Текст книги "Где наша не пропадала"

Автор книги: Сергей Кузнечихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Барнаул

Получил Крапивник геологическую зарплату, почувствовал себя настоящим мужчиной и решил, что протирать штаны за школьной партой ниже его достоинства. Устроился учеником токаря. И заважничал. Еще бы – у меня сорвался уход на свободу, а у него получился. Самостоятельный весь из себя. Позвал его по грибы. Сентябрь теплый стоял, и на суходоле белые полезли – мясистые, словно кабанчики откормленные. Поехали, говорю, пока у тебя вторая смена, сядем на шестичасовую дрезину и к обеду вернемся с полными корзинами. Предложил от щедрости душевной. А он в ответ:

– Некогда мне детством заниматься. Есть развлечения и посерьезнее, взрослеть пора.

Танцевальный сезон в окрестных деревнях уже закончился – где он собирается взрослеть – пытаюсь докумекать и не могу. Ладно, говорю, не хочешь по грибы – мне больше достанется, а ты спи на здоровье, сберегай силы для трудовых подвигов. И вдруг слышу:

– Чихал я на эти трудовые подвиги, мне силы для других подвигов беречь надо. Я теперь в Барнаул хожу.

Что-нибудь слышали о Барнауле?

Я не город имею в виду. Было время, когда в поселке умещался не только Шанхай, но и Будапешт, и Барнаул.

В Будапеште жили цыгане. Барака три или четыре им выделили, точно не помню. Целый табор осел. Потом куда-то разбрелись, не нашли себе применения на торфу. А кто остался – те давно квартиры получили. Бараки еще при цыганах гореть начали, а пацаны дожгли, что осталось. Место не святое, потому, наверно, долго и пустовало под крапивой и лопухами, а теперь, смотрю, коттеджиками новое начальство застроило.

А Барнаул стоял на въезде в поселок со станции.

И придумали же названьице!

С Шанхаем все ясно. Шанхаи ко всем городишкам пристроены, понятие в расшифровке не нуждается. С Будапештом – посложнее. Венгрия для цыган страна нечужая, но Румыния, на мой взгляд, еще роднее для них. Почему бы тогда Бухарестом не окрестить? Мне кажется, их просто перепутали. Будапешт или Бухарест – какая разница, если глядеть с нашего болота?

Барнаулом называли общежитие для вербованных. Приезжали в основном из татарских и мордовских деревень, хотя и орловских хватало. Но назвали почему-то Барнаулом. Город, конечно, в те годы гремел – целину осваивали. По радио чуть ли не каждый день пели: «Полюбила тракториста, он уехал в Барнаул». Разница между комсомольцами-добровольцами и обыкновенными вербованными небольшая, но все-таки была. Однако я не о том. Я снова о песенке. Дальше в ней пелось: «Далеко уехал милый, сердце так волнуется, ой, боюсь, боюсь, Володя в Барнауле влюбится». В нашем Барнауле тоже было в кого влюбляться, вербовали-то в основном на женскую работу: узкоколейку ремонтировать, пеньки на разработках собирать, торф грузить – короче, туда, где мало платят. Приезжали и мужики, но их селили в Будапешт. Каждую весну прибывала пестрая толпа. Поначалу, помню, они чуть ли не в лаптях заявлялись, а если не в лаптях, то в калошах поверх онучек.

Не знаете, что такое онучи?

Да обыкновенные портянки. Намотают почти до колен, потом веревочкой обвивают, чтобы не болтались и не сползали. Приезжают в тянучих калошах, а возвращаются в лакированных, на красной подкладке. И только к концу пятидесятых начали зарабатывать на резиновые сапоги. А чему удивляться – народец из самого гиблого захолустья, наши советские пуэрториканцы.

В конторе специального человека для вербовки держали. Дядя Коля Барашкин каждую зиму уезжал пудрить людям мозги, а к сезону привозил дешевую рабочую силу.

Знаете, какой самый хитрый орган в человеческом теле?

Ошибаетесь. Язык. Высунется, болтанет что-нибудь и спрячется, а другим частям тела отвечать приходится: зубы выбьют, нос расплющат, глаз выколют, голову проломить могут – язык всегда цел, без царапинки. Кстати, и люди такие встречаются, знавал.

Дядя Коля по молодости в бомбежку попал, правую руку по локоть оторвало, язык остался и кормильцем, и поильцем: не только золотых гор на болоте наобещает, но и приласкать безрукого уговорит. Так что первый к вербованным подбирался дядя Коля Барашкин, еще в дороге успевал полакомиться, вдали от глаз земляков, перед которыми речи на собраниях и товарищеских судах толкал. Послушать – такой праведник. Но шило из мешка – сами знаете…

Привозил по весне, когда лягушки соловьями заходятся. У поселковых кобелей кровь забраживает. Инстинкты – куда от них денешься. На свежатинку, по завоеванному праву, слетались приблатненные и футболисты. Начальство в Барнаул ходить не рисковало. Может, кто-то и терял голову, но на нейтральной территории. Что дозволено футболисту – не дозволено начальнику. Хотя и спортсмены шли с оглядкой, у каждого жена или невеста, но ребята действовали, как в игре, – выждал, когда судья на него не смотрит, двинул соперника между ног и дальше побежал с улыбкой на потном лице – система «дубель вэ» называется. Все, что оставалось после приблатненной элиты, доставалось поселковым бобылям. Эти шагали в Барнаул с открытыми забралами – мокрую репутацию подмочить невозможно. А уже следом за ними в Барнаул крались пацаны, кто пошустрее, кого женилка беспокоить начинала. Когда-то была мода называть публичные дома именами городов: Мадрид, Вена, Бомбей – вот я и думаю: может, общагу эту окрестили Барнаулом вовсе неслучайно?

Теперь понятно, для каких подвигов Крапивник силы экономил?

– С Юркой Саниным, – говорит, – ходили. Юрка половину Барнаула перепортил!

– А ты наверняка вторую половину? – спрашиваю у него.

Крапивник подвоха замечать не захотел и на полном серьезе, да еще и с гонором, объясняет:

– Салага, разве можно половину Барнаула за один вечер? Я не племенной жеребец. Мне и одной хватило, такая горячая попалась, еле ноги до дома доволок.

Вздохнул и зажмурился – блаженную усталость изображает. Обычно, когда видел, что ему не верят, Крапивник начинал обзываться, доказывать, что все было именно так и только так, а тут похвастался, и никакого психопатства. Я в лоб ему сказал, чтобы травил свои байки в другом месте – проглотил как миленький, только ухмыльнулся. Поневоле засомневаешься. И все равно не верилось – слишком неожиданно и просто. Я уже и на себя злиться начал. Чего, думаю, разволновался, врет или не врет – какая мне разница. Приказываю себе не думать об этом, а все равно думаю. Крапивник видит мои терзания и, как умудренный опытом товарищ, протягивает руку помощи.

– Айда завтра вместе, – говорит, – тоже попробуешь, если уговорить сумеешь. – Он, значит, смог, а я вроде как могу и не смочь – больнее удара по самолюбию в тогдашней моей жизни не было. Я и на турнике подтягивался на шесть раз больше, чем он, и стометровку быстрее бегал.

Короче, договорились встретиться в половине девятого.

На размышления оставались целые сутки. Но как долго они тянулись! Признаюсь честно – перетрусил. Со всех сторон страх обложил. В половине девятого еще светло – увидит кто-нибудь, по всему поселку растрезвонит, со стыда сгоришь. А если даже повезет – проскочим по-шпионски неопознанными – дальше что? К кому подходить? С чего начинать? И опять я засомневался, что у Крапивника что-то там получилось. Сколько ни напрягал свое богатое воображение, все равно не мог представить дружка в такой серьезной роли. Приди, допустим, я к нему на следующее утро и скажи, что меня приглашают играть в московское «Торпедо», поверит он? А почему я должен верить? Спать лег, а уснуть не могу – думу думаю. Маманя утром глянула на меня и забеспокоилась – не заболел ли. Оправдываюсь – ничего, мол, серьезного. За обедом увидела, что не ем ничего, и снова спросила. А как ей объяснишь?

Пойду ли в Барнаул, до самого вечера не знал.

И все-таки любопытство победило. Может, и чего другое. Но будем считать, что именно любопытство.

Ровно в половине девятого подошел к клубу, Крапивник уже там ошивался. Если я – пятая спица в этой барнаульской колеснице, он все равно не первая. Без Юрки Санина Крапивник идти не хотел. Тот якобы обещал познакомить со свежими торфушками. Пока ждали, Крапивник его похождения мне пересказывал. Такими подробностями сыпал, будто рядом был или в щелку подглядывал. Распалился, аж лоб вспотел и брюки ниже ремня ожили. Юрку через месяц-полтора забирали в армию. Парень вроде и видный был, двухпудовку, донышком вверх, одиннадцать раз выжимал, а поселковые девчонки не жаловали. Может, потому, что слишком заполошный? Вечно вокруг него неразбериха.

Он опоздал, а мы виноваты оказались – не там ждем. Обматерил нас издалека и, не снижая скорости, просквозил мимо, только рукой махнул – догоняйте, мол. Так и прибыли в Барнаул с разрывом в десять метров. Хоть бы возле дверей притормозил, куда там, влетел, как в отходящий автобус. Мы за ним, но не так быстро и не так уверенно. Заходим, а Юрка уже исчез. Куда делся? Налево по коридору свернул? Направо? На второй этаж убежал?

Стоим.

Озираемся.

Потеем.

Я злюсь, но молчу – боюсь голос подать. Крапивнику хуже – ему бывалого изображать надо. Надо куда-то вести салагу – меня, стало быть. Топчется на месте и рассуждает:

– На первом этаже татарки живут, у них бритые… бритую не хочу… Пойдем наверху поищем?

Я не спорю. Поднимаемся до середины лестницы. Слышим, Юрка окликает. Бежим вниз. Он возле открытой двери. Рукой нас торопит. Бочком протискиваемся, а там – мужик в трусах, шофер из отдела снабжения по кличке Амортизатор. Тоже баламут порядочный. Расписался с вербованной в поссовете, получил комнату в Барнауле и гужуется там с кем захочет, а молодая жена молчит, думает, что так и положено. Амортизатором его прозвали потому, что заикался и, когда пробовал выговорить это слово, на второй букве начинал мычать: «Ам-мы-мы-мы…» – так минуты на три, пока воздух несколько раз не боднет. Не успели войти, Амортизатор сует нам трешку и посылает за бутылкой. А как ее взять, если тетя Маруся из дежурного магазина знает нас как облупленных. Пришлось чесать Юрке. А мы остались. Амортизатор из-под кровати недопитый пузырь вытащил. Нам в стаканы плеснул, сам из горлышка.

А я до этого раза ни грамма не пробовал, даже браги – физкультурником был. Но раз уж пришел в такое заведение, отказываться постеснялся. Тем более Крапивник заглотил и не поморщился, только глаза выпучил. Я, глядя на него, тоже опрокинул. А она теплая, вонючая, горькая, едва до желудка доползла и сразу назад запросилась. Рот ладошкой зажал и пулей на улицу. Еле донес. Выполоскало меня, но что-то, видимо, осталось, потому как хватило дури в Барнаул вернуться. Прихожу, а Крапивник, раскрыв рот, слушает Амортизатора. Я правое ухо приоттопырил и ловлю нечто уже знакомое. Поворачиваюсь левым ухом, драли его намного чаще, оттого и слышит в полтора раза лучше – а слышит те же самые подробности… Часа не прошло, как сам Крапивник взахлеб живописал их, а теперь кушает как свежайшее блюдо и добавки просит. Кстати, лучше всех о любовных похождениях рассказывают заики, я в этом не раз убеждался. Когда подходит самый смачный момент, у них от волнения клинит где-то в горле, и получается красноречивее любой многозначительной паузы, достоверности больше.

Сидим с Крапивником, запасаемся теоретическими познаниями, а Юрки все нет. И непонятно, куда он делся, – с его скоростью до дежурного магазина в десять минут можно обернуться. Амортизатор тоже беспокоиться начал – деньги все-таки давал, но, главное, выпить не терпится. Сел на подоконник, чтобы не прокараулить. Да поздно спохватился – Юрку уже перехватили. Какая-то Розка из угловой комнаты заманила его сначала в окно, а потом на кровать. Это мы узнали, когда через час вернулся он потный и с расстегнутой ширинкой. Но водку сберег. Даже бутылку не почал.

К новой бутылке и новые разговоры, которым конца не видно. Крапивник принял пятьдесят граммов, осмелел и ворчать начал:

– Чего рассиживаться, за окном стемнело, пора и на дело выходить.

Амортизатор видит, что в бутылке очень быстро убывает, и сразу же заботливым стал.

– Тебе, Юрка, хорошо, – говорит, – ты уже справил свою нужду, а ребятам не терпится. Веди их в седьмую комнату.

Крапивник тут же вскочил, пока не передумали. Я, грешным делом, надеялся, что Юрка отнекиваться начнет, закралось некоторое сомнение после того, как Амортизатора послушал, а мотню расстегнуть и в коридоре можно… В нем сомневался, но, главное, сам мандражил. Думал, Юрка проволынит, с тем и разбежимся. А он взял да и повел.

На весь коридор одна лампочка, продвигаемся в полумраке. Три двери пропустили, у четвертой остановились. Прислушались. Тишина.

– Или никого нет, или все места уже заняты, – поясняет Юрка, – айда в седьмую, там наверняка найдем.

В седьмой и вправду кто-то был, воркотня доносилась. Юрка велел нам подождать, а сам на разведку пошел. Сначала тихо было, но недолго – женский визг услышали, потом Юркины матерки. Крапивник толкает меня и пассатижи показывает, прихватил для самообороны. А матерки все громче. И уже не только Юркины. Другой мужской голос объявился. Отсиживаться в засаде уже как-то не по-товарищески. Шагаю к двери, здесь я уже решительный, драка – дело привычное, освоенное уже, в отличие от кобеляжа. Шагаю, значит, а дверь вдруг распахивается и прямой наводкой – по моей морде. Девица с растрепанными волосами из комнаты вылетела и наутек. Я на пороге стою, глаз подбитый рукой зажимаю, но вторым – вижу, что Юрка парня за грудки схватил и к выходу толкает. Тот мямлит что-то, но не сопротивляется, только лицо локтем прикрывает. Проморгался кое-как после встречи с дверью, вижу – в комнате еще одна торфушка, полураздетая уже, на кровати в мужской майке сидит. Титьки огромные, чуть ли не до колен достают. В руке гребенка. Ту, что выскочила, я не рассмотрел, а эта тетенька моей матери, может быть, и помоложе была, но Ванькиной старше наверняка. Стою, жалею, что и второй глаз не подбили. Тут и Юрка из коридора вернулся. Злость на конкуренте сорвал и остыл, уже хохочет.

– Ну чего, Рая, женихов тебе привел. Выбирай любого.

Шуточки у него были всегда не к месту. Но оказалось, что он не шутил. А тетенька и подавно. Деловитым таким голоском отвечает:

– Ванька уже была! Пусть эта, с подбитой глазом, попробует.

Они женский и мужской род всегда путали.

Юрка меня в спину толкает, давай, мол, Леха, не робей, а я нырк под его руку – и ходу. Несусь по улице, чуть землю носом не пашу, и все кажется, что тетенька эта, полураздетая, гонится за мной, сопение даже слышу, а люди изо всех окон пялятся на нас.

И не зря казалось. Только бежала не она, а Крапивник. Догнал возле дома и канючит:

– Чего испугался, всю малину испортил, незачем было идти, если трусишь.

И так мне захотелось врезать ему. И врезал бы, да он отскочить успел, а на второй замах у меня злости не хватило.

Крапивник потом доказывал, что Райка наврала и был он вовсе не у нее, совсем молоденькую выбрал, клялся всеми святыми, в общем – знакомая песенка…

Невинность моя в тот вечер уцелела, но ненадолго. Однако об этом в следующий раз.

Братья Санины

Вербованные – люди терпеливые и вежливые, в чужой монастырь со своим уставом не лезли. Любо не любо – ходи и помалкивай в тряпочку, пусть даже зуд в кулаках спать не дает, все равно – терпи. А народец у нас любопытный, ему это терпение обязательно испытать хочется, дойти, что называется, до горизонта и посмотреть, что за ним спрятано.

И лопнула терпелка.

Решили вербованные проучить Юрку Санина. Как им такая идея в головы взбрела, сами придумали или науськал кто, не знаю, но настроились очень даже серьезно. Сначала пасли его на танцах, потом вроде как отстали, ушли с пятачка всей кодлой, чтобы шпана местная видела, но отступление оказалось военным маневром. Встретили возле дома, прямо у калитки. Сначала двое подвалили базар начать, а когда Юрка попер на них, еще четверо из резерва выскочили. Наверное, не слышали поговорку, что семеро одного не боятся, а то бы обязательно и седьмого прихватили. Хотя шестеро – тоже кое-что. Но, с другой стороны, смотря какие шестеро и смотря какой один. Юрку в чем угодно можно было обвинить, только не в трусости. Да и колотуха у него – если не промажет – мало не покажется. Вербованные, чтобы он деру не дал, в кольцо встали и двух человек к калитке отрядили. Намертво заблокировали. А Юрка и не думал отступать. Он вообще не слишком много думал. Не дожидаясь, чем базар закончится, маханул сплеча, и тот, в которого попал, на земле очутился. Но тут же вскочил.

И понеслась махаловка: кому в «Харьковскую губернию», кому в «Зубцовский уезд», кому в город «Рыльск». Падали не только вербованные, Юрке тоже довелось поваляться. Сбивали, или в собственных ногах путался, в суматохе не разберешь, главное, пинать себя не позволял, всегда успевал подняться. Короче, куда клин, куда рукава, куда паголенки…

И все это возле родительского дома. Долго собирались вербованные, а более подходящего места для битвы найти не смогли. Но, опять же, откуда им было знать, что именно в этот вечер старшие братья Санины соберутся в родном гнезде. Славка тогда еще в поселке жил, бульдозеристом работал и сам, как бульдозер, здоровенный. А Борька сразу после армии в город уехал и случайно заскочил навестить. С виду он не ахти какой поддубный, но парень хлесткий, когда в Венгрии заваруха началась, его в числе первых отправили, а размазню туда не пошлют.

Младший, значит, пластается из последних сил, а старшие сидят за бутылочкой и в окно смотрят, словно экзамен принимают. На улице уже стемнело, но от фонарей под глазами освещения на арене вполне хватает, да и зрение у братцев наукой или тонкой работой не испорчено. Наблюдают, комментарии друг другу делают, два раза после удачных ударов младшенького по рюмахе опрокинули. На помощь идти не спешат. А то, что драку разнять не мешало бы, им, разумеется, и на трезвую голову не придумать. Экзамен прерывать нельзя. И судят со всей строгостью. Старший, он поблагодушнее, нет-нет да и похвалит, а Борис ни в какую, у него после Венгрии особый счет: если братишка нагулял силенку, это еще ничего не значит, потому как не сила в драке побеждает. И только после того как Юрка заехал локтем в челюсть вербованного и тот сначала на колени встал, а потом на бок завалился и больше не поднялся, оба экзаменатора единодушно оценили удар в пять баллов. Загорелись выпить по такому случаю, а бутылочка, увы, пустая.

Водка кончилась быстрее, чем драка.

И заскучали братцы. Смотрят друг на друга, думают об одном, а сказать стесняются… Потом, не сговариваясь, поснимали часы – и на поле боя, бегом, пока меньшой без них не управился.

У Борьки выучка военная, силу на пустые замахи не тратит, два раза двинул – и два человека на четвереньки встали. А Юрка к этому времени совсем одурел, глаза потом залиты, лиц не различает – одни силуэты, да и привык уже в одиночку в окружении чужих, вмазал с разворота, и аккурат в ухо Славке. Тот и сообразить не успел, откуда прилетело, а Борька уже орет:

– Падла, да я тебе, щенку, за старшего брата все кости переломаю! – И в челюсть, чтобы слова с делом не расходились.

Славка, который с пьяных глаз так и не понял, кто его в ухо отоварил, увидел, что Борька Юрку бьет, и справедливости ради врезал среднему… Вербованные кто бегом, кто ползком – лишь бы подальше от шальных кулаков. А брат на брата пуще супостата, как в Гражданскую войну.

Мамаша их спала уже и глуховата была, но даже она проснулась. Выбежала в одной рубахе – и в плач. Окати она их из ведра, вряд ли бы разлила, а вот слезами… От материнских слез даже пьяные трезвеют. Проняла.

Потом они целую ночь шарашились втроем по поселку, бутылку искали, чтобы мировую выпить. Да не так-то просто в те годы было найти выпивку среди ночи – не Венгрия. Пришлось мириться насухую. А что делать? Братья все-таки. Родная кровь.

Обычная, в общем, история, но дальше случилась интересная закавыка. Юрку Санина по осени должны были забрать в армию, но врачи нашли какую-то болезнь, и он получил отсрочку на год, потом на второй. В конце концов забрили, но именно с теми парнями, которым перед дембелем досталось побывать в Чехословакии. Одному брату Будапешт, другому – Прага. А говорят, что судьба с завязанными глазами ходит.

Военные

Торф, если его не трогать, сам по себе не загорится. Человек, впрочем, тоже. Самовозгорается неправильно убранный торф, когда его собирают в караваны непросушенным. Но сказать легко, а выполнить план трудно, особенно при капризной погоде. Кто не рискует, тот не получает премию. Вечная наша надежда на авось. Гнали, гнали, гребли, гребли. План перевыполнили, начальство прогрессивку подсчитывает – два пишем, семь в уме. А караваны убранного торфа возьми и задымись. Природу не обманешь.

Пожар – зрелище страшное. Однако, помню, возвращались со второго поселка ночью. Ветер задурил, и там, где узкоколейка вдоль разработок тянется, видно, как с гребня каравана искры в небо летят. Зима стояла: черное небо, белый снег и фонтаны искр. Прилипли к окнам – любуемся. Ни фейерверков, ни салютов, ни, тем более, извержения вулканов ни разу не видели, а тут такая бесплатная красотища. Любо-дорого, особенно если смотришь из вагона, он хоть и не отапливается, но ковыляет в сторону дома, и железная крыша над головой. Послевоенным пацанам любая пиротехника в радость.

Но эти пожары начались в августе. Говорю же, на перевыполнение плана по добыче замахнулись. В конторе переполох – премия «горит». С утра и до темна толкутся на болоте, зная, что платить за это никто не будет – рабочий день ненормированный, у трактористов сверхурочные капают, но большой радости от таких денег не бывает – нормальные люди, понимают, что деньги все-таки пахнут.

Областные чины прикатили. Москва круглые сутки на проводе. А пожар ярится и ширится. Если говорят, что аппетит приходит во время еды, так это в первую очередь об огне. Ненасытный, жрет все, до чего дотянется.

Московские власти, наверное, тоже перепугались, прислали роту курсантов. Не кремлевских, разумеется, а из какого-то заштатного пехотного училища. Прибыли они, когда с пожаром понемногу справляться стали. Не победили, но перелом уже наступил. Разделили их на две группы. Ударную часть отправили на второй поселок, там площади больше и ситуация тяжелее, а у нас оставили шесть человек, неполное отделение. Расквартировали их в школьном спортзале. А там и клуб рядом, и танцплощадка. Аврал авралом, а кровушка-то молодая. Днем работа, вечером охота. Если на погляд, парнишки прибыли ничем не примечательные, но девушки приезжих любят, а военных – тем более. Без пяти минут офицеры все-таки. Об иностранных принцах на белых мерседесах в те годы еще не мечтали. Курсантики не успели устроиться, а наши красавицы уже напевают: «…что-то мне, подружки, дома не сидится…» Так ладно бы Томка Шуваева с Люськой Парамоновой, которые после седьмого класса работать пошли и быстренько, так сказать, повзрослели. Эти злых языков уже отбоялись. Но и отличницы осмелели. Принарядились. Моционы совершают. Дойдут до клуба, постоят и обратно медленными шажочками. Дамская разведка отличается от военной тем, что не прячется, а наоборот, делает все, чтобы ее быстрее обнаружили. Чем заметнее маскхалат, тем лучше. Два-три раза прогулялись мимо окон, и курсанты услышали команду: «Подъем!» Сначала один самый смелый и языкастый подошел поинтересоваться, нет ли поблизости пруда, в котором можно поплавать и понырять, а потом и подкрепление прибыло. Недели не прошло, а уже и парочки сформировались. Нашим парням такой блицкриг, сами понимаете, понравиться не мог. Хорошо еще обошлось без того, что чья-то подружка загуляла с военным. Им и свободных девушек хватило. Были, конечно, тайные воздыхатели, но если раньше боялись чувства открыть, то теперь и подавно помалкивали. Конкретно обиженных вроде и не было, но общее недовольство шипело и булькало. Особенно нервничал Витька Евдонов. У него, кстати, имелась постоянная подружка, Райка Селиванова. Пусть и не красавица, но голос не хуже, чем у настоящей артистки. А он не только на гитаре бренчал, его и в футбол за взрослую команду выпускали. Короче, завидовать нужды не было. Но соседка его задружила с курсантиком, и ему это почему-то сильно не понравилось. Начал народ мутить, дескать, негоже своих девушек чужакам уступать. Чего взъелся? Но с другой стороны – ходила недотрога, получала свои пятерки и четверки, две главы из Онегина знала наизусть, вот и зубрила бы третью главу, коли такая правильная. Может, он так думал? А может, и сам ее в личный резерв зачислил? Хитрый портной с запасом кроит. Райка уже приелась, а тут нецелованная отличница с ямочками на щеках. Он даже Томку Шуваеву к военным приревновал. За год до их приезда, пока еще с певуньей не закрутил, хвастался, что водил ее в кусты за линией, побаловался, дескать, и бросил. Правда, не мешало бы спросить, кто с кем баловался и кто кого бросил. Томка через неделю с вратарем из взрослой команды загуляла. И он не возникал, потому что свой, поселковский. А военному нельзя. Кстати, Томка жила от него через дом. И тот курсант, который у них заводилой был, не побрезговал воспользоваться ее добротой. Ушлый парень. Звездами любовался с пионервожатой, а после романтического свидания, уже разогретый, пробирался к Томке и уводил к себе в спортзал, там закутков много, есть где уединиться и кувыркаться на матах не так жестко. Кривые тропы пересекаются чаще прямых. Вот и совпало. Евдон возвращался домой, увидел на лавочке отличницу с курсантиком. Сидят воркуют. Прошел мимо – не заметили. Воспринял как неуважение к собственной персоне. Возвратился и предложил ухажеру уматывать, пока зубы целы. А какой парень вытерпит, чтобы его при девчонке позорили? Тем более военный. Материться не с руки, значит, в дело кулаки. Но первым ударил Евдон. А тому что оставалось? Надо офицерскую честь спасать. Хлещутся, а отличница, на удивление, не паникует, смотрит, как дерутся из-за нее, интересно, глупенькой, кто кого, волнение как при первом поцелуе, а может, даже и сильнее. Евдон все-таки покрепче был, но, на его беду, появился ночной хахаль Томки. Крался к окну, чтобы сигнальный камушек в стекло бросить, а вляпался в драку. Где же вы, друзья-однополчане? Вовремя подоспел, как десант из засады. Отступать пришлось Евдону.

Потом он заверял, что махался довольно долго. Но когда один против двоих, без «отметин на портрете» не обойтись, а он как-то исхитрился. Зато главное дошло до всех: он – один, а военных – двое. Неправильная драка, несправедливая. Евдон обежал полпоселка с призывом восстановить справедливость, отдать должок чужакам. И все соглашались, что спускать нельзя.

Решили собраться возле клуба к семи вечера и показать – кто в поселке хозяин. Я тоже пообещал, хотя Евдона недолюбливал. Не мог забыть, как год назад играли в футбол класс на класс. Мы выигрывали. Евдон, конечно, звездил, его уже тогда мужики два раза в команду брали. Короче, счет 4:2, игра идет к концу, Евдон выходит один на один, от защитников убежал, казалось бы, верный гол, но вратарь бросается в ноги и прижимает мяч к груди. Евдон сам виноват, не надо было мастериться, ткнул бы в дальний угол метров с четырех, но ему захотелось обвести вратаря, поиздеваться, а тот, недолго думая, выстелился и снял мяч с ноги. И тогда Евдон с досады врезал ему бутцей по лицу. Обидно, конечно, но нельзя же так звереть. У парня кровища из носа. Все свои, делить особо нечего. Мы и доигрывать не стали. Евдон оправдываться начал, дескать, замах не мог остановить, но я-то рядом бежал и видел, что замахнулся он после того, как мяч отобрали, он же в обводку шел, а не к удару готовился.

В общем, не хотел я идти воевать за него, но испугался показаться трусом.

Обещали многие, но собралось девять человек вместе с Юркой Саниным, которого не звали, сам явился, добровольцем, можно сказать, Узнал от кого-то, что драка затевается, а для него это всегда в удовольствие. Пивом не пои – только дай помахаться. Я вот, например, просто так, ради спортивного интереса драться не могу.

Встали мы полукругом у входа в спортзал и орем, чтобы выходили. Ждем, рассуждаем, что, если струсят, окна выбьем с двух сторон и ворвемся. И никому в голову не приходит, что нас бы самих в эти окна поодиночке затаскивали и штабелями укладывали. Но окна бить не пришлось. Не испугались курсанты. Сначала вышел один. Прямо как Челубей на бой с Пересветом, или наоборот, не знаю уж кем он себя чувствовал: защитником или агрессором? Спустился с крыльца и остановился метрах в трех от нас и спрашивает, зачем пожаловали, будто не понимает – зачем. Голос медленный, но спокойный. Хорошо держится парнишка, но вожак по-другому и не должен себя вести, иначе какой же он вожак? Евдон кричит, что этот гад на него напал, пальцем показывает, словно «ату» командует. На его крик и остальные курсанты на крыльцо высыпали. Встали рядышком. Их шесть, нас девять. Стоим препираемся: кто первый начал, почему двое на одного, почему к нашим девкам липнут, а почему бы и не липнуть, если они согласны, кто мы такие, кто они такие… Короче, базарим. Но резких движений не позволяем ни мы, ни они. Может, так и разошлись бы, да Юрке Санину надоела пустопорожина, он же драться пришел, а не болтушку хлебать. Врезал тому, кто ближе к нему стоял.

И началась потеха.

Каких-то особых приемчиков у военных я не разглядел. Дрались по-деревенски. Училище пехотное, это погранцов с десантниками натаскивают. В этом смысле, можно сказать, что нам повезло. Все было по-честному: без арматурин, без велосипедных цепей, а за ножишки… я вообще не припомню, чтобы поселковая шпана когда-нибудь хваталась. Кто как махался, сказать не могу – не следил, не до того было. Их шесть, нас девять, а летающих в воздухе кулаков не меньше сотни. Только уворачиваться успевай. И все-таки свой пирог во весь бок я заработал. Кто первый побежал, тоже не видел. Их шесть, нас девять, но побежали мы. Кинулись врассыпную. Только пятки засверкали. Стояли вместе, а бежали врозь.

Почему не одолели? Нас же больше было, и ребятишки подобрались неслабые. Может, военные особую тактику и стратегию применили? Не знаю. Не заметил. Скорее всего, они были дружнее нас. И отступать им было некуда. А мы разбежались по домам и даже не заметили, что Юрка Санин лежащим на земле остался. Бросили раненого добровольца на поле боя. Но курсанты проявили благородство. Привели к себе, дали умыться, чтобы не шарашиться по родному поселку с окровавленной мордой и даже водки налили. Юрка потом рассказывал, что ночью с их вожаком ходили к Аркахе Киселеву за самогонкой.

На другой день после побоища Евдон снова пытался кодлу сколотить, но обязательно подготовиться к новому бою и действовать продуманнее, чтобы наверняка.