Текст книги "Генеральские игры"

Автор книги: Сергей Донской

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Сергей Донской
Генеральские игры

И во веки веков, и во все времена…

Враг есть враг, и война все равно есть война,

И темница тесна, и свобода одна…

И цена есть цена, и вина есть вина.

Владимир Высоцкий

Пролог

В какой-то мере я неплохо знаю этого человека, можно даже сказать, хорошо. Если бы мне довелось пройти с ним через те испытания, которые выпали на его долю, я бы, наверное, почел за честь называть его своим лучшим другом. Но мы ходили и ходим по жизни разными путями-дорожками, поэтому о настоящей дружбе говорить не приходится. Его боевые товарищи служили там или навсегда остались там, где я ни разу не был и (к своему стыду и облегчению) никогда не побываю. Мы с ним обитатели параллельных миров, которые никоим образом не пересекаются. То, что он запросто может обратиться ко мне со словами «Серега, брат», абсолютно ничего не меняет. Он и совершенно левого пассажира может назвать «братишкой», что из того?

Двое таких разбитных «братишек» недавно заглянули в наше купе с предложением перекинуться в картишки, выслушали встречное предложение моего спутника и тут же испарились, сделавшись тихими и чинными, как на похоронах. Исчезли в неведомом направлении ресторанные девицы, не сумевшие навязать ни одной бутылки своего сногсшибательного коньяка, настоянного на клофелине. Потерял к нам всяческий интерес и проводник, выяснивший, что нам не до чаю.

Короче говоря, никто больше не тревожит нас в нашем купе спального вагона скорого поезда, несущегося сквозь ночь. То, что должно было появиться на столе, – появилось, то, что следовало налить, – налито, налитое – выпито, выпитое – закушено. Хорошо. За окнами несется непроглядная ночь, а мы посиживаем себе в тепле и уюте, жуем, беседуем.

Меня несколько удивляет резкая реакция товарища на мое предложение угоститься домашними пирожками.

«С капустой?» – мрачно спрашивает он, глядя на вполне безобидные пирожки так, словно обнаружил на столе целый выводок ядовитых скорпионов. Услышав мои заверения о том, что капустой тут даже не пахнет, он несколько успокаивается, но к угощению все равно не притрагивается, хотя то и дело косится на него с неприязненным видом.

Отметив про себя эту странность, я незаметно накрываю пирожки салфеткой, а сам завожу разговор об особенностях национальной разведки. Меня интересует спецназ ГРУ, в котором служил (или по-прежнему служит) мой собеседник.

Он пожимает плечами.

«Тоже мне, тайна за семью печатями! Это разведывательно-диверсионные части, предназначенные для действий в оперативном тылу противника на глубину до тысячи километров».

«Ага, – киваю я с глубокомысленным видом. – Тактическая разведка».

«Разведка чаще всего побоку, брат. Гэрэушные спецы – это диверсанты. Головорезы. Нашу историю знаешь?»

«Российскую?»

«Не тормози, Серега. Имеется в виду история спецназа ГРУ».

Я вспоминаю то, что успел накопать во всевозможных справочниках и в Интернете:

«Насколько мне известно, первые разведывательно-диверсионные формирования в составе военных округов и армий появились в 1951 году».

«Ни хрена тебе не известно. Про Пржевальского слыхать доводилось?»

«Ну, – я напрягаю память, – он, кажется, лошадь какую-то открыл. Низкорослую такую, мохнатую. Дикую».

«Сам ты дикий, брат. Никита Михайлович был офицером тогдашнего генштаба. Его экспедиции финансировались военным министерством. По сути, это были рейды на всю глубину Центрально-Азиатского ТВД».

«Тэ-вэ?»

Заметив озадаченное выражение моего лица, товарищ снисходительно поясняет: «Телевидение тут ни при чем. Я о театре военных действий говорю. Сокращенно: ТВД. Пржевальский, по сути своей, являлся спецназовцем, понял?»

«А его научные экспедиции? – изумляюсь я. – Именем Пржевальского даже горный хребет назван. Или озеро».

«Фикция. Оперативная маскировка».

«То есть никаких путешествий не было?»

«Путешествия-то были. Да только правды о них в учебниках и энциклопедиях не пишут».

«Это что же, государственная тайна?»

«Уже нет, хотя еще лет пятнадцать назад подобная информация считалась секретной. За повышенный интерес к деятельности Пржевальского можно было поплатиться скрученными яйцами, отвечаю».

«Скрюченные яйца?» – переспрашиваю я.

«Скрученные, – успокаивает меня товарищ. – Всего лишь скрученные, Серега».

«В тисках, что ли?»

«Зачем в тисках? Мы ведь не дикари, не средневековые инквизиторы. Мы используем достижения цивилизации на всю катушку. Я просто употребил термин для обозначения лица, перенесшего пытку током на половых органах».

Мой товарищ весело щурится. Если бы рысьи глаза умели приобретать насмешливое выражение, то они выглядели бы именно так.

«ТДВ, – бормочу я, усваивая новые словечки и выражения. – Скрученные яйца».

«Не забивай себе голову терминами, – доносится до меня. – Фактически речь спецназовца наполовину состоит из профессионального жаргона. Вздумаешь его применить – читатели просто запутаются в этой тарабарщине. Да и ты сам тоже».

Меня его осведомленность настораживает.

«С чего ты взял, что я собираюсь писать книгу про спецназ?»

«Блин, да если понадобится, я могу узнать о тебе что угодно. С точностью до последнего куска, который ты слопал вчера за ужином».

«Каким образом?» – вырывается у меня.

«Посредством вскрытия тела в походных условиях. Без всяких медицинских заморочек. С помощью подручных средств».

Он опять веселится. Я кошусь на его замечательный нож, кромсающий колбасу, и спешу возвратить разговор в нейтральное русло: «В любом случае десяток-другой терминов не помешают. Они создадут эффект достоверности».

«Людям не эффект достоверности нужен, а правда, – говорит мой товарищ уже абсолютно серьезным тоном. – Голая правда. Без прикрас. Как баба без макияжа, со всеми ее болячками и бородавками».

Представляя себе уже не рысь, а почему-то жабу, я упрямо гну свое: «И все же специальные термины пригодятся. Ну-ка, произнеси что-нибудь на своем жаргоне».

Глядя куда-то поверх моей головы, он чеканит: «Серегу убираем. Если от Ольги тоже не будет толку, запускаем Димочку».

Оба-на! Я опасливо озираюсь, хотя, разумеется, за моей спиной никого нет, ни таинственной Оленьки, ни столь же загадочного Димочки. Тогда я перевожу взгляд на бутылку водки, опустошенную нами всего на треть. Странный у нас разговор затевается, хотя выпили мы всего чуть-чуть. Особенно меня настораживает фраза про Серегу, которого нужно убрать. Если я правильно понял значение последнего слова, то речь идет не о наведении порядка. Вернее, о наведении такого порядка, при котором мне отведена весьма специфическая роль. Незавидная.

Ничего удивительного в том, что у меня на лбу собираются морщины, которых там еще недавно не было.

«Эй, не напрягайся ты так, брат. – Мой товарищ расплывается в улыбке. – «Сергей» – это слуховой контроль. «Ольга» – наблюдение при помощи оптической техники. Ну, а Дим Димыч – негласный обыск. Отними».

«Отнять? – снова оглядываюсь. – У кого что? Или что от чего?»

«Отнимание – это комплекс оперативно-технических мероприятий. Сокращенно: ОТМ. Ну что, вернемся к нашим баранам?»

«Бараны – это боеприпасы? – гадаю я. – Боекомплекты? Бронежилеты?»

Он качает головой: «Не ищи скрытый смысл там, где его нет. Бараны – это бараны. Парнокопытные животные семейства полорогих. Ни за что не пройдут мимо новых ворот, непременно уставятся на них с видом крайне глубокомысленным и рассудительным».

Алкогольные градусы, принятые мной внутрь, моментально вскипают, порождая отчаянное бурление крови.

«Помнится, не далее как позавчера, – запальчиво говорю я, – кое-кто обратился ко мне с просьбой помочь ему снять деньги с кредитной карточки. Он, этот всезнайка, стоял перед банкоматом не просто с глубокомысленным, а с совершенно отрешенным выражением лица Будды, пытающегося постичь главный закон мироздания. Я, как человек благородный, не стал укорять его за то, что он в некоторых вопросах тоже ни бэ ни мэ. Я просто помог ему и даже не предложил истратить наличность в ближайшем кабаке. – Мой тон становится все более обиженным. – Конечно, я не вправе рассчитывать на то, что в знак благодарности этот человек воздвигнет мне памятник на своем дачном участке. Но и на сравнение с бараном я тоже не рассчитывал».

«Стоп, стоп! – Товарищ загораживается от моих упреков растопыренными пятернями. – Никто никого ни с кем не сравнивал, брат. Это просто выражение такое: давай, мол, вернемся к нашим баранам. То есть продолжим начатое».

Мой взгляд машинально устремляется на бутылку водки и тут же перемещается на окно, за которым не видно ни зги.

«Пожалуй, с меня хватит, – заявляю я. – Вот завалюсь сейчас спать, а ты сам продолжай начатое. В гордом одиночестве».

«Как Будда? – иронически спрашивает товарищ. – Нет, брат, это не по мне. Кстати, постиг он главный закон мироздания или нет?»

«Постиг, – отвечаю я, мало-помалу оттаивая. – Он пришел к выводу, что в основе всего сущего лежит страдание. Хочешь избавиться от переживаний – не привязывайся ни к чему, не прикипай сердцем. Человека, отказавшегося от всех связей, ожидает освобождение. Так называемая нирвана».

Ответная реплика заставила меня иначе взглянуть на буддийское учение, казавшееся мне до сих пор весьма стройным и совершенным.

«Сказки Христиана Андерсена, – пренебрежительно хмыкнул товарищ. – Ту, которая про Снежную королеву, я всегда терпеть не мог. Помнишь Кая, этого маленького, злобного паршивца, который сидел в своем ледяном дворце и перебирал снежинки? Тоже своего рода нирвана. Не хотел бы я очутиться в такой».

«Но страдания-то действительно существуют», – не слишком уверенно возражаю я.

«Правильно. Только дворцов на всех не напасешься. Так что отсидеться в сторонке не удастся, даже не надейся. Родился человеком – живи по-человечески. Настанет срок – умри достойно».

«Никто не даст нам избавленья, – саркастически бормочу я, – ни бог, ни царь и не герой».

«Вот именно, брат. Как говорится, на Будду надейся, а сам не плошай. Мир – это такое место, где тобой пообедают и даже спасибо не скажут».

Судя по широкой ухмылке моего товарища, аппетитно жующего ломоть хлеба, накрытого пластами ветчины и сыра, лично его подобная перспектива ничуть не пугает. Понятное дело, за его плечами такой богатый опыт, что скушать его непросто. Но на всякого удалого молодца есть другой удалой молодец. Примерно в этом духе я и высказываюсь, добросовестно перечисляя всяких там «зеленых беретов» и «морских котиков».

«Красные шапочки, пингвины, бакланы, – продолжает перечень товарищ. – Это же просто детский сад, Серега. Круче спецназовца ГРУ может быть только спецназовец ГРУ. Выставь против одного такого отделение самых бравых американских вояк, и через минуту они будут хором звать на помощь дядю Сэма и вопить о неприкосновенности личности гражданина Соединенных Штатов».

«Чем же они такие особенные, эти парни из ГРУ? – забрасываю я удочку. – В чем их отличие от остальных спецназовцев?»

«Ты уверен, что ты действительно хочешь это узнать?»

«Почему бы и нет?»

«Хм, действительно, почему бы и нет». – Товарищ задумчиво смотрит на меня, как бы решая, достоин ли я такой чести.

С каждой секундой выражение его глаз нравится мне все меньше и меньше, а я все больше и больше ощущаю себя мышкой, за которой наблюдает кот. Он еще не знает, чего ему хочется: позабавиться с любопытным мышонком или отправить его в пасть вместо очередного бутерброда. Зато знаю я: мне вовсе не хочется, чтобы мною закусили, независимо от того, скажут ли мне потом спасибо или нет.

Наконец, когда я уже не знаю, чем занять свои ставшие чересчур суетливыми руки, товарищ разжимает губы.

«Я мог бы напомнить тебе про некую Варвару, лишившуюся носа из-за своего любопытства, – говорит он. – Но не стану этого делать. Все-таки Варвара – баба, а ты – мужик, так что подобные параллели не слишком уместны, согласен? – Дождавшись моего утвердительного кивка, он продолжает голосом монотонным, как мерный перестук колес нашего поезда. – Я расскажу тебе кое-что о спецназе ГРУ. В самых общих чертах».

«Можно и поподробнее, – оживляюсь я, глядя на часы. – Времени у нас еще валом».

«Времени много, а желания вдаваться в подробности нет, – осаживает меня товарищ. – Так что ограничимся весьма поверхностной лекцией. Для твоего же блага, Серега».

Я не спорю. Во-первых, мой товарищ не из тех людей, дискутировать с которыми легко и приятно. Во-вторых, мне льстит тот факт, что о моем благополучии заботится не какой-нибудь захудалый министр здравоохранения или финансов, от которого реальной пользы не дождешься, а ветеран спецназа ГРУ, который слов на ветер не бросает.

Он говорит, я слушаю. И постепенно начинаю понимать, что даже поверхностных знаний о военной разведке достаточно, чтобы относиться к ней с уважением.

Итак, знаменитый путешественник Пржевальский вовсе не лошадьми интересовался, странствуя по Средней Азии и Уссурийскому краю. Российская империя уже тогда придавала огромное значение разведывательно-диверсионной деятельности, тратя на нее колоссальные средства. Пришедшая на смену царизму советская власть лишь продолжила начатую традицию: тут тебе и вездесущие красные партизаны, и подозрительно дисциплинированные добровольцы в Испании, и сотни немецких составов, пущенных под откос во времена Великой Отечественной. Разумеется, ГРУ незримо присутствовало в Афганистане, не говоря уж о горячих точках в Анголе, Мозамбике, Эфиопии, Никарагуа, Кубе, Вьетнаме.

Чтобы пояснить отличие бойцов ГРУ от всех прочих спецназовцев, мне был приведен такой конкретный пример. В начале войны в Афганистане находилась только одна настоящая спецназовская рота – кабульская. Она действовала столь профессионально, что ее общие потери за три года непрерывных боев составили всего… три человека. Окрыленное таким успехом, военное руководство тут же сформировало еще два псевдоспецназовских батальона, набрав в них обычных десантников разных мастей. Все они полегли в первых же операциях. Вывод: суперменами не рождаются, ими становятся.

Кстати говоря, с виду в них ни за что не распознаешь чудо-богатырей. Столкнешься с таким нос к носу и даже не заподозришь, что этот человек может в два счета оставить тебя без головы или же без любой конечности, на выбор. Но спецназовцы редко вступают в открытую рукопашную схватку, предпочитая атаковать противника сзади, устраивая засады. Некрасиво? Неблагородно? Зато очень и очень эффективно. Потерь в личном составе практически не бывает, а это главное. Потому что спрос со спецназовцев ГРУ огромный, каждый из них на особом счету.

Всех задач, которые ставятся перед подобными подразделениями, не перечислить. Вот лишь некоторые.

В случае войны или незадолго до нее из запасников, прошедших соответствующую подготовку, создаются костяки диверсионных отрядов, которые оседают на оккупированной территории. Бригады ГРУ действуют, опираясь на эти отряды и нелегальную агентуру. Их конек – стремительные рейды в тылу врага: разгром штабов и командных пунктов, молниеносное уничтожение армейских соединений, боеприпасов, вооружения, аэродромов, военно-морских баз. Если, не приведи господь, заваруха начнется в Европе, то стартовые площадки «першингов» рискуют взлететь в воздух значительно раньше, чем установленные на них ракеты. Электростанции, плотины, военные заводы и промышленные предприятия, они тоже могут неожиданно гикнуться. Причем глава недружественного государства рискует остаться в полном неведении по поводу столь прискорбного факта.

«Почему, – тупо спрашиваю я товарища, – почему глава недружественного государства рискует остаться в неведении? Разве его не оповестят?»

«Всенепременно, – звучит саркастический ответ. – Обязательно. Если он будет в состоянии воспринимать эту или любую другую информацию».

«Как так? Он что, невменяемый? Типа нашего Ельцина в его лучшие годы?»

«Не тормози, Серега, – морщится товарищ. – Неужели это такая уж сложная загадка? Ну, подумай хорошенько. В каком случае в стране объявляется национальный траур, а президент об этом не ведает?»

«Скоропостижная кончина?»

«Еще какая скоропостижная. Хочешь, назову парочку конкретных фамилий политиков, окочурившихся в расцвете сил? Многие из них до сих пор на слуху».

«Нет, спасибо, – говорю я, осторожно откладывая ручку с раскалившимся докрасна стержнем. – В общих чертах мне и так все ясно. А большую политику, ну ее к свиньям. Мне гораздо интереснее послушать, что умеешь делать лично ты».

Во взгляде товарища сквозит ирония:

«Во-первых, ничего тебе не ясно, даже в общих чертах. Во-вторых, если я начну распространяться о том, чему меня научили, то тебе десяти блокнотов не хватит».

Я залпом выпиваю налитую мне порцию, забрасываю в рот дольку мандарина и вновь берусь за ручку:

«А если вкратце?»

Товарищ пожимает плечами:

«Вкратце, диверсионная группа из пятнадцати человек способна держать в напряжении целый фронт, а я один могу поставить на уши всего-навсего отдельно взятый военный округ. – Прежде чем я успеваю помянуть Бэтмена, следует ворчливое продолжение: – Я берусь в одиночку ракетную шахту рвануть, вкратце. В считаные минуты заминирую склад с горючим или боеприпасами, тоже вкратце. Причем взрывчатку смастерю из компонентов, которые в любой аптеке продаются, и пристрою ее в таком местечке, что ни одна собака не унюхает. А до этого совершу ночной прыжок с парашютом, отмахаю полста километров пехом, сниму пяток часовых и, коли нужда будет, взятого «языка» по-быстрому разговорю. – Пальцы товарища легонько касаются лезвия его замечательного ножа. – И будь он хоть финн, хоть кореец, хоть даже инопланетянин, я его, падлу, все равно пойму, потому что имею соответствующую языковую подготовку. Еще и завербую напоследок. И похороню, и воскрешу, и высушу, и вытрушу, если понадобится. Вот что такое спецназ ГРУ, Серега. И кое-что еще, и кое-что поболе, о чем не говорят, чему не учат в школе».

Выговорившись таким образом, товарищ откидывается назад, ожидая от меня то ли возражений, то ли возгласов восхищения. Ни того ни другого не следует. Сунув ручку в блокнот, я закрываю его и осторожно замечаю: «Звучит здорово. Но местами на фантастику смахивает».

«Думаешь, я тебе сказочки про Бэтмена рассказываю, м-м?»

В нашем купе жарковато, но мне кажется, будто по позвоночнику тянет холодком. Кожа на моих руках покрывается пупырышками, и каждый волосок на этой онемелой пупырчатой коже – торчком.

«Про Бэтмена?» – переспрашиваю я, пытаясь собраться с мыслями.

«Ну да. Ты ведь именно с ним хотел меня сравнить, верно?»

«С чего… – Моя гортань неожиданно сужается, каждый звук протискивается через нее с ощутимым трудом. – С чего гм… ты взял?»

«Лучше тебе не знать того, что знаю я, брат. Крепче спать будешь… Что касается Бэтмена, то ты, сам того не понимая, в точку попал. Мы – ночные призраки, нетопыри. Знаешь, какую эмблему нам присвоили в 93-м? Летучую мышь. Нашивок, правда, спецназовцы не носят, вопреки 38-й статье закона о воинской обязанности и военной службе. Вернее, мы предпочитаем пользоваться чужими знаками различия».

К этому моменту я успеваю прокашляться, и мой голос звучит уже не так сдавленно, как минуту назад: «Я где-то читал, что не так давно ввели новый символ ГРУ. Двуглавый орел, сжимающий в лапах стрелы и красную гвоздику».

«Ага, – соглашается товарищ со скучающим видом. – Был такой указ про гвоздики со стрелами. Но, может быть, не для всех подразделений, м-м? Может, некие парадные подразделения существуют для прикрытия других, засекреченных?»

«А что, интересный вопрос», – оживляюсь я.

«Лично я тебе никаких вопросов не задавал, – говорит товарищ, напуская на лицо отсутствующее, почти сонное выражение. – И искать ответы на подобные вопросы не рекомендую. Чисто по-дружески».

«А иначе что будет?» – нахально вопрошаю я.

«А иначе ты потеряешь мое уважение. – Он отодвигает мою записную книжку, на ее место опускает свой костистый кулак и задает свой собственный вопрос: – Скажи-ка, что это такое?»

«Это?»

«Это, это».

Тут, к моему облегчению, кулак разжимается, превратившись в раскрытую ладонь.

«Рука, – отвечаю я, слегка раскачиваясь в такт движению вагона и хмельным волнам, перекатывающимся внутри. – Кажется, правая».

«Абсолютно верно. – Он поощрительно кивает. – Эту руку однажды пожал мне на прощание некто… – Произнесенная фамилия писателя сопровождается десятком эпитетов, которые не могут быть приведены здесь по этическим соображениям. – Проклятый мудак сидел напротив меня, навострив уши, ловя каждое мое слово, цокал языком, охал, ахал. А потом умотал за границу и состряпал там… – Название книги тоже склоняется на все лады, после чего я слышу довольно-таки неожиданное признание: – И все же он написал правду, этот мудак. Один или два абзаца правды. И эта правда теперь стала его навязчивым кошмаром. – Рука собеседника, вновь превратившись в кулак, ударяет по пластиковой столешнице. – Он бы рад все позабыть, да не может. Вот что такое правда о спецназе ГРУ».

«Голая правда, – киваю я. – Баба без макияжа, со всеми ее бородавками».

«Чистая правда, – жестко поправляет меня товарищ. – Чистая и обжигающая. Как огонь».

«Хорошая метафора».

«Метафоры прибереги для своих сочинений. Огонь – настоящий. Тот мудак, о котором мы ведем разговор, написал, что мы сжигаем предателей в топках крематориев. Он утверждает, что сам едва избежал подобной участи. Возможно ли такое?»

«Конечно же, нет, – поспешно восклицаю я. – Где это видано: сжигать людей в печке!»

«Не о том речь. Некоторые мудаки сами напрашиваются на прижизненную кремацию. Я спрашиваю о другом. Возможно ли человеку избежать уготованной ему смерти?»

«Хочешь побеседовать на философские темы?»

«К черту философию! – Товарищ начинает сердиться. – Смерть так же реальна, как эта ночь за окном. – Он тычет пальцем в стекло. – Смерть всегда рядом, всегда ждет, пока ты зазеваешься. Иногда до нее четыре шага, иногда целый километр, а порой она так близко, что ты можешь ощутить ее присутствие».

«Лично я ничего не ощущаю. – Я зябко передергиваю плечами. – И надеюсь, что костлявая застигнет меня врасплох».

«Ты уверен? А вдруг смерть подстерегает тебя прямо сейчас? На этом самом месте, которое кажется тебе таким безопасным и уютным?»

Опять этот нездешний холодок по хребту! Тянет и тянет, будто дверь в преисподнюю приоткрылась. Там не геенна огненная, нет, там вечная мерзлота. И мрак, полный мрак, все окутано этим непроглядным мраком.

Оказывается, я просто зажмурился. Достаточно открыть глаза, чтобы убедиться в отсутствии отверзшихся ворот ада. Обычное купе СВ. Простыночки, салфеточки, занавесочки. За ними темнота, но ее не видно. Особенно если не в окно пялиться, а тщательно, почти любовно мастерить себе бутерброд с кетчупом и бужениной. Подносишь его ко рту и откусываешь. Тщательно пережевываешь. Выискиваешь на столе редисочку посочнее, закидываешь ее в рот. Хрум-хрум. Какая смерть, откуда? Мы ведь пока живем да хлеб жуем. Нас смертью не напугаешь.

Товарищ одобрительно усмехается: «Молодец».

«Ты о моем аппетите?»

«Я о твоем умении не заходить дальше определенной черты. – Он рассекает воздух ладонью. – Ты вовремя почувствовал, что тема стала слишком скользкой, и остановился. Сам, повинуясь инстинкту самосохранения, что особенно ценно. Не дожидаясь, пока тебя остановят другие».

«Честно говоря, – признаюсь я, – язык так и чешется. Но я думаю, что иногда уместней прикусить чересчур болтливый язык, чем давать ему волю. И, – я тянусь к бутылке с остатками водки, – меня уже не так подмывает написать роман про спецназ ГРУ. Есть множество других тем».

«Оставь это. – Его рука властно ложится на мою, вынуждая ее отпустить бутылочное горлышко. – О некоторых вещах лучше говорить на трезвую голову».

«О каких? – фальшиво удивляюсь я. Мне все-таки ужасно хочется услышать какую-нибудь подлинную историю из уст ее участника. И хочется, и колется, и мама не велит, как дразнились в моем детстве. Как правило, любопытство всегда побеждало страх, и вряд ли что-то с тех пор изменилось. – О каких вещах?» – повторяю я свой вопрос, уже сознавая, что попался на удочку.

«О многих, – отвечает он. – О башмаках, о кораблях, о сургучных печатях, о капусте и королях».

«Погоди-погоди, – бормочу я. – Где-то я уже это слышал…»

«Ты не мог этого слышать, потому что ты первый, кому я это расскажу», – возражает товарищ.

«О королях и капусте? Звучит как-то неактуально».

«Пусть будут генералы и капуста, – легко соглашается он. – Зеленая такая капуста, хрустящая, заморская, смекаешь, о чем я толкую? Зато генералы отечественные, при лампасах, с кокардами на всю фуражку».

«Мордастые», – вырывается у меня.

«Да, пожалуй, что мордастые, – кивает после недолгого колебания мой товарищ. Прежде чем продолжить, он захлопывает раскрытый мною блокнот, отбирает у меня ручку и протискивает ее в бутылочное горлышко, от греха подальше. – Записывать ничего не надо. Просто слушай и запоминай. И учти, если вдруг надумаешь использовать мою историю в качестве сюжета для книги, то не дай бог тебе привести реальные фамилии, даты, ссылки на мою настоящую биографию. Иначе…»

«Скрученные яйца?» – предполагаю я без особого энтузиазма.

«Нет, брат. – Товарищ подавляет зевок. – Одними яйцами в случае чего не отделаешься. Не забывай об этом, когда книжку писать будешь. Очень прошу тебя, Серега».

С этим дружеским напутствием, до сих пор звучащим в ушах, я и приступаю к своему повествованию.

Мне могут сказать: врешь, писатель, не было и нет тех личностей, которых ты поселил на этих страницах. Я с радостью соглашусь: разумеется. Все, что вы здесь прочтете, лишь плод моего воображения. Я готов на каждом перекрестке твердить, что в этой книге нет ни слова правды, ни голой, ни чистой, никакой.

Зато есть в ней ответ на поставленный мне вопрос: способен ли человек избежать уготованной ему смерти? Выслушав историю своего товарища, я пришел к выводу, что да, способен, хотя далеко не каждый.

А так оно или не так на самом деле, решать не мне.