Текст книги "Штрафная рота. Высота смертников"

Автор книги: Сергей Михеенков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Ты нам не начальник! И не тебе нам правилку устраивать!

И тогда он, сделав полуоборот к шеренге танкистов, стоявших на изготовку, скомандовал:

– Отделение, заряжай!

Клацнули затворы. Толпа сразу затихла. Заводилы втянули головы в плечи. Те, кто успел чем-то разжиться, молча запихивали трофеи за пазуху.

– А теперь слушай мою команду! – Воронцов стоял против них, не снимая с плеча винтовки. Он знал, что Нелюбин и Смирнов рядом и что они готовы открыть огонь при первой же попытке приблизиться к нему. – В одну шеренгу – стройсь!

Бойцы быстро построились.

– Все награбленное сложить перед собой! Все до последней спички! Повторять не буду. Не выполнившие приказ будут расстреляны как мародеры, запятнавшие честь Красной Армии в боевой обстановке. Даю минуту!

На землю полетели кйтели, пилотки, штаны, разные мелкие предметы. Труднее всего расставались с сапогами.

– У кого нет сапог, выйти из строя.

Вышли двое, артиллерист и пехотинец. Обутые в опорки, они переминались с ноги на ногу, посматривали на ворох одежды и обуви, сваленной перед строем.

– Подберите себе по ноге. Свое отдайте пленным.

Воронцов внимательно осмотрел шеренгу.

– Вы и вы, – указал он на двоих бойцов. У одного из них гимнастерка была разорвана на спине, не хватало одного рукава, на другом, кроме замызганной нательной рубахи, ничего и вовсе не было.

– Возьмите себе то, что подойдет. Остальное – вернуть, – приказал он одному из них. – А вы зашейте свою гимнастерку. Ее еще можно носить. При первой же возможности что-нибудь вам подберем.

Когда обутые и одетые снова заняли место в строю и немцы разобрали остатки своей одежды и обуви, Воронцов сказал:

– Если кто не желает идти с отрядом или сомневается во мне и своих непосредственных командирах, выйти из строя! Не бойтесь, мстить вам никто не будет. Я не позволю. Выйти и сложить оружие. И можете идти куда хотите. Хоть снова в плен.

– Нет, командир, кто в плен хотел, там остались, на дороге, – отозвался один из бойцов, который больше всех кричал во время бузы.

– Ваша фамилия? – Воронцов посмотрел на бойца. Ростом тот был не ниже, но постарше и пошире в плечах. На голове грязная повязка. Взгляд решительный, нагловатый. Такие хорошо держатся в бою.

– Рядовой Дюбин, – представился тот и сделал шаг вперед.

– Рядовой Дюбин, вы своей несознательностью только что поставили весь отряд под угрозу гибели. Другого такого случая быть не должно. И не будет. С этой минуты мы – боевое подразделение. Под ружьем я вас через фронт не поведу. Назад теперь тоже дороги нет. У кого есть возражения или заявления?

– Есть заявление! – поднял руку боец небольшого роста. Он где-то еще в лесу, до стычки на дороге, подобрал каску и теперь ходил в ней. Каска казалась большой и сидела на голове бойца как гриб. Под ремешком торчал острый подбородок.

– Говорите.

– Когда кормежка будет?

– Будет кормежка, ребята. Будет. Углубимся в лес, найдем удобное место и остановимся. Нужно помыться, перевязать раненых и приготовить еду. Продукты у нас есть. Нет только подходящего котла.

– Я свою посудину отдаю. Для общества мне ничего не жалко. – И боец ловко, одним движением снял каску.

Шеренга засмеялась. Танкисты опустили винтовки.

– Ну вот, Курсант, взвод наш и сформирован. – И младший лейтенант Нелюбин похлопал Воронцова по плечу.

– Пора выступать?

– Пора. Пока не хватились, уйти надо подальше.

– Взвод! Слушай мою команду! Шагом марш!

И только что сформированный взвод курсанта Воронцова начал свой марш. Никто из них еще не знал, что ждет их впереди.

Глава десятая

Ранним утром в начале сентября командир 5-й танковой дивизии [1]1
  Состав 5-й тд в тот период был примерно таков: в дивизию входила 5-я мотопехотная бригада, которая, в свою очередь, включала 13-й и 14-й мотопехотные полки; 5-я танковая бригада, включавшая 15-й и 31-й танковые полки; 119-й моторизованный артиллерийский полк; 53-й полк самоходной артиллерии; 89-й инженерно-саперный батальон; 8-й моторизованный разведбатальон; 77-й танковый батальон связи; 85-й интендантский отряд; 85-й полевой батальон. Штатная танковая дивизия того периода насчитывала 200–350 танков. 5-я тд оказалась на Восточном фронте в октябре 1941 года. Она была придана 46-му танковому корпусу. Корпус входил в 4-ю танковую группу (группа армий «Центр»). Участвовала в Московской битве. В 1942 году участвовала в различных оборонительных сражениях группы армий «Центр». Затем она присоединилась к отступлению из района Ржева. К осени 1942 года 5-я мотопехотная бригада была расформирована. Для более эффективной борьбы с советскими танками дивизии был придан 55-й зенитный батальон. В конце 1943 года 5-я тд принимала участие в боях в среднем течении Днепра. Затем отступала через Белоруссию и Польшу. Оборонялась в Восточной Пруссии. В апреле 1945 года пленена советскими войсками севернее Данцига.


[Закрыть]46-го танкового корпуса 4-й полевой армии группы армий «Центр» генерал-майор Фейн, воспользовавшись затишьем, установившимся на фронте, наконец-то выбрался в лес на охоту. Он отдал необходимые распоряжения, исполнение обязанностей командира дивизии на время своего отсутствия возложил на начальника штаба, в группу сопровождения приказал включить опытного радиста с рацией. Он оттолкнул от себя все обстоятельства, все возможные последствия своего решения, потому что только так на несколько часов можно было что-то изменить в своей жизни и стать не генералом и командиром нескольких тысяч своих солдат и офицеров, а просто господином Густавом Фейном, охотником в русском лесу. Которому хочется побродить по перелескам и лесным полянам и подстрелить парочку тетеревов. Кто знает, думал генерал, возможно, если дела так пойдут дальше, и русские, непрерывно атакуя, будут вводить в дело новые и новые дивизии, эти края придется вскоре покинуть. А туристом после войны он сюда уже вряд ли попадет.

Сопровождали генерала Фейна во время его прогулки по русскому лесу Радовский и здешний егерь Еким.

Когда-то, лет тридцать назад, когда все в этом мире было иным, отец Екима служил псарем у помещика Алексея Георгиевича Радовского и играл в «чижика» и лапту со своим сверстником и сыном того самого «пана Радовского», как звали старого усадебника здешние мужики, Георгием Радовским. Многое с тех пор изменилось. Особенно люди. Но одно осталось прежним – леса. Еким их знал как никто другой. Радовский отыскал его еще зимой. Еким жил в соседней с усадьбой деревне. Давно женился. Жену выбрал из здешних красавиц. Старшему его сыну было уже пятнадцать лет.

Фейн был одет специально для охоты. Однако его одежда и снаряжение походили больше на наряд, а не на экипировку. И это развеселило Радовского в первые минуты, когда он его увидел. Тирольская шляпа с изящным пером, лайковые галифе, короткая просторная темно-зеленая накидка из великолепной непромокаемой материи. Даже пуговицы на френче из светло-серого бобрикового драпа имели рисунок в виде оскаленной морды разъяренного вепря. Коричневая, уже повидавшая виды, кожаная сумка-ягдташ с двумя гирляндами плетешек для подвешивания дичи. Под накидкой виднелась патронная сумка из козловой кожи, с медными застежками. Но больше всего Радовского удивило ружье генерала. На плече у него висела одностволка центрального боя, по всей вероятности, французского производства. Что, впрочем, Фейн тут же и подтвердил, похлопав ладонью в лайковой перчатке по изящной ореховой ложе:

– Лепаж в Льеже, Георгий Алексеевич. Великолепный бой. Лепаж – триста сорок один. Сталь – букетный дамаск «Бостон». Вы удивлены, что – одностволка?

– Признаться, да.

– Двустволку возьмете вы. Там, в машине, все для вас приготовлено: ружье, патронташ, прочее… А я давно отказался от двуствольных ружей. Стрелять на охоте надо один раз. Есть у меня и еще одна одностволка – вашего, Тульского Императорского завода. Двенадцатый калибр. Великолепный бой. Незаменимая уточница. Но – тяжеловата. А мы сегодня будем много ходить. И я подумал, что Лепаж для такого случая будет самым подходящим ружьем.

Дратхар послушно сидел в машине и выглядывал в дверную щель, видимо, все же томясь закрытым пространством. Фейн придирчивым взглядом окинул Радовского и нашел, что одет он вполне «по-боевому». На Радовском были высокие сапоги, накидка и кепи «древесной лягушки». Обычно так он уходил на боевую операцию. Вот что имел в виду генерал.

Они подошли к серому «опелю». Дратхар сразу заволновался, забил лапами по стеклу, и генерал, с восторгом глядя на своего любимца, засмеялся. Радовский, оценив экипировку и снаряжение генерала, про себя отметил, что, похоже, для генерала охота уже началась. Генерал говорил громко, как если бы он принимал гостей где-нибудь в своем поместье, показывая им разные диковинные вещи, предметы его гордости и увлечения. Да, на войне, здесь, под Вязьмой, после того, что тут натворили осенью прошлого года и весной нынешнего, видеть немца, одетого в изысканный костюм охотника… Понимает ли генерал, что Россия – это не тирольский пейзаж. Впрочем, ему на это решительно наплевать. Сегодня – охота. Променад по лесу в сравнительно глубоком, в понимании фронтовика, тылу. А завтра – снова то, что было вчера и позавчера, и все эти безумные месяцы, которые уже начинают складываться в годы.

Ружье, которое лежало на заднем сиденье машины и которое предназначалось ему, восхитило Радовского. И Фейн сразу уловил этот взгляд и, довольный восторженной реакцией компаньона, улыбнулся улыбкой радушного и щедрого хозяина. Немцы, давно замечено, по природе своей народ довольно скупой. Но Радовскому судьба послала убедиться в обратном.

Стараясь быть сдержанным, он все же с жадностью разглядывал ружье. Точно такую курковую двустволку с гравировкой трех колец на левом патроннике и надписью «SPECIAL GEWER-LAUF STAL FRID. KRUPP A. G. ESSEN» он видел в самом начале четырнадцатого года в Москве, в магазине Биткова на Большой Лубянке. Он даже запомнил, сколько стоил тот прекрасный «Зауэр», в который сразу же, как только взял его в руки, влюбился. Сто двадцать пять рублей. Таких денег у Радовского тогда не оказалось. И он отложил покупку до весны. Но весной захворал отец. А летом в воздухе пахло уже не охотничьим порохом…

– Прекрасный экземпляр, не правда ли? – Глаза Фейна сияли от удовольствия. Что ж, он, старый солдат, тоже отдал бы многое, чтобы оказаться сейчас подальше от этой мясорубки, где-нибудь на озерах в Чехии или на побережье, под Данцигом или Кенигсбергом, где утка и гусь летают стаями и где за одну зорю он, случалось, расходовал до двух дюжин зарядов.

Побережье… Кенигсберг… Где это? И как далеко это далеко теперь! Как далеко!.. Вязьма спутала все расстояния. Вязьма, Вязьма… Непроходимые болота. Где тоже гнездится утка. Но ее здесь, конечно же, значительно меньше. Но тетеревиные тока здесь весной, должно быть, хороши.

Радовский взял ружье в руки.

– Это – Зауэр и Сын. Изготовлено в Зуле примерно в тысяча девятьсот восьмом – девятьсот четырнадцатом годах. Я не ошибся, господин генерал?

– Да, девятьсот одиннадцатый год. Вы знаете толк в оружии. Это видно по вашему взгляду. По тому, как вы взяли это ружье в руки и как держите его.

– А вы наблюдательный человек.

– Я охотник, господин Радовский. – И Фейн засмеялся. – Но эта полусадочная двустволка привезена с моей родины не теперь. Давно. Может, сразу после ее изготовления. Это – трофей.

Радовский вопросительно посмотрел на генерала.

– Да-да, мой друг, она взята летом прошлого года где-то под Каунасом. Мне ее подарили позже, уже под Москвой. А тогда, летом, мы еще транжирили свои последние счастливые дни во второй линии. Приводили себя в порядок после драки с новозеландцами в Греции. Задали мы им тогда трепку… – Фейн на мгновение потускнел, взгляд его подернулся тенью. Должно быть, какие-то не совсем приятные воспоминания внезапно захватили его. Но так же мгновенно он стряхнул с себя морок прошлого и, вновь сияя улыбкой, кивнул Радовскому: – Берите, мой друг, оно – ваше.

Радовский не поверил своим ушам. По всей вероятности, генерал оговорился. Он замер, невольно оцепенев. И Фейн это заметил и повторил, уже спокойно, как о давно решенном:

– Примите, Георгий Алексеевич, это ружье в качестве моего вам подарка. В знак благодарности за то, что вы согласились сопровождать меня по угодьям вашего имения. По сути дела, я у вас в гостях. – Генерал оглянулся, внимательно посмотрел на Радовского и, чтобы разрушить его оцепенение, сказал: – В моих словах есть какой-то изъян?

Радовский не знал, как на это реагировать. Вначале дорогой подарок. А теперь Фейн недвусмысленно заговорил об имении. Что это, игра искушенного в политике человека или искренние пожелания солдата?

– Если вы сумеете закрепиться в абвере, то карьера вам обеспечена. Звания, награды. Но к крестам, друг мой, неплохо было бы присовокупить хорошенький кусочек земли, заселенный трудолюбивыми людьми. – Генерал сделал паузу. – Тем более, вы знаете язык и обычаи этих людей, и они не воспринимают вас как чужого. Что очень важно. Настолько важно, что это, быть может, решает и все остальное. А если наши дела здесь пойдут блестяще, то, я думаю, возврат прежней собственности лично для вас не станет неразрешимой проблемой. Напротив, я уверен, что все решится просто и быстро.

Далее генерал рассказал Радовскому о неких списках, которые еще с лета сорок первого года существуют в каждой дивизии, в каждом корпусе, на основании которых после завершения восточного похода будут розданы имения не только высокопоставленным офицерам, но и рядовым солдатам, а также семьям погибших. Списки постоянно пополняются. Но иногда из них исчезают некоторые фамилии. Особенно много было изъято после зимнего контрудара русских. В этот список может, после некоторых усилий, попасть и он, майор вермахта Радовский.

– И мне, старику, будет куда приехать пострелять из своей одностволки. Выпить русской водки над могилами моих боевых товарищей. – И Фейн по-отечески похлопал Радовского по плечу. – Вы еще молоды. Молоды. А это, друг мой, всегда преимущество.

Мотор машины уже прогревался. Дратхар снова забил лапами по стеклу.

– Садитесь в машину, Георгий Алексеевич. Не будем начинать наш день с пустопорожней болтовни. Посвятим его охоте.

Листва на опушках уже начала желтеть. Одинокие березы в лугах поредели. Но ветви их не потеряли упругости и волновались на ветру молодо и весело. Пахло грибами. Даже здесь, в лугах. Место было знакомое, и Радовский, улучив минуту, когда генерал Фейн увлекся преследованием тетеревиного выводка и ушел довольно далеко, сел на серый камень, покрытый сизым лишаем, и стал смотреть на горизонт. Где-то там, за лесом, была усадьба. Дом и то, что осталось от храма. За храмом кладбище с дорогими могилами. Он сидел на холодном камне и смотрел вокруг. Кругом была родина. Он узнавал и не узнавал ее. А может, он просто еще не возвратился к себе домой? Берега, что мне обещаны, исчезают за туманами…Или же сюда вернулся не он, не Георгий Алексеевич Радовский, сын «пана Радовского», а кто-то уже другой? И тот, другой, тоскует по совершенству первого. Потому что именно тот, другой, был настоящим. И все, что он сейчас видит и вдыхает, принадлежит другому. А значит, и то, что там, за кромкой леса, тоже не его. Но как же быть с могилами родителей и рождением сына?

Видимо, именно так сходят с ума…

Генерал выстрелил еще несколько раз. Видимо, он решил истребить весь выводок. Его дратхар оказался отличным охотником. Он легко отыскивал наброды, потом делал стойку и ждал вылета тетерева, а затем выстрела хозяина. После выстрела он радостно взвизгивал, бросался вперед, отыскивал в траве еще живую птицу, пахнущую теплой кровью, легонько прикусывал ее. С этого мгновения птица становилась добычей, которую он должен был принести хозяину и положить к его ногам. Когда хозяин промахивался, дратхар это сразу понимал. Он взвизгивал, бросался вперед, пробегал несколько стремительных шагов в сторону улетающей птицы, быстро, чтобы тот не смог разглядеть упрека в его глазах, оглядывался на хозяина, и снова начинал работу. Хозяин промахнулся, но это не должно помешать ему отыскать другую птицу или даже целый выводок, и поднять его на верный выстрел.

Снова на опушке прогремел ружейный выстрел. И, не опало еще эхо в глубине леса, окаймлявшего луг, огромный тяжелый петух, планируя упругими крыльями, вылетел на Радовского. Он вскинул ружье, натренированным движением взведя оба курка, прицелился. Тетерев плавно лег на прицельную планку. Радовский мгновенно прикинул расстояние до цели – сорок шагов, не больше. Когда-то отец учил его: стрелять в птицу, которая летит на выстрел, нужно один раз, с упреждением, учитывая и угол сближения, и скорость полета, а другой патрон нужно приберечь на тот случай, если первый заряд пройдет мимо. Второй раз стрелять нужно вслед улетающей птице. И если прицел и упреждение взяты верно, то заряд ее догонит. Вот он, его петух, желанная добыча любого охотника. Увидев стрелка, тетерев шарахнулся в сторону и начал набирать высоту. Нет, он не хотел расставаться с жизнью и, как мог, боролся за нее. Это был старый косач, быть может, повидавший не одного охотника и даже переживший не один выстрел. Но на этот раз он все же допустил оплошность и вылетел прямо на стрелка. Радовский проводил его взглядом и опустил ружье. Я знаю, что деревьям, а не нам, дано величье совершенной жизни…В этом вечном лесу совершенна жизнь и этой птицы. Прервать ее праздным выстрелом показалось Радовскому не только нелепым, но и пошлым, и какое-то время, пока приступ держал его; он старался не смотреть ни в сторону Фейна и его танцующего в высокой траве дратхара, ни на свой прекрасный «зауэр».

– Почему вы не стреляли, Георгий Алексеевич? – спросил его Фейн, когда они снова сошлись в конце луга.

– Далековато.

– Далековато? Он пролетел прямо над вашей головой! Я уже представил, как этот огромный петух рухнет на землю!

Радовский махнул рукой и отвернулся.

– Странный вы народ, русские… – Генерал не думал его щадить. Видимо, не мог простить того, что Радовский упустил такую добычу. – В бою не щадите ни себя, ни своих солдат, а тут… Мне докладывали, как вы ведете себя во время операций. Здесь, в этих лесах и деревнях. Вас ведь здесь узнают?

– Вряд ли. Столько лет прошло.

– Годы памяти не помеха. Порой именно с годами прошлое начинаешь видеть более отчетливо.

– Там у меня нет выбора, господин генерал. Там я – солдат. А здесь – охотник. Здесь, на охоте, в лесу, я размышляю.

– А разве ружье не мешает вашим размышлениям?

– Нет, напротив, оно помогает.

– Да, это прекрасно. Отчасти я разделяю ваши чувства. Но не до конца. Я ведь тоже здесь, в России, уже стал немножко русским. Так вот я разделяю ваши чувства до того предела, до которого я русский. А дальше – немец. Не могу. Не получается. – Фейн засмеялся.

–  А там… Там, в партизанских деревнях, – другое. И залитые кровью недели ослепительны и легки…

– Что?

– Я процитировал стихи.

– Стихи? Пушкина? Лермонтова?

– Нет, Гумилева.

– Гумилева? Когда он жил?

– Совсем недавно. Расстрелян двадцать лет назад большевиками.

– За что?

– За стихи.

– Почитайте еще что-нибудь.

–  Та страна, что могла быть раем, стала логовищем огня, мы четвертый день наступаем, мы не ели четыре дня. Но не надо яства земного в этот страшный и светлый час, оттого, что Господне слово лучше хлеба питает нас. И залитые кровью недели ослепительны и легки…

– Это – о вашей войне?

– Нет, господин генерал, это – о нашей душе.

– Да, да… Русская глина. Пространства… Здесь все огромно. Расстояния, леса, дороги, которым нет конца, и бездорожье… Ни одно европейское колесо, даже германское, даже с клеймом великого рейха, не сможет одолеть эти глины в период дождей. Дожди могут идти неделями. Иногда мне кажется, что это совсем и не дожди, а сама Россия. Но какие вместе с тем пейзажи! – И Фейн сделал жест рукой в сторону опушки, куда уходил, теряясь в небольшой лощинке, луг, больше похожий на огромную поляну посреди такого же огромного леса. – Притом что здесь – равнина. И глазу, казалось бы, не за что ухватиться.

– Вы начинаете понимать русский пейзаж, господин генерал.

– Сюда бы этих заносчивых берлинских стратегов… Изучают передовую с самолета. Нет, я всегда твердил и буду твердить: генералы должны, хотя бы раз в неделю, маршировать в одной колонне вместе со своими солдатами. Почему русские нас бьют? Потому что у них много таких генералов, которые маршируют вместе со своими солдатами. Помните, того, которого хоронили около церкви возле шоссе? Как называлась та деревня?

– Слободка.

– Да, Слободка. Мы знали, что русские генералы в последний момент покидали свои войска, вылетали из «котлов» на самолетах, пробивались в танковых колоннах. Этот не вылетел. Хотя, как показали пленные, мог это сделать. Многие старшие офицеры вылетели. И он их провожал на полевом аэродроме. Как его фамилия?

– Генерал-лейтенант Ефремов Михаил Григорьевич. – И Радовский машинально прибавил: – Бывший прапорщик Русской армии.

– И у него были такие же хорошие солдаты. Мы потеряли много личного состава. Особенно Пятая мотопехотная бригада. Поступил приказ ее расформировать. Пополнение никак не может восполнить понесенные потери. Я пытался убедить командование разрешить доукомплектовывать бригаду русскими батальонами «хиви», но мне категорически запретили даже думать об этом! Вот почему вас сейчас стараются переподчинить другим, более влиятельным ведомствам, Георгий Алексеевич. Умные и дальновидные головы в рейхе понимают, что без русских в России нам с большевиками не справиться. Как это, в стихах: …не надо еды земной…

–  Но не надо яства земного в этот страшный и светлый час, оттого, что Господне слово лучше хлеба питает нас.

– А ведь большевики закрыли церкви. Но эти слова в той же мере, что и вы, могут произносить и они! Вы не задумывались об этом? Такие, как генерал Ефремов. И пусть не Господне слово питает их волю. Вот этот пейзаж… Разве вы, русский человек, не испытываете волнения, стоя здесь, на родной земле? И как вы будете реагировать на опасность, что эту землю, этот пейзаж у вас хотят отнять?

В это время дратхар, подбежав к ивовому кусту шагах в тридцати от них, коротко взвизгнул и сделал стойку.

– А, к черту эту политику! К черту войну! – И Фейн быстро перезарядил ружье, выбросив на седую траву стреляную бумажную гильзу. – Вот видите, жизнь-то, оказывается, строится по иным законам. И дратхар может быть куда мудрее нас!

– У него лучше нюх, – усмехнулся Радовский.

– О, друг мой, по этой части многие офицеры рейха дадут моему Барсу сто очков вперед!

Генерал побежал к своей собаке. А Радовский снова оглянулся на край леса, за которым, в часе ходьбы, была его усадьба. Грохнул выстрел. Дратхар кинулся в кусты и вскоре вынес оттуда огромного черного петуха. Радовский подошел к генералу, поздравил с великолепным выстрелом. Фейн сиял от удовольствия. Собака положила тетерева к ногам хозяина, преданно посмотрела на него и отвернулась, словно не желая показаться назойливой.

– Обратите внимание, – сказал Фейн, – какой у него такт! Поразительное существо!

– Да уж, такой орденов просить не будет.

Фейн потрепал дратхара по холке.

– Когда крестьяне здесь засеют все поля, дичи будет куда больше. А, Георгий Алексеевич? Вы ведь будете хорошим хозяином своих земель?

Егерь Еким, который все время находился рядом, вслушивался в их разговоры и, видимо, кое-что уже понимал. Он слушал лес. Слушать лес было его обязанностью. Сюда, на эту поляну, где дратхар сразу нашел наброды тетеревиных выводков, их привел именно Еким. Хорошо, что Еким свободно не владеет немецким, подумал Радовский. Мужики здесь живут надеждой на скорое окончание войны и на то, что, когда все закончится и уцелевшие сыновья и братья вернутся домой, они получат свою землю. Эти поля и луга, леса и поймы. Угодья, которые будут их кормить. Они и не подозревают, что на эту землю уже составлены списки владельцев с немецкими фамилиями. Нет, бывший поручик Первого русского корпуса Георгий Алексеевич Радовский не хотел бы попасть в тот список. А майор вермахта пусть решает…

Обедать они уехали в усадьбу. На этом настоял генерал Фейн.

Осмотрели дом. В саду солдаты из охраны поставили найденный где-то стол. И вскоре на нем появилась и вареная свинина, и соленые грибочки, и какие-то консервы, и бутылка коньяка. Еким достал из своего «сидора» добрый кусок деревенского сала.

– Коньяк греческий. Превосходного качества, – отрекомендовал Фейн. – Старые запасы. Взяли у новозеландцев под Молосом, когда разделали их Вторую дивизию.

Они выпили. Радовский по старой армейской привычке не оставлять капель на потом закинул свою рюмку сразу, одним броском. Фейн – в несколько глотков, при этом причмокивая губами и будто прислушиваясь к тому, что происходило внутри. Каждый новый глоток, по всей вероятности, должен был усиливать эффект предыдущего.

– Видите, мы даже пьем по-разному. – Фейн тут же налил еще по одной. – И в этом ничего удивительного нет.

Радовский старался меньше закусывать. Ему хотелось поскорее захмелеть. Но коньяк не брал.

– Я думаю, что эта наша прогулка в столь прекрасных местах – последняя.

Радовский вскинул вопросительный взгляд.

– Коньяк развязывает язык только у несдержанных, – усмехнулся Фейн и погрозил Радовскому пальцем. – А вы, господин майор абвера, упорно неразговорчивы. Ну да, ну да, служба такая… Поменьше болтать, побольше слушать. А нам, солдатам, плевать на то, что о нас подумают там… Там… – И Фейн ткнул пальцем на восток. – А им… Им, в свою очередь, плевать на нас. Что мы, уже в свою очередь, тоже вынуждены принимать как должное. К примеру, выполнять невыполнимые приказы. В ноябре прошлого года, когда мы прибыли сюда, на Восточный фронт, из Африки, за пять дней боев моя дивизия потеряла семьдесят два танка. Танки были выкрашены в желтый цвет. Нам даже не выдали белой краски, чтобы изменить африканский камуфляж на русский. Говорят, русские бронебойщики называли наши панцеры зебрами. Они хорошо были видны на белом снегу. Зимой белая краска в вермахте была в дефиците. Легче было раздобыть дюжину хорошего французского или вот такого, греческого коньяка, чем банку белой краски. Никто из личного состава не получил зимнего обмундирования, за исключением танкистов. Им выдали шерстяные свитеры, перчатки и подшлемники. К первым числам декабря, когда русские контратаковали по всему фронту, мы имели в строю всего тридцать семь танков. Во время марша на Афины и под Молосом мы не имели безвозвратных потерь в бронетехнике. Весной на шоссе Вязьма – Юхнов при столкновениях с конниками генерала Белова и пехотинцами генерала Ефремова мы потеряли одиннадцать танков и семь бронетранспортеров. Шесть танков сгорели и взорвались вместе с экипажами. И вот, похоже, я дождался перевода. Приказ о присвоении мне очередного воинского звания «генерал-лейтенант» уже в пути. Приказ о переводе, должно быть, тоже. Только вот куда, неизвестно. Признаться, готов хоть к черту в пасть, но только подальше отсюда. Восточный фронт… Восточный фронт…

– Для меня Восточный фронт – родина.

– Фронт не может быть родиной. Даже учитывая ваши особые обстоятельства.

– Другой у меня нет.

– Почитайте еще что-нибудь, этого своего очень русского поэта.

–  Еще один старинный долг, мой рок, еще один священный! Я не убийца, я не волк, я чести сторож неизменный.

– Вот за эти строки стоит выпить по полной рюмке. – И Фейн повторил: – …Я чести сторож неизменный.Так мы и кончим, очень плохо, сторожа свою честь. Я чести сторож неизменный…В оригинале это, должно быть, звучит куда сильнее. Иногда поэты восхищают даже таких черствых солдафонов, как я. Да, друг мой, волновать может не только коньяк. Но и женщина, и поэзия. Что, впрочем, почти одно и то же. Но всему свое время. И место – тоже. Я чести сторож неизменный…Эти слова написаны офицером. Только офицер мог это почувствовать. Он такой же, как тот генерал… Ефремов.

– Николай Степанович Гумилев был офицер. И умер как офицер. Но убит был как поэт.

– Россия… Россия… Россия… Глина, дожди… И офицеры, которые пишут роковые стихи. Удивительная страна.

Коньяк не брал. Бутылка уже опустела. Но тут же появилась вторая, точно такая же. Дратхар лежал под кустом сирени и самозабвенно то грыз, то лизал говяжью кость, откуда-то принесенную для него предусмотрительным Екимом. На яблоне на плетешках висели убитые тетерева. Дратхар несколько раз вставал, подходил к ним, осторожно нюхал и снова уходил под куст сирени, где ждала его недогрызенная кровавая кость.

Вскоре генерала Фейна увели на отдых в дом местного старосты. А Радовский решил, пока не стемнело, сходить на кладбище.

Когда он вышел за село, навстречу с поля шли две женщины. Одна из них еще издали пристально взглядывала на него. Что-то знакомое, из детства, мелькнуло в ее сдержанной, растерянной улыбке, в неутраченной осанке, в наклоне головы. Поравнявшись, женщины поздоровались с поклоном. Он ответил.

Кладбище открывалось левее. Он свернул. Дубовая аллея уже сомкнулась вверху над дорогой, вымощенной булыжником, собранным в окрестных полях. И дубы сажал, и дорогу мостил дед, отставной батальонный командир Белозерского полка 11-й пехотной дивизии генерала Чоглокова. Во время штурма Вязьмы в октябре 1812 года дед шел в одной колонне с генералом. Картечь их пощадила. В каминном зале на стене под портретом деда висела его сабля. В детстве он любил ее разглядывать. Вытаскивал из ножен тяжелый клинок с широким долом, отливавшим синевой хорошей стали. Рукоять, покрытая кожей, основательно потертой. На гарде и боковых витых дужках остатки позолоты. Головка рукояти, слегка изогнутой, была украшена растительным орнаментом и вензелем императора Александра I. Свой первый офицерский чин дед получил в 1810 году, в царствование Его императорского Величества Александра Павловича. Где теперь она, та дедова сабля, которая дошла до Парижа? Которая была в деле не только здесь, под Вязьмой и Малоярославцем, но и на льду Березины и под Вильно.

Дубы стояли двумя ровными шеренгами, образуя уютную аллею. Каждому из них было более сотни лет. Корни, выступая из земли мощными вздутыми жилами, так стеснили и без того узкую мощеную дорогу, что местами она уже терялась, выщербленная, вытесненная этой природной волей поглотить, растворить и превратить в прах все, кроме живого. Радовский шел по остаткам мощеной дороги и чувствовал под своим шагом, как корни дубов, переплетаясь, прочно удерживают свою территорию. Здесь все принадлежит им, этим дубам. Здесь жили они. В конце аллеи темнели очертания однокупольной церковки. Колокольня стояла отдельно, левее, и ее белую стройную свечу Радовский пока только угадывал. Дубы своими могучими ветвями с плотной листвой, еще по-летнему зеленой, не тронутой дыханием ранней осени, закрывали ее. Удивительное ощущение испытывал Радовский, проходя по этой старинной дедовской аллее. Как будто он шел по дому, через анфиладу комнат, вдыхал запахи родных углов, а там, где-то впереди, была главная дверь, которую предстояло отворить вот-вот, через мгновение. Он с силой закрыл глаза и остановился. Кровь шумела в висках ровными, густыми волнами. За церковной сторожкой стрекотали сороки. Глухие удары дальней канонады тонули в этой вязкой тишине забытой им родины, в ее извечных запахах и шорохах. Ему вдруг захотелось закричать, завыть, чтобы нарушить сомкнувшуюся над ним невыносимую тишину, чтобы и родина вспомнила о нем, рожденном и выросшем здесь, среди этих дубов и трав. Он тоже здесь жил! Радовский разомкнул стиснутые зубы, набрал воздуха, но ничего, кроме вздоха и стона, не получилось. Он постоял еще немного, огляделся, поправил под накидкой портупею и кобуру с тяжелым «парабеллумом» и зашагал в сторону кладбища. Легким размашистым шагом, который отличал всех мужчин рода Радовских.