Текст книги "Мальчик по имени Коба"

Автор книги: Сергей Кутолин

–Строгость,отче инспектор,только на пользу ему пойдет.Ведь так часто Джугашвили и не перечит, а посмотришь ему в глаза, а в них презрение похоже усматривается. Такой вот странный слу-чай. И выйдет ли из него настоящий пастырь душ христианских? Он мимо вашей руки проходит. А надо бы?

–Надо бы, отец эконом, но Джугашвили больно на людях тих. Здесь даже я вмешаться не смогу. Вот,если дальше такая история продолжаться будет, то семинария с ним просто расстанется. И все. На этом и порешим. Больше вас не задерживаю.

Плохая отметка по поведению и “предупреждение” заста-вили Кобу сделать то дурацкое выражение глаз, которое так не нравилось учащим его монахам. Никаких иных и тем более сло-весных выражений или замечаний от него не добились. Семи-нарист занимался плохо. Стал заниматься еще хуже. Упорный такой. Независимый. И твердый в раз и навсегда принимаемых им решениях,смысл которых никому,кроме него,не был известен. Ни Гогохия, ни более близкий к нему “второй Сосо” не смогли от него получить никакого вразумительного ответа на вопрос,что он будет делать,когда стипендию сократили, “предупреждение” внесли в личное дело,а это грозило при повторном замечании отчислением из семинарии и предстоящей военной службой.

Кривая улыбка и скошенное к переносице веко правого глаза показывали лишь тот непреложный факт, что Кобе решительно наплевать на всякие там “предупреждения”.А что касается уменьшения наличных денег.То это вообще для него, дескать, никакого значения не имеет.

На самом же деле все это непосредственно касалось его са-мого. Но он уже чувствовал, что ему уже до чертиков надоели эти дурацкие занятия в семинарии, где монахи говорят, монахи живописуют все прелести загробной жизни, о которой никто даже и сам Абашидзе не имеют ну никакого совсем представле-ния. А все это святоотеческое предание для него становилось каким-то пугалом, ограничивающим его всехотение знакомства с жизнью. Жизнь казалась ему теперь более широкой и интересной,чем скулеж в молитвословии и продолжительные бдения в храме,где постные лица упитанных монахов и преподавателей делают даже сам процесс службы похожим на разноголосое собрание раскра-шенных попугаев.

Единственно,что было ему жаль по настоящему,так это самих часов церковного песнопения. Лишь в песнопении он ощущал какое-то необыкновенный внутренний подъем, где все его су-щество как бы приподнималось на серостью и обыденностью той постной жизни,в которой он провел уже почти девять лет. Эта жизнь дала ему многое. Он научился и читать, и писать, и излагать свои мысли на русском языке, на котором говорило большинство. Он стал читать русскую литературу,смысл которой было само безбожие.Ну не безбожие,а такое состояние свободы внутри себя, которое отделяло его самого от религии.И при том так далеко, что имя Бога уже можно было призывать и с маленькой буквы. Вообще все религиозное уменьшилось в самых обыкновенных размерах и при том так сильно, что даже издание рукописного журнала на грузинском языке, которое он редак-тировал и уже почти считал себя конспиратором, было для него куда интересней, чем постоянное просиживание за семинарскими учебниками.

Он видел,что многие из его бывших соучеников,о которых он знал сам,или о которых ему рассказывали за воротами семина-рии, не потерялись в этой мирской жизни. Нашли себя и зани-мались интересной работой,от которой вовсе и не бедствовали. Им хватало семинаской грамоты,чтобы без особого физического труда зарабатывать себе на кусок и жить безбедной,то-есть не нищенской жизнью. И,что самое главное, учить других. Безгра-мотных и малограмотных. Если государство не брало на себя та-кой необходимости,и в самом Тифлисе,Батуми находилось мно-го таких,которые хотели быть более грамотными,но зарабатывая кусок хлеба для себя и своей семьи, этого им не удавалось, то появлялись бывшие семинаристы, которые по своему брались за дело. Это были люди из рабочей среды. Но они вовсе не хотели быть просто грамотными. Они хотели понять. Понять ту простую истину, почему они, хотя и зарабатывают прилично,но живут по их мнению хуже,чем те,кто своими руками ничего не произ-водит. А то,что эти самые люди-белоручки думали головами, принимали решения,их,рабочих,ну никак это не интересовало. А ведь были и такие,и их было много,которые и вовсе ничего не предпринимали и совсем не думали головами. Но имели много всего. Это вызывало желание все отобрать, и поделить поровну. Или хотя бы поровну. Но богатые вовсе не хотели делиться и считали,что итак мало имеют.

Государство существовало давно. Но внутри, под землей этого государства, уже давно была пустота. Государство со всеми его экономическими институтами не могло понять простой исти-ны,что слишком явное средоточие богатств у одних, и слишком малые доходы у других, в России приобретали характер извеч-ного недовольства большинства. Но вечность – это тем не менее текущее время. Оно имеет свой конец. И те, кто не делится с другими своими доходами, рано или поздно обречен на ограб-ление.Эта теория, получившая в России распространение, была в сущности проста и ясна как день. Она называлась марксизмом. И хаяли этот марксизм все, кому не лень. А истина его была прос-та:”Если капиталисты получают прибыль в триста процентов,то нет такого приступления,которого бы не совершил капитал ради такой прибыли!” Даже в многоозерной Швейцарии, где весь рабо-чий класс чуть ли не представляли одни часовщики и то, вскоре поняли,что прибылями нужно делиться с теми, у кого таких прибылей нет. Иначе произойдет страшное. И 1848-49 гг. показали всей Европе,что это именно так. Ну России никто не указ. Правая рука у нее никогда не знала, что делает левая. Все знали только одно, что “ в России воруют…”.Но этого было недостаточно. И разъяснить эту позицию не мог никто так отчетливо и ясно, как разве что не доучившиеся в семинарии,но постигшие азы грамотности и молитвословия, вышибленные от обучения семинаристы да недоучившиеся студенты, не имеющие отношения к армии и армейской дисциплине. Были и другие. Бравшиеся за такое трудное дело. Но это были или юристы-неу-дачники,или уж совсем богатые люди,ну,которые, одним словом, с “жиру бесятся”. Эти последние,хотя и делали подкопы под госу-дарство, истончая часть тверди между государством и пропастью, но про них можно было смело сказать:”Боже! не знают,что творят!” Крестьяне в России, где сравнительно недавно отменили и само крепостное право, от радости кормились у земли, от труда своих рук. И видели как растет хлеб. И только поглядывали друг другу в закрома. Да кряхтели. А вот те, кто кормился при разных мастерских, да фабриках, да заводах, а некоторые при железно-дорожных путях, где работа была совсем не легкой, но людей сплачивала железка, что тянулась, например, на Кавказе аж до самого Батуми, вот там совсем другое дело! Здесь хотелось и делить. И делить осно-вательно. А то поди ж ты, в таких вагонах ездют! Такие обеды в них заворачивают! Слюни заместо масла в буксы сами текут. Вот и стали такие люди по копейке, другой складываться, чтобы их кто-либо научил,что делать? А хотель-щиков учить как все поделить где взять? Да тут они, рядом. Бездомные семинаристы да вышибленные с обучения студенты. Тут они, рядом. Только кликни. Ну и кликнули их. Они и приш-ли. И правильно сделали. Что пришли. И на прокорм есть. И опять же при деле. Да деле таком,что ежели выгорет,то и они все в дамках да с пирогами.

 
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
 
 
“Человек немысленный не знает,
и невежда не разумеет того.-
 

-…нечестивые возникают как трава,

 
и делающие беззкаоние цветут,
чтобы исчезнуть навеки”
Пс., 91,7-8.
 
 
Ох как люто стало на сердце у Кобы,когда понял он,что в этот раз его перехитрили да все его хорошие занятия с изданием журнала на грузинском языке разгадали, да журнал и прекра-тили, а самому такое наставление сделали, что хотелось ему на все плюнуть от ненависти ко всякой власти, ко всему семинар-скому управлению, ко всему подглядыванию да подсматриванию. А все вместе это и есть не просто управление,а “царизм”.
Вот будь его власть совсем бы иное дело было. Он всем бы показал,что управлять надо и справедливо, и правильно. А пра-вильно,– это, когда делается так все по справедливости. А спра-ведливость? Ее-то сразу можно понять. Справедливость-это,когда твоя душа спокойна и все делается так,как ты того хочешь. Вот это правильно.
Поэтому Коба был даже внутри себя рад, что все раскрылось. И теперь ему можно дальше просто занятиями не заниматься. Ну,то-есть заниматься,но так-”спустя рукава” как говорят рус-ские. Все же сама мудрость наделила русских таким языком. А тут бывший тифлисский семинарист Ладо Кецховели пристал к нему со своими разговорами:”Надо учиться марксизму.Учиться марксизму надо”. И дал книжку. Бородатый Маркс смотрел стро-го и хитро. А умный старик! разговоров никаких нет. И не может быть. Такой умный. А здесь среди друзей Ладо в присут-ствии Кобы пошли споры насчет марксизма.
А ведь никто ничего в марксизме не понимает. Почему? Да потому,что Маркс писал вовсе не для таких как друзья Ладо. У Маркса вся его теория капитализма как большой европейский камин. Со всякими выкрутасами да решетками. А у них что? Да никто таких каминов-то и не видел.А сам Коба об устройстве таких тепловых приборов читал и рассматривал их на картинке. Они совершенно не похожи на мазаные печи грузин. Капита-листа на решетках камина Маркса можно поджарить. А для грузинской печи его надо сначала как барана разрубить. А только потом кусками жарить. Правда есть открытый огонь. На вертеле можно и быка зарумянить. Как в старину. Это верно. Это правильно. Но как капитал собрать? Так его ведь и растерять можно. У Маркса не то, у Марска не то! У Маркса не одна копейка не пропадает. Капиталист как враг – все должен отдать порабощенному пролетариату. Капиталист должен сделать про-летариат счастливым. А счастливым пролетариат будет тогда, когда у капиталиста все отберет. Вот это и есть марксизм. А у Маркса на этот счет все темно написано. Едвали кто Маркса, вообще-то, всего прочитал. Это как просто читать Библию! Невозможно. Сектанты, каждый ее по своему читает. Но это есть ересь. Нужно изучать патристику. Учение отцов церкви. Тогда понимаешь смысл богословия. Но богословие вредно, потому что оно темно. Темный марксизм в устах наших буржуазных сынков еще более темен. А к сынкам буржуазных выкормышей как лю-дям начитанным и повел Кобу Ладо Кецховели.
Они сидели в редакции легальной газеты “Квали”,что по-русски значит “Борозда”. И бороздили всякую глупость. В ори-гинале Маркса читать трудно. Коба по-немецки и по-английски не читал. “Здесь не читать,а понимать надо”,-говорил он. А вот понятие в редакции газеты имел каждый, но свое. И считал это марксизмом. От этого сразу становилось смешно. Все говорили. Ничего не понимали. Строили вавилонскую башню. Но дого-ворились об одном твердо. Надо учить марксизму рабочих.Это во-первых. Во-вторых,все же марксизм,-это, когда все понятно и ясно. А что не понятно? То это уже не марксизм,а что-то другое.
Поэтому рабочих надо призывать к революции. Революция – это самое понятное. Ее начать, ввязаться в драку, а там пос-мотрим. И это “посмотрим” –правильно. Потому что настоящий революционер разбирается не в абстрактной, а конкретной об-становке.
А всякие там “экономисты” только о рубле заботятся. И поэ-тому вприсядку перед рабочими пляшут,-презрительно объявил Коба на одном из заседаний в редакции “Квали”.-Нам бы нас-тоящего переводчика Маркса иметь, а не какого-то Плеханова или этих,как там их?,с двойными фамилиями….
 

– А что ты,Коба,предлагаешь,-как-то спросил его Жордония.

– А надо переходить к революционной агитации против ца-ризма. Вот это и есть марксизм в первую очередь.

– Но так говорит Владимир Ульянов в России!-сказал Кецхо-вели.

–Значит он есть горный орел революции,-ответил Коба.И до-бавил:”Вот это и есть марксизм по-русски!”

–По-русски,по-русски,-задумчиво повторил Кецховели и чахо-точную бледность его лица,вдруг,охватил румянец.-Но для этого мы должны работать с рабочими кружками. А у нас это пока поставлено плохо. Нужно доля начала образовать наших рабо-чих. Ну не читать же им,правда “Капитал”. Нужно разъяснять его смысл. И ориентировать рабочих на борьбу и революцию.

Пролетарские философы перешагнули плетень революции на словах. Зубы их стучали и сильно бились и от испуга, и от же-лания служить революции. И порешили они не просто идти в народ, а создавать рабочие кружки. И стали выжидать своего часу. Для начала связались с Калининым и Аллилуевым –рабо-чими из железнодорожных мастерских, которые походили на подворье поместья средней руки.

А поле революции было еще пусто. И незасеяно ни чьими костями. Кости,правда,были. Но это были кости единиц, которые боролись в страшном одиночестве с царизмом, способствуя воз-никновению тайных предприятий следующих поколений. Де-ревья и кустарники русских легальных и тайных обществ, вьющимися змеями спадали на бурьян неграмотности и необразованности российской деревни и любопытствующего в своей невинности рабочего класса, сад воображения которого был страшно запу-щен. Казалось, что стоит очистить это воображение от лишних трав и мусора, и вот, вырвавшись из бурьяна сорных идей, прямо вот так, прямо вот так сразу,перед рабочим классом встанет само сознание во всей его красоте. И они, рабочие и крестьяне, положат свое имущество и даже жизнь на борьбу с царизмом. И Коба,которого воспитывали в семье побоями, кото-рого угнетала система извечного подобострастия и послушания в училище и семинарии, уже сам отчетливо видел себя во главе революции. И нужно-то совсем немногого. Очистить бурьян сознания от сорняков у рабочих. Не оступаясь, передавить буржуазных кро-тов, вырывая с поля капитализма застаревшие корни человечес-ких суеверий, и вот уже зримо видна заря революции. И верба новой жизни распутится первой зеленью на Пасху человеческого счастья, которому нет конца. Потому что оно рядом.

И в этот момент Коба ощутил себя свободным и от своего до-машнего очага,от Кеке с ее непрерывными молитвами,с ее веч-ными страхами за его жизнь,с ее постояннными заботами о нем, Сосо,первом и единственным ее сыне,через которого она прод-левает жизнь их семьи. Коба ощутил себя свободным от всего, всего, что связывало его с какими-то когда-то и где-то близкими ему друзьями. Он был свободен от училища и его наставлений. Наконец, и он почувствовал это вполне,он свободен от этого ужасной семинарии, о пребывани в которой уже и не могло быть никакой речи. Поскольку вся его жизнь принадлежала революции до конца. Так как эта революция была просто им самим. В нем самом бушевали страсти ненависти ко всему, что могло его угнетать, унижать.

И в нем уже зарождалось то удивительное чувство в такой мере свободного человека, когда сама свобода,-это,когда свободен он сам от всех и всяческих обязательств перед кем бы то ни было. И когда никто ему не может ничего навязать. Поскольку он,наконец,сам понял,что свобода – это,когда свободен ты. А все остальные могут и не быть свободными от каких бы то ни было обязательств. Но такой свободы в реальной жизни он еще, конечно же, должен достигнуть. Но это единственный путь к свободе. Потому что он будет руководить массами. А для этого нужно учиться такому руководству. Не спеша,но упорно. Не сразу,но постепенно. Не заскакивая вперед, но ожидая своего часа. Подготавливая людей, которые будут верить ему. И тогда они построят все вместе свободу для большинства. И куски его жизни как куски сюртука останутся на прожитых годах. И верба революции поклонится ему до земли. Главное,-не брести по жизни бесцельно. Главное не плестись в хвосте событий. Главное всегда быть рядом с горными орлами революции. И слова эти раз-давались у него в ушах, в теле, в каждой клеточке его естества. Они становились его душой.

Дверь старой жизни,сорванная с петель, уже не держала его в своих цепких объятиях. И каменная крышка гроба семинарского здания уже не тяготела над ним. Новая нечистая сила металась в нем,вылизывая своими ветрами все прошлое молитвословие, дер-жалось в воздухе паутиной скорпионьих жал,выкрикивая крики новой бесконечной свободы той жизни, где рай есть ад, в кото-ром пытает себя человечество. И новая свобода как серебро луны отливает чистотой и невинностью.Но впереди сгущается чернота.

А здесь уж как хотите,так и думайте! То ли Кобу из семи-нарии с треском выперли, то ли это просто какое-то недора-зумение. И он сам за год до окончания ее, тихо прикрыв дверь семинарии, удалился в новую жизнь. А может быть и старушка-мать в своем богомолитвословии сама поняла,что сына из семи-нарии пора забирать. Ну, вот как вы хотите, так и думайте. И стройте для себя разные, преразные, если вам до этого дело есть, исходы Кобы из семинарии.Которая душе его и телу обрыдла. Но ясно ведь одно, что ведь никто никуда на безрыбье, на без-денежье,то-есть так,чтобы не питать свое тело,не уходит.

И хотя “не хлебом единым жив человек”, но все же неко-торое количество витаминов,там разных,клетчатки да белков его организму следует употреблять. А если употреблять,то эти самые витамины следует добывать. А добывать как это ранее делалось в семинарии,то-есть молчать,заискивать и молиться,Коба уже не мог. Но во всем теле его появилась такая внутренняя стать,да как ей и не появиться,когда к моменту захлопывания семинарской двери за Кобой в 1899году, ему уже почти двадцать годов насчитывалось.И у него уже не только волосатость бороды объявилась, но и эта самая растительность уже порядочно вре-мени покрывала его интимные места. Что само собой не уди-вительно. Так как грузины созревают рано. И стал Коба как пру-жина внутри себя собранная и натянутая.

В этой его собранности чувствовалась, однако, такая внутрен-няя сила,такое единство воли и представления мира по собст-венному усмотрению,что скажи ему:”с кого делать справедливый и правильный мир?”,не задумываясь скажет:”с меня!”

Видя такое внутреннее в нем рвение, соратники его по корм-лению, которое имело место даже и в новом грузинском, почти революционном течении, получившем название “Месаме-даси”, вовсе несколько побаивались спорить с ним, сразу представляя себе его, как водится, презрительную улыбку на все, что не сов-падало с мнением Кобы. “Месаме-даси” переводится как “сред-няя линия”,то-есть раздел между теми,кто “просто” говорил о ре-волюции и теми, кто о революции говорил “горячо”. Но и те,и другие,и третьи не могли говорить,если не питались,хотя,на первый взгляд,оставалось тайной за счет чего и кого питались и первые,и вторые, и третьи.Но ведь это и неважно. Мы ведь себе просто можем теперь представить,за счет чего питались они,если посмотрим не в век минувший,а настоящий.То-есть почти-что через сто лет. Мы-то ведь теперь понимаем,что вся многого-лосица и черезполосица, которую слушаем и видим теперь в полуха, в четвертьуха или вообще не слушаем, не видим, пос-кольку от всего этого гама и шума теперь можно и оглохнуть,и ослепнуть,мы-то теперь понимаем,что все они питаются. Ну, вот и тогда,сто лет тому назад,тоже питались.

И Коба был рад, что заняв среднюю линию, то-есть будучи членом “Месаме-даси”, бороздит, то-есть что-то там такое злое и не всем удобное говорит в легальной газете “Квали”,что как раз и означает “борозда”. Срединное положение,с одной стороны,а в тоже самое время, с другой, какое-то там начертание, оставление следа, сильной или слабой борозды неизвестно, с этих послесе-минарских лет и составляло его основное кормление. Черты лица его в эти годы приобретают этакий лирический оттенок даже несколько поэтического значения. Отсюда можно с основанием делать вывод, что кормление было не особенно хорошим, поскольку в молодости да еще с поэтической наружностью можно и святым духом питаться.

Но горные орлы великой русской империи не оставляли без своего внимания это поэтическое поколение, местом кормления которого был Тифлис, Батуми и даже Баку. И здесь полпредом самого большого горного орла из-за границы был некто Курна-товский. Он подсовывал в “Борозду”,то-есть в “Квали”,искру,то-есть попросту газету “Искра”,из которой по умыслу горных ор-лов и должно было в России разгореться пламя. И ради-то буду-щего пламени никаких-то средств уже не было жалко. Хотя и средств-то повидимому было немного,если не сказать совсем ма-ло. Основной ориентир был на самопрокормление. За счет вся-ких внешних разговоров да и ликвидаций безграмотности, за что, конечно же, следовало немножко приплачивать. И это “при-плачивание” в форме добровольных пожертвований пока,увы!, совершалось из копеечной зарплаты рабочих. Но даже старые тифлисские рабочие с благодарностью вспоминали, что “в лице Курнатовского все товарищи имели такой авторитет, что его выводы и заключения принимались без возражений”. Вот такой был авторитетный посланец горного орла из Европы. В одной руке он держал “Искру”,а в другой “Слово”. И это не могло не сказаться на деле. А дело состояло в том,что тут же в Тифлисе как прыщ на ровном месте возник тифлисский комитет какой-то социал-демократической партии,о которой раньше здесь в Тиф-лисе никто и никогда не слыхивал. Лиха беда начало. А здесь-то как раз и сказать уместно,что можно начинать все сначала. Поскольку после этого момента в июле-августе,то-есть когда и тепло,и хорошо,но уже не жарко, заволновались в стачке пред-приятия Тифлиса и грех к ним было не примкнуть железно-дорожникам,в числе которых был и слесарь Калинин, и позднее замеченный в истории России “другой русский рабочий” по фа-милии Аллилуев. С этих,теперь уже давних пор,видимо, и по-велась традиция,что все крупные государственные деятели, ко-торых в России не так уж много и было,начинали свою работу со специальности слесаря!

Но этот приход во власть бывших слесарей организовался уже, как вы понимаете, позднее. Главное ведь выйти на улицу. Но не самим просто выйти.А народ вывести. А к этому власть придержащая не была еще совсем готова. И очень сурова на это реагировала. Это теперь просто. Захотел, – садись на рельсы. Захотел, голодай. Никто на тебя и внимания-то обращать не будет. Гори ты ясным пламенем. Нехай другие народятся. Ну, это сейчас. Когда все внимание к народу. А тогда трудно было. И старые рабочие это знали. И боялись не только за себя, но,прежде всего,за свой кусок хлеба. Ведь те у кого ничего не было вообще не бастовали. Бастовали те,у кого про черный день было отложено. А хотелось больше. А слесари потому и бастовали,что у них было,что терять,но в случае удачи,можно было и приоб-рести. А что касаемо самих рабочих,то были они такие бесправные и такие темные,что могли думать,что царь-батюшка о них позаботится. Ну совсем так,как нынешние шахтеры все ждут у моря погоды да уповают на президента,которому они и не раз помогли и который,разумеется,а как же иначе,о них и думать-то совсем позабыл. Вот почему все мочало начинается сначала.

Это горному орлу хорошо было по вольной Сибири летать да тетеревов с утками от развлечений между своими писаниями на вольном воздухе да царском окладе за свое нецарское поведение стрелять. И то всему предел есть. Ну,спрашивается, сколько это недоумство властей можно терпеть. И отправился человек гор-ным орлом уже летать по Европе,в Россию “Искру” забрасывая. И вот от той искры и возгорелись те неудобства, которые приш-лось расхлебывать губернатору Тифлиса.

А созревший уже до темной волосатости бывший семинарист, то ли вышибленный, то ли сам ушедший оттуда Коба страшно радовался, что занялся настоящим делом. Что дали ему для образования группу рабочих. И что теперь не его учат,а он сам есть первый и единственно правильный учитель.

Радовался Коба и тому,что друзья его: и Гоги, и “второй Сосо”, и Капанадзе и многие другие долбили еще курс семи-нарии, а он, Коба, выходил в настоящую и главную жизнь “Учи-теля” . И это чувство “Учителя” как чувство уединенного владе-теля деревень. Все твое и все для тебя. И живописные домики, и кирпичные крылечки, и страсти,и желания – все совмещается в тебе одном. Потому что ты есть “Учитель”. И суров был “Учитель” для тех, кто приходил под знамена бывшего предпри-имчивого семинариста, который никогда почти о другом не думал, не вспоминал о слезах бедной матери своей,прозябающей в деревенском одиночестве Гори. Он был прямодушен с равными в такой мере,что и равным казалось отсутствие в нем души,когда они пытались туда заглядывать во время коллективных возлияний красных и белых полусладких грузинских сухих вин.

Коба не заставлял данных ему в ленное управление рабочих нести какие-то особые повинности. Но они, рабочие, сразу почувствовали, что пришел хозяин и учитель, которому они все останутся благодарны на всю оставшуюся жизнь, поскольку с помощью своего изобретательного ума он умел увертываться от наказания и ситуаций, где был виновен сам,но наказание за него принимавший был так им устроен и соориетирован, что неп-рекословно принимал на себя все вины. И даже считал это за благо и правду,пострадать за которые был готов. Несмотря на то, что имел может быть даже и жену,и детей впридачу.

Многие потребности, возбуждаемые в Кобе свежестью и здо-ровьем его внешней физической природы в то время гасились внутренними риторическими сентенциями,которыми сам Коба не делился с товарищами. Но внутренний ход его жизни,едва ли им самим осознаваемый, рождал такую степень предприимчивости внешней, которая в корне уничтожала всякие личные попол-зновения,хотя и не отвергала их совсем, но оставляла их напос-ледок. Но хотя потребность в любви и вспыхивала в нем, но внутренним характером семинариста была так управляема,что невыразимое сладострастие не имело никакой силы над внешним его поведением. Что уже само по себе говорило о силе его воли и слабости умственного представления мира, в котором ему предстояло быть долгое время всем. И с этого времени прини-мается в нем быть сильный и твердый характер. Характер, который еще только тлел под личной мальчика Сосо, который превращался в твердую камнеобразную массу в семинариста Кобы и который отвердевал в обретении телом его чувства базальтово-монолитной древности в своей единственности и не-повторимости. Ничего в природе не могло быть лучше такого характера, приспособленного для истирания кашеобразной массы мыслей тех людей,с которыми Кобе приходилось сталкиваться в Месам-даси и газете “Квали” или рабочем Комитете. Это были какие-то интеллигенты, готовые раскритиковать все и вся. Камня на кам-не не оставить. И характер Кобы входил в их среду как перво-бытной выделки базальтовый нож в масло. И казалось,что нет уже никакой силы,никакого присутствия духа бороться с этим самым Кобой. Поскольку и борьбы-то никакой не требовалось. Коба молчал во время заседаний. И издевался за глаза. Причем так,что эти словесные издевательства становились неприменно известны участникам бдений. И если кто его спрашивал или просто хотел вызвать на откровенность,то на это он отвечал презрительной улыбкой и молчанием. Но все дело заключалось в том,что чем больше молчаливой кремнистости было в поведении самого Кобы,тем, как ни странно,больше дове-ряли ему рабочие. А это в значительной степени могло служить мерилом “питательности” всего дела. Поскольку в среде и “Квали”, и “Месаме-даси”, и даже Комитете никто не хотел рискованных операций в форме террактов,считавшихся пока еще среди грузинской моло-дежи чем-то уж совсем мерзким, совсем подлым и недостойным самого имени грузина.Но чем больше рабочие доверяли своему Кобе,который уже не один и даже не два раза выпускал прокламации воспалительного содержания, используя для этих целей сапожную щетку и другой ряд нехит-рых приспособлений, тем меньше сам Коба доверял рабочим, с которыми работал над повышением их самосознания. Проявляя энергичность во всех делах, он патетично заявлял, обращаясь к рабочим:”-Положа руку на сердце,скажите правду,есть ли среди вас хотя бы один-два, которые бы готовы оставить свои семьи и профессионально работать в Комитете выборных представите-лей от рабочих.И,спросив себя так,вы ответите:”Нет,и еще раз нет!”

И здесь случилось совсем непонятное. Рабочие увещеваний Кобы не послушались и не пошли у него на поводу, избрав своих предствителей в Комитет.Такой поворот дела,озаренный неожи-данной отсебятиной в форме самостоятельной активности проле-тариата, больно ударил по самолюбию Кобы. Никогда еще базальтовый кинжал осетино-грузинского характера не отзывался таким стекольным скрежетом в сердце Кобы. Никогда еще соб-равшееся “дворня”,в которую агитатор так много вкладывал, не проявляла своего самостоятельного характера, в котором обоз-началась грузинская твердость и неподвластность своему учителю.

С этого времени солнце глядело на чистом тифлисском небе вовсе не теплотворным светом,а каким-то тускло-фосфорическим и, как казалось Кобе, в груди его не хватало дыхания осмыслить результаты такого поражения. И от кого,от тех,кого пестовал и воспитывал. Хотелось широты и простора, полноты дыхания, полноты, которую может дать только море. Море с его синими, почти маревыми далями,неисчезающей дымкой влажности и зеленой девственностью субтропических лесов края.Имя которому Батуми. Аджарцы более коллективный и послушный народ. Да и грузин в этом благодатном портовом месте более чем достаточно,чтобы заново начать работу по сплачиванию коллек-тива,предавшего его в этом тифлисском убежище интеллиген-тов.Интеллигентов, которые и пришпорить коня-то не умеют. А вот в Батуми, в девственной зеленой пустыне, у самого Черного моря,где в природе нет ничего лучше,где зелено-золотистый цвет воды и миллионы магнолий сами создают чувство превосходства его Кобы над другими, где пирамидальные верхушки деревьев гордо смотрят на окружающих, где горные орлы, распластав свои крылья, внимательно выискивают свою точку опоры на земле, вот там он, Коба, наверняка найдет дело по своему,уже мужаю-щему плечу.А здесь, в опаленном солнцем Тифлисе, слишком уж греется под ногами Кобы почва. Она становится такой вязкой. Такой противно прогибающейся и неустойчивой. И все эти ин-теллигенты, которые были по его мнению сотоварищами, став-шие ему, вдруг в одночасье, противными и вредными,все эти ин-теллигенты,стали задвигать его авторитет среди рабочих. И Вик-тор Курнатовский потакает им. Но есть еще друзья у Кобы. Это и Калинин,и Аллилуев. Они помогли ему начать работу в Батуми.

 
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
 
 
“..Тебе единому согрешил я
и лукавое пред очами Твоими сделал,
так что Ты праведен в приговоре Твоем
и чист в суде Твоем”.
Пс., 50, 6.
 
 
Приходилось начинать все сначала. Ну, не совсем сначала. Мочало уже было. Был опыт кружковой работы в Тифлисе. Бы-ла та удивительная уверенность в своей правоте, которая делала Кобу Кобой. Иначе и не могло быть. Коба решительно не терпел над собой никакого руководства.
Страсти, желания, неспокойные порождения злого духа вовсе и не смирялись синей тишиной,прозябающей над влажным горо-дом Батуми. И тридцать тысяч душ, трудившиеся здесь в порту и на металлическом заводе, являли собой нищенскую бедность еще большую,чем распропагандированный рабочий класс Тифлиса. И до Кобы здесь уже существовали рабочие кружки. Четырнадца-тичасовой рабочий день при скромной оплате настраивал мест-ных рабочих на боевой лад. И стремление заглянуть в тугой кар-ман капитала,похохатывающего в местных кафе и по заграни-цам, с каждым Божием днем росло. А уединенные владетели керосинового завода, которыми в Батуми являлись Родшильд и Компания, ели рябчиков в Париже. И им не хватало совсем на малое. Они были уверены,что единственный путь увеличения их скромных желаний на этот раз может быть сокращение числа работающих на керосиновом заводе в Батуме на 389 душ. А души,которые,несмотря на итак малую зарплату,позволяющую им тянуть свою скорочахоточную жизнь от месяца до месяца,тем не менее уходить с завода не хотели. А к тому же надо сказать,что никаких вспомоществований,ну,например,пенсии или еще там что-то, что у буржуазии позднее в других странах было отобра-но, в тогдашнее хмурое время еще совсем не существовало. Словом капитал как и всегда и везде не пылал желанием де-литься своей прибылью с теми,у кого эту прибыль,куража жизнь по жизни,отбирал.А все это было от того,и мы теперь это знаем точно,что время,которое теперь называется “цивилизацией” еще не существовало. То-есть еще не было капиталистам и буржуям сказано прямо: “Жить хотите? Делитесь!”
А закоперщикам рабочих буч, которые как и Коба питались от тех самых непримиримых противоречий,что возникают меж-ду “трудом и капиталом”, даже и в голову не приходило бросать такой клич среди рабочих. Всем было просто,ясно и понятно,что капиталу надо отрезать голову. И это должен сделать рабочий класс. И тогда будет диктатура пролетариата. И все будет хоро-шо. Поэтому клич: “ Взять, все отобрать да и поделить!” был только начальной формулой того далеко некулачного боя, кото-рый получил затем наименование “классовая борьба”.
И Коба,склонив свою волосато-бородатую голову над малень-ким круглым столом в тесной, тускло освещаемой керосиновой лампой комнатушке, писал и писал прокламации на эту жгучую и ясную для него как дважды два тему. Уже внутреннее состоя-ние каждой клеточки его тела было уверено в той правоте, которая тысячелетним забором отделяла его теперь от времени детства в Гори и от суетных молитвословий семинарии. Даже и представить себе было нельзя,что он,Коба, учился в семинарии. Да не было этого никогда. Был только сразу,свыше он-Коба. И все тут. Доброта, радушие и чистосердечие совсем не прописывались на его лице. Но и выражение флегматичного барбоса было чуждо этому несколько смурному и замкнутому лицу. Внутренняя собранность,напряженность и хмурость лица и фигуры в полум-раке комнаты являли Кобу окружающим даже старше своих лет. Скудость материальных средств даже не позволяла соблюдать основное правило конспирации,-приходилось держать примитив-ную нелегальную типографию, которую великим трудом удалось доставить в Батуми, прямо тут же в комнате, снимаемой Кобой с рабочим Канделаки. Именно с ним,здесь в Батуми,ему удалось значительно расширить сеть рабочих кружков,которые были ими уже объединены в единую общую организацию. Но вышестоящие товарищи не вняли просьбам Кобы, и он в Батуми оставался зависим от Комитета рабочих Тифлиса. Что вызывало в нем глухую внутреннюю злобу. Он считал , он был просто уверен, что такое отношение к нему есть происки все того же Джибладзе, главного руководителя тифлисской организации. Учиненный над ним, Кобой, партийный суд в Тифлисе, заставивший его переб-раться сюда, и отказ в самостоятельности организации, созданной им в Батуми, все это звенья одной цепи. Коба сидел и писал. Слова на бумагу ложились жесткие. От всего жесткого сердца. Это было приятно. Он пишет. А рядом, с боку, чавкает типографский станок, около которого возятся наборщики. Шрифт разложен в спичечных и папиросных коробках, валяется на бумажках.
В Тифлисе Кобу все время упрекали в низком литературном уровне прокламаций. Вот еще. “Тоже мне, литераторы, все эти тифлиские джибладзе, жордония, чхеидзе, –болтуны убогие. Спо-собны только языком молотить. А рабочий, он по рабочему мыс-лит. Его простыми словами донимать нужно. Литераторы нес-частные. Будет еще вам”,– думает Коба и пишет, пишет, пишет. ”Ничего. И типографию наладим. Камо обещал достать хорошую. Камо хороший”,-мысли Кобы скачут с одного предмета на другой. – ”Дел много. Все не передумаешь. Работать, работать и работать.Черт с ним,”литературным уровнем прокламаций”. Ра-бочие понимают.И все. Я не писатель. Я политик.”
Появление возбужденного Канделаки прерывает мысли Кобы.
 

-Вот! Началось!Эти поганые штрейкбрехеры, значит, поперли работать, когда в ответ на увольнение 389-и рабочие забасто-вали. Ну,и отлупили их по первое число, штрейкбрехеров. Знай наших. Полицейские арестовали около тридцати рабочих!