Текст книги "Королевы смеха. Жизнь, которой не было?"

Автор книги: Сергей Капков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Театр обрел новое дыхание, заслуженно и прочно занял место в ряду лучших сценических коллективов страны. Немало поспособствовала тому твердая рука Берсенева-руководителя, его умение сплотить и вести за собой труппу, уверенная свобода его режиссерского почерка, актерский талант. Приходилось работать с Афиногеновым, Горбатовым, Лавреневым… Но великая «тройка» пробивала и Толстого, и Ибсена, и Диккенса, и Ростана. В годы войны самыми популярными спектаклями театра стали «Парень из нашего города» и «Так и будет» Константина Симонова. В последнем Бирман сыграла Анну Греч и подружилась с исполнительницей главной роли Валентиной Серовой. Об этой работе есть театральная легенда. Бирман очень не любила отсебятины на сцене, но на премьере ее партнер забыл слова. Он начал: «Когда я смотрю в ваши глаза…» и замолчал. И Бирман подхватила: «…То не замечаете моего длинного носа». Раздались аплодисменты, и Симонов вписал эти слова в текст пьесы.

Серафима Бирман поставила на этой сцене «Зыковых», «Живой труп», «Сирано де Бержерака», «Под каштанами Праги», «Русский вопрос», вторично – «Вассу Железнову», сыграла несколько заметных ролей.

«Зыковы» шли с фантастическим успехом. В роли Павлы – звезда кино, молодая вдова Героя Советского Союза прославленного летчика Серова, любимица самого Сталина Валентина Серова. К ней особое внимание и публики, и критики, и власти, что чрезвычайно раздражало одних и настораживало других. Берсенев мирился с характером актрисы, которая постоянно снималась в кино, жертвуя репетициями, но – больше того – была еще и упрямо независимой в своих поступках и суждениях. Что самое удивительное, мирилась с этим и Бирман. Сегодня трудно понять, почему Серафима Германовна прощала Валентине и прогулы, и нервные срывы – из-за покровительства Сталина или личной симпатии к этой ни на кого не похожей актрисе. Так или иначе, но их дружба началась с «Зыковых». Более того, на этом спектакле Серову увидел на сцене поэт Константин Симонов, и начался их воспетый впоследствии, но весьма драматичный роман. А Бирман стала опекать свою молодую коллегу.

Любопытно, что спустя годы, когда уже были написаны «Жди меня» и «Мне хочется назвать тебя женой…», когда Серова пережила бурный роман с генералом Рокоссовским, Симонов со своими душевными переживаниями пришел именно к Бирман, после чего она написала Валентине: «…Он ошеломил меня своим переживанием, своей просторной душой, своей огромной любовью к Вам. Такую любовь, если она не очень нужна Вам, переносить трудно и крайне ответственно… Я не считала его раньше настоящим, каюсь… Я не очень люблю удачливых людей. Они неизбежно душевно жиреют – у него удача книжек оправилась тем страданием, которое он видел, и своим собственным…» Вскоре Валентина помирилась с Симоновым.

Кстати, в том же письме Бирман и корила коллегу: «То, что во всех Ваших решениях театр не играет никакой роли, беспокоит меня… Человек Вы одаренный, но Вы любите себя в искусстве, а не искусство в себе. Я сама тяжелый человек и, быть может, себялюбивый – очень я одинока в своем жизненном и московском пути, но я люблю искусство, ей-богу, больше себя…»

Со всеми пигалицами в театре Серафима Германовна была на «Вы». Писала она многим, получала огромное количество писем. Ее спрашивали: «Как вы успеваете всем отвечать?» – «Если я не отвечу, у меня такое чувство, что я положу человеку в его протянутую руку камень».

Дружить с ней было непросто. Доставалось даже Берсеневу. Завидев однажды, что ему принесли чай с бутербродами во время репетиции, Серафима Германовна воскликнула: «Ваня, в храме?!» И перестала с ним общаться. Она даже отказалась сесть в одну машину с ним. Они жили поблизости и в театр и домой ездили всегда вместе. Но в тот раз очевидцы рассказывали, как по Тверской решительно вышагивала Бирман, Берсенев ехал за ней медленно вдоль тротуара, а Гиацинтова – жена Ивана Николаевича – уговаривала: «Сима, сядь, не валяй дурака!» Бирман оставалась непреклонной в своем демарше.

Другой случай описал Владимир Зельдин в своей книге «Моя профессия: Дон Кихот». Он столкнулся с максимализмом Бирман в самом начале своего творческого пути: «Однажды она преподала мне жестокий урок, который я запомнил на всю жизнь. Мы с Лялей Викланд играли юную влюбленную пару в пьесе «Салют, Испания!». Пьеска была так себе… Помню только одну сцену: митинг коммунистов на похоронах своего товарища. Играли все серьезно, трагично, по-моему, даже гроб стоял на сцене. Мы с Лялей – в массовке, которая живописно сгрудилась вокруг гроба. Стоим, слушаем. Ни слова я не говорю в этой сцене – и не сказал! Только еле заметно улыбнулся. Может быть, своим мыслям. А Бирман это увидела! И мне после спектакля… объявили бойкот. Ни она, ни Гиацинтова, ни Берсенев недели две со мной не разговаривали. Боже мой, как я мучился! Как переживал, как потом ходил просить прощения… Может быть, это было жестоко по отношению к мальчишке, но с профессиональной точки зрения, наверное, правильно… Я отвлекся, я выключился из «предлагаемых обстоятельств». Я посмел (!) играть не затрачиваясь, мыслями и сердцем я в спектакле отсутствовал…»

Семьдесят лет спустя народный артист России Анатолий Адоскин рассказал мне о своих детских впечатлениях от этого спектакля. Это было его первое посещение театра вообще, но он запомнил нескольких персонажей пьесы и, в первую очередь, небольшую роль матери, которую играла Серафима Бирман.

В те годы в Театре Ленинского комсомола появилось правило: мастера наблюдали за творческим ростом молодежи. Новичков разделяли на три группы, с которыми занимались Берсенев, Гиацинтова и Бирман. Серафиму Германовну боялись больше всех. И в труппе, и везде, где она появлялась. Особенно ее боялись студенты (а преподавала она много, в самых разных студиях). В частности, о своих занятиях в студии МХАТ-2 вспоминал ныне худрук Театра на Таганке Юрий Любимов: «Серафиму Германовну Бирман все боялись. Она была странная женщина, и хотя она обожала Станиславского, но я считаю, что дара педагога у нее не было. Она была очень диктаторски всегда властна по отношению к ученикам. Но это очень все субъективно, это довольно сложное занятие – педагогика. В общем, с ней у меня ничего не получилось. Я только и спасался на экзаменах, когда она ругала меня и говорила, что меня надо отчислить, а меня не отчисляли на экзаменах, а наоборот, ставили мне высший балл. Я даже получил две пятерки по мастерству, что очень странно, потому что Серафима Германовна им доказывала, что «он ничего не понимает, он выходит и все делает по-своему, я с ним работала, он совершенно не так должен все делать – как же так? Значит, он не усваивает программы!» Она была и против того, чтобы меня принимали. Потом уже, когда она приходила в Театр на Таганке смотреть спектакль, она всякие хорошие слова говорила мне. А там я ее боялся, как огня. Она на меня действовала, как удав на кролика. Я терял дар речи, был абсолютно зажатым – ничего не мог делать…»

Когда Бирман сердилась на бездарных учеников, всегда пафосно кричала: «Вас ждут заводы! Осваивайте там программы, если вы здесь не можете!»

Серафима Германовна была постоянным председателем всевозможных экзаменационных и выпускных комиссий, подписывала дипломы в ГИТИСе, в училище при Малом театре. Рассказывают, как однажды она молча просидела всю церемонию вручения, все вокруг хлопали, поздравляли… В финале она встала, оглядела всех выпускников и подытожила своей знаменитой фразой: «Вас ждут заводы!.. Вы слышите их гудки?!» Так ей все не понравились.

Но, возвращаясь к Таганке, необходимо вспомнить, что Бирман оказалась в числе первых безоговорочных защитников нового театра, наряду с Бабочкиным, Завадским, Райкиным, Утесовым, Ульяновым, Зуевой, Яншиным… За год до прихода на Таганку Юрия Любимова Серафима Бирман поставила в этом театре «Скандальное происшествие» Пристли. Любимов попросил ее возобновить работу с новыми исполнителями. Никакого отношения к программной линии театра пьеса не имела. Но как выход из репертуарной паузы, как выигрыш времени и актерская практика спектакль был признан весьма достойным. На репетиции напросился Вениамин Смехов и записывал свои впечатления в блокнот. Это был 1964 год. Спустя много лет он опубликовал свои записи в книге «Та Таганка»:

«Ей важно заразить репетирующих, она не желает следить за плавностью своих фраз. Выпаливает их поспешно, часто не завершает, часто дополняет жестами и гримасами, мимикой. Вообще, поразительно беспокойна. А если вдруг покойна, слушая диалог актеров, – тогда тревожно неестественна, комична, как надувные зверюшки. Зато в беспокойстве своем – органична, грубовата и в чем-то даже гениальна… Вот эти обрывки:

…изумительно оптимистическая вещь (это баритоном);

…у него тут – ЛЮБОВЬ! (последнее – фальцетом);

…меня ученики либо ненавидели, либо очень любили (это – влажным контральто);

…надо играть роли перпендикулярно словам!!!

…я иногда могу сказать глупость, а иногда – очень верную вещь… – Вздохнула и завершила неожиданно тихо: – Это как судьба…

…уверенных ненавижу! Верящих в себя – да! (То есть верящих очень любит.) Когда стану уверенной – значит, умерла (совсем низким голосом, угрюмо и упрямо);

…мой муж уходил в ополчение, будь оно проклято, и мы прощались. Попрощался хорошо и вдруг, нарушая все законы, заорал на меня: «На тебе два куска сахара, и… не будь дурой! – не оборачивайся!!»

…наши учителя никогда не льстили молодым, вечная им память. Зато уж они никогда не узнали унижения зависимости от молодых. А мы теперь знаем (сказано быстро, просто и как-то по-новому ровно, одним духом)…»

На репетициях Бирман говорила актерам: «Меня надо делить на 360». Одна из театральных легенд повествует о старой уборщице, которая всегда присутствовала в глубине зала. Ее спросили: «Вот вы всегда ходите на репетиции, вам что, нравится Бирман?» И эта простая женщина ответила: «Очень! Бирман вся какая-то увеличенная!» Это очень точно сказано. Почти все образы Бирман сильны, незаурядны, зубасты. Актриса всегда играла яростно: то она казалась неистово ненавидящей, то до озорства веселой – вся на контрастах, парадоксах, противоречиях.

Ее надо было уметь понимать, следить за ее показами зорко. И те актеры, которые следовали этому, всегда выигрывали. «Я лично следовал ее советам, – писал многолетний партнер Серафимы Бирман по сцене Ростислав Плятт. – Когда мы репетировали «Лешего», где она играла мою мать, я по-разному слушал речь профессора. Она предложила мне впиться взглядом в Серебрякова и держать его «на мушке» всю сцену, вплоть до начала моего ответного монолога. По прямой логике это было неверно – начать сверлить глазами, еще не услышав предложений. Но она уверила меня: Войницкий «чует» заранее, что предложит профессор. Я попробовал ее вариант и понял его правоту. Этот мой пронзительный взгляд безотказно обострял то нервное напряжение, которое я копил до моего взрыва…»

Она и сама изобретала для своих ролей интереснейшие подробности. В «Эрике XIV» в роли Вдовствующей королевы она придумала какой-то шуршащий звук, с которым, как зловещая ящерица, возникала в темных дворцовых коридорах. И это было настолько «оттуда», что Михаил Чехов иногда просил ее: «Сима, пошурши…»

В Театре Ленинского комсомола «воспитанники» Бирман любили наблюдать ее спектакли из-за кулис. И она об этом знала. Актриса Надежда Надеждина (в те годы жена Михаила Пуговкина) вспоминала: «Особенно я любила смотреть ее в спектакле «Особняк в переулке» братьев Тур. Она играла роль фашистки. По сюжету, ее вызывали на допрос, и в этой сцене у нее был большой монолог, минут на десять. Отрицательная роль как будто бы не может вызывать симпатии у зрителя, но Бирман играла ее так блистательно, что уходила под шквал аплодисментов. Я до сих пор помню, как она по-военному поворачивалась, высоко, чуть не до носа, поднимала ногу и строевым маршем уходила за кулисы. И сразу зал взрывался аплодисментами. А как-то раз аплодисментов не было, она увидела меня, подозвала: «Надежда! Почему нет аплодисментов? Я что, хуже играла?» – «Да нет, Серафима Германовна, зритель потрясен… молчание бывает иногда дороже аплодисментов». Она могла не спать ночи, если ей казалось: что-то не так…»

* * *

Счастливый период в Театре имени Ленинского комсомола закончился в 1951 году, когда в декабре неожиданно умер Иван Берсенев, в расцвете сил и таланта. Театр на долгие годы остался без руководителя. Формально этот пост занимала Софья Гиацинтова, но она не была управленцем ни по сути, ни по характеру. И ей, и Серафиме Бирман было сложно справиться с коллективом, который стали разъедать интриги, сплетни, повальное нарушение дисциплины. К тому же, в стране разрастался антисемитизм, который коснулся и Серафимы Германовны. Театр без объяснений закрывал ее режиссерские проекты, старые постановки снимались с репертуара. Бирман начала ездить в провинцию, работать с актерами в Ташкенте, Риге и других городах.

«….я подала заявление об уходе, Софья Владимировна – тоже, – писала Серафима Германовна Надежде Надеждиной после того, как прекратили репетиции спектакля «Женщины Нискавуори». – Ее могут не отпустить, так как она связана с театром еще другими узами. Мы обе решились на этот шаг, в нашем возрасте очень рискованный, но иначе поступить было нельзя…»

К тому времени директором Театра имени Моссовета стал Лев Лосев, который очень уважал старых актеров, старался их опекать, он и предложил Серафиме Бирман вернуться на эту сцену. Предложение было заманчивым, но в то же время казалось рискованным. В Театре имени Моссовета уже служила одна «реликвия» – Фаина Раневская, годами ожидавшая новой роли. А если учесть, что это были актрисы одного амплуа, которых, к тому же, иногда путали даже зрители, перспективы этого перехода казались весьма туманными. Но других предложений не было, как и поддержки ни от кого из коллег.

«В Театре Ленинского комсомола сейчас плохо до трагедии: не осталось ни одного счастливого человека, нет луча творческой радости. Мне многих там жаль. Не скажу, чтобы я ждала лучшего, но в новом театре не будет могил, «безверием осмеянных страстей»… – выражала в письмах надежду старая актриса.

Перевода в Театр имени Моссовета Бирман добивалась целых полгода. В 1958 году она и Гиацинтова покинули Театр имени Ленинского комсомола. Правда, Софья Владимировна вернулась уже через три года и оставалась в «Лейкоме» до последних дней.

А в жизни Бирман начинался новый, последний этап ее яркой, но все-таки трагической творческой биографии…

* * *

«В кино меня приглашали в основном на роли комические. От многих я отказывалась. Я никогда не хотела и не хочу быть «фарсеркой», актрисой, вымогающей смех зрителей. Я хочу быть комедийной актрисой, хочу, чтобы роль, пусть самая эксцентричная, была бы глубоко человечной…» Так писала Серафима Германовна о своей работе в кинематографе.

Она снималась всего лишь пятнадцать раз. Какая ничтожная цифра для великой актрисы! С ее необыкновенно выразительной внешностью, с ее острыми чертами, удивительным пониманием смешного. Ее смело могло бы эксплуатировать немое кино, столь требовательное в отношении лаконизма, четкости и оригинальности интерпретации. Но режиссеры приглашали Бирман на роли второплановые, эксцентрические. «Не нравится мне это ваше… так называемое искусство», – отвечала им актриса. Но сниматься соглашалась.

В комедии Якова Протазанова «Закройщик из Торжка» ее героиня называлась – соседка вдовы Широнкиной. Вместе с коротенькой толстушкой Евой Милютиной они составляли комический дуэт, подчеркивая несуразность своих фигур, акцентируя недостатки внешности. Бирман не пришлось ничего играть, выполнив всего лишь эффектный, шаржированный рисунок, точно соответствующий размеру роли.

А вот в роли мадам Ирэн в фильме «Девушка с коробкой» образ был разработан более детально. Героиня Бирман – аристократка, с точки зрения модистки. Отсюда усталая манера, ленивый, деланый жест. Все претенциозно, несколько театрально и наивно. Но за этой ширмой есть уже и нечто потаенное – страх перед будущим, перед новой властью. Эта «тираническая нэпманша» внушала и ужас, и презрение, а потом и вовсе превращалась в трагическую клоунессу. Двойственность образов, умение приоткрывать за броским шаржированным рисунком подлинные страсти, скрытые или скрываемые импульсы, – эти черты станут очевидными в лучших работах Серафимы Бирман и в звуковом кино. Правда, немногие режиссеры могли так, как Борис Барнет, «распорядиться» таким сокровищем, как Бирман, поэтому постепенно ее кинокарьера сошла на нет. Правда, сама актриса этого даже не заметила. Она была всецело предана театру.

Но в середине 40-х Серафиме Бирман посчастливилось сыграть главную роль своей творческой биографии, во всяком случае – в кино. Сергей Эйзенштейн предложил ей сыграть Ефросинью Старицкую в «Иване Грозном».

О работе над этим знаковым фильмом в истории кино и о том, что ей предшествовало, писалось много, белых пятен почти не осталось. Что касается образа боярыни Ефросиньи Старицкой, не побоявшейся бросить вызов самому царю, здесь, в первую очередь, вспоминают о том, что поначалу Эйзенштейн хотел снимать Фаину Раневскую. Сохранилась фотопроба. Сохранилось письмо председателя кинокомитета Большакова секретарю ЦК ВКП(б) Щербакову от 24 октября 1942 года: «Сообщаю, что С. Эйзенштейн просит утвердить на роль русской княгини Ефросиньи в фильме «Иван Грозный» актрису Ф. Раневскую. Он прислал фотографии Раневской в роли Ефросиньи, которые я направляю Вам. Мне кажется, что семитские черты у Раневской очень ярко выступают, особенно на крупных планах, и поэтому утверждать Раневскую на роль Ефросиньи не следует, хотя Эйзенштейн будет апеллировать во все инстанции…»

Любопытно, что национальность Серафимы Германовны Бирман у киноначальства не вызвала сомнений. Говорят, потому что в ее анкете было указано – молдаванка. А, может, у товарища Большакова были личные счеты с Раневской. Эйзенштейн долго не ставил Раневскую в известность о перипетиях борьбы за ее участие в фильме, а когда битва была проиграна, Фаина Георгиевна обиделась. Она много репетировала и была влюблена в эту роль. Есть байка о том, как в коридоре алма-атинской студии, где во время Великой Отечественной войны шли съемки «Ивана Грозного», Раневскую встретила Марина Ладынина и спросила, как работается у Эйзенштейна. Раневская выпалила: «Я у этого черта сниматься не буду ни за что, даже если буду погибать от голода, я лучше начну торговать кожей с собственной задницы!» И уехала в столицу. А в Москве ее уже ждала телеграмма от Эйзенштейна: «Как идет торговля?»

С Серафимой Бирман у Эйзенштейна проблем было не меньше. Противников актрисы оказалось немало даже в числе киногруппы. Например, изумительный оператор Андрей Москвин хватался за голову: Бирман привела его в отчаяние своей непохожестью на ту Старицкую, что представлялась его воображению. И как раз случилось, что первая проба грима окончилась полнейшим провалом. «Вы не царица в парче, а стрекоза в целлофане», – произнес Эйзенштейн без тени юмора.

«Я внутренне заледенела, – рассказывала потом Серафима Германовна в интервью. – Долго молчали. «Сергей Михайлович, мне нельзя провалиться и подвести вас. Я вернусь в Москву…» Он ответил не сразу: «Нет, еще посмотрим…» Придя к себе в комнату, я мертво распростерлась на тахте: мне было все равно. Я не испытывала ни страданий, ни надежд. Но в комнату вошел Василий Васильевич Горюнов – замечательный художник грима. Он взял стул, сел напротив меня, долго смотрел и молчал. «Чего вы так? – сказал он, наконец, глядя с укоризной. – Нельзя так. Пробовать нужно. Искать. Вот завтра выходной, мы и попробуем. Поищем». И случилось чудо. В промерзший павильон собралась абсолютно вся техническая часть группы, и было предпринято все возможное, чтобы найти и снять новый грим Ефросиньи, угаданный Горюновым. А на другой день Сергей Михайлович, держа пачку фотографий, ворвался в мою комнату. Он был в восторге: грим найден!»

В кино Бирман пыталась играть как в театре. Готовилась к съемке сутками, приходила с утра на съемочную площадку, вживалась в образ по Станиславскому. И когда Эйзенштейн заявил, что на его площадке актер должен работать, как электрическая лампочка: повернули включатель – включил эмоцию, выключили – снова в нормальной жизни, – это ее оскорбило. Им было ужасно тяжело друг с другом, они ссорились, ругались, не раз жалели, что работают вместе. Серафиму Германовну коробили выражения «киношников», постоянный мат на площадке. Она очень болезненно реагировала на нарушение правил этикета. А «киношникам» Бирман казалась ужасной ханжой: ни покурить при ней, ни посплетничать, ни выругаться. Она, видите ли, тонкая натура. Она, понимаете ли, «сосредотачивается».

Актер Михаил Названов, игравший в «Иване Грозном» князя Курбского, писал со съемок своей жене Ольге Викланд: «С Бирман я уже несколько раз поцапался. Она ханжит вовсю. То я ногу при ней на стул положил, то я о чем-то постороннем перед съемкой заговорил, а сама сказала, что «сосредотачивается» (снимать ее начали часов через пять, и она успела «рассредоточиться»). Безумно смешное сочетание – она и Эйзен. Ему доложили, что вместо кого-то – дублер, он как рявкнет при ней: «Я не могу больше задницы снимать!» Видела бы ты ее лицо…»

В актерской трактовке образа Ефросиньи Старицкой, несомненно, много спорного. Критики писали об этом и после премьеры, и много позже. Внешность актрисы, рисунок ее движений – порывистых и стремительных – мало отвечают привычным представлениям о русской боярыне XVI века, но и выбор Эйзенштейном актрисы, и ее игра объясняются желанием противопоставить яркой, волевой фигуре Грозного столь же яркую и динамичную фигуру. Бирман играла, не боясь «нажима», с огромной экспрессией. Резкий профиль, широко раскрытые глаза, кривящийся от гнева рот – все это позволило Эйзенштейну и Москвину сделать крупные планы Ефросиньи особенно выразительными. И Бирман, будучи не только актрисой, но и интересным режиссером, понимала замыслы Эйзенштейна и умела их воплотить.

«Мне так хотелось сыграть по-настоящему Ефросинью, жить ее жизнью, жизнью главы рода. Но нельзя играть существительное. Образ находится только тогда, когда определишь его хотения. Все мое внимание было направлено на то, чтобы выполнить требования Сергея Михайловича и Андрея Николаевича… – вспоминала Бирман в книге «Судьбой дарованные встречи». – А их было много, этих требований: и глаза надо держать на определенном уровне, и сохранять ракурс головы, и в длинном одеянии подыматься по лестнице, не разрешая себе хоть на миг глянуть на ступеньки…»

В мемуарах Сергей Эйзенштейн написал, какому разносу подверг художника-гримера Горюнова вместе с Бирман, когда они позволили себе слегка ослабить наклейки «оттяжки» век к вискам в гриме Ефросиньи: «Моральным оправданием этому могли служить кровавые подтеки, до которых были доведены виски Серафимы Германовны в результате многодневной непрерывной съемки. Однако художественно никакие кровавые стигматы актерского подвижничества оправданием служить не могут. Не тот градус воспаленности взора горит из-под иначе спущенных век. «Переделать грим!»»

Сколько было минут отчаяния, неверия в себя, желания все бросить! И сколько было поисков сущности характера Ефросиньи, проникновения во внутренний мир этой «главы рода» и «каменной бабы» по характеристике Эйзенштейна. Бирман не изучала исторические материалы, не пыталась найти объяснение в летописях и трактатах. Ей важно было понять сердцем непомерную гордыню боярыни, ее всепоглощающее стремление стать матерью российского государя. Миг открытия Серафима Германовна описывала так: «Удивительное дело, ведь репетировала я властную женщину, искала «царственность» и «матриархат», а перед тем, как ворваться в собор, все мгновенно перерешилось во мне: я поняла – грешница я, Ефросинья, но кончается хождение мое по темным тропинкам коварства, обмана, предательства, преступления…» Как черная птица, влетает Ефросинья в собор и устремляется к трупу. Крик «умер зверь!» прорезает гулкую пустоту храма. В голосе – освобождение от ужасной долголетней муки, свобода, победа, торжество. Вырастает перед Ефросиньей фигура Ивана. Значит, жив? Значит, все обман? Кто же мертв? Может быть… Страшная догадка замедляет движение – руки ползут к неподвижному телу. Сын! Вопль узнавания – это смерть ее: сама родила, сама убила. И песнь – колыбельная – уже не живым человеком поется: и сына, и себя отпевает покойница. Наконец все сошлось: трагедийная роль нашла свою исполнительницу.

Кстати, зловещая песня «Про бобра», в которую Ефросинья вкладывает столько страстей: злорадство, нежность, страх, ненависть, властолюбие, – тоже не была случайной. Композитор Сергей Прокофьев говорил, что на нее его вдохновила именно Серафима Бирман.

Роль состоялась. После всех мучений, сомнений и растраченных эмоций пришла радость достижения. Бирман гордилась этой работой и со временем стала вспоминать об Эйзенштейне с особой теплотой и почтением. Ее узнали зрители всей страны. Даже водитель грузовика в глухой провинции однажды подвез ее бесплатно до далекого села, потому что признал в эксцентричной старухе героиню «Ивана Грозного» – об этом факте актриса с упоением рассказывала в одной из телепередач.

«Есть такие актрисы, которые облекаются в оперенье райских птиц собственного воображения, хватая их на лету и беспощадно разбирая на перышки. Такова Серафима Бирман». Этой фразой Сергея Эйзенштейна закончился уникальный творческий союз двух непохожих личностей, вписавших золотом свои имена в историю кино.

И… двенадцать лет вне экрана. Как приручить «райскую птицу», никто больше не знал. Да и сама Бирман сравнивала редкие поступающие предложения от кинематографистов с тем материалом, с которым ей посчастливилось соприкоснуться у Эйзенштейна. Конечно, не в их пользу. К счастью был театр. А когда его почти не стало, когда начался застой в Театре имени Ленинского комсомола, Серафима Германовна вновь «продалась» противным «киношникам». Андрей Тутышкин собрал целое соцветие любимых актеров в слабеньком водевиле Валентина Катаева «Безумный день». Ильинский, Мартинсон, Володин, Зарубина, Плятт, Георгиевская пытались вытянуть примитивный сюжет и несмешные диалоги своей иронией и обаянием, но фильм это не спасло. Бирман слегка выбивалась из этой команды, опять-таки, своей парадоксальностью, гиперболизмом. Она была уморительной в образе медика, практикующего лечение покоем, между тем как кругом дым коромыслом. У нее прелестные, усыпительно объясняющие интонации, ласковая непрошибаемая уверенность, что все надо пропускать мимо ушей…

Была небольшая роль Экономки в картине Григория Козинцева «Дон Кихот». О съемках мне однажды рассказал Георгий Вицин, игравший Карраско. Бирман его любила, опекала, занимала в своих режиссерских постановках во МХАТе втором. Спустя годы они встретились на съемочной площадке «Дон Кихота». Вицин вспоминал: «Голос у Козинцева был таким же, как у Бирман. Тоже – высокий тембр. По старой памяти Бирман стала делать мне какие-то предложения по роли. Козинцев услышал и стал кричать: «Серафима Германовна! Не учите Вицина!» Она: «Я не учу! Я просто предложила ему, как сделать лучше!» Он: «Нет, вы его учите! А мы уже все обговорили!» Она: «Да с чего вы взяли? Не учу я его!» И вот оба они стоят друг напротив друга с одинаковыми профилями, большими носами и абсолютно одинаковыми высокими дребезжащими голосами друг на друга кричат. Я еле сдержался, чтобы не рассмеяться…»

Но была в ее кинобиографии еще одна роль, заслуживающая внимания, восхищения и даже изучения – Констанция Львовна в экранизации пьесы Леонида Леонова «Обыкновенный человек». Злая старуха, первостепенная интриганка, которая влезает в жизнь дочери, ломает ее, согласно своим диким представлениям. Это монстр, химера. Но сколь ни ужасна эта дама, которую все окружающие люто ненавидят, правят ее поступками пусть извращенные, но материнские чувства.

«Была роль в кино, которая могла бы сделать меня счастливой, – писала Бирман. – Это Констанция Львовна… Ее я могла бы сыграть истинно, так увлек меня этот образ. Режиссер Столбов считал Констанцию Львовну фигурой исключительно комичной. Я считала этот образ комедийным, но не только. Для меня Констанция Львовна была еще и той женщиной, которая познала до конца ужас нищеты и гнет зависимости. Не только корыстолюбие движет ею, но и страстное желание спасти дочь от подобной судьбы: «Мне не надо от тебя ни сухаря, ни рубля! Но я люблю тебя, роза моя!» Эта заблудшая женщина совершает грязные поступки, но они вызваны лучшими побуждениями матери… Так я думала, и мне до сих пор больно, что своими мыслями я не смогла поделиться с Леонидом Леоновым и Михаилом Роммом, который был соавтором сценария и шефом постановки».

Серафима Германовна считала фильм «Обыкновенный человек» и свою работу в нем неудачей. Однако зрители расценили иначе. Возвращение Бирман на экран было принято на ура, по ней соскучились, а многие впервые открыли для себя эту актрису. Но она вновь исчезла с экрана на целых двенадцать лет. Если не считать телеверсий спектаклей Театра имени Моссовета, «Театральных встреч» и «Кинопанорам», следующим и – увы – последним появлением «великой старухи» в кино (правда, телевизионном) стала новогодняя комедия «Похищение». Сегодня эту ленту часто показывают по ретроканалам, а раньше – после премьеры в 1969 году– не крутили вовсе. Это набор традиционных номеров от оперетты, балета, эстрады, цирка и т. д., который пронизывается неожиданным сквозным сюжетом, очень смелым для тех лет. Группа молодых пожарников (Олег Анофриев, Савелий Крамаров и Евгений Стеблов) хотят устроить в своей части новогодний концерт и похищают народных артистов (Плисецкая, Отс, Тарапунька и Штепсель) и т. д. На поиски мастеров искусств отправляется милиционер (Михаил Пуговкин). Периодически возникают разные симпатичные эпизодические персонажи (Миронов, Каневский, Рина Зеленая: «Похищенный артист республики – звучит как звание!»). Но смак не в этом, а в сценах с реальными актерами, играющими самих себя. Многие московские артисты взбунтовались, что похитили не пойми кого, и выстроились в очередь перед отделением милиции с требованием похитить их – более достойных. В мороз и метель перекличку ведет Серафима Бирман:

– Белокуров здесь?

– Здесь!

– Прекрасно. Козловский!

Подходит человек:

– Иван Семенович просил передать, что он задерживается на репетиции.