Текст книги "Фугас"

Автор книги: Сергей Герман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

СЛЕДОВАТЕЛЬ

Через несколько дней приехал следователь из военной прокуратуры. Ребята были на выезде, я приболел, валялся на кровати.

Следователь в камуфляжной куртке, но звезд на погонах нет. Наверное, для конспирации. Хотя сразу с порога объявил, что он капитан. Я налил ему чаю.

Капитан размешивает ложечкой сахар.

– Обыкновенная история, – говорит он мне. – В двух километрах отсюда, между блокпостом и селом, обнаружена сгоревшая машина. Мы уже провели опознание. Это житель Гудермеса, мирный житель Зелимхан Мурдалов! У него большая родня, дядья, двоюродные братья, кое-кто из них служит в милиции, а также в правительстве республики.

Есть версия, что убийство совершили военнослужащие нашей комендатуры.

Свидетели видели, как рано утром из села выезжала бронемашина с затертым бортовым номером. Через блокпост она не проезжала.

Этому делу дан ход, приказано разыскать его убийц и осудить.

Я вполне резонно ответил, что ничего не знаю. А Мурдалова могли и боевики жизни лишить, учитывая, что у него родственники на службе в милиции.

Следователь покивал головой, согласился. Он вообще неплохим мужиком оказался, понятливым. Хорошо мы с ним поговорили. Но капитан сказал, что пообщается еще и с остальным народом в роте, а потом, может быть, вызовет меня к себе.

После разговора я заскочил в дощатый туалет. Показалось, что на дальнем очке кто-то сидит в натянутой на самые уши шапке. Клок? Что здесь делает этот урод? Говорил ли с ним следователь?

Утром меня вызывает ротный:

– Вы чего творите, разведка? Спокойная жизнь не нравится? Экстрима захотелось, подвиги Рэмбо не дают спать?

Я не боюсь майора, что он мне может сделать после того, что я сделал с собой сам. Я просто хочу спать. Я устал от войны и липкой чеченской грязи.

Не спрашивая разрешения, я опускаюсь на стул.

Нашего командира зовут Игорь. Он на восемь лет моложе меня.

– Чего ты разорался? Иди лучше срочникам расскажи, как им жить дальше. После всего, что они здесь видели и пережили. Как им потом детей воспитывать? Им хуже, чем тем, кого убили. Потому что мертвым уже нечего бояться. А они боятся всего и всех, боятся боевиков, своих офицеров, собственной тени. Боятся быть убитыми и боятся убивать сами, потому что завтра их могут арестовать за убийство мирных жителей. А где ты здесь видишь мирных жителей?..

Ну, арестуй меня, сдай прокурору, посади в яму!

– Обойдешься. Пока насчет тебя не поступило никаких распоряжений, поедешь с ОМОНом на третий блокпост, заберете там легкораненого. Доставите его в Моздокский госпиталь. Лучше всего для тебя будет, если обратно не вернешься. Рви контракт, переводись в другую часть. Мне все равно.

Не прощаясь, я выхожу.

РАССТРЕЛ

На блокпост отправляется БТР. На броню садится командир ОМОНа, жилистый, усатый. Вооружен, как Рэмбо: РПГ-18 «Муха», подствольник ГП-5, комплект гранат, перевязанные изолентой магазины в карманах разгрузки.

Капитан садится справа на люк, ноги в корпус. Водитель срочник, у него типично русское лицо. Веснушчатое, с белыми ресницами и такими же бровями над светло-голубыми глазами. Водитель их постоянно щурит. И когда говорит, и когда слушает, и когда просто курит. Сержанту лет двадцать, наверное, скоро дембель.

Водитель и стрелок находились в броне внутри. Над водителем сидит прапорщик-связист. С левой стороны за ним солдат и еще несколько спецназовцев. Уже ревет двигатель бэтээра. Выходит ротный и передает прапорщику приказ военного коменданта остаться и обеспечить телефонную связь.

Я запрыгнул на броню. Омоновец передает мне свою «Муху».

Я кручу ее в руках, капитан понял меня по-своему. Наклоняется к моему уху.

– Не с-ссы. Открываешь заднюю крышку и раздвигаешь трубу до упора. Откроется передняя крышка, а предохранительная стойка и мушка встанут вертикально. Поворачиваешь предохранительную стойку вниз до упора и отпускаешь ее. Для выстрела жмешь на спусковой рычаг шептала. И все, враг повержен. Запомнил? Тогда поехали!

Чинно и размеренно двинулись вперед.

Мы отъехали от комендатуры километров пять. Перед поворотом на блок БТР сбавил скорость. Именно там нас и ждали. В левый борт ударила граната. Стреляли под углом, и она уходит рикошетом в землю, сорвав защитный щиток с брони. Тут же прилетает вторая с правой стороны. БТР подбрасывает вверх. Взрывная волна бьет по ушам, я перестаю слышать.

У капитана к ноге были прикреплены гранаты к подствольнику. Они сдетонировали и взорвались. Левую ногу оторвало ниже колена, она держалась только на брюках. После взрыва все заволокло дымом.

Машина резко сбавила скорость, но очнувшийся водитель, поняв, что впереди, возможно, ждет засада, вывернул руль и повернул машину назад.

Я стреляю из «Мухи» на огоньки выстрелов. Солдата, сидевшего на броне по ходу движения сзади и слева, сносит на землю огненной струей от выстрела…

Странная вещь – человеческая психика. Иногда в моменты наивысшего напряжения тебя может просто зациклить на какой-нибудь мысли. Память цепляется за то, что в обычной жизни промелькнуло секундным эпизодом… Я же не купил Машке…

Откуда-то с высотки короткими злыми очередями бьет пулемет ПКМ, вслед за ним закашлял ДШК.

Пули свистят над головой. Рикошетят о броню, разлетаясь в разные стороны с противным визгом.

Даю несколько длинных очередей куда-то в сторону. Кусаю губы и кулаки, пытаясь унять дикую дрожь в руках, но понимаю, что это бесполезно, и снова стреляю, стреляю.

Раздаются выстрелы сзади, за моей спиной. На малую долю секунды обжигает мысль:

– Обошли… Все, копец!

Но наш БТР продолжает движение в направлении комендатуры, несмотря на то что машина повреждена и еле ползет.

БТР встал у входной двери, и под прикрытием ОМОНа раненых занесли в комендатуру. Там капитану хотели уколоть промедол. Но он уже умер. Живыми на бэтээре остались водитель, стрелок-оператор и я. Солдат и двое омоновцев слетели с брони.

К месту засады тут же выехала группа. Но боевиков не нашли.

Меня тошнит. Я знаю, что при контузии надо выпить водки. Но я не могу сказать об этом. Язык как деревянный.

В КАФЕ

В селе работают несколько кафе. Там у огня сидят люди и слушают музыку. Рядом стоят столы, накрытые чистой клеенкой. Можно заказать себе домашнюю еду. Обычный дорожный набор с учетом чеченских реалий: паленая водка, какой-то подозрительный кофе, шашлык, который не хотят есть собаки, и галушки, приправленные чесночным соусом. За столиком в углу сидят два милиционера. Они тупо и безнадежно пьяны.

Я уже начинаю понимать, что это единственный способ забыть о том, где мы находимся. У меня болит перевязанная голова, и я тоже пьян. Но мечтаю напиться так, чтобы протрезветь только в России.

Рядом с кафе бегают двое чеченских пацанов лет пяти-семи от роду. Пацаны зыркают на нас глазами, а потом отбегают на безопасное расстояние и имитируют стрельбу из автомата по сидящим в кафе русским солдатам: «Паф-паф! Тра-та-та-та!!!»

Из ворот дома выходит бородатый чеченец, хватает пацанов за шкирки и утаскивает домой.

В кафе забегает Першинг.

– Леха, собирайся, через полчаса в Моздок идет машина. Тебя сдал Клок.

– Зач-ч-чем..?

– Что зачем? Уезжать? Или зачем сдал?

– Зачем… с-с-сдал…

– Понимаешь, есть люди, в которых живет Бог. Есть люди, в которых живет дьявол. А есть люди, в которых живут только глисты. Вот это о нем. Ладно. Разберемся сами.

Степаныч сказал, что тебя вызывают в прокуратуру. Если не уедешь, тебя отдадут чехам. Сам понимаешь, что с тобой будет. Документы он отправит потом. Держи деньги на дорогу.

Сует мне в карман несколько мятых купюр. Вытягивает из моего кармана гранату РГД.

– Ос-ссставь… на память.

– Ни к чему. Зачем тебе в дороге лишний геморрой.

Мы обнимаемся. Митя хлопает меня по плечу.

– Езжай. Лечи свою башку. В крайнем случае, из тюрьмы тоже есть выход. Это из могилы нет! А мы сейчас на село. Проедем по адресам. Будет очень жесткая зачистка.

Через несколько часов меня встретил Моздок и его грязные разбитые улицы. Местный таксист за час довез меня до Прохладного. Я даже успел на фирменный поезд «Осетия».

Уже глубокой ночью я стоял на перроне вокзала родного города.

Через месяц мне пришло письмо, что ребята подорвались на фугасе.

ЭПИЛОГ

Я очнулся, пошевелил вспухшим и шершавым языком… Это не страшно, это всего лишь сон, и я пока еще жив. Но все мои сны одинаково бесконечны и страшнее яви. Потому что в них я вижу лица людей, навсегда оставленных там.

Серое чеченское небо, липкую рыжую грязь и кровь. Я ненавижу свои руки, себя, весь народ, допустивший возможность безнаказанно УБИВАТЬ. Я чувствую всем существом, что в такой стране для меня места нет.Я хочу вырваться из этого кровавого человеческого месива в какую-нибудь беззвучную тишину, в тихие поля, в тихие леса, на необитаемый остров…

Но я знаю твердо, что уже никуда не вырвусь. Мое прошлое навсегда останется со мной…

 
Я не убийца, по-житейски говоря.
Не злой, не подлый.
Но было так, что автомат с плеча
И хлестанешь по людям, как мишеням.
Я пули слал, души не теребя.
Я бил врагов. И все-таки не скрою,
Что каждой пулей будто и в себя…
С тех пор живу с подстреленной душою.
 

ЧУЖОЙ…

Ближе к полуночи жизнь в трехэтажном кирпичном здании бывшего сельсовета затихла. Военный комендант Северной зоны безопасности генерал-майор Кузнецов, кряхтя и шаркая сапогами, спустился по лестнице, хлопнув дверью, вышел во двор. От дощатого туалета, покрашенного известкой, и до самого крыльца разлилась огромная лужа. Зимний рогатый месяц, окруженный холодными звездами, криво ухмыльнулся в воде у генеральских сапог. Негромко выматерившись, генерал справил малую нужду прямо на желтые рожки полумесяца. У Кузнецова был застарелый простатит, и он долго стоял перед лужей в дурацкой позе с расстегнутой ширинкой.

В слуховом окне примыкающего к комендатуре здания мелькнуло раскрашенное камуфляжной краской лицо. Сидящий в «секрете» снайпер, замерзнув, решил чуть подвигаться. Увидев генерала, раскорячившегося над лужей, прыснул в кулак и спрятался в темноту.

Кряхтя и морщась, Кузнецов застегнул штаны и потащился в натопленное тепло кабинета, где у него стоял диван. Сидящий у двери омоновец привстал, но генерал, не обращая на него внимания и что-то бормоча под нос, пошел к себе. Из цокольного этажа, где располагались спальные помещения солдат срочной службы, контрактников и взвода омоновцев, слышалась приглушенная музыка. Вчера вечером разведчики притащили милиционерам на обмен старинный кинжал. «Ченч» перешел в товарищеский ужин, который вполне мог перерасти в плавный товарищеский завтрак. Когда было выпито все вино, в ход пошли заначки, спиртовой «НЗ».

Предмет торжества, воткнутый в центр стола, молча внимал разговору рыжего рослого омоновца и сержанта-контрактника. Разлили в кружки остатки спирта. Омоновцу понадобилось выйти на воздух. Покачиваясь и задевая широкими плечами стены, он пошел на улицу.

Контрактник повертел в руках старинный клинок, потом, сосредоточенно хмурясь, нарезал им сало. Из старого, перевязанного черной изолентой магнитофона слышался голос Марины Хлебниковой: «… Мой генерал, ты прошагал тысячи верст… Мой генерал… Просто солдат, просто устал».

Возвращающийся омоновец заметил под лестницей спящего караульного.

По распоряжению коменданта на первом этаже выставлялся милицейский пост. В подвале, где были жилые помещения, несли службу армейцы.

Мальчишка-срочник в грязном бушлате спал, свернувшись в клубок в старом ободранном кресле. Его автомат с пристегнутым магазином стоял рядом на бетонном полу. Омоновец на цыпочках подкрался к спящему солдату, постоял рядом, соображая, как поступить: заорать «Подъем!» или просто дать салаге в ухо за то, что, утеряв бдительность, тем самым подверг смертельной опасности своих боевых товарищей.

Придумав, омоновец отстегнул от автомата магазин и вернулся в кубрик. Контрактник уже спал, уронив голову на стол. Омоновец допил спирт, потом толкнул сержанта в плечо, сунул ему автоматный рожок.

– На! Отдашь утром ротному. Салага на посту заснул, пусть накажет, как следует, чтобы другим неповадно было, а то нас, как баранов, скоро резать будут.

Обтерев кинжал тряпкой, он несколько мгновений любовался блеском стали, потом сунул его в инкрустированные серебром ножны и побрел в соседний кубрик. До подъема оставалось полчаса.

…Женьке Найденову снилось море, которого он никогда не видел. В их поселке из водоемов был только котлован, из которого раньше брали глину на кирпичи. Котлован заполнялся дождевой водой и был местом, где собиралась на отдых местная шпана. Тут пили вино, играли в карты, купались и загорали.

Женьке снилось, что он идет по горячему желтому песку и набегающие волны мягко ударяются о его ноги. Вдали показался белый пароход, он шел прямо на Женьку, разрезая носом морскую волну. На палубе стоял капитан и махал кулаком, раскрывая в крике рот. Женька прислушался: «…твою мать, тра-та-та-та-та… салага», – кричал капитан корабля голосом сержанта Зыкова.

Женька испуганно вскочил, над ним зеленой пятнистой глыбой нависал командир отделения:

– Ты что, щегол, заснул? Полчаса уже тебя ищем, думали, что чехи утащили.

– Да я только на минутку глаза закрыл! Подъем ведь уже был, никаких чехов.

Сержант в ответ замахнулся кулаком, хотел ударить, но передумал:

– Ладно, салага, прощаю. Иди на завтрак, в наказание поедешь за дровами.

– Товарищ сержант, я же не спал, – промямлил солдат.

– После победы отоспишься, а сейчас война. Ты наказан за сон на посту. Можешь настучать на меня ротному. Но учти, что он не такой добрый, как я, мигом отправит тебя в зиндан.

Сержант добавил еще несколько слов по поводу майора Муратова и его ямы, которую он приготовил для пленных боевиков и недисциплинированных подчиненных.

Найденов не пошел на завтрак. Скинув сапоги, он прямо в бушлате завалился на топчан. Ему показалось, что он только сомкнул глаза, как опять раздался хриплый голос Зыкова:

– Где опять этот салабон?

Все еще находясь в полудреме, Женька нашарил в темноте шапку, ухватил за ствол автомат и пулей выскочил во двор. Несколько солдат по приказу ротного ссыпали с бортового «Урала» щебень в разлившуюся лужу. Старшина роты прапорщик Морозов, едва остыв от утреннего разноса генерала, воровато оглянулся по сторонам и, спрятавшись за дверцу кабины, торопливо опрокинул в себя полстакана водки. Едва он успел сунуть в рот сигарету, как появился со своей свитой Кузнецов. Прапорщик поперхнулся, вращая белками глаз, заорал:

– Сержант Зыков, мать твою за ногу. Где люди с инструментом?

В это время показался сержант и четверо солдат. Зыков хмуро буркнул:

– Здесь я, чего орешь?

В кузов тентованного «Урала» кинули топоры и пилы, забрались сами. Зыков приказал пристегнуть магазины, зарядить оружие. Сержант сел с краю борта, выставил наружу ствол автомата. Прапорщик сел в кабину с водителем. Женька только сейчас заметил отсутствие магазина, похолодев, пошарил в карманах бушлата, еще не веря в случившееся, стал ощупывать пол, надеясь на то, что магазин выпал из кармана и лежит где-то рядом. Решил схитрить, если сказать сержанту, что потерял магазин с патронами, он вернет машину и тогда точно не избежать ямы. Найденов пристегнул запасной пустой рожок и прижался спиной к борту машины.

Зыков курил, подняв воротник бушлата и выпуская в морозный воздух сигаретный дым. На душе было нехорошо, до дембеля оставалось еще три месяца, два месяца в Чечне прошли более или менее спокойно, но было ощущение чего-то тревожного. Если бы у сержанта было больше боевого опыта, он бы понял, что это – предчувствие беды. Судьба предупреждает, что человека ждет катастрофа. Корова и лошадь тоже плачут, предчувствуя скорую смерть от ножа.

Зыков этого не знал, поэтому подумал, что виноваты расшалившиеся нервы. Потом его мысли переключились на другое: что было бы неплохо вдуть учительнице-чеченке, которая сегодня утром приходила к военному коменданту просить, чтобы он выделил ей каких-нибудь строительных материалов для ремонта школы, а еще надо поскорее сплавить ящик гранат, которые он приготовил для Умара. Старый чеченец где-то нашел зарыбленный пруд и глушил там рыбу. Как он говорил, «особенности чеченской национальной рыбалки».

На войне все приторговывают, без этого нельзя. Только вот генерал Кузнецов вывозит из Чечни цистерны с бензином, а старшина роты продает солдатские консервы и крупы. Соответственно и живут – генерал пьет коньяк и закусывает икрой, а прапорщик жрет водку и занюхивает ее соленым огурцом.

Хлопая бортами, тягач выбрался из села. Мощно ревя мотором, покатил в сторону леса. После того, как там скинули несколько бомб, в лесу было много поваленных сухих деревьев. Акация и карагач хорошо горели, поэтому последний месяц ездили для заготовки дров именно туда. На дороге показался старый, потрепанный «жигуленок». Он неторопливо двигался навстречу. Прапорщик приложил ко лбу ладонь, закрывая глаза от солнца и пытаясь рассмотреть, кто сидит в машине. Поравнявшись с военными, «жигуленок» приветственно бибикнул и, набирая скорость, рванул в сторону села.

– Кто это? – тревожно спросил прапорщик.

– Да хрен его знает, машина вроде бы участкового местного, – бросил водитель, не отрывая глаз от дороги. Из кузова застучали по крыше кабины. Зыков выпрыгнул из кузова и подошел к дверце:

– Слышь, старшина, в «Жигулях» три «чеха» с автоматами, может, догоним?

Прапорщик почесал голову:

– Да это же менты местные, еще нарвемся на международный скандал, опоздаем. Генерал опять стругать будет, поехали.

Сержант пожал плечами, молча забрался в кузов. Прапорщику Морозову оставалось полгода до окончания контракта и пенсии, осложнений ему не хотелось.

В лесу было хорошо. Цвенькала какая-то птаха. Из-под подтаявшего снега выглядывали сохранившиеся с осени зеленые листочки. Солдаты, скинув бушлаты, взялись за топоры и пилы. Даже старшина, раздухарившись на свежем пьянящем воздухе, схватил топор и, по-крестьянски хекая, умело рубил сучья. Увидев скукоженного, невыспавшегося Найденова, сержант поставил его в охранение. Женька клацнул предохранителем, моля бога, чтобы сержант ничего не заподозрил. Вроде обошлось.

Разгоряченный Зыков сбросил нательную рубашку и на пару со старшиной пилил кривой ствол акации. На его спине бугрились тугие мышцы, было видно, что крестьянский физический труд доставляет ему удовольствие.

Женька сидел в отдалении, краем глаза наблюдая за дорогой и покусывая пожухлую травинку. Слабый ветерок трепал чудом уцелевшие листья деревьев. Подошел распаренный, улыбающийся Зыков, вытирая вспотевшее лицо носовым платком и надевая бушлат, сказал:

– Уважаю мужскую работу, чувствуешь себя мужиком, а не размазней. Настоящий мужчина должен или ломать, или строить, отбирать или защищать. Давай к машине, помогай грузить, а то заснешь на боевом посту.

Сержант, поставив автомат к дереву, повернулся к лесу. Уже подходя к машине, Женька услышал его окрик:

– Эй! А ну стоять!..

Обернувшись назад, он увидел, как сержант яростно нажимает на спусковой крючок автомата, раз за разом передергивая затвор. Лесную тишину разорвали автоматные очереди. Как в замедленной съемке, Женька видел, как пули вырывают клочки ваты из бушлата на спине Зыкова. Вздрогнув, он бросился к машине и, запнувшись о торчащий из земли корень, упал на землю, успев заметить, как огненные струи сбивают с ног солдат, рвут их тела, заставляя корчиться от смертельной боли.

Когда он открыл глаза, первая мысль была, что он находится в могиле. Кругом была темнота, скрюченные ноги затекли. Руки были связаны за спиной, воняло бензином, и к горлу подступала тошнота. Женька хотел закричать, но из горла вырвался лишь сдавленный стон. Рот был заклеен липкой лентой. Он прикрыл глаза и начал молиться. Женька никогда не был в церкви, молиться не умел, но видел в раннем детстве, как бабушка Галя повязывала платок и ставила свечку перед иконкой Божьей Матери.

В пропахшем нафталином комоде у нее постоянно хранился запас желтых, с мизинец толщиной, свечечек. Бабушка отрешалась от всего происходящего, медленно и вдумчиво накладывала сложенные в щепоть пальцы на лоб, живот, плечи, шептала:

«К Тебе, Пречистой Божьей Матери, припадаю и молюсь, если, Царица, беспрестанно согрешаю и прогневлю Сына Твоего и Бога моего… каюсь трепеща, неужель Господь поразит меня… Владычица моя Богородица, помилуй и укрепи».

Бабушка Галя истово била поклоны, пламя свечи отражалось в ее зрачках. Маленький Женька в такие минуты старался не шуметь, мама объясняла ему, что бабушка разговаривает с Богом, просит у него защиты. Иногда мальчик подсматривал в дверную щель: неровное пламя свечи оживляло женское лицо на потемневшей иконе, казалось, что Богородица слушает бабушку, внемлет ее молитвам и обещает взглядом: «Все будет хорошо, все будет хорошо».

Задыхаясь и захлебываясь слезами, Женька застонал, замычал: «Пресвятая Богородица, Пречистая Матерь Божья, помилуй, спаси и сохрани».

Днище багажника под ним перестало дрожать, открылся капот, и в лицо ударил дневной свет. Мужчина в милицейской форме больно ткнул его стволом автомата в грудь:

– Ты чего воешь, биляд, страшно? Надо было дома сидеть, а ты детей приехал убиват. Если еще будешь мычать, я тебе язык отрежу.

Человек с автоматом еще раз ударил его в грудь и захлопнул багажник. Опять навалилась темнота, Женька молча заплакал, по его щекам текли слезы. Машина ехала несколько часов, иногда по крыше машины хлестали ветки, раздавались царапающие звуки, и Женька догадывался, что его везут через лес. Двигатель натужно ревел, и он понимал, что машина движется в горы. Наконец шум двигателя смолк, загремело железо ворот, машина проехала еще несколько метров и встала. Раздалась незнакомая гортанная речь, мужской смех, опять открылся багажник. Незнакомый бородач сорвал с его губ ленту и, ухватив за воротник бушлата, как котенка, выдернул из багажника. Затекшие и одеревеневшие ноги не держали, Женька опустился на колени прямо в снежную кашу. Вокруг засмеялись:

– Что, воин, от страха ноги не держат?

Старик в мохнатой папахе и с палкой в руках подошел к нему вплотную, заглянул в лицо. Заскорузлыми желтыми пальцами приподнял веки, осмотрел зубы, осуждающе зацокал языком, что-то недовольно пробормотал. Другие мужчины вытаскивали из машины автоматы, Женька узнал свой, с оцарапанным прикладом, защемило сердце. Один из мужчин, услышав голос старика, что-то ответил и, подняв Женьку с земли, поволок его в какой-то сарай.

– Недоволен отец, говорит, какого-то дохлого русского притащили, мол, плохо работать будешь. Если станешь лениться, мы тебя собакам скормим, а на твое место другого привезем. Так что смотри, продолжительность твоей жизни зависит только от тебя самого, – сказал он, запирая дверь на большой амбарный замок.

Сарай оказался обжитым, на полу у стены лежали несколько коз. Увидев Женьку, они пугливо вскочили со своего места, потом, несколько раз испуганно мекнув, опять улеглись на свое место и принялись жевать свою жвачку.

Найденов осмотрел свою тюрьму. Каменные стены, окна-бойницы, через которые не смогла бы пролезть даже его голова, покрытый соломой пол. Почти всю ночь он просидел на корточках. Ближе к утру, когда усталость пересилила страх и тревогу, он задремал, прижавшись к теплому козьему боку. Рано утром заскрипела дверь, незнакомый мужчина поманил его пальцем:

– Иди за мной, солдат.

По ступенькам поднялись в дом, прошли в комнату. В кресле сидел давешний старик, крутил в руках зеленые четки. У его ног на пушистом ковре сидел мальчик лет шести, смотрел исподлобья. У дальней стены на диване расположились четверо бородатых мужчин в камуфляжной одежде.

– Рассказывай, кто такой? – потребовал старик. – Не вздумай врать – это грех, Аллах накажет.

Запинаясь и давясь словами, Женька начал рассказывать, как призвали в армию, привезли в Буденновскую 205-ю бригаду, потом Моздок, Чечня. Как заснул с автоматом на посту, как пропал магазин с патронами, как попал в плен. Его слушали молча, старик крутил в руках четки. Не выдержал самый молодой:

– В зачистках принимал участие? Стрелял в чеченцев?

Женька отрицательно покачал головой:

– Я всего лишь третью неделю в Чечне, еще не стрелял, старики на боевые не брали. Я только работал и в карауле стоял.

Мужчины загалдели, заговорили по-своему. Старик посмотрел на них тяжелым взглядом, шум затих.

– Мать, отец есть? Сам откуда, из каких мест?

Поняв, что пока ему ничего не угрожает, Женька отвечал уже смелее:

– Жил в Сибири, мать медсестрой работает в больнице, отца нет.

Старик поцокал языком:

– Что делать умеешь? Кирпич кладешь, радио, телевизор ремонтировать можешь?

Женька отвечал:

– Могу делать все по хозяйству, гвоздь забить, доску прибить. Я ведь в поселке рос, могу и корову подоить. Насчет телевизора не знаю, а если в приемнике какая несложная поломка, проводок подпаять, вилку заменить – это смогу.

Старик прикрыл глаза.

– Меня зовут дедушка Ахмет, Хаджи Ахмет. Это мои сыновья, они все воюют, заниматься хозяйством нет времени. Ты будешь жить у нас, будешь работать, будешь получать еду. Сейчас тебе дадут переодеться, у меня есть еще один работник, его зовут Андрей, он живет у меня десять лет. Он тебе все покажет и расскажет, будет давать тебе работу и еду. Сейчас сыновья еще с тобой побеседуют, и запомни, отсюда у тебя есть только один выход. Нет, не на кладбище, там мы хороним мусульман, правоверных. Таких, как ты, мы сбрасываем в овраг. Там их сжирают звери.

Старик кончил говорить, махнул рукой. Мужчины встали. Поняв, что разговор окончен и ему тоже надо выходить, Женька направился к выходу.

Так получилось, что, выйдя из дома, Женька оказался в окружении сыновей Ахмета. Его толкнули за угол дома. Падая, он напоролся лицом на чье-то колено, почувствовал во рту соленый вкус крови. Потом чьи-то сильные руки подняли его. Пока Женька пытался удержать остатки сознания, кто-то ударил его локтем в солнечное сплетение. Задыхаясь, он начал опускаться на колени, но упасть ему не дали. Сильные удары швыряли его в разные стороны. Женька испугался, что если он упадет, то его забьют, затопчут до смерти. Сплевывая кровь, он все поднимался и поднимался на ноги, боясь потерять сознание. Наконец старший бородач, коротко хекнув, подпрыгнул и ударил его каблуком в лицо. Женька вскинул руки и опрокинулся навзничь. Свет померк в его глазах, и он уже не чувствовал, как чьи-то руки затащили его в летнюю кухню.

Когда он пришел в себя, то увидел старика с пегой всклокоченной бороденкой, который пил чай из большой фарфоровой кружки с отбитыми краями. Мужчины что-то сказали ему по-чеченски. Старик вскочил на ноги, помог уложить Женьку у стены. Потом принес воды и, намочив полотенце, стал обтирать окровавленное лицо.

Старший сказал:

– Переодень его. К вечеру, как оклемается, пусть почистит загон для скота. Передай ему, как очухается, что это цветочки. Если кто-нибудь пожалуется на его поведение или он вздумает убежать, я повешу его на собственных кишках.

Старик всплеснул руками:

– Шамиль, куда ему безать, ты посмотри сам, он еле зивой, в цем душа дерзится.

Потоптавшись на месте, мужчины ушли, через некоторое время пришел младший, Идрис, принес пакет с одеждой. Женька к этому времени уже пришел в себя, сидел на корточках, привалившись спиной к стене. Старик подал ему кружку с водой, руки солдата дрожали. Расплескивая воду на пол, он напился. Идрис оскалил в улыбке белые зубы:

– Ну что, ожил, солдат? Ничего, за одного битого двух небитых дают.

Оглянувшись по сторонам, протянул ему длинную папиросу.

– На! Вечером покуришь, это кайф, шайтан-трава. Только отцу не говори, старик у нас строгий, будет ругаться.

Охая и все время что-то бормоча, старик с бородой, его звали Андрей, помог Женьке снять одежду и переодеться. Военный камуфляж, сапоги, ремень свернул в кучу и куда-то унес. Женька натянул на себя старые спортивные брюки, рубашку, свитер. Все тело болело, кружилась голова, глаза заплыли и превратились в узенькие щелочки. Вернулся с улицы Андрей, оглядел его распухшее лицо, сочувственно поцокал языком:

– Ну, ницо, ницо, до свадьбы заживет.

У него не было передних зубов, речь получалась невнятной, шепелявой.

– Это они сейцас озверели. Старшего, Мусу, убили федералы. Ты его сына узе, наверное, видел, его Алик зовут, дусевный мальчишка. Я эту семью узе десять лет знаю, хорошая была семья, зазиточная, работящая, но война проклятая все переломала. Это она из людей зверей делает.

К вечеру братья уехали. Женька с Андреем выгнали на улицу коз, вычистили и убрали навоз. Голова кружилась и болела, Женька чувствовал подступающую тошноту. Но он был жив, события последних суток его совершенно измотали, и он не знал, хорошо это или плохо, что судьба пощадила его. Вечером он отдал папиросу с анашой Андрею, сам курить отказался. В его поселке пили водку, но к «отраве» большинство сверстников относилось отрицательно. В роте большинство солдат за анашу готовы были отдать патроны или сухпай, Женька и сам пару раз пробовал курить, но не понравилось, так и не привык.

Маленький Алик принес банку молока и хлеб. Накурившись, Андрей сделался болтлив, счастливо улыбался, показывая беззубые десны, хохотал. Женька заметил, что у мальчика на сапоге порвалась застежка-молния. Попросил его разуться, вдел толстую нитку в иголку и аккуратно зашил порванный шов. Мальчик притопнул ногой и убежал.

Спал Женька плохо, просыпаясь, видел в окно оранжевую луну и скачущие вокруг нее звезды. Андрей храпел на продавленном диване, но только Женька подошел к двери, чтобы выйти во двор по нужде, как храп прекратился и раздался голос:

– Ты куда?

Женька ответил, храп возобновился. На улице было холодно, изредка взлаивали собаки. Женька прикрыл глаза и представил родной поселок. Так же лаяли собаки, так же светили звезды, только меньше снега, да не такая густая тишина. Здесь она была вязкая, тревожная, как в темном подвале, не знаешь, где и обо что споткнешься.

Заскрипела дверь, белея нижним бельем, показался Андрей, зевнул, помочился в снег. Тут же носками ботинок закидал снегом желтую лужу.

– Ты, парень, не перезивай, самое главное, что остался зивой. Это из могилы выхода нет, а из тюрьмы – всегда есть. Бог даст, все образуется. Мысли вредные гони от себя, безать отсюда бесполезно, горы кругом. Догонят с собаками, замучают, так что терпи. Господь указет выход, посли лучсе спать.

Так для Женьки Найденова началась жизнь в семье Усмановых.

Рано утром он и Андрей просыпались, пили чай с хлебом, кормили скотину, носили воду, кололи дрова.

Женька убирался в доме, мыл полы, делал всю работу в доме. С Ахмедом и женщинами он почти не разговаривал, сторонился. Среди дня или вечером в комнату, где они жили с Андреем, прибегал Алик, приносил поломанные игрушки. Женька их ремонтировал, разговаривал с мальчишкой, рассказывал ему всякие истории из своего детства, оттаивая душой, смеялся, Как-то поехали в лес за дровами. Женька присмотрел подходящую ветку, спилил ее, захватил с собой. Сосед Юнус, с автоматом сопровождающий их в лес, покосился, спросил: