Текст книги "Никита Хрущев. Пенсионер союзного значения"

Автор книги: Сергей Хрущев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

В 1975 году в Великобритании собрался Всемирный форум профсоюзных деятелей. Решено было, что советскую делегацию возглавит Шелепин. Случайно или умышленно, но никто не обратил внимания на одно щекотливое обстоятельство в биографии тогдашнего Председателя ВЦСПС: ранее он возглавлял КГБ. Никто не задался вопросом: как в связи с этим встретит британская общественность нашу делегацию?

С первого же дня пребывания профсоюзной делегации в Англии разразился скандал. Тон задала пресса. Как может бывший начальник тайной полиции возглавлять профсоюзное движение? Эта тема перепевалась на все лады. Начались демонстрации с требованиями выдворения Шелепина из Великобритании. Обстановка все более накалялась. В результате Шелепина досрочно отозвали на родину. По свидетельству очевидцев, в последний день пребывания в Лондоне Шелепина пришлось вывозить из советского посольства через черный ход, окружавшая здание толпа забросала яйцами и пакетами с молоком пробиравшегося к лимузину человека. На счастье Александра Николаевича, не его самого, а шофера посла.

Встреча в Москве была холодной. И все-таки никто здесь не воспринимал происшедший скандал так остро, как в нашем посольстве в Лондоне. В привычной московской сутолоке английская командировка стала далекой и почти нереальной. Хотелось думать, что о ней никто и не вспомнит.

Звонок из ЦК вернул Шелепина к реальности. Ему сообщили, что на следующем заседании Политбюро одним из вопросов повестки дня будет отчет о поездке в Англию.

Заседание Политбюро началось как обычно. Председательствовал Брежнев. По рассказам очевидцев, вопросов было много – одни решения принимались без дискуссий, другие вызывали краткие обсуждения.

Наконец наступила очередь Шелепина. Александр Николаевич кратко рассказал о происходившем на форуме и подчеркнул, что шумиху вокруг советской делегации инспирировали определенные круги с провокационными целями.

Началось обсуждение. Все говорили по очереди, но в каждом выступлении был один, главный стержень: руководитель делегации не справился с ответственным поручением и провалил важное международное мероприятие.

Обсуждение закончилось, приняли решение, констатирующее нашу неудачу, возлагавшее ответственность на руководителя делегации Александра Николаевича Шелепина. За резолюцию проголосовали единогласно.

Однако Брежнев на этом не остановился. Обстановка в ВЦСПС, по его мнению, сложилась явно ненормальная. Во многом это зависит от руководства и лично от товарища Шелепина. Время показало, что он плохо справляется с порученной работой. Впрочем, он и сам так считает.

Брежнев раскрыл лежавшую перед ним папку. Внутри было заявление Шелепина в Политбюро с просьбой перевести его на партийную работу, которое он когда-то неосмотрительно передал Брежневу!

Леонид Ильич медленно зачитал первую половину заявления. Но дойдя до фразы с просьбой о переводе в ЦК, дальше читать не стал и поднял голову:

– Кто за то, чтобы удовлетворить просьбу товарища Шелепина? Он обвел взглядом присутствующих.

– Большинство, – констатировал Леонид Ильич, и Политбюро перешло к рассмотрению следующего вопроса… [45]45
  Существует и несколько иная версия событий, сопровождавших избавление от Шелепина. Согласно ей, разговор с Шелепиным состоялся не на заседании Политбюро, а с глазу на глаз с Брежневым. После этого Шелепин тут же написал заявление с просьбой отпустить его, еще не достигшего 60-летнего возраста, на пенсию. Брежнев согласился и проголосовал соответствующее решение вкруговую, то есть разослал его членам Политбюро, которые поставили свои подписи. В результате Шелепина вывели из Политбюро ЦК, а вот отпускать на пенсию передумали.


[Закрыть]

Через несколько дней Шелепина официально освободили от обязанностей Председателя ВЦСПС и назначили на мелкую должность заместителя председателя Комитета по трудовым ресурсам. Один из самых молодых членов Политбюро, он еще не достиг пенсионного возраста и нуждался в трудоустройстве. 16 апреля 1975 года очередной Пленум ЦК вывел его из состава Политбюро. Политическая карьера Шелепина на этом закончилась…

Не многим лучше сложилась судьба и Николая Григорьевича Игнатова.

Он не сомневался, что его кипучая деятельность будет вознаграждена и с устранением Хрущева он вернется в состав Президиума ЦК. Ведь именно на нем лежала тяжелая и опасная миссия связи со многими членами ЦК, разъяснения им смысла готовящихся изменений. Нужно было добиться согласия едва ли не каждого, чтобы в случае обсуждения на Пленуме все заняли общую позицию. К счастью, завершилось все удачно. После избрания в члены Президиума можно будет начать борьбу за пост Первого секретаря ЦК. Брежнев ему не помеха.

Однако жизнь рассудила иначе. Стремления Игнатова занять доминирующую роль в партии и государстве были известны многим, так же, как и его склонность к интригам. Игнатов сыграл предназначенную ему роль, и теперь, по логике, следовало от него отделаться.

На октябрьском Пленуме после отставки отца решили только главные вопросы: кто займет освободившиеся посты Первого секретаря ЦК и Председателя Совета Министров. Основные перемещения отложили до ноября. В ноябре присутствие Игнатова на очередном Пленуме стало крайне нежелательным. Он мог затеять публичную ссору. А проблем хватало и без него.

Решение пришло само собой. В ноябре в Таиланд и Камбоджу отправлялась правительственная делегация, и главой ее утвердили… Игнатова. Он пытался было возражать, но потом смирился.

Уезжал Николай Григорьевич мрачнее тучи, и хотя где-то теплилась надежда, что выбрать могут и заочно, но умом он понимал – все пропало.

Об итогах Пленума Игнатов узнал в Бангкоке: членами Президиума избрали Шелепина и Шелеста, кандидатом в него стал Демичев. Освободили от секретарства Полякова, вывели из ЦК Аджубея, а о нем ни звука, как будто его и не существовало.

Москва встретила его неприветливо. Игнатов мрачно пожал руки встречавшим. Вопросов никаких не задавал. Как только закончилась официальная процедура, он сел в поджидавшую «Чайку» и уехал домой.

Посчитаться с обидчиками ему не удалось. Он так и не смог оправиться от перенесенного потрясения. Одна за другой стали липнуть болезни. Лекарства не помогали, организм отказывался бороться. Игнатов умер в 1966 году. Похоронили его у Кремлевской стены.

Из наиболее активных заговорщиков-«шелепинцев» легче всех отделался Секретарь ЦК Петр Николаевич Демичев. Сначала он одновременно с Шелепиным в ноябре 1965 года возвысился, стал кандидатом в члены Президиума ЦК, но быстро переориентировался. В результате в 1974 году его «ушли» из Секретарей ЦК, но, оставив кандидатом в члены Президиума, сделали министром культуры. В этом кресле он досидел до самой перестройки, до 1988 года.

Так сложилась судьба некоторых участников тех памятных событий.

Вернемся в осенние дни 1964 года.

Хотя у каждого из нас переживания были еще остры, у отца постепенно начали складываться новые привычки. Напомню, отец теперь безвыездно жил на даче. По утрам он просматривал газеты, но теперь уже не отмечал, как бывало прежде, статьи из внутренней и международной жизни, которые следовало изучить, осмыслить. Газеты откладывались в сторону, и начиналась прогулка по парку, вниз, к Москве-реке. Предстоял бесконечный день.

– Надо научиться как-то убивать время, – часто повторял он в эти дни.

Из обширной библиотеки отец отобрал груду книг – раньше на них не хватало времени. Сейчас его стало хоть отбавляй, но чтение не увлекало: слишком остры были недавние переживания, страницы перелистывались машинально. Книга откладывалась в сторону, и он опять начинал свою нескончаемую прогулку.

Как всегда, жизнью дома руководила мама. Она успевала везде, следила, чтобы все были накормлены, чтобы отец надел свою неизменную чистую белую рубашку, а вещи не расползлись с привычных мест. Все это она делала с надежной, доброй улыбкой на круглом лице. Казалось, что никакой катастрофы не произошло – просто Центральный Комитет принял очередное решение, на сей раз об отставке ее мужа, и она, как всегда, приняла его к исполнению. Мама привыкла беспрекословно подчиняться этим решениям, всегда регламентировавшим нашу жизнь. Только через много лет, когда отца уже не было в живых, она как-то рассказала мне о своих переживаниях, о долгих ночных монологах, адресованных Брежневу. Вот так, за своей спокойной приветливостью, она лучше нас умела скрыть переживания.

Сила маминого характера проявилась еще в молодости. Совсем юной гимназисткой она стала красной разведчицей и с замиранием сердца пробиралась через позиции белых. И в последние годы, будучи женой главы великой державы, она всегда умела найти единственно правильную линию поведения буквально со всеми – от рабочего до президента.

Вот и в эти трудные дни она как-то незаметно взяла управление на себя, и все без лишних слов приняли это как должное.

Отца почти никто не навещал. Казавшийся раньше неиссякаемым поток посетителей резко сократился. Одним теперь незачем было ехать к Хрущеву, поскольку нужно было срочно устанавливать новые связи; другие, а их было большинство, просто боялись, и не без оснований. Каждый посетитель подвергался строгой проверке, и хотя никто не спрашивал у него документов, уже на следующий день на стол Семичастного ложилась подробная справка: что за человек приезжал к Хрущеву, кто его родители, друзья, чем он занимается, каких придерживается взглядов и может ли этот контакт представлять опасность…

В одно из воскресений я пригласил на дачу своих друзей и сослуживцев по ОКБ Челомея – Валерия Самойлова, Юру Дятлова и Володю Модестова. Они и раньше часто бывали у нас. Мне хотелось как-то развеять отца, отвлечь от грустных раздумий.

После обеда гости разъехались по домам, а в понедельник в организацию, где мы все работали, пришел запрос с указанием фамилий наших вчерашних гостей и требованием сообщить о них самые подробные сведения…

Хрущева боялись. Поверженный, он казался опасным, все ждали от него чего-то неожиданного, каких-то непредсказуемых действий. Никто не хотел поверить, что он, смирившись со своей участью, ничего не собирается предпринимать. Очень трудно было представить отца с его кипучей энергией пенсионером, не помышляющим о реванше. Каждого посетителя рассматривали как возможного связного – вот Хрущев установит контакт со сторонниками, вырвется из своего уединения и с триумфом въедет в Москву, как Бонапарт в Марсель!

Ничего более далекого от действительности и представить было нельзя. Отец был слишком подавлен, а главное, тогда, в октябре, он принял решение: если коллеги хотят его отставки – он уйдет.

Он снова и снова повторял слова, впервые произнесенные им в день отставки:

– То, что мои товарищи, правы они или нет, смогли потребовать моей отставки – отставки Первого секретаря ЦК и Председателя Совмина, – главное достижение всей моей деятельно сти. Это означает, что удалось восстановить ленинские нормы внутрипартийной жизни. Разве могли мы себе представить что-либо подобное во времена Сталина? Да от нас бы и мокрого места не осталось! Теперь же мы можем свободно говорить друг другу все, что думаем. И если бы я ничего больше не сделал, то ради одного этого стоило жить.

Извиняюсь за повтор, но в эту фразу отец вкладывал очень глубокий смысл, как бы подводил ею итог своей политической жизни.

Даже отставку отец рассматривал как свою победу, как победу курса, который он провозгласил на ХХ съезде партии в 1956 году.

В связи с этой нервозной атмосферой подозрительности вспоминается один эпизод. Случилось это в начале декабря 1964 года.

По делам службы мне потребовалось поехать в Ленинград. Выписал я себе командировку и с коллегами – ведущим инженером по крылатой ракете для подводных лодок Семеном Абрамовичем Альперовичем и главным конструктором ее системы управления из НИИ-923 (сейчас Московский институт электромеханики и автоматики) Алексеем Дмитриевичем Александровым – сел в «Красную стрелу». Приехав в Ленинград, мы отправились в Военно-морской институт реактивного вооружения, а оттуда в кораблестроительное ЦКБ-18 (теперь это ЦКБ «Рубин»). Все вопросы решили быстро, и после обеда проблемы больше не существовало, однако не успели отпечатать и подписать официальный протокол. Отложив подписание бумаг на завтра, пошли устраиваться в гостиницу. Обошли все известные адреса, но везде получили стандартный ответ: «Мест нет». Хуже всего был холод – десять градусов мороза в сочетании с влажным ветром с Балтики стоили всех двадцати пяти. Спас нас товарищ по работе – Яша Кавтеладзе, бравый капитан-лейтенант из упомянутого выше Военно-морского института. Встретив нас на набережной Фонтанки, он затащил всех к себе. Тем самым мы выпали из поля зрения тех, у кого из поля зрения выпадать не полагается, чем вызвали немалый переполох…

Завершив дела, мы возвратились в Москву. И тут же попали в атмосферу какого-то нервного шушуканья. Оказалось, заместителю Челомея Семену Борисовичу Пузрину, подписавшему наши командировки, объявили взыскание за потерю бдительности. У Альперовича долго допытывались, зачем мы поехали в Ленинград, была ли в этом настоятельная необходимость, почему не поехали раньше и, главное, не заметил ли он чего-то необычного в моем поведении. Обеспокоенный Семен тут же все пересказал мне.

В ближайшие месяцы я больше в командировки не ездил…

Жизнь на даче текла без происшествий, связи отца с внешним миром оказались напрочь оборванными. Периодически наезжал Владимир Григорьевич Беззубик, прописывал успокоительное, беседовал о жизни, рассказывал о последних событиях и со словами «время – лучший лекарь» уезжал, не забывая напомнить, что наведается через несколько дней.

Внезапно уединение отца нарушило переданное через Мельникова приглашение приехать в ЦК. С ним хотел говорить сам Брежнев. Отец был еще очень подавлен. Для дискуссии сил у него просто не было. При встрече Брежнев сообщил, что принято решение об установлении отцу персональной пенсии в размере 500 рублей в месяц, – до этого он получал зарплату Председателя Совета Министров. Решение определяло и место жительства. Предоставлялись квартира в Москве и дача, а также выделялась в пользование автомашина из кремлевского гаража. Резиденцию на Ленинских горах и дачу в Горках-II следовало освободить. Оговаривались и некоторые другие бытовые вопросы.

Сообщив все это, Леонид Ильич поднялся, давая понять, что аудиенция окончена. Отец кратко поблагодарил, они сухо попрощались. И с тех пор никогда не встречались.

В памяти людей одно и то же событие оставляет неодинаковые следы. Такое смешение событий, контаминация, как говорят ученые, нередко. Вот и этот последний разговор с Брежневым Аджубей в своей книге «Те десять лет» излагает несколько иначе: «В октябре он тяжело заболел гриппом… Когда Никита Сергеевич после болезни получил аудиенцию, на него уже кричали. И как ни странно, даже Косыгин. Он заявил примерно следующее: “Если бы вы появились сейчас на улице, вас бы растерзали”. Хрущев с горечью вспоминал эту фразу». Моя сестра Рада в своих выступлениях последних лет вторит Алексею.

Их подводит память, соединившая воедино встречу с Брежневым, на которой мог присутствовать или отсутствовать глава правительства Косыгин, и «крупный» разговор с Кириленко о диктовке мемуаров, происшедший четырьмя годами позднее. Тогда в запале спора отец заявил, что живет, как арестант, охрана следит за каждым его шагом. Кириленко парировал: «Вы не можете без охраны. Люди вас ненавидят. Если бы вы появились сейчас на улице, вас бы растерзали». Так что Косыгин тут ни при чем. Да и не касались они в тот первый разговор положения в стране, так что взаимным обвинениям не находилось причины. И рассказов отца о стычке с Косыгиным я не помню, а вот к спору с Кириленко он возвращался постоянно.

Другой пример: в своих рассказах о снятии отца Алексей Иванович и Рада упорно соединяют два дня в один, говорят, что после Пленума ЦК отец приехал домой с Микояном, а в резиденции на Ленинских горах его поджидала вся наша семья плюс Серго Микоян. Но Серго Микоян был с нами в первый день – день заседания Президиума ЦК (я написал об этом в предыдущей главе), тогда отец вернулся вечером один. Анастас Иванович зашел проинформировать отца о его будущей судьбе днем позже, уже после Пленума ЦК. [46]46
  Аджубей А. И. Те десять лет. М.: Сов. Россия, 1989. С. 11, 296.


[Закрыть]

После похода отца к Брежневу у нас наступила суета с переездом на новое место. Квартиру подобрали быстро. Теперь отцу предстояло жить в квартире номер 57 дома номер 19 по Староконюшенному переулку, близ Арбата. Когда-то в этой квартире жил Шолохов. Дом был старый, построенный в 30-х годах для работников ЦК ВКП(б) вслед за Домом на набережной. В нем не было даже мусоропровода. Квартира выглядела не очень комфортабельной, но отец, всегда нетребовательный к собственным удобствам, осмотрел ее только для проформы и дал согласие. Да и неизвестно, мог ли он выбирать. Кроме того, его вообще мало интересовало теперь, где и как он будет жить.

Немедленно начать переезд оказалось невозможно: требовался ремонт. Мы отлично понимали, что квартиру должны оснастить системой прослушивания, а на это, понятно, нужно время. Тут уж ничего не поделаешь. У КГБ сразу возникли осложнения: где ставить приемную аппаратуру, ведь слушать придется не день и не месяц, а, возможно, много лет. Здоровье у отца хорошее. Пришлось службам отобрать одну комнату у жившей двумя этажами ниже семьи Бурмистренко, бывшего секретаря ЦК Коммунистической партии Украины, погибшего при выходе из окруженного фашистами Киева в 1941 году. Там оборудовали дежурку для охранников отца и разместили приемную аппаратуру.

С дачей получилась небольшая заминка. Охрану отца поручили Девятому управлению КГБ, обеспечивающему безопасность членов Президиума ЦК. В распоряжении «девятки» находились и правительственные дачи. Отец попытался было отказаться от охраны, ссылаясь на свое положение пенсионера, но безрезультатно.

Начальник, с которым зашла речь об этом, не преминул уколоть отца:

– Что вы, Никита Сергеевич. Без охраны вам невозможно. Вы даже не представляете, сколько людей вокруг вас ненавидят. Мы отвечаем за вашу безопасность.

Хрущев махнул рукой и больше к этому вопросу не возвращался, только иногда грустно шутил:

– Сразу и не поймешь, кого от кого охраняют. То ли меня от окружающего мира, то ли его от меня.

Так как Управление охраны занималось обеспечением членов Президиума ЦК, в его распоряжении, естественно, были лучшие дачи. На одной из них пока жил отец. Но ни одна из этих дач не подходила, по мнению руководства, для отставного Хрущева. Следовало подобрать что-нибудь попроще.

Наконец решение нашлось. Вслед за отцом в 1964 году освободили от занимаемых должностей и некоторых работников аппарата, наиболее тесно с ним общавшихся. Постигла такая судьба и управляющего делами Совета Министров СССР Степанова. Дачу, которую он освободил, и выделили отцу. Оставалось только передать ее из ведения Совета Министров СССР в КГБ и оборудовать прослушивающей аппаратурой.

В конце декабря мы поехали смотреть новую дачу. Переезд должен был состояться сразу после новогодних праздников.

Дача понравилась отцу. Одноэтажный, выкрашенный зеленой краской бревенчатый дом стоял на высоком, поросшем соснами берегу речки Истры, неподалеку от места ее впадения в Москву-реку. Вокруг дома сосны вырубили, и освободившееся место занял яблоневый сад. Между яблонями вились дорожки, обрамленные с обеих сторон цветочными грядками. Под самыми окнами росли кусты сирени и жасмина. От ворот к дому вела асфальтированная дорога. Перед крыльцом она заканчивалась прямоугольной площадкой.

Внутри дом оказался просторным и уютным. Мама распределила наше многочисленное семейство по комнатам. Большую бильярдную решили приспособить под столовую, тут может собираться вся семья – дети, внуки, племянники, места хватит на всех.

Осмотрев дом, оделись и вышли во двор. Сергей Васильевич Мельников хотел показать службы и участок. Слева от крыльца стояло несколько строений: оранжерея с высокой трубой. Скат застекленной крыши оранжереи обращен к дому, и сквозь квадратики стекла видны почерневшие стеллажи для цветов. Внутрь заходить не стали.

– За оранжереей – летняя кухня, – показал Сергей Васильевич на маленький щитовой домик, – вернее, это просто холодный дом, внутри две комнаты, одна совсем маленькая, а другая побольше. Вон там, ближе к воротам, еще домик, он теплый, туда проведено отопление.

Взглянув на меня, Сергей Васильевич, видимо, вспомнил, что мне на даче комнаты не досталось, и продолжил:

– Мы там хотели организовать дежурку для охраны, и остается еще комната. Ее можно было бы отдать Сергею.

Осмотрели и этот дом, в нем оказалось три комнаты и небольшая застекленная веранда. Однако мне так и не удалось вселиться в домик, чему причиной были особые обстоятельства, которых при первом посещении Сергей Васильевич не учел. Когда мы начали переезд и я было направился со скарбом в свой «приют», Мельников преградил мне дорогу и, краснея от смущения, стал объяснять, что этот домик, оказывается, считается служебным помещением и, по мнению руководства, я в нем поселиться не могу.

В свою очередь, не понимая, в чем дело, я начал настаивать, ссылаясь на предыдущий разговор, но в конце концов, решив не унижаться, повернул обратно.

Вскоре все разъяснилось. Впрочем, об этом следовало догадаться и раньше. Мы еще в то время не осознали до конца, что отец – лицо, находящееся под наблюдением. Естественно, мы не сомневались, что на даче установлены микрофоны, а где стоят приемные устройства и магнитофоны, никто не задумывался. Это как-то нас не интересовало. Выяснилось, что аппаратура размещена в этой дежурке, и мое постоянное присутствие, возможность заходить туда в любое время по своему желанию, без сомнения, затрудняли бы службу.

Должен сказать, что аппаратура работала весьма посредственно, а подслушивание велось халатно, особенно в последние годы жизни отца. Сменившие Мельникова охранники часто, вместо того чтобы включать магнитофоны на запись, путались в кнопках. Тогда из стены в комнате отца слышались приглушенные напевы, инструментальные пьесы, эстрадные записи – микрофоны превращались в динамики.

Пару раз я позволил себе пошутить. Услышав музыку и изобразив удивление, предлагал поискать загадочные источники звука. Через мгновение наступала тишина…

После осмотра новой дачи мы вернулись к себе на так называемую «девятую» дачу.

Я уже писал, что в нелегкий период перехода к новой жизни наиболее частым и желанным гостем отца стал его врач Владимир Григорьевич Беззубик. За последние годы они привыкли друг к другу. Доктор наблюдал отца не только в Москве, он сопровождал его в поездках по стране и за рубеж. Так они и подружились. Нужно сказать, что к многочисленным врачам, в том числе и к знаменитостям, отец относился внимательно, но с некоторой долей иронии. Ему довелось услышать много советов, и он усвоил главную истину – врач должен успокоить больного независимо от того, знает ли он диагноз или даже не догадывается. Поэтому он и напускает на себя ученый вид и не говорит, а вещает – ведь пациент непростой.

Беззубик повел себя мудрее. Он быстро раскусил своего подопечного и взял иной тон – дружескую откровенность. Если он не понимал до конца причин заболевания, то открыто признавался в этом, сохраняя, конечно, предписанную профессией дистанцию между врачом и пациентом, обсуждал альтернативные варианты и не предписывал лечение, а советовал.

Такой стиль вызвал адекватную реакцию со стороны отца. Постепенно они стали дружными собеседниками, обсуждавшими самые разные темы, порой очень далекие от медицины. Отец любил беззлобной шуткой подковырнуть Владимира Григорьевича. Тот отвечал с юмором, но в его словах был всегда заложен глубокий смысл. Отец воспринимал эти беседы очень серьезно. Словом, одним своим присутствием Беззубик действовал на отца благотворно. Теперь же отец особенно нуждался в нем. Вместе с Владимиром Григорьевичем в дом входили уверенность и душевное тепло. В моем представлении – это забытый ныне домашний врач, друг, хранитель тайн, человек, на которого можно опереться в трудную минуту.

Нужно сказать, что, работая много лет с отцом, Беззубик всегда оставался бессребреником. Он не только не «пробился» в академию, но не «выбил» себе даже профессорского звания. Владимир Григорьевич считал неприличным делать карьеру таким путем, поэтому так и остался доцентом.

В эти трудные дни конца 1964 года Беззубик прикладывал все усилия, чтобы вывести отца из шока, снять стресс. Они подолгу беседовали, он назначал то одно, то другое снотворное, какие-то транквилизаторы. Однако лекарства не действовали. Очевидно, только время могло изменить ситуацию. Отец молча гулял, думал о своем, обходя раз за разом вдоль забора территорию дачи. Вместе с ним, иногда рядом, иногда следом, ходили и мы с Мельниковым.

Молчание угнетало. Мы пытались отвлечь отца от его мыслей, затевали разговоры о каких-то нейтральных московских новостях, но отец не реагировал. Иногда он нарушал молчание и с горечью повторял, что жизнь его кончена, что он жил, пока был нужен людям, а сейчас жизнь стала бессмысленной. Бывало, на глаза его наворачивались слезы. Мы, конечно, волновались, но Владимир Григорьевич просил нас не пугаться. «Это одно из последствий потрясения», – объяснял он. И снова продолжались бесконечные прогулки, отец по-прежнему был замкнут…

В этих переживаниях пришел новый, 1965 год.

Все уже было готово к переезду, но новогодний праздник мы провели на старом месте – в огромной мрачноватой столовой «девятой» дачи. Ее стены были в сталинском стиле до потолка обшиты дубовыми панелями. Здесь почти ничего не изменилось со времени ухода предыдущего хозяина. – Молотова, разве что из простенков, где висели портреты Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, убрали портрет последнего. Образовалась эдакая бросающаяся в глаза проплешина. Вдоль стен стояли неудобные диваны, затянутые черной кожей, а посредине – стол человек на тридцать-сорок. В столовой находился камин из серого мрамора, который запрещалось зажигать из соображений пожарной безопасности.

31 декабря собрались все члены нашей большой семьи – это был первый за многие годы семейный Новый год.

Отец любил принимать гостей. До самой отставки по выходным в доме у нас всегда кто-то был – партийные работники разных рангов, военные, конструкторы и даже американский посол.

После смерти Сталина отец предложил открыть Кремль для народа. Одним из первых массовых мероприятий стали молодежные новогодние балы в Георгиевском зале Кремлевского дворца. А когда построили Кремлевский Дворец съездов, там, как я уже писал, стали устраивать новогодние приемы. Отца всегда тянуло к людям, жизни, движению. Одной из первых акций нового руководства после отставки Хрущева была отмена новогоднего приема. Правда, к нам это уже не имело отношения, в список гостей отец попасть не мог.

И хотя в тот год нам было не до праздника, все принарядились, стремились казаться бодрыми и веселыми. Дождались одиннадцати часов и расселись по своим местам. Все наше многочисленное семейство не заняло и половины огромного, как взлетная полоса, стола. Выпили за уходящий год, за то, чтобы новый, 1965 год был счастливее. Отец сидел спокойно, безучастно взирая на происходящее.

Телефоны на даче стояли в гостиной, соседствующей со столовой. Все они бездействовали, работал только городской. Поздравительных звонков было мало. К телефону бегал я, в большинстве случаев звонили мои друзья. Иногда отцу передавали поздравления какие-то старые знакомые из далекого прошлого – сослуживцы по Донбассу, мамины товарищи по Электроламповому заводу (она там работала в 1930-е годы). Но отца к телефону не приглашали.

Поэтому я очень удивился, когда, в очередной раз подняв трубку, услышал чей-то знакомый голос:

– Никиту Сергеевича попрошу.

Мысли мои были настроены на «другую волну», и я не стал особенно ломать голову над тем, кто этот необычно храбрый абонент. Осведомляться же, кто звонит, я не счел возможным и, слегка растерявшись, крикнул в открытую дверь:

– Папа, тебя!

Отец поднял голову и какое-то мгновение не трогался с места. Казалось, он раздумывает, идти или не идти к телефону, и вообще, кто это мог позвонить. Но вопроса не задал, медленно поднялся и, шаркая по-стариковски ногами, пошел к телефону. (Такая у него теперь стала походка. Правда, вскоре она выправилась, и шаг отца обрел былую легкость.)

– Алло, – отец взял трубку. Мы прислушивались к тишине.

– Спасибо, Анастас! – раздался помолодевший, почти прежний голос отца. – И тебя поздравляю с Новым годом. Передай мои поздравления семье… Спасибо, бодрюсь. Мое дело теперь пенсионерское. Учусь отдыхать… – пытался пошутить он.

Вскоре разговор закончился. Как будто в одночасье помолодевший отец показался в дверях.

– Микоян звонил, всех поздравляет, – отец сел на свое место.

Постепенно глаза его снова потухли. Звонок старого друга лишь ненадолго взбодрил его. Мы все обрадовались за отца: для него этот звонок небольшая, но радость. Значит, не все вычеркнули его из своей жизни. Порадовались и за Анастаса Ивановича: чтобы позвонить отцу, требовалось определенное мужество.

Звонок этот не прошел незамеченным. На следующий день информация о разговоре была направлена Семичастным Брежневу. Тот не оставил ее без внимания – Анастасу Ивановичу продемонстрировали крайнюю степень неудовольствия.

Больше отца не поздравил никто из тех, кому было что терять…

Пробило двенадцать часов. Откупорили бутылку шампанского. В этот момент в дверь стали заходить женщины, работавшие по дому: повариха, официантка, уборщицы. Они принесли пирог, который испекли к Новому году, поставили его перед отцом. Он несколько оживился, налил всем по бокалу шампанского. Пришедшие женщины сказали, что пришли попрощаться – их переводят в другие места, но теплые чувства к отцу они сохранят и запомнят его как доброго и хорошего человека, с которым было приятно работать.

К концу этой взволновавшей всех нас речи у них на глазах появились слезы, прослезился и отец. До сих пор наша семья хранит самые теплые чувства к этим женщинам. При жизни мамы они нередко заходили к ней и поговорить, и помочь по хозяйству. После ее смерти с оставшимися в живых мы изредка встречались на Новодевичьем кладбище, у могилы отца.

Так, прощанием, и закончился новогодний праздник. Через полчаса все разошлись…

В начале 1965 года мы окончательно переехали на новое место. Весь тот год и отец, и мы привыкали к его новому положению пенсионера. Вдобавок ко всему из-за нервного потрясения он тяжело заболел. Поначалу врачи даже подозревали рак поджелудочной железы, но диагноз не подтвердился – это было только воспаление. Беззубик назначил лечение, отец ему прилежно следовал, и все обошлось, если не считать строжайшей диеты и полного отказа от спиртного до конца дней. Но и до этого отец не злоупотреблял спиртным, хотя и не был ханжой: не прочь был по праздникам выпить рюмку-другую хорошего коньяка. Подаренная на юбилей в апреле 1964 года бутылка коньяка 70-летней выдержки, который он тогда только попробовал и по достоинству оценил, так и простояла в буфете до 1971 года и была допита на поминках…