Текст книги "С первым открытием, Костик! (Рассказы)"

Автор книги: Сергей Корзинкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

НЕ ДО ДРАКИ!

Я открыл глаза и сразу вспомнил – сегодня день моего рождения.

Солнцем освещен только краешек подоконника, – значит, еще рано. Но мамина кровать в углу возле печки уже аккуратно покрыта одеялом. А папа ночует на сеновале. Говорит, что только там сон бывает «густым».

За окном – озеро в мелких гребешках волн. С кровати мне не видно луговины, раскинувшейся между домом и водой. Кажется, что озеро подходит вплотную к раме.

Пора делать зарядку, но вставать лень. Я поворачиваюсь лицом к стене, чтобы подремать еще немножко, но… что это? На коврике, прибитом над моей кроватью, – одностволка!

Я сижу на постели и тщательно рассматриваю ружье. Вот это подарочек!

Таинственно поблескивает грозный, иссиня-черный ствол. На широком брезентовом ремне вышиты зайцы и утки. И хотя зайцы почему-то синие, а утки зеленые, как салат, но они представляются мне живыми, кажется, что я уже крадусь, к ним со своим новым ружьем.

Вот здорово! И патронташ не забыли подарить!

Я снимаю его со стены. Он похрустывает, словно леденцы. Если обмотаться им наискосок через грудь, будешь похож на моряка из гражданской войны.

– Один, два, три… – считаю я патроны, но тут в комнату входит папа.

Я неохотно кладу ружье на постель: вдруг он отберет подарок? Скажет: «Ты еще мал, подрасти надо, пускай полежит годок-другой!» Но нет, ничего такого отец не говорит. Он весело оглядывает меня, и я облегченно вздыхаю.

На отце легкий синий пиджак, серые в полоску брюки, а ноги босые. Летом папа редко одевает ботинки.

– Ну, Костик, поздравляю! Десять лет, как говорится, не пустяк! – Папа потирает руки. – Как подарок? Пришелся, а?..

Эх, дать бы сейчас из новенького ружья салют! Бабахнуть прямо из окна по озеру!

Папа подхватил меня и подбросил высоко-высоко: сердце остановилось, а макушкой я чуть не задел потолок.

Все утро я носился с ружьем как угорелый. Мне тут же хотелось обновить его, подбить на озере утку, а потом прийти на кухню и небрежно бросить ее на стол. То-то мама удивится!

Но напрасно ползал я на животе по берегу озера, прятался за кустами и кочками, подкарауливал уток. Только весь вымок и опоздал к столу.

А обед какой приготовили! Пирог с грибами, жареные окуни и малиновый кисель. И все из-за меня!

В другое время я бы ел не торопясь, но сейчас, кроме ружья, я ни о чем не мог думать. Я так спешил, что не различал, горячее ем или холодное, сладкое или горькое, – только бы скорей, скорей! Папа и мама пересмеивались – видно, понимали, что мне сейчас не до пирогов с киселями.

Еще задолго до наступления вечера я сидел на мостках, дожидаясь утиного перелета. И, хотя солнце стояло высоко над лесом, я уже в сотый раз осматривал ружье. В воде, пугаясь моей тени, шарахались в стороны стайки серебристых плотвичек. Скорей бы начался закат!

Вдруг послышался шум. Из кустов показался рыжий Филька.

– Привет, охотничек! – громко сказал он. – Много настрелял?

– Тише! – зашипел я, вскинув глаза к небу, словно там вот-вот должны были появиться утки.

Филька прищурил один глаз, свистнул и послал длинный плевок в озеро.

– Чего шипишь, как гусь. Кто же уток так рано ждет?

Филька был невыносимый человек. Откуда-то узнал, что я тайно веду научный дневник да опыты над головастиками ставлю, и не давал мне прохода: «Профессор! Профессор лягушачьих лапок!» Вот и попробуй тут, удиви всех нежданным открытием. А сколько раз он насаживал мне на жерлицы дохлых мышей!

Хоть он и был старше меня на год, а ума нисколечко не набрался. Просто удивительно, до чего он не понимал науки. А дружить мне с ним приходилось поневоле, ведь на станции, кроме нас, никого из ребят не было. А в Москве мы живем далеко друг от друга: он в Сокольниках, я на Арбате, и знать друг о друге не знаем.

– Пошел отсюда! – говорю я. – Ты мне всю охоту испортишь.

А Филька как ни в чем не бывало сел рядом на мостках и говорит:

– Карабин-то у тебя ничего, – и погладил ружье по стволу.

Я покрепче сжал приклад.

– Не трожь, обожжешься!

– Эх, – вздохнул он, – стрельнуть бы!

– И не проси! Не дам!

– Да я и не прошу, я так…

– А раз так, тогда и катись.

– Ну, бывай!

Филька зевнул и полез в лодку. Уселся на корме и давай раскачиваться из стороны в сторону. Потом прыгнул на берег и вразвалку зашагал в лес.

Уж очень он миролюбиво ушел. Не задумал ли что? Но мне было не до него – я снова с напряжением стал следить за небом.

И вдруг опять послышался Филькин голос.

– Эй, Кость! – Филька стоял на берегу и махал мне рукой – звал к себе. Глаза его были вытаращены, волосы растрепаны, будто он с кем-то подрался. – Кряква!

– Где? – не поверил я.

– Где, где! Шляпа! У купания. Беги скорей, а я тут подожду.

До «купания» было метров сто. Я помчался туда не берегом, а лесом, прячась за березами. Под ногами похрустывал валежник. Я замирал не дыша – только бы не спугнуть.

Вон и косматая ветла, нагнувшаяся к воде. Сквозь листву виднеется «купание» – открытая вода в зеленом хвоще, а в конце – кряква. Она медленно плывет, оставляя за собой светлую полоску, плывет прямо к берегу.

Торопясь, заряжаю ружье. От волнения утка, вода, хвощ расплываются словно в тумане. На животе, царапая лицо, руки, ползу через кустарник к воде. А утка – вот здорово! – все плывет и плывет на меня.

Я взвел курок. Теперь главное – спокойствие. Сильнее прижать приклад – раз, не дышать – два, тянуть «собачку» плавно – три.

Не знаю, как это случилось, – я только еще припоминал, что надо делать, а ружье вдруг взяло и выстрелило. Приклад толкнул в плечо, в уши ударил звон.

А утка? Так и есть – промахнулся!

Мне стало жарко от неудачи. На секунду показалось, что в кустах мелькнуло улыбающееся лицо Фильки, но откуда ему тут быть? Вот поднимет на смех, если узнает!

Скорее новый патрон. Ружье прыгает в руках. Патрон никак не попадает в патронник. Кряква вот-вот скроется в хвоще.

Скорее!

Снова толчок в плечо. Снова звон в ушах.

Кряква плывет.

Пустая гильза, как нарочно, застряла в патроннике – ни туда ни сюда. Я стал вытаскивать ее зубами, и тут вдруг услышал торжествующий крик Фильки:

– Есть! Быстрей сюда!

Не разбирая дороги, я бросился вперед.

Вот и Филька. Он стоял по колени в воде и держал в руках утку. Кряква еще была жива. Она дергалась, пытаясь вырваться из Филькиных рук, а он то и дело окунал ее в воду.

– Не тронь! – крикнул я и не узнал своего охрипшего от волнения голоса.

– На, пожалуйста! – Филька разогнулся и поднял над водой деревянное чучело с длинной ниткой на шее.

Мне стало нестерпимо душно. Я стиснул зубы, швырнул в рыжее Филькино лицо пустую гильзу и… повернулся к нему спиной.

С ружьем в руках не до драки!

СЧАСТЛИВЧИК

Мы сидели в столовой и ели.

– Филька, а Филька, давай меняться! – толкнул я приятеля локтем.

– Мы… чем? – промычал Филька с набитым ртом.

– Ты мне крыло косачиное, а я тебе ножку! Вон какая поджаристая.

Филька уставился на ножку, подозревая какой-то подвох. За столом стало тихо, только изредка постукивали ножи да вилки.

– Даю лук и пять стрел! – прошептал я.

Соблазн был велик. Филька потер веснушчатый нос и подвинул свою тарелку к моей. Я подцепил вилкой надгрызенное крылышко, а ножка перекочевала к Фильке.

Я тщательно пережевывал крыло и вдруг ойкнул. Что-то попало мне на зуб. Еще не веря своему счастью, я схватился за щеку, выскочил из-за стола и помчался в нашу комнату. Ура! Теперь я непременно возьму рябчика! Обязательно возьму!

На следующий день, едва серый рассвет подступил к окнам, мы с папой отправились в лес.

Заряженное ружье я нес не на ремне, а сжимал в руках: вдруг вылетит рябчик или косач, притаившийся где-нибудь в траве!

На душе тревожно и радостно. И лес, и дорожка, которой мы шли, и облака над нами, словно застывшие на небе, казались какими-то особенными. Я был уверен, что сегодня принесу с охоты своего первого рябчика.

С ветвей падали крупные капли росы, пахло смолой и прелыми листьями, мохом и болотной травой.

– Я вот тут и пристроюсь, – сказал папа, садясь на толстый пень, черневший у ствола высокой ели.

– Ни пуха ни пера! – шепнул я и помахал рукой.

Тропинка свернула влево и круто сбежала в овражек, на дне которого протекал ручей.

«Вот это место! – радостно подумал я, усевшись у лохматой елочки. – „Осыплешься рябчиком!“, как говорит папа».

Я достал из нагрудного кармана маленький костяной свисточек-манок и осторожно подул в него: «тии… тии… ти-ти!»

И тут же раздался шум, похожий на далекий хлопок. Взлет! Теперь только не двигаться, не шелохнуться!

А сзади, как назло, щекочет по шее веточка. В колено врезался острый сучок. Стискиваю зубы: ничего – перетерплю, выдержу!

В просвет меж еловых веток мне видны большой муравейник, полоска тропинки, поваленный ствол осины.

Солнце, пробившись сквозь паутину ветвей, светит прямо в глаза. Я щурюсь и часто мигаю, чтобы прогнать набежавшие слезы. Хочу вытереть их кулаком, но… что это?

Совсем недалеко, шагах в десяти, – рябчик! У меня екнуло сердце, будто я взлетел высоко-высоко на качелях. Хитрец бесшумно бежал прямо ко мне по желтой дорожке. Вот он замер, вытянув шейку, и снова засеменил вперед.

Медленно, не дыша, поднимаю ружье. Ствол задевает тоненькую веточку. Она согнулась и выпрямилась пружинкой.

Рябчик застыл на месте возле муравейника. Неужели заметил, как колыхнулась веточка? Пускай. Сегодня ему все равно не уйти! Сегодня я не могу промахнуться!

«Ба-бах!» – раскатился выстрел. Выскочив из засады, я бросился вперед по тропинке. Но где же рябчик? Он был вот тут, возле муравейника!

У моих ног желтеет маленький бугорок, а рядом на сыром песке чуть видны крестики знакомых следов рябчика.

– Ну как? – подходя, спрашивает папа. Он нагибается, чтобы получше разглядеть следы: – Ого, ловкач, убежал!

– Нет, я не мог промахнуться! Не мог! – упрямо твержу я. – Ведь вчера в жареном тетереве мне дробинка попалась – счастливчик!

Папа не спеша садится прямо на тропку, по-турецки поджав ноги.

– Дядя Андрей всегда такие стреляные дробинки собирает! – захлебываюсь я. – Счастливчики без промаха бьют!

– Вот чудак! – Папа, улыбаясь, качает головой. – Ты бы лучше поглядел, как дядя Андрей выдержан на охоте: ни рука, ни глаз не подведут…

У меня дрожат губы. А в лесу тихо-тихо. Только где-то далеко раздается мерный крик ворона. И кажется, что ворон, соглашаясь с папой, кричит: «Верно! Веррно! Верр…ррр…но!»

С ПЕРВЫМ ПОЛЕМ!

На чердаке темно. Тонкие солнечные лучи, пробившись сквозь щели, словно дымятся, – это в их свете танцуют тысячи пылинок.

Я вытащил из-за пазухи карманный фонарик. Где-то здесь свалены старые дранки, они нужны мне для змея.

Перешагнув через балку, я обогнул дымоход и заглянул в дальний угол. Там чернели какие-то ящики.

«Да тут, кажется, целый магазин! – обрадовался я, откинув крышку ящика. – Куртка! Галифе! Фуражка!..»

Прибежав в комнату, я оделся во все охотничьей долго рассматривал себя в зеркало. На меня глядел чуточку незнакомый, бывалый следопыт – загорелый, брови нахмурены. Над бровями лихо торчал рыжий козырек волшебной фуражки. Вот это да! Увидел бы меня Филька – лопнул бы от зависти!

Больше терпеть невозможно – надо показаться другим. Я помчался в лабораторию.

– Пап! А пап! – закричал я, распахивая дверь. – Гляди-ка!..

Отец не спеша отложил чучело чирка и повернулся ко мне.

– На чердак лазил? – спросил он строго. – В ящиках рылся?

«Сейчас отберет, – подумал я и натянул фуражку поглубже на голову. – Обязательно отберет!»

Но, видно, фуражка выглядела на мне так здорово, что отец только махнул рукой.

– Ладно, носи, – усмехнулся он. – Только аккуратней. Фуражка заслуженная, от деда досталась. – И он снова принялся осматривать утиное чучело.

«Теперь всем будет видно, что я настоящий охотник! – думал я, выходя из лаборатории. – Одна беда – не добыл пока ничегошеньки. Ну, да не вечно же мне мазать!»

А папе за фуражку обязательно чирка-трескунка принесу для чучела! Я представил, как появлюсь в лаборатории в фуражке, с ружьем и… трескунком. Вот все подивятся!

Чирка взять не так-то просто: он как реактивный летает.

В эту ночь мне приснился чирок-трескунок. Я крался к нему ползком меж кочек, а он отплывал все дальше, дальше и вдруг… взлетел!

Я вскочил с постели и увидел, что за окном только еще брезжит. На столе стоит чайник, и пар, вырываясь из-под крышки, поднимается к потолку, словно ружейный дымок.

«Значит, папа недавно приходил из лаборатории пить чай, – догадался я. – У него сегодня ночные опыты».

Я потихоньку оделся, натянул фуражку, взял ружье и выскочил из дому.

Над маленьким заливом дымился туман. Вот-вот должно было выглянуть солнце. В небе все еще висел месяц, тоненький, похожий на тающую льдинку.

Я залез в густой куст и пристроился на ветках. Отсюда хорошо был виден почти весь залив. Тихо. Только изредка шелестел камыш.

Давно уже взошло солнце, рассеялся туман и подул ветер, а я все сидел и всматривался в заросли, боясь пропустить чирка. Всматривался до того, что в глазах поплыли синие, розовые, желтые круги. А когда зажмуривался, мелькали какие-то разноцветные мухи.

«Вот тебе и трескунок! – невесело думал я. – Хорошо еще, ничего не обещал папе». Вдруг на воде я заметил узкую серебристую полоску. Слегка покачиваясь, медленно плыл в мою сторону трескунок. Самый настоящий! Он казался таким легким, что подуй посильней ветер, хлестни волна, и его не станет – унесет.

Я боялся пошевелиться. На глаза набежали слезы. Ноги стало покалывать словно иголками. Сердце, как молоточек, торопливо выстукивало: тук, тук, тук!

«Эх, подплыл бы поближе! Только бы подплыл!»

Но чирок блеснул грудкой и, словно пытаясь привстать на цыпочки, раскинул крылья. Неужели взлетит?

Вскидываю ружье. Вижу только рябое зеркальце воды и на нем трескунка. Руки дрожат. Мушка мелькает, как водяной жучок-вертячка.

Чирок давно летит, а мушка все еще не успокоится.

Бух! – громыхает выстрел. Неужели я все-таки успел пальнуть? А где же чирок? Вон что-то бьется у края заливчика! Попал! Попал!

Я бегу вдоль берега, проваливаюсь в размытые ямы, продираюсь сквозь ольшаник.

Чирок качается на воде, поблескивая темно-коричневой спинкой. Волны подталкивают чирка в открытое озеро. Бросив ружье и патронташ в кусты, стягиваю сапоги, брюки, задираю рубашку и прыгаю в воду. И сразу же скрываюсь с головой! Вот это глубина! Выныриваю отфыркиваясь.

Утренняя вода обжигает тело. Плыву изо всех сил. Еще немного – и трескунок будет моим. Еще немного… но тут я оглядываюсь назад: неподалеку от кромки зарослей качается на воде рыжий блин. Да ведь это моя фуражка!

Куда плыть? Фуражка или чирок? Чирок или фуражка? Я лихорадочно соображаю, а руки уже сами увлекают меня вперед, к трескунку. Еще взмах – и я хватаю его за крыло.

…Солнце стояло высоко над лесом, когда я вошел в лабораторию.

– Батюшки, весь мокрешенек! – ахнула тетя Нюша и выронила веник. – Василь Петрович, полюбуйтесь-ка на свое чадо!

Из соседней комнаты, застегивая на ходу халат, появился отец.

– Где это тебя так угораздило?

Вместо ответа я вынул из охотничьей сумки чирка и протянул папе:

– Для чучела сшиб!

Отец взял чирка, придирчиво осмотрел его и крепко пожал мне руку.

– С первым полем тебя!

А я, вместо того чтобы радоваться, стоял и не мог сказать ни слова.

– Ты чего это?

– У меня утонула… утонула…

– Кто утонул? – встревожился папа.

– Фуражка, – промычал я, стараясь не глядеть на отца.

– Фу ты! – облегченно вздохнул папа. – Теперь ты и без нее настоящий охотник.

СОНЯ

Мы с папой возвращались с охоты. В папиной сумке – три тетерева-косача, а у меня в нагрудном кармане – соня, маленький зверек, похожий на бельчонка. Ворочается он, лапками перебирает, щекочет. Я чуть отверну угол кармана, он тут же острые ушки высунет, глазком-черничинкой осмотрится – удрать хочет.

Поймал я соню, когда мы отдыхали на опушке среди орешника. Увидела она нас – и с ветки на ветку. А я – за ней. Ухватился за куст, на который она села, и давай трясти его. Соня – на другой, я к нему и опять трясу. Вцепилась соня в веточку, да не удержалась – и вниз! Тут я ее быстро накрыл кепкой.

Принесли мы соню домой, и стала она жить у нас в комнате. Вечером легли все спать: свет погашен, окна занавешены. Тихо-тихо.

Вдруг слышу, кто-то зашуршал: чышш, чышш, чышш… Я удивился. Встал с постели, лампу зажег – никого нет. Заглянул под стол, под кровать – никого.

Только свет потушил, лег, опять: чышш, чышш… Снова встал. И снова никого. Мне даже страшновато стало: кто это у нас завелся?

На другую ночь – все то же. Хоть и боязно, но я решил узнать, кто это спать не дает.

Вечером взял карманный фонарик, погасил свет, сел на кровать и жду.

Вот у окна раздался шорох. Включил фонарик, все окно осветил. Гляжу, на занавеске соня. Бежит вверх быстро, занавеска у нее под лапками только «чышш, чышш…»

Кормили мы зверька сперва лесными орехами. Но соня больше любила кедровые. Я попросил папу привезти их из Москвы. Насыплешь орешки на блюдце и оставишь на ночь на столе. Утром все орехи на месте, и кажется, что целые. Но это только кажется. Разгрызешь один – пустой, другой – тоже пустой. И так все, кроме гнилых.

Это соня их так ловко ела: зажмет орешек передними лапками и грызет. Сделает в скорлупке маленькую дырочку и через нее зубами ядрышко достает. Скорлупка будто целая, а внутри орех пустой.

А по вечерам соня помогала папе работать. Сядет он за стол, бумагу разложит, чернильницу откроет и пишет. Вдруг «чышш, чышш…» – соня уже на столе. Устроится поудобнее и следит за папой. Отец опустит ручку в чернильницу, а соня не пугается, не убегает.

Устанет папа и на соню глядит. Это ему отдых. Отдохнет и снова работает.

Осенью стала пропадать соня. Бывало, все вещи перевернем. Ведь соня зверек маленький, а вещей в доме полным-полно.

Первый раз нашел соню папа, хотя искал ее я. Вышло это так. Собрался папа в Москву. Пальто надел, портфель взял и тут вспомнил, что оставил на столе рукопись. Вернулся в комнату, захватил бумаги и говорит:

– Где-то теперь соня? Вот я нашу с ней работу в Москву отвезу.

Стал класть рукопись в портфель, а одна страница и смялась. Папа сунул руку в портфель, чтобы расправить бумагу и вдруг засмеялся:

– Гляди-ка, Костик, что у меня!

Лежит у папы на ладони соня, не шелохнется, «Ну, – думаю, – умерла!»

А папа сел у стола, сложил ладони коробочкой и держит в них зверька. Хотел я спросить, что это он делает, а из коробочки сонина мордочка показалась. Папа объяснил мне:

– Осень уже. В комнате холодно. Вот и заснула соня. Она хотя и маленькая, но как большой медведь на зиму засыпает.

Отогрелась соня в отцовских ладонях и забралась на шкаф.

Второй раз нашли мы соню спящей в корешке толстой книги. А в третий раз так и не отыскали – спряталась!

Только иногда по ночам слышалось: «чышш, чышш, чышш…», а наутро мы находили на столе скорлупки от орешков.

А весной по ночам уже больше никто не шуршал: «чышш, чышш…» Оставили мы на ночь форточку открытой. Соня по занавеске в форточку, оттуда на землю – и в лес! Где-то она сейчас гуляет?..

ЗА ЖИВИЦЕЙ

На крыльце, греясь на солнце, сидели сторож дядя Андрей и незнакомый старик с ярко-рыжей окладистой бородой.

– Живем ладно, – чуть нараспев говорил огненнобородый. – Никола мой живицу добывает. Хоть и трудное дело, да ведь без труда не выловишь и рыбку из пруда…

Я перестал натягивать лук и прислушался к разговору. Живица? Что это?

Бородач заговорил о какой-то тетке Татьяне, о новом магазине и о том, что зима непременно будет лютой.

Живица… Живица… А, вспомнил – жук! Нет, тот – жужелица. Ягода! Опять нет. Ягода – ежевика.

Догадался! Раз живицу добывают, то, наверное, это зверь! И как только я сразу не додумался!

Спрыгнув с крыльца, я побежал в лабораторию.

– Папа, пойдем за живицей!

– За живицей? – Брови отца приподнялись. – Зачем она тебе?

– Как «зачем»! Шапку или воротник сделаем. А еще лучше – чучело!

– Что?.

На папу вдруг нашел такой приступ кашля, что он еле отдышался.

– Да знаешь ли ты, что такое живица? – спросил он, вытирая выступившие на глазах слезы.

– Знаю! Зверь! И добывать его очень трудно!

Отец внимательно поглядел мне в глаза.

– Дивлюсь тебе. Ты в последнее время просто всезнайкой стал. О чем ни спроси – все знаешь! – Он снова наклонился над микроскопом. – Впрочем, завтра можно и за живицей сходить. А теперь – марш на улицу, не мешай.

На следующий день мы вышли в поход раньше, чем солнце выглянуло из-за леса.

Узенькая тропка сначала шла вдоль болота, поросшего низкими березками; потом через густой ельник, в гору.

«К барсучьим норам идем!» – догадался я.

Как охотиться на рябчиков – знаю, на зайцев – тоже, об охоте на волков слыхал, а вот о живице ничегошеньки не ведаю.

Папа шагал впереди, негромко напевая о ветре, который обшарил все моря и горы.

– А она здоровенная? – спросил я, нагоняя.

Отец на миг остановился.

– Кто она? А, живица! – И он развел руками. – Вот такой ширины, вот такой вышины.

«Шутит! – подумал я. – Однако не меньше рыси будет, наверное».

Стало чуточку не по себе. Ведь самая крупная дробь у меня – четверка, а ею разве только тетерева сшибешь. Не вернуться ли нам домой?

Папа будто угадал мои мысли.

– Может быть, отложим поход? Без пуль-то страшновато, – сказал он.

Ох, до чего же мне хотелось согласиться и повернуть назад, к дому. Но ведь это будет значить, что мы струсили! И я не совсем твердо заявил, что ни чуточки даже не страшно.

– Ну что ж, будь по-твоему! – буркнул отец, ускорив шаг.

Частый ельник незаметно сменился соснами, сначала невысокими, с меня ростом, потом с папу, а потом такими, что вершины было чуть видно. Среди этих великанов я почувствовал себя совсем маленьким и беспомощным. Мне даже стало жаль себя. Эх, были бы патроны с крупной дробью или еще лучше – пули, тогда бы все нипочем!

– Тише, – приглушенно сказал папа и приложил палец к губам. – Вот мы и в царстве живицы.

Я взглянул на зеленовато-бурый мох, устилавший землю, на широкие игольчатые ветви, на густые островки невысоких елочек и неожиданно увидел такое, от чего у меня екнуло сердце. Дернув папу за рукав, я прыгнул за ствол могучей сосны.

Шагах в ста от нас за частым взъерошенным ельником ворочалось что-то темное, высоко задрав прямой, как палка, хобот.

– Живица! – прошептал я охрипшим голосом.

Дрожащей рукой я вытащил из патронташа набитую гильзу и, не сводя глаз с чудовища, еле видневшегося сквозь колючий лапник, переломил ружье. Только бы не опоздать!

Отец вырвал у меня патрон:

– Человек там!

Я чуть не выронил ружье. Мне нестерпимо захотелось сесть, – ноги как-то сразу обмякли и не слушались. Закинув ружье за плечо, я медленно поплелся за отцом. В ушах у меня все еще звучал его окрик. Ведь надо же так ошибиться – спутать человека с живицей!

– Вон, видишь? – словно издалека донесся до меня папин голос.

Я взглянул вперед и увидел худенькую женщину в серой брезентовой куртке. Она стояла к нам спиной, держа в руках длинную палку с прикрепленным на конце ножом. Ловко орудуя им, женщина делала на толстой бронзовой сосне глубокие надрезы.

– Раз, два, три! – считал я надрезы, наблюдая за ней. – Раз, два, три!

И вот уже на стволе желтеет огромная, словно высеченная на камне, стрела с опереньем.

Я взглянул на соседние сосны и увидел на них такие же стрелы и маленькие, прикрепленные к стволам железные воронки. Как это я не заметил их раньше? Все из-за живицы: и человека чуть не убил, и стрел не заметил.

Интересно, для чего это женщина портит деревья?

Спустившись в овражек, папа уселся на обросший мохом пень.

– Передохнем, – предложил он. – Садись, в ногах правды нет.

Неподалеку высилась сосна с уже знакомой стрелой. Я подошел к стволу, привстал на цыпочки и заглянул в воронку. В ней была густая беловатая смола. Сунул палец в смолу, а потом в рот. Ну и гадость – к зубам липнет, терпкое. Не то, что березовый сок – свежий да сладкий.

– Как, вкусно? – спросил папа. – А что это такое, знаешь?

– Еще бы, не знать! Смола!

– Эх ты, всезнайка! Да ведь это и есть твой зверь с бесценным мехом.

– Живица?

– Самая что ни на есть настоящая! Видел, как ее добывают?

Я, наверное, сильно покраснел и ничего не ответил.

– А называют ее живицей потому, что раны на коре заживляет. – Папа расстелил на траве газету и выложил из охотничьей сумки наш немудреный завтрак. – Живица хоть и не зверь, но цены ей действительно нет.

И папа рассказал, как собирают живицу в бочки, как доставляют в город и что из нее делают.

Оказывается, из живицы скипидар добывают. А из скипидара лак делают. А без лака ни стула, ни стола, ни шкафа хорошего не бывает. А чтобы на скрипке играть, смычок натирают канифолью. А канифоль опять же из живицы берется.

Вот она какая, живица!

– Правда, добывать ее трудно, но это ничего. Я теперь такую машинку изобретаю, просто чудо! Приставишь к сосне, покрутишь специальную ручку – и сразу на стволе стрела покажется. Верно, здорово?