Текст книги "Случай в лесу"

Автор книги: Сергей Мстиславский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

С. Мстиславский
Случай в лесу

1

Полковник фон-Таубе довольным взглядом окинул лужайку, на которой, топорщась широкими, из фанеры сшитыми крыльями, выставлены были три «болванки», изображавшие тяжелые бомбардировщики; старательно выписаны на хвостах рогатые свастики. Он обернулся к стоявшим за ним офицерам.

– Для полноты иллюзии выделите сюда взвод, обер-лейтенант Клаус. При появлении русских, – а они появятся, будьте уверены, – пусть инсценируют отчаянную оборону «аэродрома»: ураганный огонь и прочее... чтобы большевики не пожалели бомб.

Клаус отдал честь.

– Трех тяжелых бомбардировщиков достаточно, господин полковник, я полагаю, чтоб «соколы» (он скривил злою улыбкою рот) клюнули на эту приманку. Стоит ли отдавать – в дополнение к крашеному дереву – кровь наших людей!

Полковник сердито сдвинул брови.

– От вас все еще пахнет лейтенантом запаса, дорогой Клаус. Вы все еще как были, так и остались доцентом Иенского университета: «икс плюс игрек равно зет». Что значит еще одна могила на два-три десятка людей? Для чего солдат посылают на фронт? К тому же, я полагал, что вы догадаетесь сами назначить на это дело австрийцев. Если мы льем, как воду, нашу драгоценную северогерманскую кровь, единственную чистую в мире, то этих метисов...

Клаус усмехнулся.

– Если война будет итти, как идет, через какой-нибудь месяц кредиты крови будут исчерпаны, господин полковник... Восточный фронт один уже стоит нам свыше семи миллионов, а русские и не собираются выходить из боя...

– Неуместные шутки, – обрезал фон-Таубе. – Операции развиваются с совершенной, математической точностью. Но математика, как разъяснил профессор Гек, – «проявление северного арийского духа, его воли к господству над миром». И вы, как математик...

– Именно потому, – кивнул Клаус. – Я знаю довольно твердо сложение и вычитание. И поскольку слагаемых...

– Довольно! – совсем уже гневно сказал полковник. – Даже в своем тесном кругу такого рода разговоры... Исполняйте, что вам приказано.

Он резко повернулся и пошел к опушке леса. Один из офицеров подровнялся к полковнику. Он сказал ему вполголоса, на ходу:

– Вы не полагаете, что пора обратить внимание отдела особого назначения на обер-лейтенанта Клауса?

– Нет, – досадливо ответил полковник. – Это честный служака, чистокровный ариец старой тевтонской породы – хотя и не дворянин. Советских он ненавидит не менее, чем мы с вами. У него просто сдали нервы – потери, действительно, потрясающие. Он воскреснет душой при первом нашем громовом успехе...

Офицер пожал плечами.

– Гром грянул, по-моему, в первую же неделю войны... И с тех пор мы продвигались на всех операционных направлениях... Какого еще грома нужно господину Клаусу? Впрочем, я не смею, конечно, настаивать... Когда вы предполагаете вернуться из полета, господин полковник?

– К восемнадцати часам, – ответил полковник, мельком взглянув на браслетные свои часы. – К этому времени главная база закончит перемещение... Вы никому из летного состава не сообщали о ее новом месте?

– Никому, само собою разумеется, – быстро ответил офицер. – Они получат указание по радио, когда будут возвращаться с дневного боевого вылета. Кроме вас, никто не уйдет в воздух, зная новую базу... Вот и наш аэродром: идеальная маскировка, не правда ли?

Полковник кивнул удовлетворенно. Маскировка, действительно, была образцовой. Под густыми кронами деревьев самый зоркий глаз не смог бы с воздуха разглядеть девять тяжелых бомбовозов, около которых копошились люди, готовя машины к вылету.

– Парашютисты готовы?

– Я отобрал, как вы приказали, русских, из эмигрантов. Надеюсь, они оправдают расход. Вон они, ждут под деревом.

– Но они еще не одеты!

– Дело одной минуты, господин полковник. А в нашем распоряжении еще полчаса. Они подкрепляются перед работой, вы видите.

2

Они подкреплялись, развалившись на земле вокруг белого разостланного платка, на котором стояла бутылка коньяку, два походных стаканчика, консервные коробки. Их было двое: один – повыше ростом, молодой еще, худой, горбоносый; второй – приземистый, почти квадратный, длиннорукий, с сильной проседью в коротко подстриженных волосах. Оба чисто выбритые, в потертых, но добротных, заграничного покроя костюмах. Высокий налил стаканчики, открыл коробку и стал старательно внюхиваться.

– Пахнет? – тревожно спросил квадратный. – Как бы еще не отравиться... Посмотри хорошенько, нет ли дырочки: случается, что рабочие на консервных заводах нарочно прокалывают банки при отправке в армию. Консерв загнивает тогда скорей, чем мясо на солнце...

Высокий повертел коробку.

– Будь они три раза прокляты! Есть ли возможность открыть дыру, когда ее вертят, чтоб не было видно...

Старший вздохнул.

– Нечисто ты по-русски говоришь, Петруша. Хорошо еще, что ты черный – можешь за азиата какого-нибудь сойти, а то совсем бы скандал. И почему, собственно? Из России, правда, тебя малышом вывезли, но ведь ты жил в русской колонии и в семье по-русски говорят.

– В семье с кем было разговаривать? – рассмеялся высокий. – С папашей-мамашей? Или с пуделем? В Париже другой кто был, с кем иметь разговор.

Квадратный погрозил пальцем.

– Шалун! Отцы, вот, прошалили Россию... Где папашины имения и заводы, господин бывший наследник бывшего владельца бывших заводов бывшего сахара? Теперь вот – изволь радоваться (он поднял глаза вверх), каким путем приходится возвращаться. Столбовой дворянин, в бархатную книгу записанный, спускается на российскую землю с немецкого аэроплана как диверсант. Хорошо хоть слово приличное.

Высокий тоже поднял глаза. Но ничего не сказал. Седоватый продолжал:

– Мало удовольствия, прямо надо сказать, особенно в моем возрасте. Я предпочитаю прыгать, чем умереть с голоду. Или сгнить где-нибудь в концлагере.

– Как консерв, – усмехнулся молодой и отшвырнул банку. – Только там гниют без воздух.

Старший вздохнул.

– Остро, но неграмотно. Ты там, когда мы спустимся и пойдем, молчи больше. Мужички, конечно, простота, лапотники синебрюхие, кусту молятся, но попасться все-таки можно.

Он вздохнул опять и опрокинул стаканчик ловким, привычным движением в горло.

– Хорошо еще, что хоть в ближний тыл бросают: взорвем этот самый мостишко – и заляжем где-нибудь в леску, пока немцы подойдут. Для выпивки уютнее места не найдешь, чем российский лес. Благодать. Сколько мы, в былые дни, на охоте пили! А ты сроду русской березки так и не видел, Петруша? Ах, до чего я люблю расейскую нашу березку! Лучше дерева нет!

Высокий рассмеялся неожиданно.

– Для розги? Синебрюхого лапотника сечь?

– Го! – Седоватый высоко поднял брови и налил себе еще коньяку. – Определенно: ты становишься остроумным, Петруша. Это не к добру. Что, руки чешутся? Правильно, Петя: счет у нас с тобой к мужикам большой. Ничего, бог даст, сквитаемся.

– Сквитаемся, – медленно повторил высокий. – Деды мои запарывали это быдло розгами на конюшне, я буду резать им ремни из спины.

– Резать-то будут немцы, – ухмыльнулся старший. – А ты будешь только смотреть. Или, пожалуй, ножик точить, если заслужишь настоящее доверие. Но что значит дворянская кровь! Вскипел – и смотри пожалуйста! Ты даже по-русски стал куда чище выговаривать.

Он посмотрел сквозь деревья.

– Девица Менгден идет. Значит, скоро отправка. Ну, посошок на дорожку, по старорусскому обычаю... Ты все-таки не закусывай. И этот консерв, может, гнилой – пропадем: с расстройством желудка – какая может быть диверсия.

Высокий следил глазами за подходившей девушкой.

– Опять этот долговязый ефрейтор с нею...

Квадратный рассмеялся коротким, противным смешком.

– Да, Петруша, и здесь не получается. Прямо позор. Аристократ, молодой, даже, пожалуй, – дай-ка на тебя посмотреть попристальнее... да, да, красивый: один нос чего стоит! – а какая-то паршивая немочка мещанского сословия нос воротит... И приходится уступать нижнему чину! Ничего не поделаешь, не та порода. Подымайся. Лейтенант идет. И Струков с ним. Должно быть, одеваться пора. Они мне назло Струкова этого третьим подкинули. Знают – я его терпеть не могу: убил бы мерзавца, честное слово. Каких два дела он у меня в Париже сорвал!

– Ну и убейте, – равнодушно сказал Петруша. – Пустое дело – подрезал в парашюте какой-нибудь тросик или что – и станет ангел бескрылым. Хотите – я сделаю: за фунт стерлингов...

Он поднялся и, брезгливым движением холеных пальцев очищая коленки, пошел, пробираясь сквозь кустарник, навстречу офицеру. Седоватый двинулся следом, захватив недопитую бутылку.

И тотчас же почти к этому месту вышли белокурая девушка в лётном комбинезоне и ефрейтор-связист, маленький, щупленький, с подвижным обезьяньим лицом. Девушка была красива – правильные, строгие черты лица, но глаза – странно потухшие, безразличные. И шла она странной какой-то, слишком четкой, слишком размеренной походкой. Едва русские скрылись за кустами, ефрейтор, воровски оглядевшись, подхватил девушку под руку.

– Сегодня после дежурства, да? Я не хочу больше ждать, Клерхен. На то и война, чтобы каждую минуту ловить. А у нас в Саксонии...

– Что там за горизонтальная карусель? – крикнул резкий голос. Из-за деревьев показался офицер. – Зачем вы здесь, ефрейтор? Налево кругом, марш! Прибавьте шагу, Менгден.

– Слушаюсь, господин лейтенант, – тусклым голосом ответила девушка.

Ефрейтор повернулся, молодецки прищелкнув каблуком, и, отбивая шаг на месте, проговорил быстрым шопотом, уже спиной к Менгден:

– Чорт бы драл эту прусскую свинью в галунах! Дай мне ответ по радио в штаб, на дежурство. Обязательно.

По губам девушки скользнуло подобие улыбки.

– Хорошо. Ждите. Волна прежняя? 110?

Ефрейтор еще раз гулко ударил подошвой о землю и пошел, печатая шаг. Менгден торопливо направилась, перепрыгивая через валежник, к узкой замаскированной просеке, где около бомбардировщика стояла группа людей вокруг полковника, отдававшего последние распоряжения.

3

Ровно, бесперебойно работали моторы. Бомбардировщик шел на большой высоте. Штурман, грузный, широкий, брюхастый, с обвисшими щеками, совсем не похожий на летчика, делал отметки на карте. Полковник неотрывно глядел вниз, на проплывавшую под самолетом зелеными и желтыми пятнами лесов и полей землю. Серебристыми лентами вились речки. И причудливыми скоплениями квадратиков то там, то сям отмечались деревни.

– Выключить моторы!

Бомбардировщик нырнул в облако. Три минуты спустя далеко снизу дошел гул. Полковник улыбнулся.

– Мы во-время сыграли в прятки. «Соколы» летят на приманку. Добрый путь!

Опять заработали моторы. Легкими дымками, клубясь, расходилось облако. Опять поплыли под плоскостями леса, поля, реки, озера, квадратики селений.

– Подходим к Медведкову! – прокричал в трубку штурман, и жилы на его толстой шее вспучились. – Идите на снижение, Мейер. К лесу на норд-норд-ост. Мы там сбросим парашютистов...

Полковник пристально глядел вниз.

– Отметьте, штурман. Посадочная площадка. Заправочные цистерны.

Штурман покачал головой: он тоже неотрывно следил за землей.

– Это стога сена.

– Никак, – строго сказал полковник. – Это цистерны. Они хорошо замаскированы, но это цистерны: на рассвете, когда они будут гореть, вы убедитесь в этом сами. Впрочем, для верности, мы еще раз пройдем над этим Медведковым на обратном пути.

4

В просторной, светлой комнате – классе медведковской семилетки, в здании которой разместился на походе штаб Н-ской дивизии, над картой, раскинутой на сдвинутом к окнам столе, наклонились: начальник штаба, полковник, начальник разведывательного отделения и летчик-капитан. У противоположной стены, где ввысь, почти до самого потолка были нагромождены друг на друга учебные новенькие, еще блестевшие лаком парты, пищали полевые телефоны, отрывочно и приглушенно звучали голоса связистов.

Летчик водил карандашом по карте, заканчивая доклад о разведывательном полете своей эскадрильи:

– ...У Норовки хотели нас на арапа взять: на самом виду, на лугу, три юнкерских чучела выставили. С высоты, действительно, похоже. И люди забегали, вроде как паника. Стрельба. Я было повел на бомбежку, но во-время заметил. Пришлось заходить второй раз на цель, аэродром у них правей оказался. Хорошо замаскировали, надо признать, едва-едва обнаружил. Восемь тяжелых. Подняться не дали, разгрохали по-крохалевски. И машины и заправочные цистерны. Оттуда легли на обратный курс. Засняли. Шукур проявляет: сейчас представит вам снимки.

Начальник штаба тронул рукою комбинезон капитана, аккуратно и нагло пробитый пулей.

– Очень хорошо, товарищ Андронников, но все-таки это не то, что надо. Это был только оперативный аэродром, а нам нужна главная авиационная база фашистов.

– Мы искрестили весь район, – хмуро сказал летчик. – Никаких признаков. Она или замаскирована с исключительным искусством, или под землей. Если только она, действительно, на этом участке фронта.

– У нас точные данные, что база сегодня перемещена именно сюда. Придется повторить поиски, товарищ капитан. Перед наступлением нам совершенно необходимо установить, где она.

Капитан поднял руку к шлему.

– Есть установить, где находится главная база.

Он повернулся четким строевым поворотом, но в этот момент стекла дрогнули от близкого выстрела.

– Зенитка. Налет, – усмехнулся полковник. – Ответный визит, капитан: благодарят вас за Норовку.

Но летчик уже выбежал. Начштаба обратился к только что вошедшему высокому смуглому сержанту:

– Фотоснимки, товарищ Шукур Сопар-Оглы? Пройдемте ко мне.

– «Юнкерс-88», – сказал смотревший в окно начальник разведывательного отделения. – Второй за нынешний день. Но тот, первый, поостерегся, прошел на большой высоте. А этот... Шалишь, не уйдешь! Наши ястребки уже заходят под хвост, теперь дохнуть не дадут. Перешел в штопор... Двое выбросились...

Он распахнул окно, перегнулся и крикнул:

– Лейтенант Панасов! Языки с неба, видите, на зонтичках... Как приземлятся, немедля доставьте сюда. И передайте капитану Андронникову: пусть задержит свой вылет и зайдет в штаб.

5

Они спускались, медленно покачиваясь на лямках: двое в летных комбинезонах, в шлемах, в очках. Внизу, на земле, ждали. Винтовки наизготовку, но никто не стреляет.

– Гляди, тот, правый, чего-то колдует... Сигнал дает?

– Бумажки рвет... Стукнуть?

Дуло вскинулось.

– Поздно. Видишь, по ветру пошли...

В самом деле: по ветру летели белые клочья бумаги.

– Матерый, видать. Не иначе как документы. Револьвер достал...

– Да нет... какой револьвер... Не с той руки... Видишь, левой рукой...

Вороненый ствол взблеснул на солнце. Фашист прицелился в спускавшегося почти рядом с ним парашютиста. Стукнул выстрел.

– Своего бьет!

Один из красноармейцев выстрелил – раньше, чем фашист успел вторично нажать спуск. Болтавшаяся в воздухе фигурка шатнулась в лямках, левая рука свисла, выронив револьвер.

– В аккурат. Левша он, выходит. Вот зверюга...

– Раньше б его подранить, пока документов не порвал.

Оба парашютиста упали на землю мешками. И тотчас в упор нацелились дула подбежавших красноармейцев.

– Руки вверх!

Приземлившийся первым – грузный, широкий, брюхастый, с обвисшими щеками, совсем не похожий на летчика, – поднял правую руку: левая висела плетью, от плеча на груди сквозь комбинезон расходилось кровавое пятно. Второй, еле поднявшись, с трудом шевеля ушибленной, подвернувшейся ногой, торопливо взметнул над головой тонкие бледные ладони.

Подошедший быстрым шагом лейтенант сдвинул круто брови.

– Никак... девушка. Девушка и есть.

6

Допрос шел в той же классной комнате. Он был недолог. Десяти минут не прошло, как по знаку майора, начальника разведывательного отделения, сидевший насупротив него за столом, с забинтованной рукой, штурман встал.

– Не будем терять времени, – резко сказал майор по-немецки. – В том, что вы говорите, нет ни слова правды. Я уверен, что вы даже фамилию вашу выдумали. И выдумали грубо, потому что в немецком языке таких звуковых сочетаний нет. А на основные вопросы вы вообще не ответили, хотя по службе не можете не знать.

Фашист поднял на майора мутные, воспаленные глаза.

– Вы ошибаетесь: я именно «основного», как вы называете, не знаю. В германской армии другое представление о службе, более верное. «Солдат не должен знать больше того, что он знает. Солдат не должен думать, – за него подумал фюрер». Так напечатано первым пунктом в полевой книжке нашего солдата. Я знаю только то, что мне сейчас приказано сделать. Все, что мне известно, я доложил. Даже, что в Норовке был наш аэродром. Мне незачем изворачиваться и хитрить, потому что я – не наци, я простой честный человек, мне есть дело только до моих моторов и нет никакого дела до политики. Мне приказано итти в воздух – и я иду. Притом, иду как гражданское лицо – я очень прошу обратить на это внимание, – потому что я всего только борт-механик. При всем желании я ничем не могу быть вам полезен. Но в вашем распоряжении Менгден – это хороший приз; допросите ее хорошенько.

Он сделал ударение на последнем слове.

– Она была... как сказать прилично? – доверенным лицом и полковника, и начальника штаба... и других. Эта – знает. И она – наци. Она не только радист, но и пулеметчица. И хорошо говорит по-русски. Я повторяю еще раз: допросите Менгден; она может многое рассказать.

– Поэтому вы и пробовали ее убить?

Фашист помолчал, свесив нижнюю губу.

– Да. Потому что я был уверен: она будет болтать. А я давал присягу. Вы мне этого не поставите в вину: ваши солдаты никогда не отвечают на допросах, я слышал.

– Почему же сейчас вы доносите на нее?

Он не смутился нимало.

– Поскольку я у вас в плену – я должен теперь заслуживать жизнь перед вами.

Вошел капитан Андронников с невысокой худенькой девушкой. Он нес в руках пачку бумаг и автоматический пистолет. Майор вопросительно взглянул на него.

– Разрешите доложить, товарищ майор. Товарища Тарасову, здешнюю учительницу, мы попросили обыскать взятую в плен девушку. Вот что найдено. Я поторопился принести – может быть, бумаги окажутся полезными при допросе и этого...

Учительница пристально глядела на пленного. Провела рукою по лбу. Майор спросил быстро:

– Откуда вы его знаете?

– Это... тот самый, что на прошлой неделе во время налета на колхоз... детей...

– На бреющем полете из пулемета? По детской площадке? Вы запомнили лицо? Точно?

– Они играли на солнце. День был такой яркий. И они так смеялись, когда Паша – была у нас такая восьмилетняя, светлая девочка – растянулась на бегу. Она так и не встала...

Дыхание переняло. Девушка тронула горло.

– Не встала, потому что в этот самый момент с неба, как брошенный камень, с воем... стервятник... И по всей площадке клубочками пыль от пуль... И это лицо над пулеметом. Восемь детей... Кто видел такое, из миллиона узнает убийцу. Он. Голову отдам.

– Боюсь, что вы все-таки ошибаетесь, – покачал головой капитан. – Детей обстрелял летчик-истребитель, а этот тип – борт-механик. А это – совсем разные, несовместимые, я бы сказал, специальности.

– Соображение правильное! – подтвердил майор. Он не сводил глаз с штурмана: фашист стоял, грузный и равнодушный, веки тяжело наползали на усталые, безмысленные глаза. Словно все происходившее кругом не касалось его и его клонило ко сну.

Майор повторил:

– Соображение правильное. Но с другой стороны – действительно, у кого на глазах детскую кровь... – не опознается. И такое обвинение без уверенности ни один человек не предъявит. Это же – на смерть.

Он поднял глаза на Тарасову.

– На смерть, вы понимаете? Вы это возьмете на себя?

Она сжала пальцы. До хруста.

– Дайте револьвер. Я сама его... Как бешеную собаку... Вот...

Фашист тяжело переступил с ноги на ногу и поморщился.

– Прикажите меня отвести, – сказал он майору по-немецки. – И пригласите врача ко мне. Рана горит. Девушка, которая меня перевязывала, вероятно, малоопытна.

Глаза майора потемнели. Он сдержался с трудом.

– Вы недовольны нашей медицинской сестрой? – медленно проговорил он. – Вы предпочли бы врача той квалификации, как ваши «врачи», которых вы посылаете к нашим раненым, если им случается попасть вам в руки? Из тех, что вырезают красные звезды на лице и теле раненых и ломают им суставы? Таких «врачей» в наших госпиталях, действительно, нет.

Испуг перекосил лицо фашиста.

– Я не понимаю вас. За вашими ранеными у нас превосходный уход. И если в газетах распространяют слухи, будто их мучают, то ведь это же клевета...

Майор дал знак сержанту:

– Отведите пленного. И дайте сюда второго. Радистку.

Фашист пробормотал:

– Я хотел предложить: может быть, вы дадите мне самому допросить Менгден? Я ручаюсь, что заставлю ее сказать все, что она знает.

Майор круто сдвинул брови. Ему стоило больших усилий сдержаться.

– Вы хотели бы показать ваше искусство допрашивать? Продемонстрировать вашу «систему»? Вы... вообще, соображаете, где вы? И с кем вы говорите...

Подбородок фашиста, тяжелый, квадратный, затрясся.

– Я же... хотел заслужить, показать готовность... Потому что мне показалось...

Он хлюпнул носом, неожиданно. И на ресницы навернулись толстые, обрюзглые, как все в этом грузном теле, слезы.

– Я не... не могу... Я не хочу умирать, господин майор. Я жить хочу...

– О чем он? – Лейтенант удивленно поднял голову от протокола, который он дописывал. – Я прослушал...

Майор ответил сквозь зубы:

– Жить хочет.

Ручка, деревянная, тонкая, переломилась с сухим хрустом, так бешено сжали ее пальцы лейтенанта.

Сержант тронул за плечо фашиста. Но тот замотал головой и подогнул колени. Опуститься на пол он не успел: конвойные подхватили его под локти. Он прохрипел:

– Господин майор... на коленях прошу... Именем вашей матери... Или ее светлой памятью...

Конвойные двинулись. Сжатый крепкими их руками, приседая, цепляясь ногами за выщербы половиц, фашист поволокся к двери. Когда она закрылась, майор обернулся к Коробову.

– Чистой породы фашист, – брезгливо сказал капитан. – Зверь, а как до шкуры дело дойдет... Когда Гитлера поймаем, он тоже будет, так вот, в ногах валяться и выть.

Майор кивнул.

– Этот из коренных наци, можно поручиться... Недаром он документы порвал. Два железных креста он отстегнул перед вылетом: петельки на мундире заметили?

Он вернулся к столу.

– Как фамилия радистки, товарищ Коробов?

– Клара Менгден, – сказал просматривавший принесенные Андронниковым бумаги лейтенант. – На самом бомбардировщике ничего стоящего не обнаружено, капитан?

– Фотокамера и борт-журнал целы, – ответил Андронников. – И еще (он усмехнулся) – собачка деревянная. Они берут на самолет деревянных собачек игрушечных, на счастье...

– А на убитых?

– У полковника – ничего, кроме бумажника: довольно крупная сумма денег. На трех остальных трупах – тоже бумажники, кошельки... всякая карманная утварь, словом. Радиостанция повреждена, но я отметил, на всякий случай: последний разговор шел на волне 110.

– А в бумагах Менгден? Это что за пачка?

– Личные письма, – сказал лейтенант. – Мамаша у нее, очевидно, с характером: настойчиво требует присылки украинского сала и яиц... А в другом письме ехидно упоминает о каком-то Матиасе из Зебака, который прислал теще ботинки из Белграда, а жене – уйму вещей... «невпример кое-кому». Очевидно – тонкий намек.

– Я вам не нужна? – тихо спросила Тарасова. – Я пойду к себе...

Майор пожал ей руку.

– Идите. Но не отлучайтесь из дома, – сейчас же после допроса Менгден я позвоню в трибунал. Вас вызовут, очевидно. Вы подтвердите то, что сказали мне.

– Я подтвержу, – кивнула учительница. – И можно еще спросить: я ведь не одна была при расстреле.

В дверях она посторонилась и пропустила Менгден, которую ввел сержант. Девушка прихрамывала чуть-чуть, дыханье было прерывистым и частым, но глаза оставались такими же странно потухшими, безразличными, как тогда, перед вылетом. И руки, исхудалые, безжизненно висели вдоль тела. Как подстреленные.

– Клара Менгден, стрелок-радист?

Она опустила ресницы и чуть наклонила голову, подтверждающе.

– Мы будем беседовать по-русски, не правда ли? Товарищам будет легче следить.

Ресницы взметнулись вверх, недоуменно.

– Но я не умею по-русски.

– Не умеете? – мягко спросил майор. – Наверное?

Девушка пожала плечами.

– Зачем я буду лгать?

– Вы такая правдивая?

– Нет, – ответила она, голосом ровным и равнодушным. – Просто мне все равно. И я устала. А чтобы лгать – надо думать.

– А это дело утомительное? – спросил майор. – И не соответствует уставу национал-социалистской партии. У вас там вообще не полагается думать. Вы давно в партии?

– Я? – Девушка отрицательно покачала головой. – Я не в партии.

– Это можно солгать – не думая? – насмешливо спросил майор. – Переменим тему. В состав какого полка входил ваш бомбардировщик?

– Восьмого.

– Откуда был вылет?

– С оперативного аэродрома из Норовки.

– Где ваша главная база?

Она помедлила чуть-чуть.

– Не знаю. Ее сегодня переместили куда-то... На бомбардировщике новое место знал только полковник.

– Только полковник? А куда же вы пошли б на посадку, если бы, предположим, он был убит в воздушном бою, а самолет уцелел?

– Я бы запросила по радио... когда мы перелетели обратно фронт. Мне дали такую инструкцию.

– Вы находчивы. Но ваш сотоварищ утверждает категорически, что вы знаете, где база.

Опять поднялись, пожатьем, плечи.

– Откуда мне знать? Я всего только – радистка.

– Он сказал: вы пользовались особым доверием – и полковника и начальника штаба.

Она усмехнулась.

– Ни полковник, ни начальник штаба никогда не разговаривали даже со мной. У нас не принято, чтобы офицер – тем более штаб-офицер – разговаривал с нижним чином. А я, кроме того, женщина.

– Стало быть, из всего, что о вас рассказал борт-механик...

Глаза девушки широко раскрылись, и в них взметнулся испуг.

– Борт-механик? Но он же... убит.

– Я имею в виду того, что сбросился с вами вместе.

– Ах, этот? Но он не борт-механик, а штурман.

Командиры переглянулись.

– Как его фамилия, кстати?

– Не знаю.

– Опять! – не сдержался майор.

Но девушка повторила, почти жалобно:

– Не знаю, право же. Я в первый раз его увидела сегодня, уже на самолете. Он только что к нам назначен. Раньше он летал на истребителе.

– На истребителе? Вы это наверное знаете?

– Наверно, да. Накануне его истребитель подбили. А другой машины, на смену, еще нет. Его и назначили временно на место нашего штурмана: тот был убит вчера.

Майор обернулся к лейтенанту.

– Позвоните в трибунал, Бехтееву. Пусть немедленно вызовет Тарасову.

– А девица эта не лжет? – вполголоса спросил лейтенант. – Спросите ее, почему этот толстый мерзавец стрелял в нее, если он ее первый раз сегодня увидел.

– Он же объяснил – по-моему правдоподобно, – так же вполголоса ответил майор. – А впрочем...

Он повторил по-немецки вопрос лейтенанта Менгден. Она ответила попрежнему равнодушно:

– Наверно, он не был уверен, что я буду себя вести хорошо на допросе. Я слышала, в ваших газетах печатают показания пленных, и они всегда плохо говорят о фашистах. Наверно, он боялся, что я тоже скажу что-нибудь плохое.

– Вы полагаете, что он не был в вас уверен? Несмотря на то, что вы пошли на войну? Скажите, между прочим: что, собственно, заставило вас записаться в добровольцы?

– В добровольцы? – Она удивилась так, что в искренности ее удивления нельзя было усомниться. – Что вы хотите сказать? Меня мобилизовали, как и всех остальных, кто сейчас в армии. Обучили... Наша школа, женская, радистов-стрелков, была в Дюссельдорфе, если вас это интересует...

– Весьма.

– Четырехмесячный курс. Когда мы кончили, нас распределили по эскадрильям.

– Женщин?

Она глянула еще недоуменней.

– Ну да. На бомбардировщиках сейчас больше женщин, чем мужчин: мужчин хватает только на истребители. И то там много мальчиков.

– Правильно, – подтвердил капитан. – Среди тех, что мы сбиваем, действительно часто попадаются мальчишки семнадцати лет. Но чтобы на бомбардировщики назначались преимущественно женщины...

– Не все ли равно, – устало сказала Менгден. – Мужчина, женщина. Стрелять из пулемета или сбросить бомбу – это же не требует ни силы, ни ума. Нажать, повернуть... Чистая техника.

Она замолчала и осторожно сняла прилипшую к колену соломинку. Вышедший из соседней комнаты Сопар-Оглы приостановился, рассматривая ее с любопытством.

– Отправь ее, – вполголоса сказал капитан, наклоняясь к уху майора. – Только время терять: не человек, автомат какой-то.

– Автомат и есть, – угрюмо ответил майор. – Фашистская система так их и готовит, солдат: кто не может стать убежденным палачом и живодером, – обратить в автомат...

Майор дал знак конвойному:

– Отведите пленного.

Менгден вышла неровной, вздрагивающей походкой. Командиры проводили ее глазами. Вслед за ней вышел Сопар-Оглы.

– Чорт-те что, – сквозь зубы сказал капитан. – До чего перекалечен человек... Даже – не жалко.

– А за что жалеть? – пожал плечом майор. – Сделали автоматом? Это же не оправдание. Точно живого человека можно обратить в автомат против воли. Тем более сделать автоматом-убийцей. Если человек попал в волчью стаю и с волками вместе начинает рвать зубами человечье мясо – хотя бы даже для того только, чтобы сохранить жизнь, он хуже волка, гнуснее. И судьба его должна быть волчья.

Он подумал, покусывая губу.

– Но к этому автомату ключ можно подобрать, пожалуй... Мне обязательно нужна авиабаза... Как вы полагаете: что, если бы эта самая Клара Менгден связалась со своим штабом по радио?

– Вы хотите уговорить ее, чтобы она... – изумленно спросил лейтенант. – Довериться ей?

Майор оборвал досадливо:

– Да нет же, конечно. Кому это может в голову притти! Товарищ капитан, дайте-ка мне, кто здесь из радистов в танковом подразделении, авиации или полку связи особенно хорошо знает немецкий. В танковом Колдунов, помнится, есть. Инженер, из Москвы: очень хорошо знает.