Текст книги "Истмат и проблема Восток-Запад"

Автор книги: Сергей Кара-Мурза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Истмат и битва с иррациональностью

Еще до Грамши эта мысль стала одним из важных предметов философии. Сама история показала, что одним из главных противоречий человеческого общества является столкновение иррационального с рациональным (у Вебера – конфликт между харизмой и рациональностью). История ХХ века показала это самым драматическим образом. Рациональное, логичное мышление – сравнительно недавний продукт культурной эволюции человека. Ницше писал: «Величайший прогресс, которого достигли люди, состоит в том, что они учатся правильно умозаключать. Это вовсе не есть нечто естественное, как предполагает Шопенгауэр, а лишь поздно приобретенное и еще теперь не является господствующим».

Этот обязывает уделять особое внимание диалектике отношений базиса и надстройки, чего вульгарный истмат не только не сделал, но даже затушевал по сравнению, например, с социологией Вебера. При этом Вебер, конечно, вовсе не противопоставляет материальные факторы сознанию и вере. Он пишет: «Интересы (материальные и идеальные), а не идеи непосредственно определяют действия человека. Однако картины мира, которые создаются «идеями», очень часто, словно стрелки, определяют пути, по которым динамика интересов движет действия дальше».

Э. Хобсбаум справедливо заметил: «Точно так же, как Вебер многому научился у Маркса, не переставая оставаться при этом антимарксистом, нет никаких причин, чтобы марксистам не научиться многому у Вебера, не превращаясь в веберианских либералов». Прямо скажем, мы у Вебера не учились – и теперь практически не учимся.

В упрощенном истмате Бухарина проблемы столкновения с иррациональным как будто не существует. В его истматовской модели существуют интересы, объективно данные материальными условиями. И задача лишь в том, чтобы адекватно их понять и познать объективные законы развития. При этом сама идея о значительной автономии общественного сознания от базиса, о существовании собственной логики развития надстройки исключается практически полностью. Опыт же показывает, что надстройка, сознание уязвимы и могут быть испорчены или даже разрушены без прямой связи с материальными условиями жизни. С помощью целого ряда приемов у значительной части населения удается отключить способность к структурному анализу явлений – анализ сразу заменяется идеологической оценкой. Отсюда – кажущаяся чудовищной аморальность, двойные стандарты. На деле же болезнь опаснее: люди становятся неспособны именно анализировать («верую, ибо абсурдно»).

Осознание этого затрудняется кажущимся парадоксом: именно крайне рационалистический тип мышления, давшего человеку главный метод науки, при выходе за стены лаборатории может послужить средством разрушения логики (рациональности). Крупный современный экономист Л. фон Мизес предупреждал: «Склонность к гипостазированию, т.е. к приписыванию реального содержания выстроенным в уме концепциям – худший враг логического мышления». Наши экономисты только этим и занимаются, но к этому их подготовил уже официальный истмат, придавший «выстроенным в уме концепциям» звание объективных законов.

Вебер в своих трудах как раз прилагал большие усилия, чтобы не допустить отождествления мышления и бытия, тенденция к которому уже намечалась в философии Гегеля. Вебер выступал против фетишизации теории, которая, будучи высшим продуктом рационального мышления, превращалась в инструмент иррациональности, если приобретала ранг фетиша. Вебер подчеркивал, что логическая упорядоченность теории может привнести «утопический» элемент в познание, и потому он подчеркивал, что историческая действительность в каждой «точке» и в каждый «момент» выступает как нечто уникальное и неповторимое. А следовательно, не подчиняющееся никакому «объективному закону». Теория («утопия», закон) необходима исследователю, как инструмент – как микроскоп или телескоп – для выявления тенденций в развитии общественного процесса. Но вера в то, что теория полностью адекватна самой действительности означает поражение рациональности. Истмат был полон такой веры.

Более того, вульгарный истмат внедрил в массовое сознание уверенность в том, что объективным законом является прогресс общества. Та «революция скифов», которая угрожала России после 1917 г. и была остановлена большевиками (о ней много писал М. М. Пришвин), совершенно не вписывалась в законы истмата, и мы не могли ожидать ее в конце ХХ века – но она ведь произошла на наших глазах. Более того, «революция иррационального» в ХХ веке захватила Запад.

Николай Заболоцкий в поэме «Битва слонов» (Битва слов! Значений бой!) писал:

 
Европа сознания
в пожаре восстания.
Невзирая на пушки врагов,
стреляющие разбитыми буквами,
боевые Слоны Подсознания
вылезают и топчутся…
Слоны Подсознания!
Боевые животные преисподней!
Они стоят, приветствуя веселым воем
все, все, что добыто разбоем.
 

Отражением наступления иррациональности стало учение Фрейда. В 30-е годы мир пережил урок фашизма, к которому теория истмата оказалась не готова. Недаром один немецкий философ после опыта фашизма писал: «Благодаря работам Маркса, Энгельса, Ленина было гораздо лучше известно об экономических условиях прогрессивного развития, чем о регрессивных силах». На практике идеями психоанализа (не ссылаясь, конечно, на Фрейда) пользовались в своей очень эффективной пропаганде фашисты. Они обращались не к рассудку, а именно к иррациональному в человеке – к чувствам и инстинктам. Чтобы их мобилизовать, они с помощью целого ряда ритуалов превращали аудиторию, представляющую разные слои общества, в толпу – особую временно возникающую общность людей, охваченную общим влечением. Один из немногих близких к Гитлеру интеллектуалов архитектор А. Шпеер пишет в своих воспоминаниях: «И Гитлер, и Геббельс знали, как разжигать массовые инстинкты на митингах, как играть на страстях, прячущихся за фасадом расхожей респектабельности. Опытные демагоги, они умело сплавляли заводских рабочих, мелких буржуа и студентов в однородную толпу, формируя по своей прихоти ее суждения».

Фашисты исходили из фрейдистского сексуального образа: вождь-мужчина должен соблазнить женщину-массу, которой импонирует грубая и нежная сила. Это – идея-фикс фашизма, она обыгрывается непрерывно. Вся механика пропаганды представляется как соблазнение и доведение до исступления («фанатизация») женщины. Гитлер писал в «Майн кампф»: «В подавляющем большинстве простые люди имеют настолько женскую природу, что рассуждение возбуждает их мысли и их действия в гораздо меньшей степени, чем чувства и эмоции. Их чувства несложны, они очень просты и ограниченны. В них нет оттенков, все для них – любовь или ненависть, правильное или ошибочное, правда или ложь». Приемы совращения такой массы-женщины, манипуляции ее сознанием – отдельная, довольно подробно изученная тема.

Здесь – опора на первый главный в учении Фрейда сексуальный инстинкт, Эрос. Кстати, сам Фрейд был, видимо, восхищен новаторством фашистской пропаганды и в 1933 г. подарил Муссолини свою книгу, назвав его в посвящении «Героем Культуры». Второй блок приемов, с помощью которых фашисты фанатизировали массы, обращаясь к подсознанию, опирается на другой главный в психоанализе Фрейда инстинкт – инстинкт смерти, Танатос. Культ смерти пронизывает всю риторику пропаганды фашистов. «Мы – женихи Смерти»,– писали фашисты-поэты. Режиссеры массовых митингов-спектаклей возродили древние культовые ритуалы, связанные со смертью и погребением. Цель была разжечь, особенно в молодежи, самые архаические взгляды на смерть, предложив, как способ ее «преодоления», самим стать служителями Смерти.

Опыт фашизма показал ограниченность тех теорий общества, в которых не учитывалась уязвимость надстройки, общественного сознания перед наступлением иррациональности. Крупнейший психолог нашего века Юнг, наблюдая за пациентами-немцами, написал уже в 1918 г., задолго до фашизма: «Христианский взгляд на мир утрачивает свой авторитет, и поэтому возрастает опасность того, что «белокурая бестия», мечущаяся ныне в своей подземной темнице, сможет внезапно вырваться на поверхность с самыми разрушительными последствиями».

Потом он внимательно следил за фашизмом и все же в 1946 г. в эпилоге к своим работам об этом массовом психозе («немецкой психопатии») признал: «Германия поставила перед миром огромную и страшную проблему». Он прекрасно знал все «разумные» экономические, политические и пр. объяснения фашизма, но видел, что дело не в реальных «объективных причинах». Загадочным явлением был именно массовый, захвативший большинство немцев психоз, при котором целая разумная и культурная нация, упрятав в концлагеря несогласных, соединилась в проекте, который явно вел к краху.

Почему уже после войны Юнг говорил о том, что проблема, которую Германия поставила перед миром, огромная и страшная? Потому, что это был лишь пример того, как идеологи разбудили и «раскачали» скрытые, скованные разумом и нравственностью устремления человеческой души,– коллективное бессознательное – и этот зверь начал действовать способом, который невозможно было предсказать. Подобный слом произошел в СССР в конце 80-х годов. Поведение огромных масс населения нашей страны стало на время обусловлено не разумным расчетом, не «объективными интересами», а именно всплеском коллективного бессознательного. Это поведение касалось той части народа, которая психозом не была захвачена, непонятным и необъяснимым. В некоторых частях сломанного СССР раскачанное идеологами коллективное бессознательное привело к крайним последствиям. Возьмите Армению. Нет смысла искать разумных, пусть и эгоистических, расчетов в ее войне с Азербайджаном. Это – массовый психоз, вызванный политиками для более «безобидной» цели, для свержения советского строя и разрушения СССР.

Кто же в 90-е годы поддержал Ельцина, если не считать ничтожную кучку «новых русских» с их разумным, даже циничным расчетом, и сбитую с толку либеральную интеллигенцию? Поддержали именно те, в ком взыграло обузданное советским строем антицивилизационное коллективное бессознательное. Возникновение индустриальной цивилизации было «скачком из мира приблизительности в царство точности». Скачком очень болезненным. И это царство – еще островок в мире, и нас тянет вырваться из него обратно в мир приблизительности.

Эти массы людей, освобожденные от рациональности заводов и КБ, правильно поняли клич Ельцина «я дал вам свободу!». В самом понятии рынок их слух ласкал эпитет: стихийный регулятор. А понятие плана отталкивало неизбежной дисциплиной рациональности. И к этим людям, как запорожцы босым, но пьяным и веселым, вооруженные истматом коммунисты взывают: выберите нас, мы восстановим производство и вернем вас к станку и за парты. И удивляются, когда те бегут голосовать за Ельцина или даже Хакамаду.

Конечно, все мы испытываем тягу к такому бегству от цивилизации, это и есть наш архетип. Мы и совершаем порой такое бегство на время, отдыхаем душой. Но когда это происходит с половиной народа, и он начинает «жечь костры и в церковь гнать табун», то это – катастрофа. И чем она кончится, пока не ясно. И это – вовсе не возврат к досоветской российской цивилизации, это именно пробуждение в нас гунна. А гунн сегодня может сколько-то времени выжить, только истребляя все вокруг, – пока его не истребят.

Сегодня в России в среде людей, «воспитанных в истмате», рациональность оттеснена в катакомбы, царит разруха в умах. Вот простой случай – зимой 2001 г. было заморожено жилье Приморья. Образованные люди выходят на демонстрации с плакатами «Хотим жить!». Ясно, что отказ в важнейшей системе жизнеобеспечения на обширных территориях – следствие очень веских причин. Но люди не могут назвать эти причины и сформулировать разумные требования их устранить. Убрали Наздратенко, и все успокоились – причина их замерзания устранена. Их уже не интересует, как идут дела в топливно-энергетическом комплексе, что означает вступление России в ВТО. Их не волнует, что добыча нефти снизилась с советских времен вдвое, а добыча угля на 40%. Их не волнует, что нефть и электричество можно продать за рубеж вдесятеро дороже того, что могут заплатить они сами, – а нормы ВТО запрещают государству ограничивать экспорт или давать дотации покупателям внутри страны. А потому жители Владивостока голосовали и будут голосовать и за приватизацию нефтедобычи, и за «свободу торговли». Они причинно-следственных связей между этими «свободами» и воспалением легких у своего ребенка не находят.

Внеисторичность вульгарного истмата

Второе свойство истмата Бухарина, которое усиливало его указанное выше ограничивающее воздействие, заключалось в его внеисторичности. Грамши отмечал, что «в самом выражении «исторический материализм» стали делать акцент на втором слове, в то время как следовало бы подчеркнуть именно первое слово: Маркс в главной своей сущности историк». Внеисторичность нарождавшегося советского истмата особенно ярко проявлялась в том, как Бухарин представлял воззрения прошлого. Грамши пишет: «Оценивать все философское прошлое как бред и помешательство значит не только впадать в ошибку антиисторицизма, поскольку исходит из анахроничной претензии на то, чтобы и в прошлом обязаны были думать так же, как сегодня, – это есть и самый настоящий пережиток метафизики, поскольку предполагает существование догматического сознания, годного для всех времен и народов, с позиций которого и выносится суд над прошлым. Методический антиисторицизм есть не что иное, как метафизика… В популярном учебнике прошлое квалифицируется как «иррациональное» и «чудовищное», и история философии превращается в исторический трактат по тератологии [наука об уродствах], поскольку исходит из метафизического воззрения (напротив, в «Манифесте» мы видим самую горячую похвалу тому миру, который обречен на исчезновение)».

Далее Грамши показывает, что очернение прошлого вовсе не просвещает трудящихся и не играет никакой мобилизующей роли. Совсем наоборот – оно разоружает их, создавая иллюзию, что они чего-то стоят только потому, что принадлежат к «настоящему». В дальнейшем эта установка Бухарина применялась уже не только во времени, но и «в пространстве» – всякое философское знание, полученное вне советского истмата, нам представлялось как какое-то уродство. Замечу, что и то представление советского прошлого как «иррационального» и «чудовищного», которое мы наблюдали во время перестройки, методологически прямо предписано бухаринским истматом.

Развивая представление об идеологии, Грамши особое место уделил доказательству того, что никакая идеология не может быть универсальной. Он писал: «Как философия, исторический материализм утверждает, теоретически, что любая «истина», кажущаяся вечной и абсолютной, вытекает из опыта и обладает лишь ограниченной во времени ценностью. Но «на практике» очень трудно добиться, чтобы исторический материализм понимался и толковался именно таким образом». В ряде мест Грамши объясняет причины, по которым истмат так легко сочетается с обыденным сознанием и получает столь широкое распространение. Особо неблагоприятным был его прогноз в связи с изучением труда Бухарина: «Исторический материализм имеет тенденцию превратиться в идеологию в худшем смысле слова, иными словами, в абсолютную и вечную истину. В особенности это происходит тогда, когда он смешивается с вульгарным материализмом, как это имеет место в «Популярном очерке» [учебнике Бухарина]».

Когда вышло первое издание моей книги «Манипуляция сознанием», многие мои друзья были огорчены «нападками на истмат», и мне пришлось прочитать классическую работу советского истмата – книгу В. Келле и М. Ковальзона «Исторический материализм». Это учебник для вузов, много раз изданный массовыми тиражами. Раньше я его не читал, но сейчас, прочтя, ничего нового для себя не открыл – я представлял себе наш вульгарный истмат именно так, как он и изложен в этом учебнике. Уже при чтении первых глав возникает и потом не оставляет щемящее чувство – до какой же степени авторам удалось обеднить, низвести до примитивных (и часто неверных) штампов великий труд Маркса и Энгельса. Трудно оценить тот колоссальный урон, который был этим истматом нанесен сознанию, мышлению и творческим силам нескольких поколений советских людей.

Истмат: отход от норм научности

Истмат в нашем обществоведении действительно «превратился в свою противоположность», прежде всего потому, что при его канонизации было выброшено важнейшее свойство марксистского метода – умелое обращение с научной абстракцией. Наши «профессора» не прочувствовали сути этого инструмента и стали использовать категории истмата, которые Маркс разработал именно как абстракции, в качестве обозначения конкретной реальности.

Это неудивительно, так как в массе своей преподаватели идеологических дисциплин не знали и не чувствовали научного метода, да и вообще имели очень туманное представление о науке как особом способе познания. Удивительно, как безропотно последовали за ними в своем мышлении миллионы советских инженеров и ученых, которые почему-то восприняли схоластику этой профессуры, а не потрудились приложить к познанию общества те методы рассуждений, которыми так успешно владели в своей профессии.

Например, категории истмата «формация» и «базис» есть абстракции высокого уровня. Реальное общество всегда сложно и не может быть сведено к какой-либо чистой модели. Это очевидно любому инженеру и человеку с естественнонаучным образованием, но В. Келле и М. Ковальзон в своем учебнике напускают туману. По их мнению, период строительства социализма в СССР был переходным периодом, а потому базиса в нашем обществе не было: «Если считать, что «базисом переходного периода» является совокупность экономических укладов, то пришлось бы капиталистический и социалистический уклады отнести к одному базису, что нелепо». Почему же нелепо, если оба уклада реально сосуществуют? Такие перлы в учебнике рассыпаны по всем разделам – как же это не насторожило читателей?

Взвесив доводы моих огорченных друзей, я вынужден вновь прийти к выводу, что это вырождение истмата сыграло большую роль в крахе нашего социализма. Первые поколения советских людей «диалектику учили не по Гегелю» и имели еще ясные представления о жизни. Последующие поколения черпали истмат из учебников, а вовсе не из Энгельса и Плеханова. Пока государство было стабильным, это было не страшно, хотя и закладывало стереотипы для будущей манипуляции сознанием.

Большой вред нанесло уже превращение категорий истмата, бывших у Маркса научной абстракцией, в схоластически затверженные стереотипы. Это создало особый язык понятий, в котором действительность отражалась, как в кривом зеркале. Такой истмат своей жесткой схемой смены формаций неявно подвел к мысли, что советский социализм был «ошибкой истории», чем-то неправильным. И потому-то основная масса профессиональных специалистов по истмату сегодня совершенно искренне находится в одном стане с ренегатами типа Горбачева и Яковлева или с троцкистами – такого явления не бывало и не может быть в науке. Не может ученый так легко изменить свои взгляды. Все эти «специалисты» знали, что они – не ученые, а работники идеологии. У них поэтому не было никакой измены и никаких душевных мук.

Замечательно подводят итоги своим делам сами Келле и Ковальзон в 1990 г., в большой статье в журнале «Вопросы философии». Они, конечно, отказываются от советского строя: «Строй, который преподносился официальной идеологией как воплощение идеалов социализма, на поверку оказался отчужденной от народа и подавляющей личность авторитарно-бюрократической системой… Идейным основанием этой системы был догматизированный марксизм-ленинизм».

Эти два высокопоставленных деятеля «официальной идеологии» и едва ли не самые активные производители «догматизированного марксизма» вдруг обнаружили (по указанию начальства – Горбачева), что «на поверку» (!) советский строй оказался тем-то и тем-то. Это значит, что их «наука» не располагала существенными средствами для познания реальных общественных процессов. И в этом они искренни, ибо если бы из естественной профессиональной гордости они представили себя исследователями, которые, для виду подчиняясь «системе», в то же время изучали нашу действительность методами своего истмата, то теперь они вынули бы из ящика стола и опубликовали свои выстраданные откровения. Но этого нет, статья полна самой примитивной ругани в адрес «авторитарно-бюрократической системы» и не содержит ни одной мало-мальски определенной мысли. Поражает именно убожество и полное интеллектуальное бесплодие этих законодателей истмата.

Они сами, похоже, чувствуют это и, как водится, сваливают вину на внешние обстоятельства: «Скованность мысли, догматизм, внутренняя цензура снижали творческий потенциал талантливых ученых и были одновременно питательной средой для выдвижения серости и посредственности». Под талантливыми учеными они явно подразумевают себе подобных. Но дело не в личностях, а именно в неплодотворной жесткой методологической структуре советского истмата, построение которой лишь завершили Келле, Ковальзон и компания. Ибо вне этой структуры великолепные обществоведческие труды создавали даже в концлагере философ А. Ф. Лосев и этнолог Л. Н. Гумилев, а в ссылке культуролог М. М. Бахтин. Скованность мысли Ковальзону Брежнев предписать не мог, он мог лишь дать дорогу наверх таким, как Ковальзон.

Какие же новые установки дают Келле и Ковальзон в 1990 г., когда наступила долгожданная свобода от догматизма? Это очень показательно. Они, как и раньше, служат «системе», теперь уже антисоветской. А система эта, готовясь к приватизации и присвоению вообще народного достояния в самых разных его формах, нуждается в отключении у граждан здравого смысла. Ибо здравый смысл, при отсутствии плодотворной теории и при массовом переходе интеллигенции на сторону антисоветской номенклатуры, является единственной интеллектуальной основой для того, чтобы массы трудящихся могли выработать свою позицию в быстро меняющейся политической обстановке.

Конечно, здравый смысл консервативен и не позволяет выйти на уровень наилучших решений. Но здравый смысл – последняя опора людей, ибо он предостерегает от принятия наихудших решений. А именно согласия на поддержку решений, наихудших с точки зрения интересов трудящихся, требовалось добиться антисоветской «системе».

Тонко чуя потребности власть имущих (раньше это называлось «социальный заказ»), в своей установочной статье наши главные смотрители истмата прямо и бесхитростно атакуют здравый смысл как форму мышления. Они пишут: «Поверхностные, основанные на здравом смысле высказывания обладают немалой притягательной силой, ибо создают видимость соответствия непосредственной действительности, реальным интересам сегодняшней практики. Научные же истины всегда парадоксальны, если к ним подходить с меркой повседневного опыта. Особенно опасны так называемые «рациональные доводы», исходящие из такого опыта, скажем, попытки обосновать хозяйственное использование Байкала, поворот на юг северных рек, строительство огромных ирригационных систем и т.п.».

Итак, отключив сначала у людей здравый смысл в массированной, тоталитарной кампании против строительства крупных систем орошения, бывшие «марксисты», опираясь на созданные идеологической машиной иррациональные стереотипы, начинают в принципе отвергать рациональные доводы, исходящие из повседневного опыта. Вдумайтесь только в эти слова! И это – из уст авторитетов исторического материализма. Плевать нам, конечно, на интеллектуальную низость таких выкрутасов. Главное в том, что эти и им подобные люди продолжают обучать студентов и контролировать главные научные журналы.

Отказавшись от этикетки марксизма и исторического материализма, они внедряют в сознание людей ту же самую структуру мышления и те же интеллектуальные инструменты, что и раньше. На деле получается гораздо хуже, чем раньше. Профессора, превратившиеся в «либералов», при отказе от истмата вовсе не выплеснули с грязной водой ребенка. Они выплеснули только ребенка, а грязной водой продолжают промывать мозги студентам. И грязь ее, при отсутствии аналитической силы и материализма истмата, порождает чудовищную мыслительную конструкцию. Можно назвать ее механистический идеализм. Ее нам еще придется изучать.

Критические рассуждения об истмате я веду, следовательно, только в связи с уязвимостью сознания именно тех поколений, что были воспитаны как советские люди. Восстанавливая структурированное сознание у «сырковых масс», мы должны поднять, обтереть от грязной воды и вырастить ребенка, выброшенного ренегатами-обществоведами. Но не утолять жажду грязной водой.