Текст книги "Никита Хрущев. Пенсионер союзного значения"

Автор книги: Сергей Хрущев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Отцу же о летнем отдыхе думать пока не приходилось: в конце июля намечался большой праздник в Польше – 20-летие образования народного государства. Несколько раз звонил Гомулка, просил приехать, поскольку визиту Хрущева он придавал особое значение. Отец конечно же не мог отказать своему старому другу.

А затем надо было обязательно проехать по восточным районам страны, чтобы самому посмотреть, как на целине готовятся к уборке урожая.

Опять отец уезжал из Москвы, оставив, пока Брежнев был в отпуске, «на хозяйстве» Подгорного. Все складывалось для них чрезвычайно благоприятно.

Нужно было максимально использовать лето, поскольку такого случая потом не представится: секретари обкомов, председатели исполкомов уходили в отпуск и съезжались в санатории Крыма и Кавказа. Здесь, не привлекая особого внимания, в непринужденной обстановке можно было прощупать их настроение. Ведь поездки по областям и республикам могли возбудить ненужное любопытство.

Новый пост Второго секретаря ЦК в этом смысле предоставлял обширные возможности – именно на нем лежала работа с обкомами. Но одно дело разговор в кабинете, а другое – за рюмкой хорошего коньяка на юге. В сомнительном случае все можно легко перевести в шутку, заглушить анекдотами. Ведь о чем только не болтают на отдыхе?…

В Крыму Брежневу удалось, насколько это сейчас известно, переговорить со многими. Общая кадровая ситуация складывалась в его пользу – Хрущевым были недовольны, казалось, все. Хрущев, судя по расстановке сил, не мог иметь поддержки ни в Президиуме ЦК, ни на Пленуме.

Славословия в адрес Хрущева в выступлениях Брежнева, Подгорного и других в то время лились потоком.

К этому периоду относится вторая беседа Шелеста с Брежневым.

Вот как вспоминает об этой памятной встрече сам Петр Ефимович.

«…Визит Брежнева.

Я отдыхал в Крыму, он неожиданно ко мне приехал. Это было в июле 1964 года.

Он не уговаривал меня, он просто рыдал, ударялся в слезу. Он же артист был, большой артист. Вплоть до того, что, когда выпьет, – взгромоздится на стул и декламацию какую-то несет. Не Маяковского там и не Есенина, а какой-то свой каламбур.

…Он приехал ко мне:

– Как живешь? Как дела?

– Да как живу, – отвечаю, – работа сложная.

– Как тебя, поддерживают?

– Если бы не поддерживали, нечего и делать. Только суму брать и удирать. Демьян Сергеевич Коротченко оказывает большую поддержку. Опытный человек. Секретари обкомов поддерживают.

– А как у тебя взаимоотношения с Хрущевым?

– Как младшего со старшим. А что ты мне такой вопрос задаешь? Ты там ближе, в Москве работаешь.

– Он нас ругает, бездельниками обзывает.

– А может, и правильно?

– Нет, с ним нельзя работать.

– А чего же ты тогда на семидесятилетии выступал? “Наш товарищ, наш любимый, наш вождь, руководитель, ленинец и так далее”. Что же ты не выступил и не сказал: “Никита, с вами нельзя работать!”

– Мы просто не знаем, что с ним делать. Я решил держаться на расстоянии.

– Вы сами там и разбирайтесь. Мы в низах работаем. Какие нам директивы дают, такие и выполняем… А что вы хотите сделать? – все-таки разрешил я себе проявить сдержанное любопытство.

– Мы думаем собрать Пленум и покритиковать его.

– Так в чем дело? Я – за».

На этом разговор, больше напоминающий осторожный зондаж, прекратился. Брежнев свернул разговор и уехал – видимо, что-то в ответах Шелеста насторожило его.

Как я уже писал, когда отец отдыхал в Крыму или на Кавказе, там часто проводились совместные встречи руководства нашей страны с руководителями социалистических стран, коммунистических партий, к нему приезжали отдыхавшие поблизости ведущие ученые, конструкторы, члены правительства.

Проходили такие встречи непринужденно. Все приезжавшие были с семьями, ведь собирались отдыхающие. Обычно такие мероприятия проводились в бывшем дворце Александра III в горах над Ялтой.

Очевидно, есть смысл рассказать кое-что об истории крымских дворцов.

До войны в них размещались санатории. При подготовке Ялтинской конференции глав антигитлеровской коалиции в конце войны Ливадийский, Алупкинский и некоторые другие дворцы были срочно приведены в порядок и приспособлены для размещения в них делегаций. Конференция закончилась, а дворцы остались в ведении НКВД. Никто уже не вспоминал старый лозунг «Дворцы должны принадлежать народу!».

Ливадийский дворец считался дачей Сталина, хотя он там отдыхал лишь однажды. В Воронцовском, в Алупке, поселился Молотов. Остальные не имели персональной привязки. После смерти Сталина отец вспомнил о старом решении, предписывавшем передать дворцы знати в пользование народу, и провел постановление правительства об использовании их под профсоюзные дома отдыха. Однако они оказались плохо приспособленными для массового отдыха, и вскоре в большинстве из них были устроены музеи. И только расположенный в горах над Массандрой Александровский дворец так и остался на правах государственной дачи. Его решили использовать как резиденцию для приема высоких иностранных гостей. Большую же часть времени он пустовал.

Отдыхая в Крыму, отец иногда заезжал туда, гулял по пустынным аллеям парка. Видимо, во время таких прогулок у него и возникла идея этих встреч. Обычно гости собирались с утра, все вместе гуляли, играли в городки, волейбол. Просто сидели на лавочках, беседуя. Заканчивалось все обедом на открытом воздухе. Без отца такие мероприятия не устраивались. Сначала, видимо, потому, что это была его затея, а потом, очевидно, никто не осмеливался занять его место.

В этом году Леонид Ильич впервые взял инициативу на себя.

Нужно сказать, что, несмотря на общую непринужденность встреч, этикет выдерживался строго. Гости приезжали с семьями, но отдельно от главы семьи ни жен, ни детей не приглашали никогда.

Тем летом в одном из ялтинских санаториев отдыхала моя старшая сестра Юлия Никитична. Она была чрезвычайно удивлена, когда получила приглашение на такую встречу, устраиваемую Брежневым. В этом необычном приглашении, видимо, сыграли роль прямо противоположные эмоции. С одной стороны, Леониду Ильичу очень хотелось показать и, очевидно, в первую очередь себе, что он тут без пяти минут хозяин. С другой – опасаясь Хрущева, он демонстрировал верноподданнические чувства, пригласив Юлию Никитичну.

Сестру поразило поведение Брежнева на приеме. Причем говорила она об этом еще до отставки отца. По ее словам, Брежнев вел себя как полновластный хозяин и был со всеми необычайно фамильярен. Таким она его не видела никогда. К концу вечера он даже забрался на стул и стал декламировать стихи собственного сочинения. По всему чувствовалось, что он чрезвычайно доволен собой.

Резкая перемена в поведении Леонида Ильича вызвала недоумение у многих, но мотивов ее не разгадал никто. Как у нас водится, решили, что он выпил лишнего.

В августе аналогичная история приключилась и со мной. Отца тогда не было в Москве, он уехал на целину. По служебным делам мы с коллегами поехали в Центр подготовки космонавтов. Приняли нас радушно. Мы ходили по залам, разглядывали тренажеры, разговаривали с космонавтами. Сопровождал нас генерал Николай Петрович Каманин, в то время заместитель начальника Главного штаба ВВС, занимавшийся вопросами подготовки космонавтов. В конце этой экскурсии мы зашли в одну из лабораторий посмотреть тренажер первого пилотируемого корабля «Восток». Внезапно в дверь вбежал запыхавшийся адъютант Каманина:

– Товарищ генерал! Товарища Хрущева просили позвонить товарищу Брежневу. Только что звонили из ЦК.

Представьте мое удивление: ведь никогда прежде Леонид Ильич мне не звонил – кто я и кто он?… Я быстро прошел с адъютантом в кабинет Каманина и набрал номер телефона Брежнева в ЦК.

Он поднял трубку:

– Вот что, – услышал я, – Никиты Сергеевича нет, а завтра открытие охоты на уток. Мы все едем в Завидово, приглашаю и тебя. Ты поедешь?

– Конечно. Спасибо, Леонид Ильич. В субботу вечером буду там, – обалдело ответил я, пораженный предложением.

Я не ожидал от члена Президиума ЦК личного приглашения на утиную охоту! Отец, бывало, брал меня, но исключительно в виде «бесплатного приложения». Иногда привозил с собой сына и Дмитрий Степанович Полянский. Но одно дело поехать на охоту с отцом, а тут вдруг приглашают на равных. Не скрою, такое приглашение мне очень польстило.

Когда я вернулся в лабораторию, Каманин смотрел на меня влюбленными глазами.

– Наверное, Леонид Ильич вам частенько звонит? – спросил он. Я не знал, что ответить, и пробормотал:

– Да. Нет… Не очень…

В то время я не слишком задумывался над этим звонком, приняв его за простой знак внимания и симпатии.

Вернувшись в Москву, отец спросил меня:

– Ну как поохотился? Мне по телефону Брежнев сказал, что он тебя не забыл и пригласил с собой в Завидово.

Видимо, этот звонок был еще одним шагом, чтобы задобрить отца. Другого объяснения я, признаться, не нахожу.

Однако едва ли утиная охота была главной целью, привлекшей в тот сезон в Завидово Брежнева, Подгорного, Полянского и других «охотников».

В уютных домиках, вдали от чужих любопытных глаз и ушей, они имели большие возможности обработать тех, кого после долгих колебаний решились посвятить в свои планы.

Вот что говорит об этом Геннадий Иванович Воронов, в то время член Президиума ЦК, Председатель Совета Министров РСФСР:

– Все это готовилось примерно с год. Нити вели в Завидово, где Брежнев обычно охотился. Сам Брежнев в списке членов ЦК ставил против каждой фамилии плюсы (кто готов поддержать его в борьбе против Хрущева) и минусы. Каждого индивидуально обрабатывали.

Вопрос: Вас тоже?

– Да. Целую ночь!

Нити вели не только в Завидово, но и в Крым, и на Кавказ, и в другие уголки страны.

Тогда я, понятно, не подозревал, что судьба уготовила мне роль одного из активных если и не участников, то наблюдателей надвигавшихся событий.

Глава вторая
Октябрь

Кончилось лето. Стало прохладнее, на деревьях пожелтели листья. Ушли в прошлое хлопоты об урожае 1964 года, поездки по сельскохозяйственным районам. Закончились и намеченные на 1964 год зарубежные поездки.

Осенью отец надеялся отдохнуть, собраться с мыслями и наметить планы на будущее. Замыслы были обширные: в ноябре – декабре должен был состояться очередной Пленум ЦК, на котором ожидали принятия важных решений. Одним из центральных вопросов был вопрос о положении в сельском хозяйстве. За истекшее десятилетие производство сельскохозяйственных продуктов возросло, но эффективность была далека от тех наметок, к которым стремился отец. Закупленные за границей комплексные фермы не обеспечивали в наших условиях обещанного выхода продукции.

Другой не менее важной проблемой была кадровая политика. Президиум ЦК КПСС старел – возраст большинства его членов приближался к шестидесяти, а сам отец только что отпраздновал семидесятилетие. Все чаще и чаще он возвращался к мысли: а кто же придет на смену, в чьи руки передать управление страной и партией? Умер Сталин, и пути его соратников разошлись, начались споры, разногласия. Кончилось все открытой схваткой. Подобного допускать нельзя, считал отец, выход один – законодательно установить сменность руководства и гласность. Если каждый член Президиума будет знать, что ему отводится, скажем, два срока по пять лет, он будет больше думать о деле, смелее действовать, меньше оглядываться по сторонам. Да и подрастающее поколение в ЦК, в обкомах будет видеть для себя перспективу.

Очередной, XXII съезд уже принял решение о сменности партийного руководства, но это только первый шаг. Нужно идти дальше, утвердить те же принципы в Конституции. Я уже останавливался на этой проблеме в предыдущей главе.

Самое подходящее время для работы над новой Конституцией – отпуск. Там, на мысе Пицунда, меньше будут отвлекать «пожарными» вопросами. Конечно, телефон не выключишь и присылаемые бумаги отнимают время, но разве можно это сравнить с московской суетой? Да и думается там, под соснами, лучше.

Я слышал о планах отца. На Пленуме для начала собирались расширить состав Президиума ЦК. За последние годы, считал отец, выросла молодежь: Шелепин, Андропов, Ильичев, Поляков, Сатюков, Харламов, Аджубей. Очень инициативные товарищи. Они живо откликаются на новые предложения, на лету улавливают мысль, развивают ее, сразу же вываливают ворох предложений. С ними интереснее, живее идет работа. По существу, в решении многих партийных и государственных дел они играют не меньшую роль, чем члены Президиума, и целесообразно оформить сложившееся положение – обновить Президиум ЦК. Эта молодежь и должна прийти на смену. Но все это следовало еще и еще раз обдумать.

К сожалению, в отпуск удастся поехать не раньше октября. С весны откладывается смотр новой ракетной техники, а Малиновский нажимает – нужно принять решение о постановке на вооружение новых межконтинентальных ракет. Смотр новых видов ракетного оружия на Байконуре после многократных переносов был окончательно назначен на сентябрь. Вместе с Хрущевым должны были поехать секретари ЦК, отвечавшие за оборонную промышленность: Брежнев и Кириленко, Первый заместитель Председателя Совета Министров СССР Устинов. На полигоне их ожидали министры, командующие военными округами, конструкторы.

К сентябрю вся подготовка была закончена, утрясались последние детали – кто будет сопровождать высокое начальство. А поскольку число желающих во много раз превышало количество мест, списки придирчиво проверяли в ЦК и куратор оборонной промышленности в ЦК Иван Дмитриевич Сербин безжалостно вычеркивал лишние фамилии.

Мне очень хотелось попасть в число счастливчиков, ведь на всех прежних смотрах я был среди демонстраторов новой военной техники в нашем ОКБ. Недавно завершилась разработка межконтинентальной ракеты. Сейчас решалась ее судьба. Будут выслушаны мнения сторонников и оппонентов и принято окончательное решение о запуске в серию.

К своей радости, я остался в списках. Началась предотъездная суета. Однако судьбе было угодно распорядиться иначе. За несколько дней до отъезда у меня разболелась нога. Я поначалу не придал значения такому пустяку. Но через пару дней уже ходил с трудом. Пришлось обратиться к медицине.

– Ни о какой командировке не может быть и речи! – замахал руками врач. – Мы должны положить вас в больницу.

После недолгих препирательств вопрос о больнице отпал, решили, что лечить меня будут дома. Но я уже и сам понимал, что в таком виде на полигоне делать нечего.

Мои коллеги улетели, пожелав скорого выздоровления, а во второй половине дня 23 сентября вслед за ними отправился и отец. На осмотр отвели полтора дня, 24-е и утро 25-го. К вечеру отец не только рассчитывал возвратиться в Москву, но даже назначил заседание Президиума ЦК. Я лежал в постели, читал книги и с грустью смотрел в окна – стояла ясная солнечная осень. Изредка звонил телефон, и я кое-как ковылял к нему.

Известий с полигона не было, да и не могло быть – все находились там. Чувствовал я себя все лучше и вскоре намеревался выйти на работу.

В доме на Ленинских горах я с семьей занимал на первом этаже две комнаты с ванной, они представляли как бы отдельную квартиру, дверь которой выходила в коридор. Напротив располагалась обширная столовая.

Вся семья редко собиралась за столом вместе. Каждый был занят собственными делами и ел в удобное для него время. Только вечером, когда отец возвращался с работы, все вместе пили чай, делились новостями. Затем отец брал бумаги, пересаживался на свободное от посуды место и начинал читать. Семейное чаепитие заканчивалось, начиналась вечерняя работа. Все потихоньку, чтобы не мешать, расходились по своим комнатам или молча усаживались здесь же, на диване и в креслах, с газетами или книгами.

У меня был отдельный городской телефон и местный телефон связи с дежурным офицером охраны особняка. Телефоны, которыми пользовался отец, располагались на специальном столике, в углу гостиной, по соседству со столовой. Там стояли аппараты городской и междугородной правительственной связи, а также обычный городской телефон и прямой телефон в дежурную комнату охраны. Звонил отец по ним редко, только в не отложных случаях, считая, что рабочее время кончилось и надо дать людям отдохнуть, а не загружать их делами, которые можно выполнить в течение рабочего дня. Он не любил, когда не соблюдался принятый распорядок рабочего дня и кто-либо засиживался на работе допоздна. Это ему напоминало ночные бдения в сталинские времена.

– То, что вы задерживаетесь по вечерам, говорит не о рвении, а о вашем неумении как следует организоваться, – часто повторял он. – Рабочий день кончается в шесть часов. После шести сходите в театр, погуляйте, а не просиживайте штаны в кабинете. Иначе назавтра вы не сможете полноценно работать.

Зная это, домой к нам звонили по делам чрезвычайно редко, только в экстренных случаях. Каждый звонок телефона правительственной связи в нашем доме был маленьким событием, и все присутствующие прислушивались к разговору, стараясь из отрывочных фраз понять, что же случилось.

Поэтому, когда вечером 23 или 24-го сентября зазвонила «вертушка», я удивился: ведь отца нет в Москве.

В трубке раздался незнакомый голос:

– Можно попросить к телефону Никиту Сергеевича?

– Его нет в Москве, – ответил я, недоумевая, кто же это звонит на квартиру. Тот, кто может звонить по этому телефону, прекрасно знает, где сейчас находится отец.

– А кто со мной говорит? – последовал вопрос. В голосе чувствовалось разочарование.

– Это его сын.

– Здравствуйте, Сергей Никитич, – заторопился мой собеседник, – с вами говорит Галюков Василий Иванович, бывший начальник охраны Николая Григорьевича Игнатова. [6]6
  Игнатов Николай Григорьевич, 1901–1966, в то время Председатель Президиума Верховного Совета РСФСР, а ранее член Президиума ЦК КПСС.


[Закрыть]Я с лета пытаюсь дозвониться до Никиты Сергеевича, мне надо ему сообщить очень важную информацию, и никак мне это не удается. Наконец я добрался до «вертушки», решился позвонить к нему домой, и опять неудача.

Я очень удивился: о чем может говорить бывший начальник охраны Игнатова с Хрущевым, что у них может быть общего? Ситуация была необычной.

– Выслушайте меня, – заторопился Галюков, опасаясь, и не без оснований, что я положу трубку, – мне стало известно, что против Никиты Сергеевича готовится заговор! Об этом я хотел сообщить ему лично. Это очень важно. О заговоре мне стало известно из разговоров Игнатова. В него вовлечен широкий круг людей.

«Час от часу не легче, – подумал я. – Это, наверное, сумасшедший. Какой может быть заговор в наше время? Чушь какая-то!..»

– Василий Иванович, вам надо обратиться в КГБ к Семичастному. Подобные дела в их компетенции, тем более что вы сами работаете там. Они во всем разберутся, если будет надо, доложат Никите Сергеевичу, – сказал я, радуясь, что нашел выход из создавшегося положения. Однако радоваться было рано.

– К Семичастному я обратиться не могу, он сам активный участник заговора, вместе с Шелепиным, Подгорным и другими. Обо всем этом я хотел лично рассказать Никите Сергеевичу. Ему грозит опасность. Теперь, когда вы сказали, что его нет в Москве, я не знаю, что и делать!

– Позвоните через несколько дней. Он скоро вернется, – я попытался успокоить его.

– Мне это, может, не удастся. Просто счастливый случай, что я добрался до «вертушки» и мне удалось остаться в комнате одному. Такое может не повториться, а дело очень важное. Речь идет о безопасности нашего государства, – настаивал человек. – Может быть, вы выслушаете меня и передадите потом наш разговор Никите Сергеевичу?

– Вы знаете, я… немного болен, – мямлил я, пытаясь выиграть время.

Я не знал, что делать. Не хватало мне встрять в подобную историю. Если это сумасшедший, он замучает меня разговорами, беспочвенными подозрениями, звонками. И зачем я подошел?…

Ну а если он нормальный? И вдруг в его сообщении есть хотя бы частица правды? Я, выходит, отмахнулся от него ради собственного покоя? Очевидно, все-таки надо с ним встретиться и разобраться, правда это или игра больного воображения. Конечно, отец терпеть не может, когда домашние суются в его государственные дела. Если я вылезу с такими разговорами, мне может здорово нагореть, несмотря на все его хорошее ко мне отношение. Касайся вопрос новых ракет, удобрений или конвертеров, еще куда ни шло. А тут я, получается, должен буду вмешаться в святая святых – во взаимоотношения среди высшего руководства партии и государства! Эта область совершенно запретна для посторонних.

А вдруг это правда? Надо решать.

На том конце провода Галюков ждал ответа. Еще секунду поколебавшись, я наконец решился:

– Ну хорошо. Скажите ваш адрес, я заеду сегодня вечером, и вы мне все расскажете.

– Нет, нет! Ко мне нельзя. У меня разговаривать опасно. Давайте поговорим где-нибудь на улице. Вы знаете дом ЦК на Кутузовском проспекте? Это дом, где живет ваша сестра Юля. Скажите, как выглядит ваша машина, я буду ждать на углу.

– У меня машина черного цвета, номер 02–32. Ждите, я буду через полчаса, – сказал я.

Мы попрощались.

Обеспокоенный, я пошел переодеваться, на ходу убеждая себя, что весь этот разговор – плод больного воображения и мне по возвращении только придется пожалеть о потере нескольких часов. Но на душе было неспокойно…

Быстро переодевшись, я пошел к расположенному у ворот гаражу, где стояла машина. Дежурный офицер привычно распахнул высокие, выкрашенные зеленой краской железные ворота, отделявшие двор от улицы. Все было как обычно. Необычной была только сама поездка, ее цель. Ехать предстояло недалеко, от силы минут пятнадцать, и я стал внутренне собираться, готовясь к разговору…

В то время я не знал, что информация о назревавших событиях еще раньше дошла до моей сестры Рады. Летом 1964 года ей позвонила какая-то женщина. Фамилии ее она не запомнила. Эта женщина настойчиво добивалась встречи с сестрой, заявляя, что обладает важными сведениями. Рада от встречи всячески уклонялась, и тогда, отчаявшись, женщина сказала по телефону, что ей известна квартира, где собираются заговорщики и обсуждают планы устранения Хрущева.

– А почему вы обращаетесь ко мне? Такими делами занимается КГБ. Вот туда и звоните, – ответила Рада.

– Как я могу туда звонить, если Председатель КГБ Семичастный сам участвует в этих собраниях! Именно об этом я и хотела с вами поговорить. Это настоящий заговор.

Семичастный в те времена дружил с Алексеем Ивановичем Аджубеем, мужем сестры, бывал у них в гостях.

Вся эта информация показалась Раде несерьезной. Она не захотела тратить время на неприятную встречу и ответила, что, к сожалению, ничего сделать не может, она – лицо частное, а это дело государственных органов. Поэтому она просит больше ей не звонить.

Новых звонков не последовало.

С аналогичными предупреждениями обращался к ней и Валентин Васильевич Пивоваров, бывший управляющий делами ЦК. По поводу его звонка Рада даже советовалась со старым другом нашей семьи, в то время возглавлявшим Четвертое главное управление Минздрава, которое обслуживало высшее руководство страны, профессором Александром Михайловичем Марковым. Он посоветовал не придавать этой информации значения, сочтя ее за плод повышенной мнительности Пивоварова. Рада воспользовалась авторитетным мнением и выбросила этот случай из головы.

Еще любопытное сообщение. Вот что я узнал от старого известинца Мэлора Стуруа. У каждого поколения есть своя главная тема. Нас, «шестидесятников», влекут годы первой «оттепели». И на сей раз, слово за слово, разговор сполз к Хрущеву.

В 1964 году брат Мэлора Дэви работал секретарем ЦК Компартии Грузии. Летом, видимо, в преддверии июльской сессии Верховного Совета, он приехал в Москву. Прямо с аэродрома он поспешил на квартиру к брату. Мэлор давно не видел его таким обеспокоенным.

– Произошла неприятная и непонятная история, – едва поздоровавшись, начал Дэви, – затевается какая-то возня вокруг Никиты Сергеевича…

Он рассказал, что перед отъездом из Тбилиси имел встречу с Мжаванадзе, первым секретарем ЦК КП Грузии, и тот намекнул ему: с Хрущевым пора кончать. Конечно, не в открытую, но тренированное ухо безошибочно улавливает нюансы.

Теперь Дэви просил у брата совета: предупредить Никиту Сергеевича? Или промолчать? Ситуация складывалась непростая – грузину одинаково противны и предательство, и донос. А тут еще кто знает, какие следует ожидать последствия.

Мэлор предложил немедленно свести Дэви с Аджубеем. Его кабинет в «Известиях» доступен Стуруа в любой момент. Но… решение брат пусть примет сам. В этой семье хорошо знали, что может произойти, если Мжаванадзе, а особенно тем, кто стоит над ним, станет известно, кто разоблачил заговорщиков. Дэви колебался не более нескольких секунд и коротко бросил: «Пойдем». Через полчаса они входили в кабинет главного редактора второй по значимости газеты в стране.

Дэви коротко рассказал о своем подозрительном разговоре с Мжаванадзе. Аджубей кисло заметил, что грузины вообще не любят Хрущева.

По отношению к Мжаванадзе подобное замечание звучало по меньшей мере странно. (Василий Павлович до последних лет грузином числился лишь по фамилии. В 1953 году после смерти Сталина и ареста Берии отец оказался перед дилеммой: кого послать в беспокойную республику. Требовался человек надежный, проверенный. Вот тут он и вспомнил о служившем на Украине генерале Мжаванадзе. Он хорошо знал Василия Павловича по войне. Так генерал стал секретарем ЦК. Теперь Мжаванадзе превратился в одного из активных противников отца. Видимо, сработали старые украинские связи.)

Дэви Стуруа возразил Аджубею: он говорит не о Грузии, все нити ведут в Москву. Дело затевается серьезное.

Но Алексей Иванович не стал слушать, только бросил непонятную фразу: им с Шелепиным обо всем давно известно.

Братья Стуруа покинули кабинет обескураженными. Что известно? Кому известно? При чем тут Шелепин, если речь идет о Хрущеве?

Обсуждать столь опасную тему они больше ни с кем не решились. Алексей Иванович не обмолвился отцу о происшедшем разговоре ни словом.

Как теперь известно, поступала такая информация и в ЦК. Она ложилась на стол к первому помощнику отца Г. Т. Шуйскому, который ее предусмотрительно «топил». Об этом через много лет рассказал бывший начальник охраны Никиты Сергеевича полковник Никифор Трофимович Литовченко.

Сообщение о предательстве потрясло меня, обидело донельзя. Ведь Шуйский проработал с отцом не один десяток лет, почти со Сталинграда. За эти годы случалось всякое. В начале 50-х годов отцу с огромным трудом удалось отвести нависшую над ним смертельную угрозу. Сталину пришла в голову сумасбродная мысль: будто кто-то нелегально переправляет куда-то информацию о содержании еще неопубликованной рукописи «гениальных» «Экономических проблем социализма». Трудно понять ход мыслей вождя, но в число подозреваемых попал и Шуйский. Отец долго уговаривал Сталина, убеждал, что подобное невозможно, немыслимо. Подействовал последний аргумент – Григорий Трофимович не имел ни малейшего доступа к сталинским бумагам. По обвинению в измене в тюрьму сел бессменный сталинский секретарь Поскребышев.

Все мое естество отказывалось верить Литовченко. Шуйский и предательство?! Но Литовченко стоял на своем. Я сдался…

В момент написания этой книги, году в 1988 или 1989-м, при встрече с другим бывшим помощником отца, Олегом Александровичем Трояновским, мы затронули больную и для него тему. Ведь он проработал бок о бок с Шуйским не один год. Трояновский рассказал мне, что в конце 1960-х они как-то разговорились с Шуйским о последних месяцах работы с отцом. Григорий Трофимович сетовал, что не придал значения доходившим до него неясным слухам. Его соседи по шестому этажу в здании ЦК на Старой площади, помощники Брежнева и Подгорного, порой затевали разговоры на тему, что их патроны устали от отца, но не более. Шуйский сказал Трояновскому, что о происходящих приготовлениях он не имел ни малейшего понятия. Не скрою, версия Трояновского мне больше по сердцу. А там – кто знает?!

Возникали ли у самого отца какие-нибудь подозрения? До последнего момента я считал, что нет. Однако теперь я стал сомневаться. Приведу один эпизод. Летом 1964 года отец посетил конструкторское бюро Челомея. Приурочили визит к вручению организации ордена «За достижения в области ракетного вооружения флота».

Как водится, к приезду гостя собрали выставку.

Челомей славился пристрастием к инженерным новинкам. На сей раз его очаровала волоконная оптика. Стекловолокно позволяло транспортировать изображение не по прямой, обтекая острые углы. Новой инженерной идее посвятили отдельный стенд. Стеклокабель причудливо извивался, а на экране застыла отчетливая картинка, принимаемая его противоположным концом, прилаженным к детскому эпидиаскопу. Изображение выбрали приличествующее случаю – фотографию Спасской башни Московского Кремля.

Отец, сам любитель технических новинок, остановился, завороженный. И так и эдак он прилаживался к экрану. Перемещал передатчик, изображение послушно сдвигалось. Прощаясь с инженером, демонстрировавшим ему все эти чудеса, отец, вдруг усмехаясь проговорил:

– Закажу и себе такую штуку. Мне кое за кем надо бы подглядеть из-за угла. Он пошел дальше, оставив присутствующих в недоумении. Стоящий рядом с отцом и ловивший каждое слово Брежнев побледнел.

Тогда слова отца воспринимались как шутка. Сейчас в них невольно ищется скрытый смысл…

Я ехал по Бережковской набережной Москвы-реки.

Небо заволокло тучами. Временами срывались отдельные капли дождя. Начинались сумерки. Вот и поворот у гостиницы «Украина». Через несколько минут стал виден большой, облицованный кремовой плиткой дом ЦК. На углу маячила одинокая мужская фигура в темном пальто и глубоко надвинутой шляпе.

Я остановил машину.

– Вы Василий Иванович Галюков?

Человек кивнул в ответ и оглянулся. На вид ему было лет пятьдесят.

– Я – Хрущев. Садитесь.

Он осторожно сел на переднее сиденье рядом со мной. Я тронул машину.

– Что же вы хотели рассказать? Я вас слушаю.

Мой пассажир нервничал. Несколько раз он оглянулся, внимательно посмотрел в заднее стекло и нерешительно предложил:

– Давайте поедем куда-нибудь за город. В лесок. Там спокойнее.

Невольно и я глянул в зеркало, но ничего подозрительного не заметил. Как обычно, по Кутузовскому проспекту несся поток машин.

– Что ж, за город так за город. Поехали на кольцевую, там что-нибудь придумаем.

Молчим. Вот путепровод через кольцевую дорогу. Сворачиваем направо, проезжаем под мостом, и уже мелькают по обе стороны подмосковные леса. На ум приходили головокружительные эпизоды из детективов. Никогда бы не подумал, что самому придется участвовать в чем-то подобном. Слева проплыла обширная автомобильная стоянка, где пристроились несколько легковушек и большой грузовик с плечевым прицепом – видимо, водитель решил тут заночевать. Переглянулись с Василием Ивановичем – нет, тут слишком людно, нам нужно уединение. Двинулись дальше. Прошло уже около получаса, скоро будет Киевское шоссе.