Текст книги "Последняя ночь Александра Македонского"

Автор книги: Сергей Городников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

– Они славятся умением давать краткие ответы.

Голова его упала, он сонно причмокнул и опять послышался его пьяный сап.

Александр скучно посмотрел в сторону раскрытых дверей, где слева, в тёмном углу различались сидящие нагие философы и Калан. Пердикка уловил его слабое любопытство, взмахнул рукой, и стоящий у дверей царский телохранитель остриём копья заставил мудрецов подняться на худые босые ноги. Вместе с ними поднялся и Калан.

В сопровождении телохранителя гимнософисты и Калан пересекли зал, чтобы остановиться перед возлежащим царём. Не скрывая ответного любопытства, нагие мудрецы разглядывали Александра и без видимого страха ожидали от него решения о своей участи. Наконец Александр вяло указал двумя пальцами на самого старшего по возрасту.

– Ты будешь судьёй. Кто даст самый плохой ответ на мой вопрос, умрёт первым. За ним все остальные.

Затем показал на того, кто стоял крайним справа, и потребовал ответа:

– Из каких побуждений ты склонял Саббу к измене и мятежу?

Гимнософист вежливо поклонился, но как бы подчёркивая уважение ни царю царей, а славящемуся своим умом собеседнику.

– Хотел, чтобы Сабба либо жил прекрасно, либо прекрасно умер.

Александр присмотрелся к нему со вниманием.

– Хороший ответ, – одобрил он. И указал пальцем на следующего мудреца. – Как должен вести себя человек, чтобы его любили больше всех?

Гимнософист с вежливым поклоном спокойно ответил:

– Наибольшей любви достоин тот, кто, будучи самым могущественным, не внушает страха.

Александр нахмурился. Перевёл взгляд на третьего справа, голос его стал серьёзнее и твёрже.

– Как может человек превратиться в бога?

Ответ последовал сразу:

– Если он совершит такое, что невозможно совершить человеку.

Александр слегка кивнул в знак согласия, и с лица его сошло хмурое выражение. Взгляд его остановился на мудреце, который был слева от старшего гимнософиста. Он подумал над следующим вопросом.

– Кого больше, – раздельно спросил он, – живых или мёртвых?

– Живых, – ответил нагой мудрец. Брови царя вопросительно вскинулись, и гимнософист пояснил: – Мёртвых уже нет, и счёт их конечен. А живых ещё будет и будет, и сколько их будет, знают только боги.

Из оставшихся двоих, кому предстояло отвечать, Александр выбрал крайнего слева. Тот был относительно молод в сравнении с остальными собратьями.

– Что сильнее, жизнь или смерть?

– Жизнь, – не задумываясь, как о чём‑то давно решённом, сказал этот гимнософист. – Она способна переносить великие невзгоды...

Мановением руки Александр остановил его и кивнул, соглашаясь с таким ответом. Над последним вопросом он думал сумрачно, и спросил вдруг и резко:

– До каких пор следует жить человеку?

Мудрец проницательно посмотрел ему в глаза, и царь отвёл взгляд в чашу с недопитым вином.

– Пока он не сочтёт, что умереть лучше, чем жить.

Сдержав нахлынувшие чувства, Александр холодно обратился к старшему из гимнософистов.

– Каков же твой приговор?

– Они отвечали один хуже другого.

– Это плохой ответ. Они отвечали хорошо. Ты умрёшь первым.

Поймав его на логической ошибке, нагой мудрец удовлетворённо воскликнул:

– Тогда ты навсегда окажешься лжецом, о царь! Ты сказал, убьёшь первым того, кто даст  самый плохой ответ!

– Ты прав, – с усталым равнодушием согласился Александр. Он повернул голову к Птолемею и распорядился: – Наградить и отпустить.

Гимнософистов увели, и они не скрывали изумления от такой развязки. Калан же отступил в полумрак, где опять сел на пол. Удалив тех, кого смогли разбудить и поднять на ноги, воины дворцовой стражи и сами покинули зал. Незаметными привидениями, один за другим исчезали чёрные рабы. Александр тяжело встал со своего удобного ложа, рассеянно поправил короткий, вроде кинжала, меч на золотом поясе. Привычка мало спать помогла сразу преодолеть вялость, он распрямился, осмотрелся и заметил чернявого араба, впущенного к нему Птолемеем.

Подведённый сводным братом араб оказался пожилым, в грязных лохмотьях, с курчавыми, как у негра, смолисто‑чёрными волосами. Телохранитель Александра тычком наконечника копья остановил варвара на безопасном для царя расстоянии. Он с недоверием следил за арабом, который жилистыми руками сжимал у живота грубо обработанный грязный кувшин. Араб низко поклонился, ожидая внимания македонского завоевателя.

– Варвар хочет показать тебе, что можно использовать на войне, – поторопился заинтересовать Александра Птолемей. – Они называют это горящим маслом, которое выделяет земля.

Александр смотрел на араба с безразличием, ни словом, ни жестом он не выразил отношения к сказанному, однако не тронулся с места.

– Покажи, – распорядился Птолемей.

– Здесь? – Полные, напоминающие женщин, губы араба дрогнули, сложились в ухмылку, и он ещё раз низко поклонился.

Он нагнулся и, отступая, разлил по каменному полу маслянистую вязкую жижу. Чёрная жижа нефти расползлась по полу, отблёскивая красные отсветы факельного огня подобно шкуре огромной змеи. По знаку Птолемея стражник передал рабу горящий факел. Варвар коснулся края жижи, и она вспыхнула, огонь жадно побежал по всей её поверхности. От жара красно‑чёрного пламени Птолемей укрыл лицо рукой в кожаной перчатке, непроизвольно отступил на шаг назад. Араб же без позволения взял с царского стола чашу с разбавленным вином, выплеснул на огонь, но вино зашипело и вмиг испарилось.

– Этот огонь потушить нельзя, – сказал араб, явно ожидая, что дорого продаст сведения об источнике нефти.

Птолемей ждал, что скажет на это Александр, в котором на мгновение пробудилась заинтересованность.

– Мне это уже показывал грек в Ликии. Но с кем воевать? – сказал он Птолемею усталым и уже равнодушным голосом. Затем громко позвал: – Калан!

Философ выступил к ним из полутьмы в углу, и по каменному полу зашуршала иссушенная шкура, которую тот увлекал, тянул за собой за кисточку хвоста. Александр повернулся и направился к египетскому залу. Спешить было некуда, и он не спешил. Шуршание верблюжьей шкуры не отставало позади него, а перед ним, обрезанная дверным проёмом, скользила неверная тень в мареве дрожащего красного света, – его собственная, порождённая разлитым пламенем, возле которого остались стоять Птолемей, телохранитель и варвар араб.

В египетском зале тут и там лежали спящие мужчины, похожие на сражённых на поле битвы воинов. Только четыре догорающих факела боролись с тяжёлым полумраком, но высвечивали лишь настенные маски. Он остановился против второй справа, долго всматривался в гневную безобразную гримасу.

– ... Пережить свою славу?! – едва слышно, вслух продолжил он тягостные размышления, испытывая некоторое облегчение от того, что вдруг заговорил сам с собой. – Что скажет обо мне молва через пять, десять лет? Тиран? Чудовище? – Он отчётливо вспомнил, что в этом зале высказал Анаксарх. – Вот она – слава! Одна неудача, одно поражение, и толпа станет смеяться над тобой, будь ты хоть сам Зевс... или Александр Великий...

Горькая насмешка скривила его тонкие губы. Он отвернулся от маски и неспешной поступью направился дальше, в персидский зал. Так же погружённый в необоримую полутьму, этот зал мало чем отличался от предыдущих, но четыре маски веселья в пятнах бледного света на боковых стенах представлялись видениями смутных воспоминаний о невозвратном времени. Ссутулившись, царь в безмолвии пересёк всё пространство зала до следующих распахнутых дверей. Одно шуршание верблюжьей шкуры последовало за ним туда, где чудилась колыбель всех его великих мыслей и чувств.

Войдя в греческий зал, он приостановился. На подиуме различалось укрытое тёмным покрывалом тело Клита. Бюст молодого Александра с наполовину освещённым, наполовину размытым мраком лицом выделялся на мраморной подставке рядом с мёртвым телом. Александр медленно приблизился к подиуму. Молча постоял, рассматривая бюст, как скульптуру совершенно чужого, незнакомого человека, пальцем равнодушно смахнул невидимую пыль с носа и обратил взор на тело.

– Бедняга Клит, – внятно промолвил он. – Может так для тебя и лучше... Ты был привязан ко мне как ревнивая женщина.

Он ещё раз оглядел свой бюст, гордую, чуть откинутую назад голову, преисполненную скрытой жизненной силы, внушающей непоколебимую веру и большие надежды. Затем скользнул взором по маскам безмятежного спокойствия и отошёл, направился к дальней стене, где угадывались выступы колон из тёмного мрамора по обеим сторонам портика, проход которого был скрыт за тяжёлым занавесом.

За занавесом и проходом было просторное помещение с большим рабочим столом, где он часто уединялся, оставляя пиры ради просмотра срочных донесений и для принятия неотложных решений по управлению огромной державой. Здесь по ночам всегда горели факелы, меняемые самыми верными слугами. Поверх разостланной на столе карты лежали письма, доставленные со всех концов государства: от военачальников, флотоводцев, наместников и сатрапов, от тайных осведомителей. Он подошёл к столу и, почувствовав безмерную усталость не только тела, но и духа, опустился в резное дубовое кресло, обитое мягким пурпурным ковром.

Напротив зиял большой оконный проём, обращённый на восток, чтобы он мог видеть восходы солнца, а когда встанет, подойдёт к окну, и раскинувшийся внизу сад. Резная деревянная решётка была поднята, и прохладная свежесть беспрепятственно вливалась к его ногам, от них кровью разносилась по телу. Из сада доносилось призывное и настойчивое пение одинокого соловья.

По привычке он первым делом взял письмо на левом краю стола. Оно было от наместника Македонии. Александр сорвал печать, развернул свиток и бегло пробежал глазами по строчкам с мелким почерком.

– Опять обвинения матери, – пробормотал он. – Она вмешивается в управление Македонией, и сеет раздоры, – рассуждая сам с собой, кратко определил он содержание письма. – Конечно, она женщина взбалмошная и упрямая. Но она моя мать. – Он отложил письмо к другому краю стола и опустил руки на подлокотники кресла. – Глупец. Он не хочет понять, что одна жалоба матери, переданная её гонцом, одна её слезинка смоет всё, что он мне напишет, даже если его доводы будут от начала до конца разумны и справедливы.

Уставившись вдаль, он надолго замолчал.

Предрассветная серость наползла на окрестности дворца, когда Александр очнулся, вспомнил об индусе.

– Калан? – позвал он, не шелохнувшись в кресле. – Ты здесь?

– Да, царь, я здесь, – ответил мудрец незамедлительно и просто.

– Калан, ты помнишь последний вопрос, что я задал гимнософистам?

– До каких пор следует жить человеку? – Спокойная речь Калана была следствием душевной простоты и философского достоинства. – Я помню. Вопрос, достойный ученика Аристотеля. – И он пустился ни то в объяснения, ни то в рассуждения. – Молва об этом мудреце докатилась до Индии, заставило меня покинуть родину, о которой я очень тоскую. Я пришёл сюда встретиться с его учеником и сделать вывод об учителе. Приходится признать, в Индии действительно не было и нет подобного мудреца.

– Если воспоминания более живы для нас, чем жизнь, то живём ли мы? – Не слушая Калана, ровно пробормотал царь. – И сколько же стоит такая жалкая жизнь?

Калан с проницательным вниманием посмотрел в затылок Александра.

– Добраться обратно у меня не хватит сил, – произнёс он тихо. – Но предчувствую, что сегодня я смогу выбрить голову и лечь в большой костёр, который сам соберу и подожгу. Ты спросишь: зачем? Чтобы воплотиться в новом существе, так оказаться на родине.

Александр прошептал на тяжком выдохе:

– Его ответ был лучшим... – Он словно позабыл, что находится в помещении не один, что возле прохода застыл Калан. С горечью проговорил: – Что слава?! Мнение толпы... Любой раб свободнее, чем я... – Затем невнятно прошептал всплывшему в памяти впечатлению из прошлого: – Да, да, мудрец Диоген...

Солнечный летний день выдался очень жарким, но вблизи моря дул лёгкий ветерок и духоты не ощущалось. По прибрежным холмам спешили восемь опытных всадников, в праздничных, но не богатых и не броских одеждах. Только пурпурный шерстяной потник скачущего первым коня с белокурым не то юношей, не то молодым человеком в седле, был обшит золотыми нитями. Всадники свернули в объезд холма, и ласковое синее море исчезло у них из виду. Потом появилось вновь, и тропа вывела их к скалистому обрывистому спуску.

Александр натянул поводья, заставил Буцефала приостановиться, закрутиться на месте, и осмотрел близлежащую местность. Дальше тропинка раздваивалась. Одно её продолжение изгибалось вдоль крутого склона, другое, еле заметное, исчезало за краем гребня, обрывалось к морю. Спутники догнали царя, как он спрыгивали и слезали на землю, вели себя непринуждённо, друзьями и единомышленниками. Трое из них сразу же скинули плащи и без лишних слов последовали за Александром. Юный и подвижный Клит, за ним зрелый и серьёзный, но с живым блеском в глубоко посаженных глазах Парменион и последним нагнал товарищей горбоносый Филот. Остальные спутники остались при лошадях, весело, беспечно смеялись шуткам Птолемея.

У чахлого куста Филот подхватил спрятанную кем‑то, похожую на рогатину палку, – ею было удобно отбрасывать змей, попадись ядовитые гады на их пути, – после чего прыгнул с гребня на крутой склон, по которому к морю пробирались, осторожно и перебежками, его сверстники и отец. Хватаясь за кустарники, они спустились на каменистый берег и огляделись. Клит обратил внимание на выступ скалы, за которым угадывался небольшой заливчик.

– Готов поспорить, что наш отшельник скрывается именно там, – насмешливо заметил он.

– Я с тобой и спорить не буду, – весело согласился Александр. – Трудно найти лучшее убежище тому, кого разочаровала человеческая глупость.

Вскоре они обогнули выступ и действительно обнаружили удобный небольшой залив с жёлто‑песчаным пляжем в его глубине, который оказался подолом крутого обрыва. Солнце радостными бликами играло на водной чешуе, завлекая их к дугообразному пляжу, и они не стали сопротивляться настроению умиротворения, которое царило вокруг.

К низкорослому дереву внизу обрыва была, словно пёс на верёвке, привязана старая бочка. На боку вдавленной в песок бочки читалась надпись: «Дом Диогена».

Сам философ лежал возле кромки воды на горячем песке, с раскинутыми в стороны руками и подставив безволосую, узкую грудь палящему солнцу. Он не мог не слышать шороха песка под ступнями непрошенных гостей, но даже не приоткрыл веки, своим видом показывал, что не желает никого знать, не хочет ни с кем общаться. Александр обошёл дерево, и его тень накрыла высоколобую голову философа. Счастливое умиротворение постепенно сбежало с лица Диогена, однако он не шевельнулся, весь во власти ни то размышлений, ни то неги и лени.

– Твои соотечественники выбрали меня вождём самого великого похода на враждебную Персию, – беспечно сообщил ему Александр важную новость и лукаво заметил: – Я целыми днями принимаю философов, поэтов, всевозможных деятелей...

– Эллада сгорает от жажды мщения, возлагая надежды на македонское войско, – вмешался Клит не без едкого сарказма.

– Не преувеличивай, – примирительно возразил Александр. – Много героев Эллады с нетерпением отправляются вместе с нами.

Диоген, казалось, оглох или не слушал их.

– Надеюсь, ты помнишь, что деспот Ксеркс натворил на твоей родине сто лет назад? – начиная раздражаться, повысил голос Филот.

– Диоген?! – воскликнул Александр в досаде. – Ты единственный из знаменитых людей не явился меня поздравить?!

Филот сплюнул, ринулся к неподвижно лежащему философу и замахнулся на него палкой‑рогатиной.

– Ну, ты, животное! К тебе обращается Александр, царь Македонии!

Александр успел схватить Филота за руку и смиренно обратился к Диогену:

– Скажи же что‑нибудь.

Не открывая глаз, Диоген с досадой и отозвался и попросил:

– Отойди в сторону. Ты загораживаешь мне солнце...

Все уже в нетерпении вскочили на коней. Ждали только царя. Но Александр стоял возле Буцефала, задумчиво держался за седло, глядя на тропку, которой после встречи с Диогеном они вернулись к спутникам. Завидев вдалеке дикого козла, Пердикка вдруг пронзительно засвистел, и друзья с улюлюканьем, посвистами и смехом поскакали вперёд, не столько ради охоты, а просто так, от избытка сил и нетерпеливого желания приблизить неизвестное и многообещающее завтра. Лишь Парменион остался рядом с Александром, уверенный в своём праве вести себя, как считает нужным, так как армия доверяла ему больше, чем молодому царю. Александр отвернулся от склона, за которым исчезала, будто обрывалась, тропка.

– Удивительно независимый человек, – сделал он вывод из своих необычных впечатлений.

– Сильная власть, – не согласился Парменион, – вот подлинная независимость. И чем её больше... – Он расхохотался, сразу помолодев, задорно подстегнул солодового цвета жеребца и тоже поскакал, оставил царя наедине с его мыслями.

Внизу за крутым склоном, казалось, невнятно перешёптывались, с шелестом плескались мелкие волны. Буцефал скосил влажные большие глаза в сторону моря, так выказал понимание настроения хозяина. Александр сунул ногу в стремя и поднялся в седло. Умный конь не дожидался понуждения, развернулся и зашагал за холм, прочь от протянувшейся до горизонта синей морской безбрежности.

– Если бы я не был Александром, я хотел бы быть Диогеном, – тихо вымолвил Александр и дружески погладил Буцефала по лоснящейся гриве.

Обогнув холм, они увидали всадников, которые мчались за пропавшим из виду горным козлом. Согнав задумчивость, расправив плечи, Александр пронзительно гикнул и погнал коня вслед за ними, уверенный в том, что вскоре догонит друзей и вновь окажется впереди их всех.

Над древним Вавилоном светало. По улицам миллионного города шумно носились конные вестовые. Всюду слышались звуки горнов, появлялись торопливые воины, сливались с другими, чтобы потоками устремляться к большому полю возле дворца царя царей. На этом поле громко трубили сборы и построения, отбивали размеренную дробь барабаны. Воины на ходу оправляли кожаную одежду, шлемы, оружие. Сначала они собирались и выстраивались там, где их поджидали младшие начальники, десятники и сотники, затем стройными рядами с гулким топотом перебегали к складам у поля, забирали с повозок длинные копья, тяжёлые щиты, распределялись по фалангам.

Заполненные фаланги перемещались одна за другой, находили своё место в вытянутом строе расквартированного в городе войска. От фаланги к фаланге передавался бодрый рёв воинов, приветствующих военачальников, которые скакали на боевых лошадях в сопровождении красочных свит. Лёгкий утренний ветерок трепал знамёна, стяги, а лучей от красного зарева на востоке, где всходило солнце, было достаточно, чтобы заблестели начищенные доспехи. Во всём ощущались приподнятость духа, воля и жажда движения и борьбы, наконец‑то востребованные после слишком долгого отдыха.

Приглушённые кличи и рокочущий гул приветствий доносился до внутренних помещений дворца, где царила тревожная суета. Под сводами главного дворцового прохода гулко зазвучали быстрые шаги Птолемея и сопровождающего его десятника внутренней охраны. При виде очерченного порталом дневного света Птолемей резко спросил:

– Где этот купец?

– Справа от дворцовой лестницы, – последовал быстрый ответ.

– Царь не показывается, – объяснил Птолемей свои полномочия, когда они вышли к парадному входу. – Я должен сам допросить купца и доложить Александру.

Они миновали грозных крылатых львов, живо спустились широкой лестницей к площади, где рослые стражники окружили узкоглазого купца в странном, необычном одеянии. Испуганный вниманием суровых военных к своим рассказам, купец сразу угадал в Птолемее главного начальника и упал ему в ноги.

– Он утверждает, – показав на него рукой, повторил лично сводному брату царя дежурный сотник внешней охраны дворца, – что пересёк безлюдные пустыни далеко за Индией и гряды неприступных гор. И там, откуда он год назад отправился в путь, есть многолюдная китайская держава, которую ещё никто не покорял.

Не поднимаясь с колен, сообразительный купец в подтверждение часто‑часто кивал головой и поддакивал.

Немногим позже нижний овал солнца, как всегда неожиданно, оторвался от границы поля зрения, чтобы устремиться к верху небосвода. Ухоженный дворцовый сад купался в его красных лучах. Красным сиянием заливало и рабочие покои царя, его самого в застольном кресле. Свет отражался в зрачках голубых и застылых глаз Александра. Он откинулся головой на спинку, и только белокурые волосы пошевеливались, отвечая на заигрывания прохладного ветерка.

Единственный ход в покои был раскрыт, ничем не загорожен, и за ним виделся продольный ряд четырёх больших зал с распахнутыми створками дверей. В дальнем конце последнего зала появились свитой крошечные военачальники. Они проходили через залы и, как будто постепенно росли и расширялись, отзвуки их по военному чётких шагов становились громче и ближе. Наконец они вошли в рабочие покои царя, и пологие солнечные лучи заиграли на бронзовых и позолоченных нагрудниках и шлемах, наручах и рукоятях поясных мечей. Один рядом с другим они выстраивались позади высокой спинки царского кресла.

Сидящий в кресле великий завоеватель не двигался, не подавал голоса. Птолемей решился его потревожить и негромко позвал:

– Александр?!

Волосы на макушке царя шелохнулись. Птолемей выпятил грудь, и голос его окреп.

– Александр?! – доложил он. – На Крайнем Востоке есть могучая китайская цивилизация! Войска ждут тебя!

Но Александр не отвечал. На полу у его ног, под столом лежала бесполезная верблюжья шкура. На вогнутой поверхности шкуры отчётливо различались кривые линии и надписи. А посредине, будто стягивая к центру всё остальное, выделялось главное слово, написанное большими и траурно чёрными буквами – ВАВИЛОН.

Он открыл глаза от холодной дрожи, которую вызвал сильный приступ лихорадки, и первые мгновения не понимал, где он и что с ним. Наконец смутные образы предметов с тревожно подрагивающими тенями пробудили догадку, что он в своей спальне, которую редко покидал в последние две недели болезни. Игра теней подсказывала, что спальня, как и в прошлые летние дни, хорошо протапливается. Наверное, в ней было жарко. Но его члены коченели, словно в зимние морозы в горах родной Македонии.

– Так это был бред! – прошептал Александр, мучимый необоримым желанием услышать собственный голос. Но уверенности в том не было, как не было уверенности, что он ещё жив. Так и не разрешив сомнение, он наконец ощутил необычную лёгкость. Всем существом он вдруг оторвался от тела и с облегчением глянул на ложе, в котором оно лежало и которое стремительно удалялось, – пока вместе с Вавилоном, а затем и всем завоёванным им пространством земли не превратилось в песчинку в звёздном космосе.  

1990‑1996гг.