Текст книги "Под выцветшим знаменем науки"

Автор книги: Сергей Дженюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Отсюда следует, что такие, как я, обладатели «Дневников» пользуются незаработанным преимуществом перед вавиловскими биографами XX века. У них могли быть десятки, если не сотни источников, а меня один, но главный. Наверное, этот случай не уникален.

Вернемся к событию 13 июля 1949 года. Вавилов двумя днями позже, уже в Ленинграде, записал подробный конспект этой встречи – «для истории» и, очевидно, в силу важности обсужденных вопросов для последующей работы. Приведу эту запись выборочно:

«… 2) И. В. Сталин говорит о плохой работе геологов. Я подтверждаю… Указание на вредительство в геологии (академик Григорьев). „Вредительство или нет, а на три года затормозили работу. Сообщили обо всем простые люди, рабочие. А Академия ничего не знала“.

… 6) Дальше говорю о том, что умерло 17 академиков. Прошу разрешить „довыборы“ 20 академиков. Т. С. спрашивает: „Можно ли исключать академиков, которые не работают?“ Говорю, что по уставу нет, исключаются только за антисоветскую деятельность. Указывается, что хорошо бы такую статью ввести.

… 11) Перехожу к делам Большой Советской Энциклопедии. Прошу разрешения перепечатать на слово В. К. П. „Краткий курс“. Т. Сталин смеется, не согласен, говорит, что было бы достаточно перепечатать 1/20 книги, да и вообще не стоит, тем более что есть время. Я внесу на съезде партии предложение переименовать партию в Коммунистическую Советскую Партию, будет не на букву „В“, а на букву „К“. Хохочет.

12) Т. Сталин одобряет макет тома, соглашаясь с моими доводами в его пользу; удивляется, что мог даже возникнуть вопрос о непомещении „отрицательных“ лиц вроде Гитлера. „Ну и редакторы. А Наполеон, ведь он же был мерзавцем“. Точно так же считает возможным заказывать статьи раскритикованным авторам вроде Варги.

… 13) Спрашивает о О. Ю. Шмидте. Говорю, что успешно занимается теорией солнечной системы. „Почему не выбрали в президиум?“ Говорю, что болен. „Он тогда обнаглел, сел на плечи Президенту (Комарову)“.

14) Говорю о необходимости пенсий ученым (50 процентов). Удивляется, почему до сих пор не так» (15.07.1949).

По поводу пенсий мы продолжаем удивляться до сих пор (на Украине еще в 1990-е ввели «научные пенсии» на уровне государственных служащих), а на других пунктах следует остановиться подробнее. Относительно геологов в комментарии к «Дневникам» сказано, что речь шла о «деле красноярских геологов», которых обвинили в сокрытии урановых месторождений. Арестовали около 30 человек, никого не расстреляли, но приговорили к большим срокам. Реально их освободили через четыре года (о чем уже не узнали ни Сталин, ни Вавилов), но шесть человек, в том числе директор Геологического института АН И. Ф. Григорьев (1890-1949), умерли в заключении.

Исключать из Академии за бездействие так и не стали (неудивительно, что академиков теперь так много). К Шмидту и Комарову можно будет вернуться ниже, а пока надо задержаться на обсуждении вопросов БСЭ.

Эти вопросы почему-то особенно развеселили Сталина («смеется», «хохочет») и дали ему возможность проявить и скромность (относительно «Краткого курса»), и великодушие (относительно Гитлера). Возможно, он вспомнил о примере Петра Первого, поднявшего заздравный кубок за побежденных шведских генералов. По умолчанию подразумевалось, что такой взвешенный подход к истории не распространяется на внутренних врагов народа, которые в этом смысле хуже Гитлера. Нет сомнения, что Сталин помнил о Николае Ивановиче (не забыл же он о склоке между Комаровым и Шмидтом) и что Вавилов это понимал. Но запись в дневнике сделана протокольно, без эмоций. Воздержимся от них и мы. Годом позже Вавилов записал:

«Смотрел листы Энциклопедии. Статьи по борьбе за существование, ботанике. Лысенко. Боже мой, как это грустно и стыдно. Имени Николая нет нигде. Это лучше» (07.08.1950).

В сталинском, «синем», издании энциклопедии Гитлер есть (какая же энциклопедия без Гитлера?) Нет там ни Н. И. Вавилова, ни академика Надсона, ни тем более участников всевозможных политических оппозиций, начиная с Троцкого. Поэт С. Я. Надсон там есть, несмотря на презрительное замечание Маяковского, как раз по поводу посмертного увековечения («Между нами – вот беда – позатесался Надсон. Мы попросим, чтоб его куда-нибудь на Ща!»).

Было бы интересно углубиться в анализ содержания энциклопедии (например, как там представлены русская эмиграция, русская церковь), но это уведет нас от главной темы. Стоит только отметить, что в следующем издании («красном») все реабилитированные ученые, писатели, маршалы восстановлены, не повезло только коммунистам. За Бухарестским университетом следует растение бухарник, и нет никакого Н. И. Бухарина. Корректировку истории в положительном смысле продолжила редакция «Большого энциклопедического словаря» (1991), на котором советское энциклопедическое дело закончилось. Там, не говоря уже о симпатичном Бухарине, есть обстоятельная и объективная статья о Троцком, в конце которой сообщается: «убит в Мексике в результате террористической операции НКВД». Интересно, что при этом зона умолчания сократилась, но до конца не исчезла. В ней, в частности, остался такой политический деятель, как Степан Бандера (тоже убитый в результате террористической операции). Он упомянут, но только косвенно, в статье «Бандеровцы».

Том 6 со статьей «Вавилов С. И.» был подписан к печати 12 мая 1951 года, через три с половиной месяца после его смерти. Но этот факт в статье успели указать, а в общем в ней можно найти хорошее и подробное изложение биографии ученого и научного деятеля. Я заметил там только три инородных фрагмента, которые было бы легко удалить при современном переиздании:

«…требовал, чтобы в статьях БСЭ разоблачалась империалистическая агрессия и давалась большевистская критика реакционных буржуазных течений в различных областях науки, техники и культуры.

…В ряде своих работ В. раскрывал величие гениальных научных трудов В. И. Ленина и И. В. Сталина.

…В. был неутомимым и страстным борцом против американского империализма, стремящегося развязать новую мировую войну».

Специалисты по разоблачению империализма в редакции, наверное, были и помимо Вавилова. Величие трудов Сталина было бы нетрудно подтвердить цитатами из статей и докладов, которые Вавилову полагались по должности. Что касается Ленина, то в «Дневниках» можно найти один конкретный пример:

«Пишу со страшным напряжением и бездарностью доклад „Ленин и современная физика“» (30.01.1944).

В комментариях есть пояснение, что речь идет о публичной лекции, прочитанной в Колонном зале Дома Союзов и потом опубликованной в материалах Лекционного бюро при Комитете по делам высшей школы, общего собрания АН СССР, «Правде», «Известиях», журналах «Вестник АН СССР», «Успехи физических наук», «Под знаменем марксизма», «Электричество». Те из нас, кто изучал диалектический материализм и еще могут выговорить слово «эмпириокритицизм», должны помнить и ленинскую мудрость: «Электрон так же неисчерпаем, как и атом». Вавилову, наверное, удалось найти в трудах Ленина что-то сверх этого.

В последний год жизни здоровье Вавилова, и прежде неважное, постепенно ухудшалось. Лето и осень 1950 года прошли в обычном ритме. Он еще побывал в Ленинграде – 21-24 октября и 2-5 декабря. Октябрьский приезд отмечен интересной подробностью:

«Поездка в Колтуши, переданы Академии. Дрессированные мыши, несчастные дрессированные птицы и обезьяны – а в целом все кажется несерьезным и безвкусным» (24.10.1950).

В декабре стало совсем плохо:

«Хожу каким-то рамоли в сопровождении, подымаюсь на четыре ступени и отдыхаю. Был в ГОИ, в Академии, как-то руки опускаются. Ни творчества, ни активности. Люди – куклы, и все – картонные декорации. Город кажется разваливающимся» (02.12.1950).

К этому времени здоровье Вавилова стало предметом государственной опеки. Постановлением Политбюро ему предоставили месячный отпуск для лечения в санатории «Барвиха». Там он был с 12 декабря по 11 января 1951 года. Месяц прошел в болезненном состоянии, но все-таки в чем-то полноценно: с продолжительными прогулками по зимнему лесу, работой над обобщением закона Стокса, выездом в Москву на Новый год. После Барвихи была еще рабочая неделя в Москве. Снова болезненное состояние, но, помимо академической текучки, Вавилов еще размышляет над своей статьей о законе Стокса для «Докладов АН» – не допущена ли ошибка в выкладках.

Последняя запись от 21 января сделана, как это обычно и бывало, в воскресенье на даче в Мозжинке, и четырьмя днями позже Вавилов скончался. Судя по мемуарам академика П. Я. Кочиной (которая с Вавиловым не работала, но, очевидно, слышала в пересказе), в свой предпоследний день Вавилов, вопреки рекомендациям врача, допоздна работал на своем месте в здании Президиума АН. Подробности нас вроде бы не должны интересовать, но одно обстоятельство заслуживает внимания. Параллельно с дневником Вавилов вел «Научные записи», помещая их в тех же тетрадях. В томе «Дневников» в виде приложения даны записи за ноябрь 1950-го – январь 1951-го, без справочного аппарата. Это единственная часть тома, которая была опубликована раньше, причем очень давно («Химия и жизнь», 1975, № 1). Можно посочувствовать читателям тех лет, и себе в том числе, что им была доступна только такая маленькая часть вавиловского архива (конечно, по-своему тоже важная). Последние два документированных дня удивляют как раз несовпадением общечеловеческой и профессиональной линий жизни.

В «Дневнике»:

«Музыка Генделя. Ели в снегу. Снег. Луна в облаках. Как хорошо бы сразу незаметно умереть и улечься вот здесь, в овраге под елями навсегда, без сознания.

„Земля еси и в Землю отыдеши“. Жизнь кажется страшной тяжестью» (21.01.1951).

Но на следующий день, не уезжая из Мозжинки, он продолжил свою работу над обобщением закона Стокса, изложил свои выводы в четырех тезисах, и последние строки «Научных заметок» таковы:

«IV. Переход из стоксовой области в антистоксову должен быть непрерывным, т. е. в начале антистоксовой области значение вероятности должно мало отличаться от ее значения в прилегающей стоксовой области.

Из всего этого обобщенный закон Стокса вытекает с необходимостью» (22.01.1951).

Заключительные мысли научных записок могли бы оказаться и более важными с точки зрения рядового читателя, не понимающего в законе Стокса. В этих тетрадях есть и план написания будущих книг, и размышления о фундаментальных основах познания Вселенной (вряд ли газета «Правда» и журнал «Успехи физических наук» опубликовали бы их с той же готовностью, что и статью «Ленин и современная физика»). Но такие размышления присутствуют в дневниках все 15 лет, и нет никакой символики в том, что Вавилов возвращался к ним в свои последние дни.

Это была событийная сторона жизни, а теперь пора перейти к личности автора и его картине мира, отношению к людям, событиям, идеям. «Простые люди обсуждают других людей, более развитые говорят о событиях, интеллигентные – об идеях», – это я услышал на первом курсе от преподавательницы английского языка и думаю, что этот афоризм верен на все времена. Графически это можно представить пирамидой, в основании которой – биомасса примитивных мыслей, а на вершине – несколько одиноких интеллектуалов, думающих о мировых проблемах. При этом понятно, что без основания пирамида не устоит и никакие идеи не вырабатываются без подпитки с двух низших уровней.

Здесь много раз придется отмечать то, чего Вавилов не знал или не хотел знать, разные внешние и внутренние ограничения и самоограничения. Думаю, что это его не дискредитирует. Он и сам несколько раз возвращается к тому, что современный средний студент знает о мире больше, чем Галилей и Ньютон. Когда-нибудь и нас будут читать так же снисходительно (если будет кому читать вообще).

Начнем с вершины пирамиды, оставив на потом более интересные записи о разных людях, особенно о собратьях-ученых. Если исходить из непримиримости научного и религиозного мировоззрений (хотя в XXI веке такой подход не очень приветствуется), то Вавилов, безусловно, стоял на научных позициях. Нигде не прослеживается его интерес к религии, православию, не говоря уже о других конфессиях. Едва ли не единственное исключение – поездка всей семьей в Троице-Сергиеву лавру в последний год жизни, скорее экскурсия, чем паломничество. Но Вавилов отметил и то, что «бывал здесь с матушкой с пяти лет», и «русские культурные геологические слои», и «искусственно воскрешенных монахов», и впечатление от лика преподобного XV века – «умное доброе старое русское лицо» (01.08.1950).

Материализм Вавилова был неоднозначным, и он постоянно возвращается к тому, что мы изучали как основной вопрос философии – о соотношении материи и сознания. Уже в первой записи возобновленного дневника он формулирует исходные положения:

«Бесконечны „системы отсчета“ сознания: точка зрения биологического организма, борющегося за самосохранение, за потомство; социологического организма, класс, нация, государство; научное сознание, где виден весь мир в своей подвижности, бесцельности, игре. Самое простое – одна крепкая система координат, самое ужасное – постоянные переходы, блуждания. „Интеллигент“, существо с блуждающей системой отсчета. Приспособить все остальные системы на службу одной? Можно ли это? И какая же система начнет претендовать на звание абсолютной. Но релятивизм сознания – одновременно его грядущая гибель» (26.07.1936).

И дальше о развитии сознания:

«Надо оглянуться на историю. „Доисторический человек“, питавшийся, плодившийся, с примитивным сознанием, с одной биологической системой координат. И затем начинается история, создание общества, перестройка природы (жилища)… Следующий великий этап – создание большой техники (примерно XVI–XVII вв.). Система координат общее и шире. Дальше? Универсальная позиция физика-философа. Не конец ли это, не самоуничтожение ли это сознания? До этого еще очень далеко» (29.07.1936).

В следующие годы Вавилов еще не раз возвращается к феномену сознания и его эволюции, приходя и к такой мысли:

«Похоже на правду, что широкое сознание такая же неудача кухни природы, как ихтиозавры и птеродактили, и оно, по-видимому, рано или поздно исчезнет. Но все же удивительно, что такая гипертрофия мозга могла произойти и, следовательно, может существовать несравнимо большая гипертрофия – сознание, обнимающее несравнимо больше и несравнимо иначе» (10.02.1941).

Здесь вольно или невольно промелькнуло представление о некоем замысле природы, в реализации которого могут быть удачи или неудачи. Но несколько позже Вавилов подводит важный промежуточный итог:

«Люди, по-видимому, до сих пор не поняли самого главного о мире и о себе самих. Три мировоззрения: примитивный материализм, религиозная схема, полностью проектирующая человеческие отношения на Вселенную, и скептический агностицизм, отказ думать о мире, приводящий либо к безудержному опусканию на дно, либо к самоубийству. Другого, в сущности, не было, много только претензий и ярлыков других» (05.05.1941).

Для будущего президента АН такой вывод, в котором игнорируется диалектический материализм, выглядит непозволительным. Но удивляет и то, что немногим раньше Вавилов довольно резко оценил статью Эйнштейна (я ее не читал, но из того, что знаю об Эйнштейне, представляю, что она была примерно о том же):

«В „Science News Letter“ (21 Sept 1940) статья Эйнштейна „Personal God Concept Causes Science-Religion Conflict“. Верх плоскости и наивности. Неужели мозг так быстро и безнадежно вянет?» (25.11.1940).

В те годы Вавилов не раз обращался к теме умственной деградации престарелых ученых (к этому мы еще вернемся), и, возможно, 61-летний Эйнштейн показался подходящим примером.

Дальше есть еще много разрозненных записей о случайности и хрупкости сознания во Вселенной, об иерархии сознаний, среди которых человеческое необязательно должно быть высшим, о зависимости каждого индивидуального сознания от собственного организма и внешних условий. Вавилов не свел это в целостную личную философию, и вряд ли стоит пытаться сделать это за него. Применительно к событиям в мире и окружающей повседневности он приходит к полному пессимизму и мизантропии:

«Земля с жизнью, с людьми кажется такой же ничего не значащей случайностью, как рассыпанный сахар, на который слетелись мухи. Кто-нибудь сметет веником, не останется ни сахара, ни мух. И такой кажется вся „история“, Гитлеры, не говоря уже о людях, об Иван Ивановичах.

А вместе с тем совсем не ясно, почему вся галактика важнее и интереснее этого рассыпанного сахара с мухами. И галактика эта, по-видимому, такая же случайность» (04.06.1941).

«Пока есть независимые жизненные стимулы: самолюбие, любовь, голод, любовь к вещам, собственничество – жизнь идет сама собой, а „философия“ – только тоненькое облачко, мигом разлетающееся от жизни. Но вот сейчас у меня страшное. Постарел, все умерли, Николай хуже, чем умер, остались Олюшка и Виктор. Честолюбие испарилось, и так ясна его пустозвонность, прочие инстинкты совсем замерли, и вот я лицом к лицу с „философией“ с очень ясным и широким сознанием» (12.02.1942).

Философию как науку Вавилов ставил невысоко или даже вовсе не признавал:

«Странная судьба философии. Гегель, Кант, Соловьев – столько труда, мысли, трудно читаемых и понимаемых книг, и ни за что это не зацепилось. В естествознании даже микроскопические мелочи становятся кирпичами, на которых растет техника, наука, все входит в жизнь. В философии в лучшем случае судьба хороших художественных произведений.

Ни для кого они не обязательны. Одна эстетика. Что же это – псевдонаука? Чистое логизирование вроде шахматной игры? Неужели нельзя построить философию общеобязательную: как естествознание и математика? По-видимому, нельзя, за 3000 лет этого сделать не смогли» (11.05.1943).

На том отрезке жизни, когда я всерьез пытался обогатиться философскими знаниями, у меня сложилось такое же впечатление. Еще на первом курсе хотел разобраться в философии Канта (как раз в те годы выходили тома «Философского наследия» с мировой классикой, не угрожающей марксизму-ленинизму). Тогда я пришел к выводу, что результат будет одним и тем же, если вместо полутысячи страниц Канта прочитать 30 страниц предисловия к нему или, еще лучше, 1-2 страницы учебника. Все многомыслие Канта легко в них укладывается. Что же касается эстетики и художественности философских классиков от Платона до наших дней, то впечатления от них того же порядка, что от «Слова о полку Игореве» или рождественских богослужений – лично для меня никакие, но допускаю, что кому-то нравится.

По поводу философской классики позволю себе отклониться еще дальше от главной темы и процитировать автора, никак с ней не связанного, – Веру Ивановну Засулич (1849-1919). Другого случая может и не оказаться, а пропустить такое высказывание жалко. Напомню себе и читателю, что в ранней молодости она стала революционеркой, была осуждена за контакты с Нечаевым и около четырех лет провела в заключении и ссылке. Несколькими годами позже покушалась на жизнь петербургского градоначальника за грубое нарушение прав человека (не своих). Суд присяжных под председательством великого юриста А. Ф. Кони ее оправдал, и этот случай некоторые авторы считают отправной точкой действий либеральной интеллигенции по разрушению российского государства. После этого Засулич эмигрировала в Швейцарию, где занималась литературным трудом и стала соратницей Плеханова в руководстве заграничной социал-демократией. На последние 16 лет ее жизни советскому энциклопедическому словарю хватило такого же количества печатных знаков (без пробелов): «С 1903 меньшевичка».

Так вот, занимаясь за границей самообразованием, она писала в 1889 году своему коллеге-террористу С. М. Степняку-Кравчинскому:

«Это клеветы одни, будто я легче Канта ничего не читаю. Я последнее время все больше новую историю (19-го века) читаю и так увлекаюсь 30-ми и 40-ми годами, что Павел [П. Б. Аксельрод] даже злится. А Гегеля (не Канта) все-таки очень люблю. Не логику – я ее не очень понимаю, а историю философии, эстетику и философии истории можно 100 раз прочесть с удовольствием, столько в них мысли. Я-то всего еще один раз прочла, впрочем»[3]3
  Засулич В. И. Избранные произведения. М.: Мысль, 1983. С. 13.


[Закрыть].

Здесь подкупают и смущенная интонация (при таком-то жизненном опыте), и искренняя вера в силу философских теорий, и тонкое разграничение между скучноватым Кантом и занимательным Гегелем. Если в наши дни и остались увлеченные читатели Гегеля, то уж точно не среди политиков, будь то левых или правых.

Вернемся к философским взглядам Вавилова. Влияние марксистско-ленинского учения в его «Дневниках» не прослеживается. Карл Маркс не упомянут вообще, Ленин – только в связи со статьей «Ленин и современная физика» и участием Вавилова в торжественных заседаниях (тогда главной ленинской датой считалась годовщина смерти 21 января, но в мое школьное время на уроках пения уже разучивали: «Тих апрель, в цветы одетый, а январь суров и зол. Он пришел с весенним цветом, в ночь морозную ушел»).

Энгельс упоминается только один раз по курьезному поводу:

«В воскресенье купил новое издание „Диалектики природы“ Энгельса за 3 р. 15 коп. А огурец на базаре (это в августе!) стоит 4 руб. Поистине – диалектика природы» (18.08.1942).

Что-то похожее могу вспомнить и я – как после высвобождения цен в январе 1992 года купил двухтомник Алданова по цене даже не стакана плохого кофе в кафетерии при булочной, а только осадка на дне этого стакана.

Отношение Вавилова к исторической науке и к историкам было резко отрицательным, что для того времени выглядит вполне справедливым:

«Встретился за эти дни с „историками“ А. И. Андреевым, Дебориным, Тарле, Тихановым М. А. Какая же это наука. В честном случае сборник „случаев“ или произвольных схем, в нечестном – просто способ проституировать. Историки, видимо, даже не имеют понятия о флуктуациях и статистике. Каждый выбирает флуктуации, подходящие под его схему. Представить себе, что так бы делали, например, изучая броуновское движение!» (20.09.1942).

Справедливости ради надо отметить, что политикой Вавилов глубоко не интересовался, а иногда проявлял наивность не только по нашим представлениям, но и в сравнении со своими современниками (например, Ландау). Старую Россию он воспринимал резко отрицательно:

«Прочел „Записки В. Н. Ламздорфа“ за 1891-1892 гг. 1891 – год моего рождения. Удушливая атмосфера, глупо, серо и дико. Необходимость революции доказывается как простая геометрическая теорема» (18.08.1939).

Но революцию сильно идеализировал:

«О, если бы не гримасы, Лысенки и прочая дрянь, можно бы мир действительно повернуть. Революция-то на самом деле сделана, и в железных она руках и стоит она прочно-препрочно. Но вот культурный гений нужен. Гете, Леонардо, Ньютоны. Нужней всего вдохнуть благородную душу в это всемогущее тело» (19.03.1940).

Не будучи знаком с первым томом дневников, не могу судить, менялись ли политические взгляды Вавилова. Можно не сомневаться в искренности этих высказываний, как и тех, которые будут приведены ниже. В дневниках есть сколько угодно записей, сильно компрометирующих, если бы они попали в плохие руки (наверное, в семье Вавиловых, в отличие, например, от Льва Толстого и Софьи Андреевны, в этом отношении было полное доверие). Другое дело, что какие-то темы и личности были запретными даже наедине с собой. Ни Троцкого, ни Бухарина, ни деятелей эмиграции здесь не встретить. Правда, о «Ленинградском деле» запись сделана:

«Тяжелое чувство неуверенности в каждом шаге. Кругом неожиданно летят магнаты, Вознесенские, Попковы, обстреливают с „оргвыводами“: „космополиты“» (22.03.1949). Но с этими людьми он постоянно общался по должности, упоминал эти встречи в дневнике, так что умалчивать об их судьбе уже не было смысла.

Международные и военные события отмечались в дневнике регулярно, но редко со своими комментариями или эмоциональными оценками. После Сталинграда Вавилов чуть ли не каждый месяц недоумевает, что немцы все еще не капитулируют, хотя исход войны уже ясен. Возможно, по предыдущему историческому опыту нормальным исходом войны представлялось как раз заключение мира без полного уничтожения побежденной стороны. Интересно, как сдержанны заметки о событиях в последние дни войны:

«Взятие Берлина, самоубийство Гитлера и прочих, Сан-Франциско» (04.05.1945).

«Послезавтра в Ленинград. Страшно. Голова, душа пуста. Нужна „великая научная идея“.

Война почти кончилась. Русские в Берлине, немцы частями капитулируют. Начинается новая эра на свете» (06.05.1945).

«День победы. Об этом узнали на Ленинградском вокзале. А в международном вагоне „Стрелы“ восьмидесятилетний М. А. Шателен едет с поповского торжества и рассказывает питерские сплетни» (09.05.1945).

«Поповское торжество» – это 50-летие изобретения радио А. С. Поповым (понятно, что не Маркони), которое пришлось на 7 мая и с 1945 года стало красной датой календаря – Днем радио. Сохранился ли этот день в современном календаре, я как-то не уследил.

Справедливости ради приведу еще фрагмент большой записи за тот же день, свидетельствующий о душевном состоянии Вавилова:

«Блистательная победа, поворот исторических судеб. Нужны силы на помощь людям, родной стороне и после этого умереть. Отрава физического объективизма, делающая все условным, эфемерным, как картина на бумаге или восковая статуя. „Человек, потерявший координаты“ – это довольно правильно определяет мое состояние последнее время» (09.05.1945).

Вавилов, безусловно, верил в торжество коммунистических идей, хотя не строил догадок, когда и как это произойдет, и не нападал на капиталистический мир ни вообще, ни по конкретным поводам. Могла действовать и обстановка торжественных заседаний, где человек в президиуме чувствует себя не так, как в зале (знаю по собственному скромному опыту).

«Был в Большом театре на октябрьском заседании. Речь Г. М. Маленкова. Вихрь. Ясная победа коммунизма. В сущности так ясно сказано, старому миру конец пришел. Непобедимое знамя революции. Начало новой истории для всего мира» (06.11.1949).

Вскоре было еще одно празднование:

«Сталинский юбилей стал очень внушительным политическим событием. От китайцев до финнов. Это – сила непобедимая. Коммунизм близок к мировой победе» (23.12.1949).

Как тут не вспомнить шуточку о китайско-финской границе, которая вошла в обращение в брежневские годы и остается актуальной в наши дни. А заодно припомнить и Тараса Шевченко:

«Од молдаванина до фінна на всіх язиках все мовчить, бо благоденствує».

То, что мы теперь называем глобальными проблемами, в дневниках не упоминается. О демографическом кризисе тогда вряд ли думали, хотя на кривой роста населения Земли даже мировая война стала лишь зазубриной, своего рода статистической погрешностью. Истощение ресурсов еще не стало актуальным, а об изменениях климата, тем более в теплую сторону, вообще не думали. С другой стороны, не упоминается и сталинский план преобразования природы, а достижения Мичурина – только однажды, в связи с выполнением нелепого задания:

«Вчера до ночи в с. Коломенском, теперешнем колхозе „Огородный гигант“ – открытие колхозного лектория. Мичуринские доклады. Канонизация Мичурина и Лысенко идет вширь и вглубь» (08.10.1948).

При такой напряженности делового общения – Академия, институты, редакторство, общество «Знание», множество мероприятий от Колонного зала до «Огородного гиганта» – личный круг Вавилова был предельно узок. Он это постоянно отмечает, как мы уже видели выше: «Остались Олюшка и Виктор». Жена, которую он неизменно называет Олюшкой, сопровождала его во всей повседневной жизни, но едва ли была помощницей и секретарем в научных делах. Дневник не оставляет сомнений в их душевной близости, но никакие разговоры Вавилов не пересказывает (в его записях вообще почти нет прямой речи). Очевидно, она была из интеллигентной среды. Ее сестра была замужем за архитектором В. А. Весниным, и, таким образом, президент АН СССР и ответственный секретарь Союза архитекторов несколько лет состояли в близком родстве.

Сын Виктор прожил вместе с родителями не так много времени. В молодости у него были необычные повороты судьбы. Он родился в 1921 году и успел поучаствовать в двух войнах – финской и начале Отечественной. В 1942-м его направили в Военно-воздушную академию, а после войны командировали в Нью-Йорк в составе советской делегации при Атомной комиссии ООН. Такой опыт не помешал ему в дальнейшем скромно возобновить учебу на физфаке Ленинградского университета, потом пройти аспирантуру и уже после смерти отца сделать успешную научную карьеру с получением докторской степени, государственных премий и правительственных наград.

То, что тетради Вавилова сохранились в семье и в конечном счете увидели свет, – очевидно, заслуга жены и сына. Можно представить себе, как тщательно был собран и просмотрен служебный архив президента АН, чтобы потом попасть в «свободный доступ кому положено» (эта великолепная формулировка промелькнула в газетном отчете об Арктическом форуме – 2015 в Петербурге и достойна цитирования при каждом удобном случае).

Еще в семье жила престарелая теща Вавилова, физически здоровая, но страдающая старческим слабоумием. На ее примере Вавилов несколько раз обращался к мысли о невозможности бессмертия души, как его понимает религия.

В послевоенные годы Вавилов возобновил юношескую дружбу с дальним родственником, соучеником по коммерческому училищу в Москве. Об этом человеке он тепло отзывается, но понятно, что с ним не обсуждались ни мировые проблемы, ни академические дела. О друзьях из числа коллег-ученых речь нигде не идет, и жили Вавиловы довольно закрыто. Почти нет упоминаний о выходах в гости и устройстве приемов у себя. В поздние годы это могло быть связано с дистанцией между президентом АН и остальными учеными, а в более ранние – возможно, и с боязнью общения с братом «врага народа».

Приведу большую выписку, в которой смыкаются несколько часто повторяющихся сюжетов дневника:

«Каждый день часов 12 непрерывная череда заседаний, разговоров, телефонных звонков простых и вертушечных. Без настоящих помощников. Люди кругом: „Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей“. Оглядываюсь на прожитую жизнь. Как мало настоящих людей встречалось. За всю жизнь десятка два. Остальные – зверьки примитивные. Вчера такой разговор с Н. С. Державиным. И смешно и противно. Или Е. А. Толмачева с длинными сплетнями о В. И. Павлове. Доносы о „псаломщике“ Бельчикове. Помои.

Дома ходит древняя Вера Павловна, потерявшая память и разум. Страшная картина жизни с уходящим сознанием. Воплощенное доказательство беспочвенности мечтаний о бессмертии и о вторичности сознания.