Текст книги "Узники Тауэра"

Автор книги: Сергей Цветков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

Английские «якобинцы»

Падение Бастилии поначалу было воспринято в Англии с сочувствием и даже с энтузиазмом. Мятежи и беспорядки, сопровождавшие революцию во Франции, представлялись первому министру Уильяму Питту просто переходной стадией развития. В январе 1790 года он еще полагал, что «современные беспорядки во Франции должны рано или поздно перейти в общую гармонию и правильный порядок» и что, добившись свободы и упрочив ее, «Франция будет одним из самых великих государств Европы».

Здравый смысл английского народа нашел своего выразителя в лице члена парламента Эдмунда Борка. Падение Бастилии, возбудившее в Питте энтузиазм, вызвало в Борке одно недоверие. «Когда свобода и справедливость раздавлены, – писал он через несколько дней после этого события, – и та и другая небезопасны». Ночь 14 августа, ночь уничтожения всех привилегий, наполнила его ужасом. Он видел – и с полным основанием – в этом уничтожении привилегий аристократии критический момент в развитии революции, выражение ее истинного характера, и его мнение о ней было составлено окончательно. «Французы, – говорил он в январе 1790 года, в то самое время, когда Питт пророчил славное будущее для новой конституции, – доказали, что они самые лучшие разрушители из когда-либо живших на свете. В непродолжительное время они уничтожили свою армию, свой флот, свою торговлю, свое искусство и свою промышленность».

Поскольку в палате общин его не слушали, Борк выпустил «Размышления о французской революции» (октябрь 1790 года), напав не только на «издержки», но и на самые принципы революции. Отстаивая необходимость общественного порядка и непрерывности исторического развития, без которой «люди были бы похожи на летних мух», он провозгласил крестовый поход против Конвента и требовал, чтобы соединенные армии всей Европы подавили революцию, чьи принципы угрожали крушением всех государств. Продажа в короткий срок тридцати тысяч экземпляров доказала, что Борк является выразителем мнения большинства англичан. Анархия, отсутствие политического такта в представительных собраниях, всеобщая подозрительность, уничтожение всех гарантий личной свободы, аресты, убийства, разрушение церквей, казнь короля – все это в конце XVIII столетия было уже глубоко чуждо английскому народу.

В скором времени симпатии к якобинцам сосредоточились почти исключительно в кружках реформаторов, собиравшихся в «конституционных клубах». Там они читали и обсуждали «Права человека» Уильяма Пенна – довольно пустую книжицу, наполненную трескучей революционной болтовней, которая подготовила читателей к дальнейшим эксцессам «века разума».

«Пени не дурак, – сказал Питт своей племяннице, прочитавшей ему то место из книги, где автор отстаивал принципы революции, – он, может быть, и прав. Но если бы я сделал то, чего он требует, то завтра же мне пришлось бы иметь дело с тысячами бандитов, и Лондон был бы сожжен».

Начавшаяся в 1792 году война с Францией изменила благодушное настроение правительства по отношению к проповедникам революционных принципов. Ничего серьезного, впрочем, не произошло. Худшим следствием охоты на революционных «ведьм» был ряд законодательных мер, к которым она привела. Действие Habeas Corpus act было приостановлено, билль против мятежных сборищ ограничивал свободу публичных митингов, а определения статута о государственной измене были расширены. Против печати был начат ряд процессов, проповеди некоторых священников сочли мятежными, и собрания людей, симпатизировавших Франции, разгонялись. Самый возмутительный случай произошел в Шотландии, где «молодые виги», чьим единственным преступлением явилось требование парламентских реформ, были приговорены к ссылке, причем судья грубо выразил свое сожаление по поводу того, что пытка при ведении дел о возмущениях и мятежах вышла из употребления.

Различного рода реформаторы побывали в эти годы и в Тауэре, но процессы над ними относятся скорее к комическим, нежели к трагическим страницам в истории английского правосудия.

12 мая 1794 года государственный секретарь барон Мелвил, прозванный в палате общин «расточителем общественных денег», объявил от имени короля в парламенте, что некоторые лондонские клубы отличаются революционным духом, что захвачены книги и документы этих клубов и что в них найдены доказательства существования заговора с целью уничтожения английской конституции и введения анархии, опустошавшей в настоящее время Францию. Он предъявил бумаги, служившие уликами, и просил принять подобающие меры.

На следующий день Питт потребовал принять билль, дававший бы его величеству право арестовывать тех лиц, которых подозревали в заговоре, против правительства и общественного порядка. По иронии судьбы этот билль имел поразительное сходство с якобинским «законом о подозрительных»: с революцией боролись революционными средствами.

Не дожидаясь принятия билля парламентом, Питт велел арестовать двух секретарей «конституционных клубов» – башмачника Томаса Гарди и клерка Дениэла Адамса. Арестованные были немало удивлены, узнав, что их считают главарями тайных обществ, между тем как они собирались публично и печатали все свои протоколы.

Вслед за ними был арестован еще ряд членов мятежных клубов – Тельваль, Бэнни, Рихтер, Кид, Мартин и Ловат. Но проскрипционный список Питта все еще был неполон, и 16 мая подвергся аресту другой пастор, достопочтенный Джон Горн Тук. Этот великий мятежник, каким он был в глазах Питта и Георга III, сейчас известен как остроумный критик и забавный остряк. Впрочем, если кто из арестованных и заслуживал хорошей порки, так это именно Тук. Неизвестно, насколько этот пастор прославил церковь своими талантами и знаниями, зато несомненно, что он сильно опозорил ее своим поведением. Он открыто издевался над священными предметами и всячески старался избегнуть того, что называл «заразой епископских рук» (то есть благословения).

Лорд-канцлер Лофборо и генеральный прокурор Скотт убедили короля и первого министра, что сумеют доказать виновность арестованных путем использования термина «условная измена», применявшегося в старину к тем лицам, которых нельзя было обвинить обыкновенным путем.

Наместником Тауэра в этот период был старый генерал Верной. Он спокойно спал на своем месте в продолжение тридцати одного года, так как за все это время у него было всего четверо арестантов: один в 1763 году, двое – в 1780-м и один – в 1781-м. Его должность сохранила только тень былого значения. Старик генерал жил в городе и редко появлялся в Тауэре, поэтому его обязанности исполнял комендант Тауэра полковник Смит.

Арестованные были размещены в Кровавой башне, Соляной башне у восточной стены и в домах тюремщиков (так называемых джентльменов-привратников). Относительно их были приняты самые строгие меры. В комнате у каждого заключенного постоянно находились два сторожа, а у дверей стояло двое часовых.

По своему общественному положению арестованные клубные завсегдатаи не подлежали заключению в Тауэр. Но этот случай послужил прецедентом, и после 1794 года подобные случаи стали повторяться, так что Тауэр утратил свой аристократический статус и снизошел до уровня Ньюгетской и Флитской тюрем – как в свое время и Бастилия.

Прошло несколько месяцев, прежде чем правительство почувствовало себя готовым начать процесс. Судебное расследование происходило при огромном общественном возбуждении. Первым перед судом предстал Томас Гарди, имя которого стояло под всеми документами «конституционных клубов». Его адвокат Эрскин сделался народным героем, и каждый вечер, после закрытия заседания суда, несметные толпы встречали его громкими криками одобрения, между тем как генеральный прокурор Скотт был провожаем свистками и дождем капустных кочерыжек и тухлых яиц. Гарди был оправдан присяжными, и в этот день во всей Англии стояло такое ликование, какого в ней не помнили со времен возвращения принца Карла и Бэкингема из Испании. Стойкий башмачник, выйдя из Тауэра, сделался популярнейшим героем тех дней.

В летописях английских судов едва ли есть другой пример, чтобы после оправдания одного подсудимого правосудие решилось бы попытать счастья с другим по обвинению точно такого же свойства. Однако после Гарди Скотт усадил на скамью подсудимых Тука.

Пастор открыто издевался над судьями. Даже Эрскин, находившийся в зените славы, с завистью ловил каждое его слово.

– Признаете ли вы себя виновным?

– Нет.

– Каким судом вы хотите судиться?

– Я желал бы, чтобы меня судили Бог и отечество, но… – Многозначительная пауза, и более ни слова.

Когда судья сказал – в ответ на какую-то просьбу Тука, что ему будет оказано это снисхождение, Тук возразил:

– Милорд, вы не можете быть снисходительным, вы должны быть справедливым.

Вообще понаторевший в остроумных беседах пастор не пропускал ни одного случая кольнуть своих противников и постоянно поддерживал в присяжных хорошее расположение духа. Однажды, превознося королевское правосудие, прокурор опрометчиво заметил, что король должен скорее умереть, чем управлять страной в нарушение данной им присяги.

– Что? – молниеносно воскликнул Тук. – Вы говорите, что король должен умереть? Тот, кто преследует меня за измену, не совершает ли сам гораздо худшего, нежели то, в чем обвиняет меня?

Когда присяжные вынесли приговор: «Невиновен», Тук с улыбкой возвестил, что, если его в следующий раз обвинят в измене, он предпочтет признать себя виновным, нежели слушать речи генерального прокурора сэра Джона Смита.

Третье заседание суда открылось при громком смехе всего зала, и Джон Тельваль был немедленно оправдан присяжными. Оставшихся узников выпустили на свободу без позорного фарса.

Георг III был поражен этими неудачами не меньше Питта. Встретив канцлера Лофборо, король воскликнул с неудовольствием:

– Вы нам указали дурную дорогу, милорд, вы нам указали дурную дорогу! «Условная измена» никуда не годится, «условная измена» никуда не годится!

Несмотря на оправдательные приговоры, общественная паника тех лет, вызванная страхом перед распространением революционных идей, оставила по себе худые последствия. В течение последующей четверти века трудно было заставить правительство выслушать предложение о какой-нибудь мере, грозящей изменением существующих государственных учреждений, как бы благодетельно ни было подобное изменение, – это расценивалось как попытка ниспровержения общественных устоев.

Депутат Бардет

– Свободному правительству нечего бояться свободы прессы и свободы народа! – Этими словами заявил о себе в палате общин юный баронет сэр Фрэнсис Бардет. Все слышавшие его сразу поняли, что оратор относится к тем опасным людям, которые верят в то, что говорят. Правительство немедленно взяло юного сэра под надзор.

Фрэнсис Бардет представлял собой образец английского аристократа: его род восходил к нормандским рыцарям, он провел юность в Вестминстере и Оксфорде, много путешествовал и повидал свет; будучи сам владельцем обширных поместий, он женился на богатой невесте и рано стал депутатом парламента. В благородной юности он был пламенным демократом, в зрелые лета – другом народа, а под старость стал примерным английским джентльменом.

Во время войн с наполеоновской Францией в Англии не прекращались требования парламентской реформы. Ее сторонники продолжали «старое доброе дело» английской свободы, выступая не против правительства, а против засилья в парламенте знати. В Лондоне более ста таверен сделались местом политических собраний, получивших название гэмпденских клубов, в честь Джона Гэмпдена, одного из борцов за английскую свободу.

Красивый баронет стал секретарем этих клубов и составил для них программу, включавшую требование всеобщей и тайной подачи голосов, равенства избирательных округов (чтобы голоса депутатов имели равную силу), уничтожения избирательного ценза и т. п. Все эти требования были заявлены весьма грозным тоном, и это дало правительству повод сделать вывод о том, что гэмпденские клубы отрицают церковную и королевскую власть, желают республики и намереваются установить ее при помощи революции.

Второй разряд политических клубов носил название спенских и походил на парижские якобинские клубы. Их основатель Спенс содержал школу в Йоркшире. Он отличался любовью к человечеству и жестоким обращением с учениками, которых беспощадно сек и морил голодом. Корень зла для него заключался в земельной собственности. «Надо вырвать этот корень, – говорил он. – Земля принадлежит Богу, и никакой человек не может владеть ею на правах собственника». Спенс предлагал национализировать землю и разделить ее поровну между всеми членами общества. Это предложение было сделано им в то время, когда во Франции установилась республика, а наполеоновские войска маршировали по Голландии, Италии и Египту. Поэтому правительство не нашло ничего лучшего, как начать преследовать Спенса, и тем самым сделало его учение популярным. Во многих городах немедленно образовались общества, носившие его имя и имевшие целью провести в жизнь его учение.

В 1802 году Фрэнсис Бардет начал ряд избирательных кампаний, которые продолжались несколько лет и сопровождались беспорядками, получившими название бардетских мятежей. Он набирал большинство голосов, но правительство опротестовывало результаты выборов и приговаривало сторонников Бардета к штрафам, тюремному заключению и ссылке. Эта избирательная борьба стоила сэру Фрэнсису сто тысяч фунтов. Наконец его терпение и средства были истощены, и депутатское место в его округе занял лояльный правительству кандидат.

Тогда гэмпденские клубы утешили его избранием в парламент от Вестминстерского избирательного округа. Выборы были отмечены неистовым сокрушением стекол в домах противников Бардета. Победа сэра Фрэнсиса послужила поводом к необычному шествию. По улицам Лондона проехала триумфальная колесница, на которой впереди стояла Британия с фригийским колпаком на голове, а позади на пьедестале в готическом кресле восседал сэр Фрэнсис, у ног которого лежал поверженный дракон – «чудовище злоупотреблений». Эта колесница, запряженная четырьмя белыми лошадьми и сопровождаемая длинной вереницей экипажей лордов-вигов, проследовала от дома баронета на Пикадилли до таверны «Корона и якорь» в Стрэнде, где две тысячи свободных граждан обедали за счет своего представителя.

В 1809 году Бардет поднял в парламенте вопрос об избирательной реформе. Только пятнадцать депутатов поддержали его предложение. Рассерженный сэр Фрэнсис написал памфлет, одно место в котором, содержавшее указание на палату общин как на «некоторую часть наших сограждан, собранных вместе, при помощи средств, описывать которые излишне», привело его в Тауэр.

Возвратившись после заседания домой, Бардет нашел записку от парламентского пристава Колмана, который извещал его, что получил от спикера приказание о его аресте, и спрашивал, когда он может явиться в дом уважаемого сэра, чтобы отвезти его в Тауэр. Бардет ответил, что тот может приехать завтра в полдень. Однако Колман появился в восемь часов того же дня, так как, по его словам, спикер сильно разбранил его за то, что он не арестовал Бардета немедленно. При этом пристав выразил надежду, что сэр Фрэнсис спокойно подчинится его требованию. Но Бардет отвечал:

– Подумав хорошенько, спикер не станет вас больше бранить, ибо не в вашей власти оставаться при мне. Не в обиду вам будет сказано, я не дозволил бы вам оставаться в моем доме.

Пристав удалился ни с чем.

На следующий день к Бардету пришли несколько друзей, рассказавшие о том, что его письмо вызвало в парламенте бурную сцену. Некоторое время спустя ему доложили, что явился посланец из парламента. Спустившись вниз, Бардет спросил его:

– Ну, приятель, что вам угодно?

– Сэр, – отвечал тот, – мне приказано показать вам постановление палаты общин, на основании которого выдан приказ о вашем аресте. Мне также приказано исполнить его и оставаться при вас.

Однако и этот посыльный получил все тот же ответ:

– Друг мой, вы можете возвратиться к спикеру и передать, что я никогда не подчинюсь этому приказу.

Парламентскому посыльному указали на дверь. Он вышел, а через час к дому Бардета явился отряд конной гвардии, который рассеял народ, скопившийся на улице, и окружил жилище вестминстерского депутата. В продолжение всего дня дом Бардета оставался на осадном положении. Между тем шериф Вуд встал на сторону Бардета, заставив солдат отойти от дома и разместив внутри несколько полицейских офицеров с тем, чтобы они охраняли депутата от незаконного ареста.

Междоусобная война властей казалась неизбежной, и всю ночь лондонцы ждали, чем кончится противостояние. Весь Лондон знал, что в Уайтхолле был созван Тайный совет и что к городу стягиваются войска, расквартированные в радиусе ста миль. Тем не менее, улицы были освещены в честь Бардета. Солдатам было приказано потушить иллюминацию. Началась борьба солдат с народом, поначалу только словесная.

– Потушить! – кричали одни.

– Осветить! – вопили другие.

Те, кто, послушавшись приказа, тушил свечи и факелы, выставленные в окнах и на балконах, подвергались нападению толпы, безжалостно бившей стекла законопослушникам. Во многих местах произошли стычки солдат с народом; больницы были забиты ранеными.

Утром потасовки прекратились. Солдаты стояли в отдалении от дома Бардета, а толпа сгрудилась вокруг него и заставляла каждого едущего мимо джентльмена снимать шляпу. Отказывавшихся забрасывали грязью. Так миновали еще сутки.

На следующий день Бардет спокойно позавтракал и попросил своего маленького сына почитать для гостей Великую хартию вольностей. Вдруг за окном послышался необыкновенный шум. Бардет выглянул из окна и увидел, что все пространство перед его домом, насколько хватало глаз, было забито войсками: пехотой, кавалерией, артиллерией. Внизу зазвенели стекла. Спустившись, Бардет и его гости застали там два десятка офицеров и солдат, завладевших нижним этажом.

– Сэр Фрэнсис! – с торжеством воскликнул пристав Колман. – Вы мой пленник!

По его приказу Бардет был арестован. В одну минуту его вытащили на улицу и запихнули в карету, вокруг которой сомкнулись два эскадрона конногвардейцев. Шествие двинулось к Тауэру. Многотысячные толпы народу сопровождали эскорт. Горожане пребывали в таком возбуждении, что одного крика, казалось, было довольно, чтобы они бросились на солдат. Однако все обошлось.

Полковник Смит принял узника и поместил его в доме одного из тюремщиков у южной стены. Двое сторожей были отряжены внутрь этого помещения, и двое караульных встали у дверей дома. Но вообще Смит обращался с узником почтительно.

Эскадроны, составившие эскорт Бардету, по возвращении в город были встречены криками ярости. «Они упрятали его в Тауэр! – вопил в бешенстве народ. – Да здравствует Бардет! Долой солдат!» Комья грязи и камни посыпались на кавалеристов. На углу Тринитихауза терпение солдат иссякло, и они, обнажив палаши, ринулись в атаку. В несколько минут улица была очищена, а земля усеяна ранеными. Но дальше толпа вновь сомкнула свои ряды, и, чтобы пробиться сквозь нее, солдатам пришлось не только поработать палашами, но и стрелять из карабинов. Двое горожан было убито и множество ранено. В эту ночь злой дух мятежа объял весь Лондон. Толпы рассвирепевшего народа напали на дома министров, перебили окна и фонари под крики: «Да здравствует Бардет!» В продолжение двух суток в городе царила анархия; солдаты колебались, и даже гарнизон Тауэра считался ненадежным. Наконец хлынул дождь – проливной, бесконечный, который погасил в душах промокших до костей граждан демократический огонь и очистил улицы.

Десять недель Бардет оставался узником Тауэра. Ему разрешали вести переписку, видеться с друзьями и гулять на стене. Леди Бардет с детьми поселилась в Тауэре и проводила вместе с мужем большую часть времени. Солдаты смотрели на заключенного как на своего друга, и сэр Фрэнсис не только любезно здоровался с ними, но и проповедовал им о правах человека, так что полковник Смит счел нужным заметить ему о неприличности его поведения; слушатели же были подвергнуты жестокой порке. Бардет, гулявший на стене, стал свидетелем этой экзекуции и резко восстал против нее, вследствие чего ему запретили прогулки.

Тем временем в парламенте не утихали прения по поводу его заключения. Наконец правительство сочло за благо распустить палаты. Таким образом, парламентский приказ об аресте Бардета потерял силу, и узник был освобожден. Немедленно образовался обширный комитет для устройства вестминстерскому депутату торжественного шествия от Тауэра до его дома. Половина Лондона обещала выйти на улицу, и правительство опасалось за спокойствие в городе. Двое убитых и десятки раненых были следствием ареста Бардета, и никто не мог поручиться, во сколько жертв обойдется его освобождение.

Бардет вначале принял предложенную ему овацию, но затем под давлением правительства отказался от нее. Перед тем как покинуть Тауэр, он отправился к полковнику Смиту, чтобы поблагодарить его за любезное обращение.

– Вы лучше бы доказали свою благодарность, если бы не обращались к солдатам гарнизона, – заметил полковник.

– Я только хотел выразить им, как глубоко ценю их сочувствие.

– Вам следовало передать эти чувства через офицеров, – недовольно пробурчал Смит.

В то время, пока сто тысяч лондонцев ожидали на улицах его появления, Бардет сел в лодку на Королевской пристани и прибыл домой по Темзе.