Текст книги "Critical Strike"

Автор книги: Сергей Красильников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Нина

Она приехала через три дня после меня.

Я выпил чашку кофе на кухне, сонно забил трубку и направился к новому тотему огородника. Мне нравилось курить рядом с этим добродушным страшилой, сидя на маленьком бревнышке. Бесконечная долина отца, родная земля; раньше я часто видел радужный даль именно здесь. Этим летом к пурпуру фацелии присоединится рапсово-желтый, и я обязательно приеду, и обязательно вот так же сяду под пугало, и покурю, и на душе полегчает, разольется что-то сладкое, разноцветное, теплое и живое, и все в мире будет хорошо.

Чучело, словно бы в согласие моим мыслям, улыбалось: за ночь на его черном пустом лице откуда-то появился озорной зеленого цвета смайл. Так на моей памяти рисовал только один человек.

– Нина! – радостно закричал я, осматриваясь по сторонам. – Эээй, Нина!

Среди старых отцовских лип шевельнулось темное пятнышко, и я направился туда.

Нина сидела на маленькой табуретке и что-то черной краской рисовала в своем альбоме. Увидев меня, она отложила альбом и пошла навстречу. Мы крепко обняли друг друга. Она была выше меня и на четыре года старше.

– Ну пойдем в дом, расскажешь, что и как там у тебя!

– Иди чай ставь. Сейчас дорисую и приду, – улыбнулась Нина.

Когда я поставил чай, послышались шаги в прихожей: пришел отец. Привез из города целый мешок сладких ватрушек, которые Нина всегда жутко любила.

– Она ночью приехала, мы тебя не будили, – сказал отец. – Куда-то ушла уже… Небось, племянника Михалыча повстречала – там будь здоров парень! Загуляет с ним как пить дать!

– Рисует она, возле лип! – Я засмеялся. – Сейчас придет.

Нина изучает эволюционную психиатрию и социобиологию за границей. Пытается временами что-то объяснить мне – я слушаю, это достаточно интересно. Отцу она ничего не пытается объяснять, ей шаманские занятия не по душе, а отцу не особо нравится весь этот эволюционный подход и научный атеизм, однако в целом они ладят. Сближаясь до минимума, находясь на одной кухне или в комнате, они, конечно, вечно спорят и ссорятся, но я знаю: отец от души радуется, когда Нина защищает научную работу или публикуется в журнале, а Нина с улыбкой вспоминает колдовские занятия отца и его возню по хозяйству.

– Ватрушки! – объявил отец и протянул вошедшей Нине ватрушку. – Кризис, конечно, но это мы себе позволить можем.

Уселись за чай, Нина принялась рассказывать о загранице.

– Безработица страшная: устроиться работать почти невозможно. Один из главных банков страны национализировали…

– Так это и у нас так.

– Пап, не перебивай.

– Я и не перебиваю… Чаю еще налей.

– Ну вот. Часто время рабочее уменьшают, работать не дают. И хорошо еще, если просто так часы урежут. У меня одну подружку на месяц в неоплачиваемый отпуск отправили. У всех долги, все чего-то зашевелились, как будто вдруг сообразили, что кредитов до черта набрали.

– Это год Быка настал, – заметил я.

– По календарю инков, конец света вообще, если посчитать…

– Паап, – хором заныли мы с Ниной.

– Молчу, молчу.

– Что еще, – рассказывала Нина. – Еще я статью пишу о депрессии как стратегии выживания. Пытаюсь доказать, что депрессия – не патология, а скорее адаптационный механизм слабых особей. Но это вам, наверное, скучно слушать. Подрабатываю вот: одному мужику русский язык преподаю. Болела недавно – врачи там бесплатные, но очень бестолковые. В газетах и по новостям – террористы всякие, взрывают что-то постоянно…

– Видишь, это тебе высшие силы показывают: надо домой возвращаться, – сказал отец.

– Не хочу. Там возможностей больше.

Все замолчали, тема была больная. Я знал, что Нина не вернется, и отец на самом деле тоже это знал, но не хотел признавать и все никак не мог с этим смириться.

– А едят как, – добавила Нина, глядя куда-то в окно. – Фастфуды сплошь, и сорят, картошку фри, стаканчики, гамбургеры недоеденные прямо на улице выбрасывают. Грязно везде.

– В самый раз тебе на них свою эволюцию изучать, – сказал я, и все засмеялись, даже отец.

– Кушай ватрушки, – сказал он. – Кушенькай. Там у вас все синтетическое, ватрушек нету таких, небось. Я тебе целый мешок купил.

– Спасибо, – улыбнулась Нина.

Нина всегда точно знала, чего она хочет. Всегда целилась в маленький красный кружочек посередине мишени и, если не попадала именно в него, считала попытку проваленной. Она никого не слушала, расставляла свои цели и стреляла по ним, пока не добивалась своего. Может, именно из-за этого она и уехала. В ней не было чувства племени, чувства социума; она этот социум изучала, как толпу мартышек, еще не до конца отвыкших от лазанья по деревьям.

Я хорошо помню вечер, когда Нина уехала за границу, хоть это и было довольно давно.

– Крестик возьми, – предлагал отец перед отъездом. – А то складываешь паспорт, билет, сертификат школьный – хлам!.. Хоть бы, честное слово, крестик взяла, если икону не берешь. Не в тягость ведь, маленький, медный, от бабки твоей остался, а она знатная была колдунья, одним взглядом хворь снимала…

– Зачем мне лишние провол'очки на металлодетекторе? – отмахивалась Нина и паковала свои чемоданы. – Ты чемодан с одеждой в машину отнес уже?

– Несу, несу.

Отец напихал ей в тот чемодан несколько икон, крестик и какие-то амулеты еще, за что Нина потом долго злилась, но на больших-то расстояниях любое чувство приравнивается к любви.

– Это кризис, – сказала она.

Я зашел к ней в комнату, и Нина показала мне рисунок, который начала утром: на белом фоне что-то страшное, черное, со щупальцами, будто бы само себя изнутри разрывающее. В самой середине у кризиса пульсировал тугой прозрачный голубоватый пузырь, наполненный то ли водой, то ли воздухом; вся черная масса росла из него.

– Это пузырь кредита? – догадался я.

– Он самый.

– Тоже боишься?

Нина не боялась.

– Я смотрю, ты все-таки путями отца отправился, по его граблям. – Она откинулась на спинку стула, отбросила волосы назад. Вытянула из кармана халата тонкую сигарету и закурила ее. – Делишь мир на черное и белое, плохое и хорошее, зло и добро. Наверное, с кризисом бороться хочешь и победить, да?

– Да… – растерянно ответил я. – А что тут плохого?

Нина поднялась со стула, потянулась, выпустила пару колечек.

– Психотический тип мышления. Свет и тьма… Знаешь, что на самом деле это такое? Просто два разных положения выключателя, – она подошла к настольной лампе и включила ее. Выключила, включила, выключила. – Видишь, вроде бы свет и тьма, а выключатель один, только разные положения: “On” и “Off”. А ты – в маленьком террариуме, над которым зажигается лампочка.

– Ну вот опять начинается! Мы все примитивные, а ты одна, наверное, лампочку можешь контролировать, так, по-твоему выходит?

– Неее. – Нина затянулась и приоткрыла окно. – Контролировать лампочку пытаетесь как раз вы, а я всего-навсего подбираю террариум покомфортнее. Это архаическое – примитивный страх перед темнотой и одиночеством, страх перед ночью, но ведь ночью мы спим и восстанавливаем силы, ночью живут другие существа, да и луна по ночам красивая… Красивая нынче луна, Степ?

Она действительно была красивая.

Мы некоторое время молча стояли вдвоем у окна и любовались полнолунием.

– Каждый свою систему пытается отстроить, свою координатную плоскость. Какой-то центр абсолютный найти и меру, чтобы знать, на сколько и куда отталкиваться, где плюс, где минус, на каких осях… У отца центр мира здесь, в этом домике; я ни в чем его не обвиняю, это нормально, но мне-то хочется большего. И у тебя ведь то же самое, как ты там говорил, племя хорька?

– Я тебя с ними познакомлю, когда в Риге будем, – улыбнулся я. – Но если так судить, и у тебя тоже центр есть какой-то; разве он лучше моего и отцовского?

– У меня Дарвин, Хаксли и Тинберген. – Нина взмахнула сигаретой, будто это была волшебная палочка. – Социобиология. Мой центр мира основан в восемнадцатом веке.

– Эээй, шаманы гораздо раньше появились!

Нина легонько потормошила мои волосы – она всегда так делала, пока еще чувствовалась разница в четыре года. Теперь ей для этого пришлось уже достаточно высоко поднять руку – я успел вырасти. Она стряхнула пепел, прижалась лбом к оконному стеклу и снова посмотрела на луну.

– Мы достаточно слабые, хрупкие существа, – говорила Нина, и лунное серебро тихо блекло на ее щеках. – Гораздо слабее, чем нам самим кажется. Нет ничего тоньше и уязвимее и в то же время прекрасней и загадочней, чем человеческая психика… Знаешь, мне кажется, если бы один человек мог прочитать мысли другого, он тотчас же умер бы.

Я не нашелся, что ответить, и мы постояли перед окном молча.

– Завтра вечером в Ригу поеду, – тихо сказала Нина. – Ты со мной?

– Отец расстроится, что так мало побыла.

Отец колдовал в своей комнате на первом этаже – все возился с Жезлом Северного Сияния, с политической ситуацией духов Латвии пытался разобраться по моим просьбам. В углах по полу шебуршало его сдавленное бормотание, от стен гулко отдавались удары в бубен, и легкий запах курений висел в воздухе; ритуал был серьезный. Отец вообще часто колдовал в одиночестве на полную луну, а у меня никогда это не получалось. Как-то не выходило в ее холодном слабом свете рассмотреть радужный даль, а без радужного даля, без вдохновения, без чувства – какие уж тут ритуалы…

– Ладно, Нин. Завтра поеду с тобой, – сказал я наконец.

Возвращение

– Степа, тут все серьезнее, чем тебе кажется, – сказал отец. Он висел вверх ногами на турнике, закрыв один глаз. На полу под ним лежал Жезл Северного Сияния, разобранный на части.

– В каком смысле?

– В прямом. Кто эту штуку сделал?

– Джимми, я думаю. Она от него осталась.

– А это видел?

Отец ткнул пальцем в какую-то деталь лампы. Я подобрал деталь и рассмотрел гравировку: “VEF”. Деталь была очень старая.

– Valsts Elektro Fabrika типа? Это та, что в Риге, и уже давно не работает?

– Это с тех времен, когда она еще работала, – сказал отец. – Со времен Ульманиса еще.

– Древняя…

Он перекувыркнулся, отлетел назад и приземлился на пол. Почти пятьдесят лет, а все такой же ловкий… При инициации дано было: до самой смерти не болеть и не стареть.

– Я ее к сети подключал и работать с ней пробовал, – рассказывал отец, собирая детали с пола. – Работает она пока неважно. Ее собирали для какой-то конкретной цели, но до конца не собрали. То, что ты видишь, – это каркас, в котором не хватает нескольких главных рабочих деталей. Ну то есть как бы колесо без белки… Подай отвертку, Степ.

Отец быстро свинтил жезл и передал его мне.

– А для чего именно он предназначается, не знаешь?

– Чтобы остановить кризис, наверное? – пожал плечами отец. – Для какого-то удара по кризису, я думаю.

– Для критического удара, – пробормотал я. – Критический удар.

– Критикал страйк?

– Это еще что?

Отец покраснел и рассеянно почесал затылок. Поставил кофе вариться.

– Ну это… Из игр всяких.

Компьютерные игрушки – самая большая и страшная слабость отца. В свободное между дежурствами на работе, делами по хозяйству и шаманскими ритуалами время отец сидит за моим старым компьютером и отстаивает права эльфов в разного рода средиземьях. Очень любит поругаться на устройство магии в играх, но все равно играет обычно за магов.

– Это когда максимальный урон наносишь, – пояснил он. – Где как, по-разному. В некоторых играх максимальный урон, на который ты способен, это и есть критический удар. А в других имеется шанс критического удара – разными там амулетами и прокачкой навыков он повышается. Если этот шанс срабатывает, то повреждения удваиваются.

– То есть это получается – страшной силы удар?

– Максимально допустимой страшной силы! – Отец поднял указательный палец. – Обычно после критического удара монстр умирает. Если, конечно, не босс или не какой-нибудь там высокоуровневый…

– А враг может такие удары наносить?

– Ну, где как. В разных играх по-разному…

– А, допустим, в нашем мире?

Отец снова покраснел и почесал затылок.

– К нашему миру это никакого отношения не имеет. Это я так, к слову. Игры – это просто игры, причем тут реальность?.. Вот вчера: заинсталлировал одну стратегию новую, так там с рунами непорядок, использовали оригинальные из футхарскского алфавита, а смысл не продумали. Где ж это видано, чтобы Терс обозначать усиление защиты, где ж это видано?..

– Паап! – заныла стоявшая в дверях Нина. – Не начинаай…

Отец обернулся, посмотрел на нее.

– Нельзя вот уже батьке под старость лет почудачить немного, – улыбнулся он.

– Ты, сколько я тебя помню, всю жизнь чудачишь, – заметила Нина, усаживаясь за стол.

– Вот еще! Шаманство – это очень серьезное занятие, если ты об этом. А вот твоя эта эволюция как раз и есть…

– Ты начни еще отрицать эволюцию!

– А ты знаешь, что до нас уже четыре цивилизации было и наша – пятая?

– Не было до людей никаких цивилизаций!

– Было! Лемурийцы были, атланты были!

– А я говорю, не было!

– А ты докажи!

– А ты сам докажи!

Ссора у них, как обычно, выходила милая и душевная. Пока они пытались разрешить вопросы мироздания, я отправился в комнату паковать Жезл Северного Сияния. Закрутил в три слоя материи, потом на всякий случай своей футболкой обернул, прочитал защитный заговор и только тогда положил в рюкзак.

Отец спокойно воспринял сообщение о нашем отъезде. Предложил, конечно, остаться еще ненадолго, но у Нины самолет, а у меня племя и один экзамен не сдан, и какие тут могут быть разговоры. Отнес вещи наши в машину, какие-то курения в комнате напоследок зажег. Сидели, уже в куртках, готовые к отъезду, и что-то невнятное по Дискавери про африканскую саванну гудело, и как-то немного тоскливо было.

– Ну, пора уже, – сказал отец, в очередной раз посмотрев на часы. – Пойду машину заведу и прогрею, а то морозно.

И ушел.

Нина поднялась с кресла, прошлась по комнате. Фотографию старую с полки взяла, рассеянно посмотрела. Зачем-то рукой по стене провела.

– Мне кажется, я сюда больше не вернусь, – тихо сказала она.

– Он тебя любит.

– Я знаю. Но мне все равно так кажется.

– Ватрушек тогда своих поешь хоть напоследок. – Я попробовал улыбнуться, но не вышло.

Нина взяла ватрушку и, давясь, откусила.

– Я тоже… – сквозь еду проговорила она. – Тоже его очень люблю.

И сжалась, и тихо заплакала. Надо было, конечно, по-братски ее обнять, но я не стал. Иногда лучше один раз стихийно, сильно, страшно выплакаться, чем потом постоянно вспоминать и переживать, выплакивать чего-то маленькими порциями, по чуть-чуть… Я вышел в кухню, выпил стакан воды и почистил стеклышки в очках, а когда вернулся в комнату, Нины там уже не было.

– Вы приезжайте почаще, – попросил отец на перроне, перед самым отходом поезда. Больше он ничего не говорил, одну только эту фразу сказал на прощание.

– Хорошо, пап, – ответил я.

Нина кивнула.

Двери закрылись, и поезд тронулся.

– Он так и не изменился, – с улыбкой сказала Нина. Полезла в сумочку за книжкой и вытащила оттуда три амулета, один оберег, статуэтку деревянную отцовскую и сушеную лапу неизвестного науке животного, неизвестно в каких целях перевязанную белой веревочкой. – Ему по-прежнему нельзя доверять относить вещи в машину…

Я тут же на всякий случай открыл свой рюкзак.

– О, у меня тоже кое-что!

Отец сдержал обещание: снабдил меня литровой бутылью михалычевского самогона.

13 января

Бешенство, безумие, пена у рта, белая пена в дутых пузырях. Грустные, отчаянные глаза Песьего Беса: зачем, зачем ты сделал все это? Один раз в месяц по страшной пьяни можно совершить нелепую глупость. Но не восемнадцать же лет подряд, честное слово… Никаких других объяснений, кроме Песьего Беса, быть не может.

Нечто похожее испытывают люди, получившие неожиданную свободу, неожиданные права или власть. Энергия должна быть разумно вложена, использована на преумножение себя самой, но никак не на обращение в материю. Материя бренна и тленна, она недолговечна – энергия же вечна. Поток финансовой энергии, выливавшийся наружу из нашей страны в начале девяностых, по своей структуре схож с той самой пеной, вытекающей изо рта бешеного животного. Ни в одном из медицинских справочников не описан способ лечения бешенства. Если у вас появились симптомы, лучшее, что можно сделать, – это заказать гроб.

Мои ритуалы могут лишь оттянуть исход, но я не знаю, насколько меня хватит и есть ли вообще смысл что-то оттягивать. Во все времена бешеных собак отстреливали – и только. Ни один ветеринар не стал бы с ними возиться.

– Что это? – поинтересовалась Нина.

– Дневник одного шамана. Что-то вроде моей настольной книги в последние несколько месяцев, я бы сказал.

– И как? Что вычитал интересного?

Трамвай повернул на Каменный мост, и я вдруг обратил внимание на подозрительное скопление людей: они бродили по площади Стрелков с какими-то плакатами, что-то кричали на русском и на латышском, про Саэйму что-то. Было много полицейских.

– Да вот думаю: может ли страна умереть.

– Умереть?

– Ну да. Может ли страна заболеть и умереть, а если да, то как это выглядит.

– Банкротство страны, – предположила Нина. – Но в наше время навряд ли кто даст стране обанкротиться до конца. Признают неплатежеспособной – и все… Ого, а это что? Этого раньше не было.

– Это типа Gaismas Pils. Дворец Света. Новую Национальную библиотеку строят.

За металлическим забором высились угрюмые жирафы подъемных кранов, росли какие-то полипы зданий. Собирались новое чудо света делать, привлекать народ к латышской литературе. Идея, само собой, хорошая, только на заборе еретики какие-то написали: “Прекратите отмывать деньги”.

– Всем привет! – крикнул я из прихожей. – Шаман вернулся!

В коридор вышли Боря и Ящик. Оба были чем-то глубоко потрясены.

– Офигеть! – отозвался из большой комнаты Александр. – Приехал!

– Это племя хорька, а это моя сестра Нина.

Боря и Ящик молча вернулись в комнату, Нина озадаченно посмотрела на меня. Из кухни выбежал Серафим и попросился ко мне на руки. Серафим весь дрожал. Я быстро сбросил куртку, кинул рюкзак в коридоре и вошел в комнату. Племя сидело перед тотемом, а тотем показывал нечто кошмарное, невообразимое, чудовищное; первое, о чем я подумал, – конец света.

– Это давно началось? – Язык у меня заплетался, слова терялись.

– Они сначала нормально себя вели, – тихо ответил Боря. – Песни, пляски ритуальные. Заклинания читали со сцены. А потом как взбесились, заорали “Пошли к Саэйме!”, и начались эти кирпичи.

Кирпичи – это, пожалуй, было наиболее точное определение происходившего на экране. Возле Священного Дворца Саэймы толпилась целая орда нечисти, целое сборище одержимых демонами; они вырывали камни, вырывали брусчатку из земли, из Священной Латвийской Земли, и метали в Саэйму, били стекла, переворачивали машины, кричали, нападали. Лица многих из них были закрыты шарфами и капюшонами – я сразу распознал в них магов-демонологов.

Противостояли атакам демонов отряды Полицейских-Хранителей: они были облачены в одинаковые черные одежды, белые шлемы и закрывались прозрачными камнеупорными щитами, в руках у них были резиновые жезлы. Полицейские-Хранители демонстрировали поразительную способность держать строй, но сделать с демонами ничего не могли. Дух-вестник рассказывал о событиях: говорил, что началось все с мирной демонстрации, что люди хотели, чтобы их услышало правительство, но правительство как-то то ли не расслышало, то ли не прислушалось, и толпу охватило дьявольское бешенство, и началось Разрушение, началась битва.

Потом духу-вестнику в спину попал кирпич, и больше он ничего уже не сообщал, а только пытался куда-то спрятаться.

Прямая трансляция прервалась, оцепенение исчезло, и я бросился действовать. Первым делом достал свою карту циркуляции энергий в доме и установил в самый энергетический центр бутылку самогона. Центр пришелся как раз на стол в большой комнате, бутылка возымела сильный магический эффект: сразу же появились стопки, настроение немного поднялось, и даже Серафим успокоился, но с моего плеча так и не слез.

– Бубен, где бубен?

– Элли на кухне оставила. На полке возле плиты.

Я разжег курения по углам комнаты и возле тотема и принялся колотить в бубен.

– Александр, фотографию магистра Годманиса достань мне! – потребовал я, входя в магический транс. – Боря, трубку забей травами – у меня пакетик маленький в комнате. Ящик, самогон всем разливай и тост придумай поубедительнее. Быстро, быстро, быстро!

И все тут же засуетились, а я плясал перед тотемом и смотрел, как демоны переворачивают машины Полицейских-Хранителей, как бьют в них стекла и кирпичи, кирпичи выковыривают, приносят откуда-то и все бросают, бросают, бросают эти кирпичи.

– Держи трубку! – крикнул Боря, вбегая в комнату. Я сделал пару тяг и тут же увидел все в ином свете: никакими демонами тут и не пахло, никакой массовой атаки; демон был один, и это был Песий Бес собственной персоной. Пена срывалась с его пасти, когти нервно скребли землю, и его тяжелый рык разносился над всей Домской площадью, над всей старой Ригой. Вся моя энергия, вся сила моего ритуала, каждый мой удар в бубен тотчас же были направлены на него, на это страшное существо, и я почувствовал сопротивление – мощь Песьего Беса была воистину велика.

Кирпич – он штука суровая. Политика кирпича проста и понятна: надо ломать плохое. Требований у толпы конкретных не было, однако был лозунг: распустить Саэйму. Каким образом это мероприятие могло добавить стране магических финансовых сил, было непонятно, но были кирпичи, и было звериное что-то, злое, нездоровое, нечеловеческое, и была эта политика кирпича, эта политика насилия – на нашей Священной Латвийской Земле.

– Самогон, – сообщил Ящик. – Пьем за победу над кризисом!

– Хреновый тост.

– За победу над демонами!

– Мелко.

– Выпьем не чокаясь, – предложила Нина, и почему-то так и сделали.

– Вот, Годманис. – Александр протянул мне фотографию. Я установил ее перед тотемом и принялся стучать в бубен с утроенной силой.

– Теперь вся надежда на магистра, – сказал я.

И через десять минут мои молитвы сработали: на экране тотема появился верховный магистр Годманис и сказал, что ситуация уже почти под контролем. Племя вздохнуло с облегчением.

Демоны тем не менее проигнорировали заявление магистра и продолжили свирепствовать – они выбили стекла и вломились в магазин Рижского Бальзама, Священного эликсира нашей страны. Дух-вестник вернулся и снова докладывал о ситуации, и кадры были уже более оптимистичные: Полицейские-Хранители хватали и тащили к своим машинам демонстрантов, сборище безумных редело. Я стучал в бубен, отдавался заклинанию изо всех своих сил, пот тек по мне ручьями, из глаз катились слезы, и едкий запах самогона с травой бил по разуму через обонятельные нервы. Такое состояние: еще две-три секунды – и все, но ты протягиваешь две-три секунды, и ждешь дальше, и протягиваешь еще две, и еще, но при этом в каждый момент ты уверен, что следующие две будут последними.

Заклинание сплеталось именно так, как я и запланировал, и это было здорово. Одна за другой тонкие нити моего разума обращались в слова, в ритм, в звуки, в смысловые цепочки, в яркие образы, и каждый из этих элементов тотчас же укладывался рядом с предыдущими, каким-то синестетическим образом соединялся, формируя сложную многомерную вибрирующую мозаику, и Песий Бес огрызался, рычал и кусал, но понемногу отступал.

– Самогон, – уже в который раз сообщил Ящик, и снова все выпили.

Когда бутылка закончилась, от демонского войска осталось только несколько отрядов, которые уже не представляли особой угрозы. Все больше показывали разных верховных духов, те делали заявления и давали объяснения, и от этого становилось спокойнее. Я ударил еще несколько раз, и руки опустились: все кончилось. Экстазная волна пошла вниз, куда-то в черное и глубокое, и я вдруг почувствовал, что еле стою, что меня будто только что на самом деле покусала бешеная собака.

– А почему вы туда не пошли? – поинтересовался я, откладывая бубен.

– Элли сказала, не надо, – ответил Ящик.

– Мы послушались, она ведь временно шаманом была, – добавил Александр. – Я хотел собирать племя на битву, сражаться идти, но она сказала, что эта проблема находится в юрисдикции шамана, а не вождя и что ни в какие авантюры мы ввязываться не будем. У нее потом жутко голова разболелась, она спать в комнату Ящика пошла.

– Молодец Элли! – Я вяло улыбнулся. – Надо утром поблагодарить…

– Ты в норме? – вдруг испуганно спросила Нина.

– Я-то? Да, вроде… В этой. В норме.

– Степа?

– Степан!

– Степка?!

– Борь, принеси ему воды! – Это был голос Александра. – Посмотри, пульс есть? Есть? Тогда, наверное, просто обморок. Степ, ты меня слышишь? Степа! Посмотри на меня! Я говорю, посмотри на меня! Эй! Степка!

Сил во мне никаких не было, все силы ушли на ритуал, самогон и курение трав. Я какой-то частью своего разума еще пребывал в мире живых, но большая часть, несомненно, провалилась куда-то в черную бесконечную пустоту. Единственное, что я ощущал из реальности, – это громкий голос Александра и теплое тельце Серафима на животе.

Позже я узнал, что уже к утру в Священном Дворце Саэймы заменили все выбитые стекла и почти полностью восстановили брусчатку на площади.