаветно
луне и шорохам ночным, —
я засыпал, все забывая,
истаивая в полусне,
и неба глубина живая
в моей сияла глубине.
 

 
Спит город малый на холме крутом,
весь – будто с заводной шкатулки.
Дерюгой пахнут, гарью и вином
ступенчатые переулки.
 
 
Над домом дом, ныряют тупики,
как западни проходы глухи;
под сводами – железные крюки
и в окнах черные старухи.
 
 
Часовня у разваленной стены
поникла в непробудной дрёме.
На перекрестке – лепет тишины,
струя в чугунном водоеме…
 

Биот

 
Я в земле родилась,
из земли поднялась,
мне родимый отец
ледяной студенец, —
темной глуби верна,
я всегда холодна,
дни и ночи журчу,
тишиной бормочу.
 
 
Эта площадь вокруг —
заколдованный круг,
эти стены – как сны
от моей тишины,
за годами года
заклинает вода,
ворожит водоем
ключевым серебром;
 
 
ни покоя, ни сна,
только звон чугуна,
ни друзья, ни враги —
только чьи-то шаги,
только чья-то рука
прикоснется слегка,
чей-то жаждущий рот
осторожно прильнет.
 
 
И бегу я, бегу,
отдохнуть не могу,
никогда не усну,
не вернусь в глубину,
упокоив мою
студеную струю.
Я в земле родилась,
из земли поднялась…
 

 
И вспомнишь: грязный двор харчевни,
ребят пронзительные крики,
в дверях босого капуцина.
Сквозь зелень розовеет мрамор;
на площади колодезь древний
баюкает немолчным плеском;
читаю – omnia vincit amor —
слова по борту мезанина,
и пахнет ладаном и воском
прохладный камень базилики.
 
 
Все помню: по песчаным пашням
старухи горбятся над плугом;
трусят овчарки за стадами;
аллеи тонкоствольных буков
к заброшенным уводят башням,
к запрудам смолкших мукомолен;
повисли арки акведуков
над виноградными садами,
далеко – звоны колоколен
перекликаются друг с другом…
 

В. В. Голубеву.

 
Всю ночь – о, бред! – в серебролунных залах
Венеции я ворожу, вещун,
и веют мглой отравленных лагун
ее дворцы в решетчатых забралах.
 
 
Всю ночь – за звуком звук шагов усталых:
в колодцах улиц камни, как чугун.
И головы отрубленные лун
всплывают вдруг внизу, в пустых каналах.
 
 
Иду, шатаясь, нелюдим и дик,
упорной думой растравляю рану
и заклинаю бледную Диану,
а по стенам, подобен великану,
плащом крылатым затмевая лик,
за мною следом – лунный мой двойник.
 

СНЫ

 
«Так, ты жилище двух миров…»
 

Тютчев.

 
Полжизни душно-плотской яви
и недостойной суеты;
полжизни – сон, и тот же ты
живешь, томясь, в другой державе,
в тоске, в слезах по горней славе
тайноречивой красоты.
 
 
В тебе душа как бы двойная:
мятежной гордости полна,
грешнее грешного одна;
другая – о, совсем другая! —
все шепчет что-то, засыпая.
Проснулась… и не помнит сна.
 

 
Дремлют древние развалины,
плющ повис над крутизной.
Мысли небом опечалены,
тишиной и глубиной.
 
 
Облаков пещеры дальние
отражаются волной,
дышат марева зеркальные
подо мной и надо мной.
 
 
А в душе виденье тайное:
тенью мира – мир иной.
Снится ей необычайное,
сон земной и неземной.
 

Максимилиану Волошину.

 
В горах скалистых, по земле
песчаной, солнцем обожженной,
бреду я в предрассветной мгле —
и на обрывистой скале
остановился, пораженный.
 
 
Безлюдна древняя земля,
к пустынным далям кругозора
плывут кремнистые поля,
как острова из хрусталя —
в тумане горные озера.
 
 
И разгорается восток,
светлеет небо понемногу,
ложатся тени на песок.
Над розовым холмом – дымок,
алтарь неведомому Богу.
 

 
Как тело у девушки розов
обласканный солнцем парос.
Разбрелось по тропам откосов
белорунное племя коз.
 
 
Колонны обломок забытый,
свирели воркующий звук.
Когда-то алтарь Афродиты,
а сегодня пастуший луг.
 
 
Фиолетовый дождь глициний
застыл над грудой камней,
на листьях аканфовых – синий
и колючий узор теней,
 
 
да ящерица на припеке
прошмыгнет и забьется в щель…
Как вздох о богине далекой —
коринфская капитель.
 

А.В. Руманову

 
Пустыня, полдень, белый зной,
и свет и тишина без меры,
безбрежной дали дым сквозной,
как зыбь седая с желтизной —
бугры, песчаные пещеры.
 
 
И чередой плывут по ней
верблюды, призрачные челны,
куда-то в сон забытых дней
и незапамятных морей,
качавших над песками волны.
 
 
Земная вечность! Кто постиг
твое немолчное молчанье?
Бессмертный прах. За мигом миг…
Из отдаленья – львиный рык,
пустынной немоты дыханье.
 

Sunt lacrimae rerum.

 
Необитаем старый дом,
отломок времени и славы,
герб над решеткой величавый
разросшимся обвит плющом.
Потрескался лепной карниз
и наглухо забиты ставни,
и веет былью стародавней
осиротелый кипарис.
 
 
Трава и прель и сор кругом, —
иду по грудам бурелома
и на скамье, у водоема,
задумываюсь о былом.
Иссяк давным-давно родник,
его струя не плещет мерно,
прямоугольная цистерна
в сетях у цепких повилик.
 
 
Сухие прутья и стручки
устлали обнищалый мрамор,
запаутиненных карамор
свисают по углам пучки.
И тут же, в миртовых кустах,
над невысокою колонной
обломок статуи: замшенный,
изглоданный дождями Вакх.
 
 
Зияют впадины глазниц
и скулы язвами изрыты,
весь почернел кумир забытый,
добыча мошек и мокриц.
Но меж кудрей еще цела,
еще манит гроздь винограда,
и хмель таинственной Эллады
в припухлой нежности чела.
 
 
Как не узнать тебя, Жених,
веселий грозных предводитель,
хоть брошена твоя обитель
и нет менад с тобой твоих!
О, вещий тлен, печаль хвощей,
струящихся из чаши Вакха,
журчанье Леты, слезы праха,
слепая жалоба вещей…
 
 
В аллее – призрак каждый куст,
блуждаю долго, бесприютный,
и слушаю, как шепот смутный,
своих шагов по листьям хруст.
О, грусть! Уходит в вечность день,
не помнящий о мертвом боге…
Покинут дом, и на пороге —
моя скитальческая тень.
 

 
«Они все те же и поныне.»
 

Тютчев.

 
Боги умерли. Но тишина
привидений чудесных полна,
только землю разбудит заря —
и холмы, и леса, и моря.
 
 
Слышу Пана пронзительный крик,
громы Зевса – и молнии миг
озаряет Олимп всеблагих
высоко, в облаках грозовых.
 
 
Средиземная плещет волна —
не уйти от волшебного сна:
духи света и тьмы и огня,
притаясь, окружают меня…
 

Моему сыну Ивану.

 
Спи, сынок! Земля заснула,
в небе звездном утонула,
ветром ночи шевельнуло
занавески у окна.
Баю-бай! Не бойся ночи,
тайну вечную пророчит,
рассказать о смерти
хочет неземная тишина.
 
 
Спи, сынок, пока несмело
над твоею зыбкой белой
головою поседелой
наклоняюсь, бормочу.
Рано ль, поздно ль – не минует,
сон последний поцелует,
ветер вечности задует
чудотворную свечу.
 
 
Спи, мой первенец любимый!
Снами вышними хранимы
шепчут песню серафимы —
баю-баю! – не тебе ль?
Только Бог про это знает,
Он один не отдыхает,
над пучинами качает
огненную колыбель.
 
 
Спи, сынок! Земля заснула,
в небе звездном утонула,
привиденьями дохнула
неземная тишина.
Спи. Все – сон: людская злоба,
ад и рай за гранью гроба,
и с тобой мы оба, оба —
только тени, тени сна.
 

Владиславу Ходасевичу

 
Звезда над стогнами
Вифлеема,
неизреченный
сияет свет.
У яслей Господа
вместе все мы,
и только сон —
две тысячи лет.
 
 
Ах, разве не мы
с дарами Богу
тропою звездной
в пустыне шли?
Не нам ли Он
указал дорогу
в вертеп убогий
древней земли?
 
 
Волхвы таинственной
Ниневии
и пастухи
ливанских долин,
мы предстояли
Деве Марии,
когда родился
предвечный Сын.
 
 
У яслей Господа
вместе все мы —
слепые искры
Его огня.
Звезда над стогнами
Вифлеема,
обетованье
Божьего дня.
 

 
Мой демон, ты умчи меня в страну,
где луч небес не угасает
и вечную животворит весну;
где сон – как явь, и явь подобна сну,
и солнце полночи сияет.
 
 
Там вольно дышит все, что никогда
не смело быть в подлунном мире.
Там вспыхивает каждый миг звезда,
и возвращаются назад года,
и всех морей просторы шире.
 
 
Там в заросли – вещун-единорог,
водой болотной плещут бесы,
там карлики лесные с ноготок
и папоротником цветущий лог,
и в башнях пленные принцессы.
 
 
Там в океане ласковая мель,
где разговаривают волны,
и в гавани из призрачных земель
с товарами приходят и досель
Синдбада расписные челны.
 
 
Там – родина моя, высокий град,
где мудрые владычат феи,
и за семью замками сторожат
сто рыцарей заговоренный клад,
кольцо с мизинца Дульцинеи.