Текст книги "Штрафная рота. Высота смертников"

Автор книги: Сергей Михеенков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Не стоит сокрушать свою душу тем, что родина его забыла. Родина – как те дубы, которые обнимают только то, что всегда рядом.

Глава одиннадцатая

Отряд все глубже уходил в лес. Шоссе уже не окликало их своими звуками, каждый из которых таил опасность, угрожал погоней или слепой пулеметной очередью. Воронцов вел взвод по компасу, время от времени сверяя маршрут по карте. Старая дорога, по которой они шли, на карте не значилась. Она уводила их все глубже в лесной массив, но что было там, в конце ее, никто не знал. Воронцов выслал вперед разведку: Степана и Полевкина. Через час те вернулись.

– Лучшего места для привала не придумаешь, – доложил Степан. – Километрах в двух отсюда – луга и брошенная усадьба. Видимо, до колхозов хутор был.

– Строения какие-нибудь остались?

– Сарай. Банька. И погреб. Дома нет. Видимо, перевезли.

– А дальше дорога куда уходит?

– Дороги дальше нет. Мы обошли хутор по всей окружности – другой дороги, кроме этой, не обнаружили. Может, и была, но заросла. Хутор заброшен давно.

Идти на заброшенный хутор и остановиться на отдых там – соблазн великий. Но Воронцов просчитывал и другое: они набрели на эту дорогу и этот хутор случайно, но в ближайшем селении наверняка знают о существовании и заброшенного хутора, и заброшенной дороги к нему.

– Вот что, Степан, бери еще с собой одного из танкистов и возвращайтесь назад. Пройдите по дороге и разведайте, куда она выводит. Что там за деревня, есть ли немцы или полицаи. В деревню заходите с противоположной стороны. На дороге следов не оставляйте. Двигайтесь по лесу, вдоль, параллельным маршрутом. Ну, словом, тебя не учить. В боестолкновение не вступать. Огонь открывать только в самом крайнем случае.

Разведка ушла. Обоз продолжал двигаться вперед, и вскоре Воронцов, шедший в головном дозоре, в расступившейся лесной просеке увидел простор довольно обширного луга. Точно так же год назад он вышел к Прудкам. Только тогда простор, вот так же внезапно распахнувшийся перед ним, был ослепительно-белым, ярким – всюду сиял снег. А здесь все казалось более скромным, меньшим по размерам. Но душа вздрогнула точно так же.

Все свидетельствовало о том, что здесь действительно лет девять назад существовал хутор. От дома остался лишь фундамент – прямоугольник дубовых стульев, выставленных вплотную друг к другу и замазанных в швах глиной. Поодаль от заросшего кипреем и пустырником фундамента стоял покосившийся набок сенной сарай с прирубом. В прирубе когда-то держали домашнюю скотину. Земляной пол, изрытый кротами, еще хранил запах перегнившего навоза. На стене висел расколотый хомут с изъеденным молью потником – единственный предмет, то ли забытый, то ли брошенный за ненадобностью хозяевами, давно покинувшими эти некогда обжитые места. Дальше, внизу, возле ручья и копани, в ракитах, чернела банька. Она хоть и вросла в землю, но стояла все же довольно бодрой старушкой. Время и заброшенность будто пронеслись мимо нее, не тронув ни стен, ни углов. Даже кровля, крытая еловым струганым гонтом, не протекала. И видимо, именно в этом и заключалась причина стойкости строения.

Воронцов приказал занимать прируб и баню. Коней распрягли и отогнали в лес, в лощину, пастись. А телеги, вывернув из них оглобли, закатили в сенник. Под ракитой возле бани развели костер и заварили в ведре густую мучную болтушку, сдобренную мелко нарезанными кусочками сала. Это был первый горячий обед. Кухню и лошадей Воронцов поручил Нелюбину. Демьяну – охрану пленных.

Немцев заперли в погребе. Выставили часового.

Лейтенанта перенесли в баню. Воронцов нагнулся к носилкам, спросил летчика:

– Горичкин, ну как ты? Держишься?

– Хреново. Знобит, – ответил тот нехотя и отвернулся.

– Ты держись. Немного осталось. Скоро перейдем. А там тебя сразу в госпиталь.

Конечно, лейтенант понимал, что без врачебной помощи ему с такой раной жить недолго. Срочно нужен врач. Лицо летчика распухло. Губы посинели. Врач. Хотя бы фельдшер. Но где его возьмешь? И тут Воронцов вспомнил, как в дороге один из немцев, тот, который во время захвата был мертвецки пьян и очнулся только в лесу, часто поглядывал на повозку с лейтенантом. Однажды подошел к нему и что-то сказал, указывая на повязку. Что-то его не устраивало либо в том, как была наложена повязка, либо он все же имел в виду состояние раненого. Но Калюжный оттолкнул немца, видимо, думая, что тот снова претендует на то, чтобы его везли на телеге. Немец покачал головой и снова дважды повторил незнакомое слово. Он сказал: «Eine Geschwulst». Гешвульст, гешвульст, повторял про себя Воронцов, пытаясь выловить из памяти перевод этого слова. Опухоль! Точно, немец сказал, что у лейтенанта начинается опухоль! Значит, он хотел их о чем-то предупредить. А может, он, тот проспавшийся пьяница, и есть фельдшер или даже врач?

Воронцов приказал танкисту, охранявшему дверь в погреб, вывести пленных.

– Wir haben Krank, – сказал он, тщательно подбирая слова. – Wir machten Arzt. Helfen Sie mir, bitte.

– Ich bin Arzt, – тут же ответил немец. Обут он был в опорки, которые оставил ему Полевкин после того, как стащил с него, спящего, сапоги.

– Gehen sie, bitte, – сказал Воронцов и кивнул ему на баню.

Калюжный сидел на порожке и тоскливо смотрел в овраг, который начинался сразу за баней, огибал луг и уходил в сосняк, поднимавшийся сплошной высокой стеной в полукилометре от хутора. По лицу стрелка было видно, что лейтенанту стало совсем худо.

– Вот, Калюжный, доктора привел.

– Да разве ж он доктор? Пьяница горький!

– Самые лучшие доктора всегда – пьяницы. Ты разве не знал? У нас в районе хирург до войны был. Так он без стакана спирта к больному не подходил. Вот так, Калюжный. Тоже, между прочим, имел немецкую фамилию.

Калюжный внимательно посмотрел на пленного.

– Думаете, он соображает?

– А посмотри на его руки. – И Воронцов кивнул немцу: – Der Arm… Zeigen Sie mir der Arm.

Немец протянул руки. Пальцы его дрожали.

– Да, – покачал головой Калюжный, наблюдая за тем, как ходили ходуном пальцы пленного немца, – сильно он там, в деревне, перебрал. Тут не одним стаканом пахнет.

– Не туда смотришь, Калюжный. Видишь? Желтые пятна на кончиках?

– Так это, может, от курева.

– Да нет, Калюжный, это следы йода. Будешь ему помогать. Делать все, что он скажет. Понял?

– Вас-то я понял, а как я его пойму? Он же ни бельмеса по-русски.

– А ты с ним по-немецки поговори. Кому врач нужен, нам или им? Ты в школе какой язык изучал?

– Немецкий.

– Ну вот и примени свои знания.

Калюжный помялся:

– Тройка у меня по-немецкому была. Но несколько фраз я помню точно.

– Например?

– Ви хайст ду? Их хайсе Федя. Ну, и так далее.

– Ну, этого, Федя, тебе будет вполне достаточно. Ты все поймешь. Хочешь, чтобы лейтенант выжил? Дюбин вас будет охранять. Посидит тут с винтовкой.

Бойцы уже сидели вокруг костра и хлебали из котелков и касок густое нелюбинское варево.

– Кондратий Герасимович, – окликнул Воронцов Нелюбина, хлопотавшего вокруг ведра, – ты сразу-то не перебарщивай. Не ели небось по нескольку суток. Понемногу им сейчас надо. Пусть поспят пару часов, а там снова покорми.

– Слыхали, что командир сказал? – Нелюбин поднял над головой кружку. – Вот ваша норма! И – ни ложки больше. Иначе заболеете смертельной болезнью.

– Как же эта болезнь называется, хвершал? – усмехнулся один из бойцов, приставших к обозу в лесу.

– Есть у этой болезни и научное название, только я его не помню. А по-народному она именуется заворот кишок.

– Так как же они, товарищ лейтенант, завернутся, если полные будут? Пустые скорее завернутся.

– Повторяю, кто еще не понял: кишки у голодного бойца заворачиваются не от голода, а от жадности и неосторожности при приеме пищи. Больше повторять не буду. Вон вам и командир то же самое сказал.

Воронцов, слушавший разговор Нелюбина с бойцами, сделал тому знак. Тот сразу прервал свою политбеседу.

– Я пойду обойду вокруг. Посмотрю. Если вернется Степан с людьми и если у него что-то важное, скажи ему, чтобы шел мне навстречу. Если там все спокойно, пусть кормит людей и отдыхает.

Осенью, даже ранней, пасмурный день в вечер переходит незаметно. На землю опускается какая-то тоска, ты поднимаешь усталый взгляд, чтобы посмотреть, что там виднеется, вдали, но уже смутны очертания впереди и тяжел шаг, и хочется сесть где-нибудь на пеньке или поваленном дереве и не думать ни о чем, кроме самого заветного, о чем не признаешься никому, даже самому себе, и то не всегда. Вот и Воронцова стали одолевать невеселые мысли. Он остановился и стал осматривать в прицел ближайшую лесную опушку, увидел поваленную березу и пошел к ней. Не доходя до березы шагов пяти, заметил остатки парашюта, уже проросшего травой, и длинный, метра полтора, металлический контейнер, выкрашенный болотно-зеленой краской. Внезапная находка развеяла его мысли. Он внимательно осмотрел контейнер. Сомнения быть не могло, он сброшен с самолета еще прошлым летом или зимой. Мыши посекли шелк парашюта и стропы. Но контейнер остался в полной сохранности.

Воронцов потрогал смятую гофру амортизатора, нащупал карабин парашютной застежки и отжал его. Примял ногами траву и нащупал торцевую ручку. Приподнял. Контейнер оказался довольно тяжелым, одному не дотащить. Он еще раз обошел его, забросал, на всякий случай, травой и быстро пошел в сторону хуторских построек, где отдыхал взвод и откуда тянуло сладковатым дымком нелюбинского костра.

Смирнов с разведчиками уже сидел возле ведра. Слышался довольный голос Нелюбина. Кондратий Герасимович, видать, делился с молодежью личным опытом:

– А я всегда, ребятушки мои, говорил и говорить буду: баба, она существо до того особенное, что тут тебе никакая наука не поможет. А уж художественная литература – подавно. Потому как если баба книжек умных начитается, то она ж, зараза эттакая, и дела по хозяйству забросит. Я знал такие случаи. Могу привести в качестве неопровержимого, так сказать, доказательства.

– Что-то я не понял, дядя Кондрат, – перебил младшего лейтенанта молодой голос, видимо, желая вернуть рассказчика к прежней теме, – ты что, сразу с двумя до войны жил?

Бойцы засмеялись.

– Вы вон лучше Степку попросите, он вам такую байку завернет, что всюю ночь, по молодости-то лет, за мотню будете держаться. А касательно того, что лично у меня до войны было – это мое. Я, ребятушки, в этих делах кобель опытный, можно даже сказать, немного престарелый, и управлюсь с ними сам. Жена – не полюбовница. Не невеста. И дурак тот мужик, который про свою жену чужим рассказывает.

Степан издали увидел Воронцова и встал навстречу.

– Пойдем-ка, – махнул ему Воронцов и повернул назад, к лесу.

Пока шли, Степан доложил: километрах в пяти отсюда есть деревня, небольшая, всего два двора, но живут только в одном доме, старик со старухой, они-то и рассказали, что еще прошлой осенью деревню сожгли, народ перебрался в соседнее село, оно в трех километрах, ближе к шоссе.

– О хуторе не расспросили?

– Как спросишь? Только след укажешь. Я только спросил, нет ли в той стороне каких деревень? Старик сказал, что был когда-то хутор, но давно заброшен и дорога туда, мол, давно заросла, даже сено там уже не косят – далеко.

– Место и правда глухое. Тихое.

– Я тоже так думаю. А зачем ты меня сюда привел?

– Сейчас увидишь. Ты в этих делах поопытней меня. Вон, видишь, ящик какой-то под березой лежит? Вроде немецкий.

Подольский опустился на колени, осторожно оборвал кругом траву, потыкал кинжальным штыком.

– Десантный контейнер. Я такие у бранденбуржцев видел. Они в них оружие и другие грузы с самолетов десантируют. А вон и остатки парашюта.

Они вернулись к костру, когда уже совсем стемнело. Нелюбин один сидел возле ведра и помешивал в нем ослепительно-белой липовой палочкой с лапкой бокового сучка на конце.

– Что это за гробок вы принесли? – спросил Нелюбин и налил варева для Воронцова. Поставил котелок на пенек, остывать. – Твоя пайка, командир. Ложка имеется?

– Есть.

Они пододвинули металлический ящик поближе к костру, откинули крышку. Три автомата, девять рожков, цинк с патронами, три саперные лопаты, три противогаза.

– Ох, ектыть! Гожий же сундучок вы, ребятушки, нашли. – Нелюбин открыл один из противогазов. – А тут, видать, лекарства. Бинты вот, порошки. Может, и для лейтенанта что гожее есть? А, командир?

– Гожее, гожее. Тащи-ка из подвала немца.

– Хвершал там, в бане, ночует. Рядом с лейтенантом. Там его Демьян держит.

Привели пленного. Тот схватил медикаменты и тут же побежал назад, к бане.

– Похоже, что и правда – настоящий доктор. Вон как старается.

– Он знает, за что старается. – И Воронцов окликнул часового, бегом поспешавшего за немцем: – Дюбин! Ты там не усни смотри. А то тебя немец будить не станет…

– У меня, командир, скорей он уснет, – отозвалась темень.

– Что будем делать с немцами, Курсант? – Нелюбин снял с палки ведро и прикрыл его сверху тряпицей.

– В костер больше не подбрасывай. Хватит. Демаскирует. – Воронцов встал, взял с пенька котелок, вытащил из-за голенища ложку и принялся хлебать нелюбинский кулеш. – Спасибо, Кондратий Герасимович. Продукты вы не попортили. А с голодухи очень даже вкусно.

– Ну, конечно, не ротный повар, но при котле, в наряде, бывать случалось.

– Главное, не отощаем. Может, так и доберемся до своих. Лесами. А там где-нибудь дырку найдем. Проскочим.

– Так что с немцами? Ребята на них косятся. Боюсь, ночью порежут.

– Немцев с собой поведем. Сдадим как пленных. Зачтут. За них Петров головой отвечает.

– Может, этот пьяница ихний лейтенанта нашего выходит.

На хуторе, вопреки первоначальному намерению выступить к фронту следующим же вечером, они простояли еще несколько дней. Назавтра в полдень лейтенант Горичкин встал на ноги и, держась за притолоку, выбрался из бани. За ним следом вышел немец. Ноги лейтенанта тряслись. Немец его поддерживал.

Вечером Воронцов приказал командирам отделений построить людей. Возле колодца взвод выстроился в одну шеренгу. Полевкин стоял в строю босиком.

– Рядовой Полевкин, выйти из строя. В чем дело? Где ваши сапоги?

Полевкин под смех взвода сделал шаг вперед. Боец понуро стоял перед Воронцовым, головы не поднимал.

– Да проиграл он свои сапоги в карты!

– Картежник, ектыть!

– Это правда, Полевкин? – Воронцов окинул взглядом шеренгу и тут же увидел сапоги Полевкина. – Я спрашиваю, это правда?

– Так точно, – пробормотал боец и снова опустил голову.

– Рядовой Золотарев, выйти из строя!

Немецкие сапоги Полевкина шагнули вперед. Золотарев был из группы присоединившихся в лесу. В штатском пиджаке в синюю полоску, в такой же штатской кепке, которую носил с шиком, как носят блатные. Держался он так, как будто только что услышал приказ о выдаче ему новых брюк в такую же искрящуюся полоску.

– Золотарев, чьи на вас сапоги? Полевкина?

– На нас мои сапоги, гражданин начальник. А чьи они были утром, я уже не помню. Желающих перекинуться в стирки было много.

– Ты, Золотарев, со мною-то в свою игру не играй. Снимай давай сапоги.

– Ты что, гражданин начальник, я их честно выиграл. Вот, все – свидетели.

– Золотарев, ты здесь не в воровской малине, а во взводе Красной Армии. И жить, и воевать, если придется, ты будешь по Уставу Рабоче-Крестьянской Красной Армии. А значит, законы здесь буду устанавливать я, ваш командир. За неисполнение приказа – по всей строгости военного времени…

– Сапоги я, конечно, сниму. Но это, имей, начальник, в виду, не по понятиям.

– Золотарев, у вас сейчас есть выбор: либо остаетесь во взводе, либо идете самостоятельно. Передайте командиру отделения винтовку и патроны и можете быть свободны.

Шеренга замерла. Золотарев оглянулся на свое отделение. Воронцов знал, что рискует. Золотарев, какой он ни есть, не остался на дороге. А ведь большинство остались. И в дозоре он сидел без оружия, не испугался, не ушел в лес. Если он сейчас бросит винтовку, то не исключено, что с ним пойдут и его дружки, а это означает, что отряд распадется. А если отряд распадется, неуверенность охватит и тех, кто останется с ним.

Золотарев крякнул, сел и быстро разулся.

– Забирай, фраерок, свои шкары. Они мне жмут в деснах, – с легкой ухмылкой сказал Золотарев и швырнул сапоги к ногам Полевкина.

– Ты, Золотарев, особо не блатуй. В бою свою удаль покажешь. Такие, как ты, знаешь чем под пулями пахнут?

– Мы, начальник, в бою еще не были. И под пулями друг друга еще понюхаем. Я ведь тоже не пальцем деланный. И зря ты, командир, мне такую правилку устроил. Могли бы и по-хорошему договориться.

– Мне с вами, Золотарев, договариваться не о чем.

– А как же мы дальше жить будем? А?

– По уставу, Золотарев. По уставу. А сейчас – кру-гом! Стать в строй! – И Воронцов тут же окликнул Нелюбина: – Кондратий Герасимович, у нас в обозе нет лишней пары обуви для рядового Золотарева?

– А куда он свою пару дел? – тут же отозвался Нелюбин. – Кулеш мы сегодня из кирзы не варили. А лишней обужи у нас нет. Пока не обзавелись.

– Слыхали, Золотарев?

– Так точно.

– А теперь слушайте все! Оружие, снаряжение и имущество, включая одежду и обувь, беречь как достояние всего взвода. Разутые и раздетые будут направляться в обоз для исполнения работ и обязательств, не связанных с выполнением боевых задач, и несения караульной службы. Оружие у таких бойцов будет изыматься и передаваться более дисциплинированным. Кондратий Герасимович, когда будет готова баня?

– Баня вытоплена, – доложил Нелюбин. – Вода нагрета. Через полчаса, когда выдохнется угар, можно будет заходить первой пятерке.

Взвод колыхнулся и загудел радостным гудом.

– Время помывки каждой смены – сорок минут, – объявил Нелюбин и начал по списку формировать смены.

– А немцев мыть будем? – спросил боец Куприков. Он снова нахлобучил на голову свою каску. Днем она использовалась в качестве котелка, следы использования боевого снаряжения не по назначению не были удалены. И это вызвало гнев командира отделения. Когда взводный дал команду «вольно-разойтись», младший лейтенант Нелюбин задержал свое отделение и с минуту грозным взглядом испепелял владельца каски.

– Рядовой Куприков, – наконец сказал Нелюбин, – сейчас же сымите с головы свой чугун и отдрайте его до девственной чистоты. Через полчаса проверю. Вначале проверю каску, а потом только, Куприков, получишь разрешение на баню.

– Эх, товарищ младший лейтенант, опять я виноватый. Винтовку мне не дали. Котелком тоже обнесли. Насчет девственности тоже…

Отделение потонуло в дружном хохоте.

– Исполняй приказ, Куприков. Не пререкайся, как последний разгильдяй. Не зли меня. Винтовку ему не дали… В бою возьмешь! Сам!

– В бою возьмешь… Возьми – голыми руками.

– А как же ты думал? Что, родина тебе оружие в торжественной обстановке, да под звуки марша, преподнесет?! Тебе уже один раз родина винтовку дала. Где ты ее бросил? А теперь наша родина, Куприков, сама в смертельной опасности. Ее выручать надо. Вот мы с тобой и будем ее выручать.

Куприков снял закопченную каску, шаркнул по ней рукавом и внимательно осмотрел результаты. Слова отделенного, видать, все же сильно пробрали его. И он сказал:

– Я свою винтовку не бросал, товарищ младший лейтенант. Потому как не было ее у меня.

– Не было? Как так не было?

– А так. Не было. Ротный такой же, как вот и вы, товарищ младший лейтенант, попался: в бою, мол… А винтовку нам одну на отделение дали. С другой сержант бежал. Когда в атаку подняли, я за сержантом третьим пристроился. Его вскоре ранило. Назад он пополз, в тыл. А винтовку боец один подхватил. Он рядом бежал. Потом и его скосило. Товарищ мой, земляк, Егоров, винтовку взял. Ну, думаю, скоро моя очередь. А тут мины начали рваться. Вы под минами хоть раз бывали?

– Бывал, Куприков, бывал.

– Ну, вот, значит, знаете, что это такое. Одна впереди – бах! Гляжу, ни Егорова, ни винтовки… А потом… Потом и непонятно, что произошло. Мы вперед бежим, а немцы уже сзади. Окружили. Увидели, что мы все без винтовок, штыки к своим карабинам начали прищелкивать. Выходит, что в плен к ним сами прибежали. И погнали нас штыками, как стадо баранов.

– Да, веселая у тебя война. Ладно, о винтовке не тужи. Будет у тебя винтовка.

Нелюбин распустил свое отделение и с удовлетворением подумал, что войско у него под началом собралось хоть и немногочисленное, но бывалое, и дух свой ни в плену, ни в лесу не растеряло. Шутят, смеются, значит, не упали духом. Вот помою вас, архаровцев, думал свою думу Нелюбин, а там и пойдем дальше, к фронту, щель в немецкой обороне искать, чтобы проскочить в нее хоть бы как, хоть тараканьим скоком, хоть ужом проползти. А Куприкову винтовку надо выдать. При первой же возможности. Боец-то он, по всему видать, хороший. И желает проявить себя.

Сам Нелюбин попал в баню в третью смену. Каменку еще не залили, она пылала лютым жаром. И бойцы, завесив окошко гимнастеркой и запалив сальную свечу, несколько блаженных минут стояли вокруг нее, щурясь и растирая по зудящей коже вальки грязного пота и стада платяных вшей. Худые, синие, они стояли, сгрудившись возле печного зева над пепельно-серой горкой раскаленных камней и думали каждый о своем.

– Братцы! – тихо сказал вдруг Куприков. – Как вы думаете, дошли они до Рославля?

– Кто?

– Да те, кто остался на дороге.

– Тьфу т-ты, ектыть, дурень! – в сердцах выругался Нелюбин. – Ихний Рославль – ближняя канава. Да за побитых конвоиров… – И Нелюбин осекся, махнул рукой.

– Может, тоже по лесу разбежались.

– Да ладно. Что их жалеть?

Когда пообвыклись в полутьме, в свете сальной свечи увидели все «ордена» и «медали» друг друга. Больше всех шрамов насчитали на теле командира отделения.

– Ох ты ж, ешки-матрешки! – мотнул стриженой головой Куприков. – Где ж это вас, товарищ младший лейтенант?!

– Так я ж, ребятушки, с прошлого лета воюю. Три раза в окружении был, два раза в плену. А ты, Золотарев, у нас как иконостас – весь в картинках!

Бойцы засмеялись и переключились на Золотарева.

– Золотарев, – спросил Нелюбин, глядя на наколки, густо украшавшие грудь, плечи и даже живот и ноги бойца, – а скажи ты мне вот что: ты из каких же чинов будешь? Скокарь, фармазон или карманник?

– А тебе это зачем, младший лейтенант?

– Интересуюсь.

– Как командир? Или как следователь? Чтобы права покачать?

– Да нет. Мы ж сейчас в бане. Какой я тебе командир, когда голый перед тобой стою? Я тебя спрашиваю как товарищ товарища.

– А ты мне, младшой, товарищ? – И на губе Золотарева окурком повисла ухмылка прежнего блатаря.

– Выходит, товарищ. Война ж не выбирает ни по росту, ни по масти кого с кем в окоп сунуть. С кем попал, того и нюхай. Тут уж так тем рогом чешись, которым достанешь.

Бойцы засмеялись.

– Моя лекция слишком дорого стоит, – кряхтел Золотарев, потряхивая над собой можжевеловым веником и поблескивая своими синими «латами». Парился он со знанием дела. Золотарев взглянул на Нелюбина, и глаза его потеплели.

– Давай, командир, я лучше тебя попарю хорошенько. А мое прошлое тебе ни к чему.

От такой услуги грех было отказываться. Нелюбин забрался под закопченный полок, лег на доски полка, растянулся.

Золотарев хлестал и припаривал его пахучим лесным веником, разгонял по бане горячий дух, так что от него шарахались стоявшие сзади, сам крякал от удовольствия и приговаривал:

– Командир-то у нас, братва, худой, как зимовалая лягушка. А злой! Не даст он нам спуску! Эх, повезло нам с командиром!

Но предыдущие слова Нелюбина, видать, все же задели Золотарева за живое. И артистическая натура блатаря, почувствовав благодатную атмосферу внезапно возникшей публики, не могла не отозваться. Выхлестав можжевеловым веником Нелюбина, Золотарев окатил его водой из ведра и, выждав минуту, кинулся рассказывать бойцам, как в тридцать шестом удачно «скоканул» в одну профессорскую квартирку в Ленинграде и как «шикарно» погулял в своем «кодле» с Любочкой, как потом попал на вокзале в Москве и три года «продавал кубометры» на лесоповале в Карелии.

– Где ж твоя Любка, скокарь? – посмеивался, слушая хвастливую и путаную повесть своего бойца, Нелюбин.

– Любка? – весело засмеялся Золотарев. – А кто ж ее знает, где она. С кем-нибудь из корешей. Она ж у меня была штатная.

– Как это? Она тебе что, не жена разве? – снова полюбопытствовал Нелюбин. Остальные бойцы помалкивали. Только слушали. Но слушали внимательно.

– Жена. Но – штатная. Я ж говорю.

– Штатная… Казенная, что ли?

– Если рассудить по-вашему, по фраерскому закону, то вроде того. – И Золотарев пропел вихляющимся голосом:

 
Скоро, скоро нас осудят,
На Первомайский поведут,
Девки штатные увидят,
Передачку принесут…
 

– Закон у нас, младшой, такой. Баба – не пайка. Это пайка священна и неприкосновенна. За чужую пайку на любой правилке приговор один – заточка под ребро. А баба… Сегодня она твоя, а завтра ею кореш твой владеет, как своей. А там, глядишь, ветер переменился, ты откинулся, кореш по новой пошел, и – опять она твоя, на все готовая…

– Тьфу! – выругался в сердцах Нелюбин. – Что ж это за закон такой!

– Наш закон.

– Воровской, что ль?

– По пыльной доро-огя, под строгим конво-оям…

Несколько дней спустя, когда обоз входил в лес, Нелюбин заметил, как к Золотареву подошел один из танкистов и завел разговор. Он догнал их, прислушался.

– Ты, Золотарев, особо тут не блатуй, – говорил танкист. – Тут тебе не воровской шалман. Курсант – человек суровый. Но справедливый. Если ты еще на него рыпнешься, получишь штык под ребра.

– Да что вы, ребята! Что вы! Вы меня неправильно поняли…

– Правильно мы тебя поняли. Правильно.

Некоторое время шли молча.

– Я тебя предупредил. – И танкист похлопал Золотарева по плечу. – Пиджак у тебя, Золотарев, стильный. У меня на гражданке такого не было.

– А кем ты был на гражданке? – делая вид, что принимает шутку танкиста за чистую монету, спросил Золотарев.

– Следователем прокуратуры. По особо важным делам.

– Ой, паря, туфту лепишь! Ой, лепила! Если б ты был следователем, то в танке бы простым стрелком не сидел. В других бы войсках припухал. Где тушенку в кашу погуще кладут и марухами в землянках пахнет, а не портянками Дюбина. Ой, за фраера меня покнацал!

Танкист посмеялся вместе с Золотаревым, потер подбородок и сказал:

– Так ты, я думаю, понял, что и мы тут все фраера битые.

– Ну да!

Летчик некоторое время шел, держась бледной рукой за тележную лестницу. Но вскоре рука его стала соскальзывать вниз, и Воронцов подхватил его и окликнул Степана, чтобы тот помог ему положить лейтенанта на повозку.

– Где Калюжный? – спросил лейтенант.

– Калюжный в охранении.

– Он должен быть здесь. Кто отдал приказ послать его в охранение?

– Я. – Воронцов подоткнул под ноги лейтенанта край серо-зеленой немецкой шинели, которой был укрыт летчик. – Во взводе приказы отдаю я. Предлагаю вам усвоить это обстоятельство как необходимую неизбежность и больше к этому не возвращаться.

Лейтенант устало прикрыл глаза, и вскоре голова его в плотном кожаном шлеме, из-под которого виднелась белая полоска бинта, заколыхалась, как у ребенка, уснувшего на родительском плече. Летчик не доверял им. Ни ему, Воронцову, ни младшему лейтенанту Нелюбину, ни даже своему стрелку. Ну и черт с ним. Не бросать же его теперь.

К вечеру они миновали стороной небольшую деревушку, обогнули обширное болото и заночевали в сухом сосняке, заросшем черничником. Нелюбин снова заварил кулеш. Немцев больше не связывали. Днем они вместе с бойцами выталкивали из болотины повозки, и, когда переправлялись вброд через речку, переносили на себе мешки. А когда остановились на ночлег, вместе со всеми собирали хворост и потом уселись на корточках под сосной и задремали.

Воронцов поставил возле сосны Дюбина и приказал ему:

– Не вздумай уснуть. Они не просто уйдут. Они вначале задушат тебя. Через два часа тебя сменит Полевкин.