Текст книги "Фугас"

Автор книги: Сергей Герман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

ГУМАНИТАРКА

В конце первой и в начале второй чеченской стало модным пиар-ходом возить в Чечню гуманитарную помощь. Перед каждым праздником в расположение воинских частей в Чечню прилетали высокие чины из правительств и администраций областей и краев, вожди политических партий, чаще всего с недорогими наборами, состоящими из конфет, сигарет, какими-то бытовыми и ненужными на войне мелочами.

Бывает, завозили и дефицитные товары, фирменные бритвенные принадлежности, спортивные костюмы, майки, футболки… Но никто из солдат и окопных офицеров этого добра не видел. Гуманитарка странным образом уже через несколько дней оказывалась на рынке.

Зато однажды привезли несколько коробок презервативов. Как-то привезли женские прокладки. Мы им быстро нашли применение – отличные стельки в сапоги. Ногам сразу стало значительно веселее, сухо и комфортно. В презервативы же заворачивали спички НЗ, так, на всякий случай, мало ли чего. Не помню случая, когда презервативы применялись бы по назначению.

Действо раздачи подарков снималось на пленку, потом транслировалось по телевидению. Политические дивиденды, естественно, зачислялись тем, кто чаще других мелькал на экранах телевизоров.

Но была и другая гуманитарная помощь. Собирали ее люди, знающие солдатский быт, не первый раз ездившие с такой миссией в Чечню. Поэтому и грузили в машины не конфеты с пряниками, а дрова, шерстяные носки, берцы, теплые свитера, камуфляж, одеяла. Без пряников на войне прожить можно, а вот без свитера и теплого одеяла в Чечне зимой несладко. Чаще всего такую помощь организовывали ветеранские организации, простые жители Ставрополья и, конечно же, казаки – терские, кубанские, донские.

Колонна из трех «КамАЗов» с гуманитарной помощью ждала нас у правления казачьего общества. В «КамАЗах» дрова, мука, макароны, теплые вещи. Все это собрали казаки-терцы, руководители еще работающих предприятий и просто жители городов и станиц Ставрополья.

Во дворе правления дымится полевая кухня.

Мы сидим за столом с атаманом, ему лет шестьдесят. Настоящий казак с вислыми усами, житейски мудрый и слегка пьяный. На столе немудреная мужская закуска: сало, соленые огурцы, вареная картошка.

– Эх, хлопцы, хлопцы! Да разве же нам жалко собрать для вас подарки? У каждого в Чечне брат, муж или сын воюет. Последнее отдадим, все, что надо, соберем, хоть перчатки, хоть шоколад. Но уйдет ли она дальше Ханкалы? Вот в чем большой вопрос.

Атаман в сердцах бьет по столу кулаком.

– Вы мне лучше вот на какой вопрос ответьте. Почему власть не переселяет братьев наших из Чечни в Россию? Вот на прошлой неделе в Ищерской казака убили прямо во дворе дома. Четверо малолетних детей остались. В Наурском и Шелковском районе русских осталось тысяч десять, не больше. А это ведь наша казачья земля. Наши деды-прадеды ее для России отвоевывали.

Мы говорим всю ночь: о казаках и русских людях, которых Россия бросила в Чечне, о том, как людей на Ставрополье воровали, как скот, о «боевых», которые не платят, о штабах и зловонной плесени под названием Ханкала.

Утром чуть свет отправляемся в дорогу. Натягиваем поверх бушлатов разгрузки с магазинами, гранатами, выстрелами к подствольнику. Зябко ежимся от утреннего холода и торопливо лезем в воняющее машинным маслом чрево машин. Покидаемый город кажется чужим. Было буднично, тоскливо и тихо. Пустынные улицы, серые дома, грязный асфальт. Редкие прохожие провожают колонну глазами, и какая-то пожилая женщина крестит отъезжающие машины замерзшими пальцами. Часа через три наша колонна, медленно огибая бетонные блоки, подтягивается к металлическому шлагбауму, за которым бетонные блоки, мешки с песком, дымящаяся солдатская кухня и стволы пулеметов, нацелившие свои жала на нас. Я перемещаюсь в пространстве и времени по маршруту Россия – Чечня и ощущениям: мир – война.

– Приехали, бля-я-я! Акбар спецназ! – кричит высунувшийся из люка Келлер.

На блоке несут службу минводовские менты. Женьку уже знают, к тому же милиционерам приятно, что их назвали спецназом, поэтому процедура досмотра сведена к минимуму. Машины не глушим. Соскочив на землю, по команде Келлера пристегиваем к автоматам рожки.

Вижу, как Женька, отвернувшись в сторону, крестится.

Повторяю вслед за ним:

– Ну, здравствуй, моя любовь и боль моя. Моя проклятая Чечня!

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

В спальном кубрике дребезжит гитара, слышатся невнятные голоса. Я осторожно тяну на себя скрипучую дверь. Из проема тянет устоявшимся и затхлым запахом солдатских портянок, сигаретного дыма, ружейного масла.

Я вовремя. У Степаныча день рождения.

В освещенной комнате на кроватях сидят все наши, нет только Пса и Зайца, они дежурят на крыше.

Прибный держит в руках здоровенную цыганскую иглу. У него вид человека, который собирается сделать что-то важное. На табуретке перед ним сидит Олег, снайпер. Это он три дня назад снял двоих чехов. Олег в тапочках на босу ногу и спортивных штанах. О принадлежности к армии говорит только наброшенная на голое тело рваная разгрузка. Левая бровь его разбита, глаз закрывает огромный синяк.

– Степаныч, ты что, оперировать собрался?

– Ну да. Только вот сейчас обезболивающее дам, и начнем.

– А ты можешь?

– А чего тут уметь? Проще, чем носки штопать. Процедура простая: прихватил края раны, немножко оттянул да и прокалывай снизу вверх. Сделал стежок, зафиксировал узлом, еще стежок – узел. Недельки через три-четыре все заживет как на собаке.

– Давайте анестезию.

Олегу протягивают стакан. Пока он пьет, Степаныч водкой моет руки, потом опускает в стакан иглу с леской.

– Вот, блин, жизнь наступила, водкой руки моем!

Пока идет операция, мне коротко рассказывают, что произошло.

После убийства двух человек Олегу ночью рвануло крышу. Сначала трясся, как осиновый лист, потом бросился к ящику с гранатами. Повезло, что никто не спал, вязали его всем отделением. Успокоился Олег только лишь после того, как Степаныч отправил его в нокаут. Такое бывает. Людей убивать нелегко.

– Ну все, теперь к нашему шалашу, – распоряжается Прибный. – Олег, а ты лежи, у тебя постельный режим. Все остальные – к столу.

На стол ставят тарелку с солеными огурцами, нарезанные сало, хлеб, какую-то бледно-зеленую капусту.

Продолжая прерванный разговор, Прибный поднимает стакан:

– Давайте за нас, за тех, на ком держится Россия. Армия – ее последняя надежда. Все воруют и жульничают, каждый стремится набить свои карманы. А мы воюем за страну, за нашу Россию, и нам не нужно ничего, только лишь, чтобы нас уважали. Запомните, что после возвращения домой у каждого третьего из вас опустятся руки, потому что не останется сил, чтобы что-то доказывать. Но каждый четвертый не успокоится на этой войне и будет рваться воевать… И поедет на вторую войну, третью, пятую…

А каждый шестой ударится в религию, потому что не сможет спокойно жить после того, что видел и пережил. И только один из восьми придет в орденах и ему скажут: «Герой!»

Кто-то будет беспробудно пить, кто-то сядет на иглу, кто-то попадет на зону, многие вернутся без рук или ног…

И каждый, заметьте, каждый больше всего будет бояться, что ему скажут, его солдатский подвиг был никому не нужен. У меня в прошлую войну в отряде сержант был, Саша Королев. Он у меня снайперил и за геройство орден Мужества получил. Приехал домой, а жена его дураком назвала. Дескать, другие деньги делают, машины. Квартиры покупают, женам золото и брильянты дарят. А ты, мол, железяку на грудь нацепил, как мальчик. В детстве в войну не наигрался.

Сашка не выдержал, пошел в гараж и там застрелился. Так что давайте за то, чтобы Родина нас не забыла.

Выпили по первой. Закусили. Степаныч потянулся за гитарой:

– Жаль, подмога не пришла, подкрепленье не прислали, нас осталось только два, нас с тобою нае-е-бали.

В буржуйке горит огонь, потрескивают угли. На душе становится тепло. Если закрыть глаза, можно представить, что я у мамы, в деревне. Машка возится с куклами. Нет никакой Чечни, нет войны, нет… Наливают по второй…

 
Все братушки полегли,
и с патронами напрягно,
но мы держим рубежи
и сражаемся отва-а-а-жно.
Пушка сдохла, все, пиздец!
Больше нечем отбиваться.
Жаль подмога непришла,
подкрепленье не прислали,
что ж, обычные дела,
нас с тобою нае-е-е-бали…
 

Кто-то спрашивает:

– Степаныч, а ты чего боишься?

Прибный ставит гитару на пол. Долго смотрит куда-то в угол:

– Плена боюсь, хлопцы, позора… Мне дед рассказывал, он в Великую Отечественную воевал… И тогда, и сейчас пленных за людей не считали и не считают. В первую войну мы солдатика одного вызволяли. Пошел в село один, его и выкрали. Я сам в село ходил, со стариками договаривался. Как договаривался? Вывел танк, навел ствол пушки на дома и сказал:

– К вечеру солдата не будет, расхерачу все…

Вернули. А утром комбриг строит бригаду… Выводят этого солдата, и комбриг начинает его чморить – трус, предатель, расстрелять тебя мало. Я тогда еле сдержался. Пацан такое пережил, а его к стенке поставить обещают. В общем, морально сломали парня… А это самое страшное на войне, когда бьют свои.

Поэтому я себе слово дал – в плен не пойду. Давайте выпьем за то, чтобы нас это не коснулось.

Выпили. Шарипов толкает меня ногой:

– А у меня в кармане на этот случай всегда эфочка лежит. Хорошая такая эфочка, ручная.

Все захмелели, завязался разговор. Гизатулин рассказывает о новом снайпере.

– Приходит ко мне, весь такой военный, типа рейнджер. Говорит, возьми к себе, я снайпер. – Ромка прыскал от смеха. – Я смотрю, блядь, ну какой он, на хер, снайпер, в корову, наверное, с десяти метров не попадет. Спрашиваю, какое оружие знаешь? С чем работал?

– СВД-2.

– Приношу ему винтовку, говорю, стреляй. Вижу, не стрелок, первый раз в жизни ружье держит, максимум второй. Но берет уверенно, можно сказать, даже деловито, целится. – Гизатулин весь красный, говорит сквозь слезы и смех. – Я такой наглости отродясь не видел, такой деловой, ни один мускул на лице не дрогнет. Спрашиваю:

– Раньше стрелял?

А он мне:

– Стрелял.

– Попадал?

– Пока нет. Но попаду.

– Ну как такого не взять? Это же чудо… А в бою отличился, двух чехов снял. Степаныч сказал, что будет ходатайствовать о награждении.

Просмеялись. Степаныч встал со своего места. Все замолчали.

– Я входил в Грозный пять лет назад, в декабре 94-го, у меня на глазах умирали наши пацаны. Срочники, дети почти! Танки как свечки горели. А вся страна тогда встречала Новый год. Пили шампанское, желали друг другу счастья…

Потом, уже в январе, когда подмога подошла, стали ребят собирать. Трупы валили в кучу, как мешки с картошкой. Многим некуда было даже бирки прикрепить, ни рук, ни ног. Номера писали йодом или зеленкой… Там, где написать было можно.

И я пообещал сам себе, что помнить буду, помнить это всегда… Давайте третий тост за них, за всех. За Серегу Манаенко, Володю Извекова, Женю Магера. За ребят с Сибири, Кубани, Дона, Рязани. За русских солдат, погибших в Чечне!

Не чокаясь, выпили за погибших. С минуту Степаныч молчал, что-то обдумывая. Затем сказал:

– Водку в сейф. Всем отдыхать, завтра работа.

Укрывшись бушлатом, я закрываю глаза. Пытаюсь увидеть в темноте себя через год, пять, десять… Что со мной будет завтра? Кто я в этом мире сейчас и что я делаю здесь? В этом промокшем, холодном и враждебном краю. И бьется в памяти одна и та же строчка из песни:

 
…что ж, обычные дела, нас с тобою нае-е-е-бали…
 

Надо не забыть подшить к бушлату карманчик для гранаты. Очень хороший аргумент в безвыходной ситуации…

Праздник закончился…

НАГРАДА

Из комендатуры приходит Степаныч. Долго смотрит на нас, говорит:

– Военному коменданту звонили из Ханкалы, приказали подготовить наградные документы на Дронова. К Мужеству!..

– Да ну? Хотели же Олега к ордену?

– А Дронова за что? Какие подвиги?..

– Там, – Степаныч показывает на потолок, – телевизор тоже смотрят и лучше нас знают, кто более достоин. Товарищ майор перед камерой смотрелся очень мужественно. К тому же боевиков победил!

Начальство уже подготовило представление. Я читал: «За проявленные героизм и самоотверженность».

Ребята ропщут:

– А нам, Степаныч, видать, не судьба награды носить. Не заслужили!

Степаныч улыбается:

– Не за награды воюем, хлопцы. За идею. За державу!

Потом выдерживает театральную паузу, добавляет:

– Это еще не все. Журналистку тоже наградили, медалью… За укрепление боевого содружества.

Повисает тишина. Ребята не смотрят друг на друга.

Через три недели ротный надраил берцы, нацепил новый камуфляж и укатил в Ханкалу. Вернулся довольный. С орденом.

ОЛЕГ

Олегу дали десять суток отпуска, он получил боевые и укатил в Моздок. Но через десять дней он не вернулся, не вернулся и через двенадцать. Русские, жившие на станции, рассказали, что несколько дней назад видели какого-то контрактника без оружия, который остановил «Жигули».

Олега нашли в лесочке местные. Когда мы примчались туда на двух бэтээрах, он лежал на животе со связанными сзади руками. На руках были отрезаны пальцы, отсутствовало ухо, на лице застыла мука. Ухо у Олега было отрезано при жизни, потому что лицо было в крови. Тело накрыли плащ-палаткой, из-под серого брезента торчали ступни в носках. У Олега были хорошие берцы. Сняли. Наверное, перед тем, как убить. Или после?..

– Суки-и-и!

Когда Олега несли к машине, его ступни качались в такт нашим шагам.

Упокой, Господи, души рабов твоих, за Отечество на чеченской войне живот свой положивших.

КЛОК

Вместо Олега к нам перевели бойца из первого взвода. Ему лет тридцать. Невысокого роста, худощавый, с довольно длинными руками и короткими кривоватыми ногами.

Меня раздражает его маленький рост, редкие волоски на небритом подбородке, напускная веселость.

Как оказалось, не меня одного. Шашорин вполголоса ворчит:

– Блин, как же ему бабы-то дают? Он же скользкий, как улитка.

Новенький услышал. С улыбочкой повернулся вполоборота:

– Ну ты-то не баба! Чего беспокоишься напрасно?

Посрамленный Шашорин отворачивается к стене. Новенького зовут Андрей Клоков. Значит – Клок. Он тут же задружил с Ромкой Гизатулиным. О чем-то с ним шушукался, подарил свою новенькую разгрузку.

Дня через три Клок отличился, застрелил Прапора. Прапор – это не человек, собака. После бомбежек и пожаров в Чечне многие из них оказались на улице. Питались на помойках, жрали мышей, лягушек. Говорили даже, что ели и человечину. Прапору удалось прибиться к людям. Крутился при солдатской кухне. Хороший был пес, не злой, не агрессивный. Кто-то раньше, случайно или по злобе, облил его кипятком. По всей спине тянулся шрам от ожога, похожий на погон. Потому его и назвали Прапором.

Вот его Клок и убил. Опробовал винтовку.

Пес, вытянув лапы, лежал на земле в луже крови. На спине чернел старый шрам.

Пришел Прибный. Спросил:

– Зачем?

– Так чеченской же породы, Степаныч! Чего их жалеть.

Прибный сплюнул:

– Креста на тебе нет. Тварь безвинную не пощадил.

С Клоковым перестали разговаривать. Вечером в кубрике Ромка бросил ему подаренную разгрузку.

– Дать бы тебе в едало, тварь!

Вечером поспорили, что будет делать Клок. Попросит прощения или сбежит?

ЧЕЧЕНЕЦ

Прошло несколько дней. Тело Олега отправили в Моздок, на холодильник. Уже оттуда его должны были отправить родителям. Мы несли службу, случившееся потихонечку забывалось.

Ничего не забыл только Прибный. Он несколько раз ездил на станцию, о чем-то говорил с местными.

Однажды ночью я проснулся от толчка. У кровати стоял Прибный.

– Вставай, – коротко сказал он. – Поедешь с нами.

Я быстро оделся. Натянул на бушлат разгрузку с магазинами. Сунул в карман пару гранат.

– Куда?

– Сейчас увидишь.

Ребята уже сидят в броне: Першинг, Пес, Заяц, Клок.

Моросил мелкий холодный дождь. Из невесомого серого марева, прикрывавшего неспешное отступление февральской ночи, сбоку от дороги показалось серое приземистое здание бывшего коровника. Тусклый желтый комочек еще холодного солнца едва продавливал ватные клубы зависшей в воздухе влаги, медленно обрисовывая желтое поле, перепаханное танковыми гусеницами.

– Машину замаскировать, чтобы не было видно с дороги. Выпейте чаю, согрейтесь. Водки не дам, вы нужны в здравом уме.

Пока мы, обжигаясь, глотали горячий чай, Степаныч излагает свою пропозицию.

– Ситуация, хлопцы, такая. Олега убил Зелимхан Мурдалов, информация точная. Его машина сейчас стоит на блоке. В машине он не один. Там его трогать нельзя, много свидетелей. Через полчаса он будет здесь или возле кошары, если двинется по грунтовке.

До кошары отсюда чуть больше километра. Здесь остаются Леха, Клок и Першинг. Першинг останавливает машину, остальные страхуют. Клок со снайперкой, Леха за пулеметом. Но надо взять его живым и желательно без стрельбы. Потом допросим, с кем он был.

Я, Пес и Заяц выдвигаемся к кошаре. Услышите стрельбу, выдвигаетесь в нашу сторону, мы соответственно в вашу. Потопали.

Трое мужчин след в след побежали по еле заметной тропинке в сторону предгорий.

Через минуту группа растворилась в дождливом мареве.

Першинг уходит вперед. Клок, прихватив винтовку, залезает на крышу. Я сижу в машине, через триплекс смотрю на серую скользкую дорогу. Тепло выветривается, влага и холод ползут под бушлат. Минут через пять раздается стук по броне.

– Леха, мне отойти надо. Обосссс-смотреться.

– А чего ты стесняешься? Делал бы здесь свои дела.

– Да не могу я под дождем. Надо сосредоточиться…

– Ладно, вали, делай свое грязное дело.

Першинг, прихватив кусок газеты, скрывается в глубине коровника. Его нет почему-то очень долго.

На мокрой дороге появляется старая красная «семерка».

Из машины выходит водитель. Рыжая борода, куртка от армейского камуфляжа, непонятного цвета штаны. Не хватает только зеленой повязки и перемотанного изолентой автомата. Узнаю старого знакомого, с кадыком. Я почти уверен, это и есть Мурдалов.

По плану их должен был встретить Першинг. Но его нет, и что теперь делать мне?

Мой знакомец ныряет куда-то в развалины и через минуту появляется обратно с каким-то длинным свертком, завернутым в полиэтилен. А вот и снайперская винтовка. На работу собрался, с-сука! Наших ребят отстреливать.

Затаив дыхание, навожу стволы пулеметов на лобовое стекло.

– Где Першинг? Почему не стреляет Клок? Уйдет ведь, тварь!..

Чеченец уже садится за руль. Поворачивает ключ зажигания. Двигатель начинает работать.

– Господи, помоги! Огонь!

Затаив дыхание, выжимаю кнопку.

Пулеметная очередь вдребезги разносит стекла, рвет металлическую обшивку дверей и кузова. И как-то резко наступает тишина. Я хочу подойти к расстрелянной машине и понимаю, что ноги едва слушаются меня. Из развороченного кузова тянет сладким и приторным запахом парного мяса, развороченных внутренностей. Вместо лица у чеченца кровавая каша.

Пули разворотили ему грудь и живот. Красное мясо, сизые кишки. Кровь идет сгустками, темными пятнами оседая в грязи.

Надо обыскать труп. У него должны быть документы. Мои пальцы возятся в кровавом месиве. Водительские права, паспорт залиты липкой кровью…

Все как в тумане, секунды кажутся вечностью. У меня возникает ощущение, что это происходит не со мной. И липкое противное ощущение крови на лице, мне кажется, что меня ею просто умыли. Прихожу в себя от боли в руках. Я тру ладони куском кирпича, я содрал кожу, стараясь стереть кровь.

Опускаюсь на корточки, Першинг сует мне в рот зажженную сигарету. Догорая, она обжигает мне пальцы, и я автоматически прикуриваю от нее новую. Совершенно не помню, как появился Прибный.

– Кто стрелял?

Я молчу.

Степаныч оглядывается по сторонам, заглядывает в машину и горестно машет рукой.

– Клок, быстро тащи бензин, и уходим. Нас здесь не было.

– Степаныч, у него же оружие было, винтовка.

– Оружие тоже в огонь.

Кто-то из ребят пробует возразить:

– А может быть, доставить его в комендатуру? Это же боевик. Да и Олег на его совести.

Прибный взрывается:

– Может быть, кто-нибудь из вас хочет стать новым Ульманом? Или Будановым?.. Выполнять приказ! Все на броню. Уходим.

Клок уже бежит с канистрой. Долго возится перед машиной. Наконец вспыхивает пламя.

УХО

Первым на Клока обратил внимание Саня Спесивцев. Он все косился и косился на него, а потом, когда Клок вышел из кубрика, подошел к Прибному.

– Командир, тебе не кажется, что Клок под постоянным кайфом?

Степаныч чистит автомат. Смазывает его маслом, любовно полирует мягкой ветошью.

– Ну и что? У нас половина роты, если не на службе, к вечеру под кайфом. Вино вместо воды пьем. Сам же знаешь.

– От него перегаром никогда не пахнет. Он вообще не пьет!

Прибный вздыхает и нажимает спусковой крючок. Оружие щелкает. Степаныч продолжает нажимать спусковой крючок снова и снова:

– Щелк!.. Щелк!.. Щелк…

– Что у него? Колеса или наркотики?

– Не знаю. Но на торчков я в зоне насмотрелся. У него глаза обмороженные, как у рыбы.

– Ну да, ну да…

Входит Клок. Прибный подходит к нему вплотную, долго-долго смотрит в глаза.

– Раздевайся!

– Зачем?

– Затем. Медосмотр буду проводить.

Степаныч внимательно осматривает вены.

– Одевайся. Выворачивай тумбочку! Теперь сумку!

На дне сумки теплый свитер, дополнительное белье, завернутый в узел носовой платок. Степаныч развязывает узел.

Первой мыслью было, что Клок зачем-то прячет грязную курагу. Домыслить я не успел, почувствовал, как тошнота поднимается к горлу. Пережив два рвотных позыва, но так и не срыгнув, я выдохнул:

– Бля-я-я!..

Кажется, что это сказали все…

Невозмутимым остался только Прибный. Он потрогал сморщенное человеческое ухо пальцем. Понюхал. Мне показалось, что сейчас он его лизнет…

– Ты что, Клок?.. Некрофил?..

Это был единственный здравый вопрос.

Клок молчит.

– Это чье? Убиенного Лехой чеченца?

Лицо Клокова начинает медленно наливаться кровью.

– Ты понимаешь, что ни один человек в здравом уме такое не будет собирать и тем более хранить! Или ты психопат? Идиот? А если какие-то чечены прознают? Вот визгу будет. Уши! Уши! Наших братьев! И они правы будут, и по их понятиям, да и по нашим тоже! Кому это понравится? А может, у тебя крыша поехала?

Собирай монатки и сегодня же во взвод. С ротным я договорюсь.

За Клокова вступается Спесивцев.

– Степаныч, погоди. Может, оставим? Без снайпера хреново будет… Остальные и в корову не попадут.

– Нет! Я сказал. Уши режут те, у кого крыша поехала. Мне в разведке психи не нужны. Ты можешь пытать или резать врага на ленты для того, чтобы получить от него информацию. Это работа.

Но если ты начинаешь это делать для удовольствия – это болезнь. Если для того, чтобы потом покрасоваться перед девками своей крутостью – долбоебство. И тех и других я презираю. Клок, п-шел вон!

Вечером, когда Прибный уходит на доклад к ротному, Гизатулин не выдерживает:

– Парни, а вы знаете, что мне предлагала эта сука?

Мы, заинтересованные, поворачиваем к нему головы.

– Переговорить со Степанычем, чтобы прикрыл от начальства в случае чего, и во время следующей зачистки разжиться у чехов барахлишком. Дескать, не мешало бы в кубрик телевизор поставить, да и видик был бы не лишним.

Шашорин бросает:

– А зря ты со Степанычем не поговорил. Он бы вас обоих сразу и зачистил.