Текст книги "Два Яна (Рассказ)"

Автор книги: Сергей Мстиславский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Он не договорил и прислушался. В самом деле, шум на дороге. Идут… Солдаты поднялись, напряженными, настороженными стали лица. Шум идет со стороны деревни. Там штаб, обозы, войска… Но приходится ко всему быть готовым, даже к самому невероятному. Шум расчленился на топот десятков ног. Идут нестройно, толпой, по шагам слышно.

Донеслась четкая немецкая команда.

– Налево? К нам?

Окрестная мгла, недвижная, заколыхалась. Глаза, привыкшие к темноте, различили черные, чернее мглы, силуэты солдат, вскинутые наизготовку винтовки, а за ними бесформенную, но многоголовую массу, медленно и жутко шуршавшую ногами по мокрой колючей траве.

– Крестьян гонят, – шепотом сказал Войтак. – Зачем сюда, к нам?

– Чтобы мы помнили о Танненберге, – ответил, сжимая челюсти, Ян. Глядя на двигавшуюся медленно толпу, он решил окончательно: будь что будет, но это последняя ночь. – Под Танненбергом чешский бивак был рядом с русским, ты помнишь?

Любор быстро взглянул на Яна. Но ничего не ответил.

Потом шорох ног смолк. Команда опять. Они садятся, они ложатся… В самом деле, таборы будут рядом в эту ночь.

V

Он не сомкнул глаз в эту ночь, Ян. О себе он не думал. О себе решено давно: еще тогда, когда он вызвался добровольцем. Для того и вызвался, иначе как было попасть сюда – на единственную землю, на которой вольно и радостно, во всю грудь, дышат люди. И придти не с пустыми руками, придти так, чтобы сразу же заслужить товарищеское, дружеское, братское пожатье. Не только оружие с собой принести, но и привести с собою… отделение?.. роту? Пойдут? Драться никто не хочет во всем батальоне, не только роте. Как потемнели у всех лица, как сдвинулись брови, когда он рассказывал о попытке чешских рыцарей продаться немцам! И когда о наемниках шел разговор… А ведь сейчас хуже всякого наемничества: чехи не только проливают свою кровь за чужое, за вражье дело, но еще и платят за это немцам всеми богатствами чудесной своей страны. Не им платят за раны и смерть – они платят! Жаль, раньше не пришла эта мысль, надо было бы швырнуть ее тому, кто о продажных шкурах сказал.

Он прислушался. На биваке тихо, недвижно стоят часовые, но по дыханию лежащих слышно: никто не спит. Красной вздрагивающей точкой то разгорается, то темнеет огонек папиросы в зубах обер-ефрейтора: Штепанек тоже не спит. И, наверное, думает о том же. Поговорить с ним? Для роты он безусловный авторитет. Или лучше, надежнее, чтобы каждый для себя сам додумал: так будет крепче. А мысль – куда еще может она идти, как не туда, куда она вела его, Яна! И такие дела надо делать сразу. Сговариваться заранее? Нет.

Тем более что «к каждому ранцу пришиты уши». И так командование очень неспокойно: уже четвертый раз проходил за ночь обходом капитан. Никогда еще так не бывало…

* * *

Только бы не случилось, как было семнадцатого, как было в прошлых боях. Сразу завязывался такой отчаянный бой, такой адов огонь, что мыслей не собрать, не выбрать момента. И кругом всегда люди, свое отделение, которое под таким огнем как-то стыдно бросать. Словно из трусости. Три месяца – и случая не удавалось схватить. Матвею и многим еще – и чехам, и австрийцам, и немцам – посчастливилось, ему до сих пор нет. Но у Матвея не было под начальством отделения, ему было проще. Сейчас все отделение пойдет, только бы выдалась удобная минута – дать сигнал, показать пример…

Пойдет ли? Или сильнее окажется та, незримыми кандалами сковывающая сила, которая заставила сотни тысяч, миллионы, быть может, покорно явиться на мобилизационные пункты, надеть эти шлемы и шагать, шагать против самих себя день за днем, за неделей неделю. И больше того: стрелять, наклонять штыки встречным ударом, вместо того чтобы поднять для пожатия безоружную руку и крикнуть: «Братья!» А если и завтра, в последний момент, за этой мертвящею силой останется последнее слово?

Светящаяся красная точка папиросы обер-ефрейтора погасла. Докурил. И тотчас же чиркнула спичка. Он закурил новую. Ясно: он думает о том же, о чем Ян.

На окраине бивака поднялась тень. Ян опознал Любора. Любор шагнул, остановился, вернулся на свое место, лег. Ян вздохнул облегченно и зажал глаза веками: надо попробовать заснуть хоть ненадолго.

VI

Рота строилась молча, особо старательно оправляя амуницию, ремни и шлемы. Тучи разошлись, рассвет был ярок к красен. Крестьян уже подняли тоже. Они стояли толпой совсем недалеко от чешских шеренг; люди были отчетливо видны – и лица и руки; и переводчик, пряча за спину свою палку, убедительно и строго говорил им какую-то длинную речь. Потом отступил в сторону. Стоявший с ним рядом штабной офицер достал из сумки красный платок, взял из руки поблизости стоявшего старика сучковатую длинную палку, привязал платок флагом, отдал старику. Старик принял, заговорил в свой черед. Ему ответила женщина. Еще одна отозвалась рядом, но не кончила, обняла первую. Поцеловались. И кругом, по всей толпе люди стали пожимать друг другу руки или обниматься. Потом тот, первый, старик махнул рукой к далекому синевшему лесу, крикнул что-то бодрым и твердым, совсем не старческим голосом, поднял флажок, и толпа двинулась вперед, мимо чехов: старики, женщины, дети.

Куда?

Ян смотрел не отрываясь. Лица у всех суровые, без улыбки, но спокойные. И слез не видно ни на чьих глазах.

Люди все еще шли, шли мимо чешских шеренг. Сколько их осталось, оказывается, в этой деревне! Особенно женщин. Укутаны платками, спускающимися с голов до самых пят, в грубых мужских сапогах или лаптях. Но вещей ни у кого нет. Выгнали всех, кто в чем был? Это значит, что же… На расстрел?

И сосед по шеренге то же самое думает. По лицу видно. И по тесно сжатым зубам.

Прошли. За ними, в упор, шеренга эсэсовцев с ручными пулеметами. Перед фронт роты выступил капитан. Взводные скомандовали «смирно».

Капитан ощупал глазами солдатский строй.

– Русские занимают опушку леса. Наша рота получила почетное задание – выбить противника и открыть дорогу эшелонированным за нами частям. Командование облегчило нашу задачу: хотя наступать приходится по открытому полю, мы подойдем к позиции врага без потерь. Вы уже догадались, я полагаю, назначение этого стада, которое погнали вперед. Оно будет идти перед нами, маскируя наше продвижение. Они, как вы видите, гораздо шире нас развернуты по фронту, так что нам нетрудно будет не обнаружиться, пока мы не подойдем вплотную к русским окопам. Тогда, – он рубанул ладонью по воздуху, на две половины рассекая застывшие перед ним ряды, – половина роты обогнет толпу справа, половина слева и ударит в штыки. Стрелять не будет надобности – русские будут на конце штыка и их будет один на двадцать наших, потому что они не ждут атаки по открытому полю и перед нами только слабый заслон… Марш!

Капитан повернулся налево кругом и первым зашагал вдогон пулеметной шеренге, окаймлявшей сзади крестьянскую толпу. Он шел прямо перед Яном, стройный и крепкий, в пригнанном обмундировании, и Ян, глядя в спину ему, на красивые, узором простроченные ремни, сходившиеся к поясу, приковался глазами к их перекресту. Над ним позвоночник. Спинные позвонки. В школе учили, сколько их, но он забыл. Однако он знает: если перебить позвоночник – смерть. Вот в это самое место, над перекрестом узорчатых ремней, в какой-то по счету спинной позвонок он и вгонит тесак. Это будет сигналом. А пока не думать ни о чем. Смотреть туда, в позвонок. Ударить – и все поймут, что делать дальше: прежде всего убрать пулеметчиков.

Обер-ефрейтор, как всегда, вне шеренги, на фланге, рядом. Он смотрит по сторонам, он оглядывается назад, потом наклоняется неторопливо к Яну.

– Я передаю вам свои обязанности. Я пойду с последней шеренгой, в замкé.

У Яна перехватило дыхание. Он спросил без звука, почти одними губами:

– Почему?

Штепанек ответил так же тихо, не сводя глаз с капитана в нескольких шагах впереди:

– За нашей ротой шеренга пулеметчиков.

Глаза Яна разгорелись огнем. Он чуть не обнял Штепанека. Ну, значит, все, все в порядке.

Он глянул вперед. Лес надвигался: он не был уже синей, сплошной, лишь поверху зубчатой полосой на горизонте, он яснел, он становился зеленей и зеленей с каждым шагом к нему, уже можно было различить отдельные деревья, темный убор сосен, веселые кудри берез. Уже стали видны кусты на опушке, густые, может быть даже слишком густые на пристальный и наметанный военный глаз – маскировка. Опушка молчала. Так всегда бывает, когда немцы идут в атаку. Русские никогда не открывают огня с дальних дистанций: молчат винтовки и пулеметные гнезда, молчат минометы, недвижны снайпера. Их автоматы готовы, те, кого они себе наметили целью, уже мертвецы, хотя они еще бегут со всеми вместе, припадая к земле, за укрытия и снова бросаясь вперед, к молчащему, затаившемуся рубежу. Рубеж молчит. И потом сразу – шквал огня. Но на этот раз он будет молчать еще дольше. Крестьяне идут, свои, над ними реет свой, красный флажок. Он маленький, но его сейчас уже замечательно видно – оттуда, из пулеметных гнезд. Потому, что близка опушка.

Внезапно из толпы прозвучал голос, как выстрел, понятный без перевода на всех языках. Потому что поняли все: и немцы и чехи.

– Стреляй, товарищи! С нами немцы идут!

И вся толпа, десятками разных по звуку, но единых голосов, подхватила:

– Стреляй! Немцы!

Капитан с проклятьем рванулся вперед. И в тот же миг Ян, в два прыжка догнав его и не дав обернуться, вогнал со всего размаху широкий, в два лезвия, тесак в то самое намеченное, нацеленное место над перекрестом узорных ремней. Он услышал хруст позвонка, в руку отдало толчком, тесак ушел глубоко; только уперев ногу в спину упавшего трупа, удалось высвободить винтовку. Рота уже сломала строй, уже падали один за другим под ударами пулеметчики… Любор, Божен, Войцек – все, все тут! – с винтовками наперевес. Замелькали в глазах обернувшиеся назад испуганные лица под женскими платками.

– Танненберг! – крикнул, крутя винтовкой над головой, не помня себя от буйной, победной радости, Ян.

Сзади трещали выстрелы. Пулеметчики или обер-ефрейтор? Штепанек?

Русские!

Ян обернулся на крик. В самом деле, с фланга, из леса, в обход безоружной крестьянской толпы, прямо на них, на чехов, бежали красноармейцы. Ясно, стрелять не стали, чтобы не зацепить своих, идут на выручку – врукопашную прямо. А левее их, дальше вглубь, туда, где наступали австрийцы, мадьяры, остальные чешские роты, мчались, покачиваясь на холмиках зеленого поля, как лодки на волнах, быстроходные танки.

Впереди, в толпе, шла сутолока – женщины в заднем ряду метнулись в стороны и… У Яна потемнело в глазах! Любор, никто другой, как Любор, ударил одну из этих женщин штыком в грудь. Секунда – вся шеренга работала уже тесаками, женщины падали под ударами. Протрещала пулеметная очередь. Это по ним, по чехам. Справа и слева от Яна зашаталось, упало несколько человек… Еще очередь… третья… И совсем близко, почт на удар, набежали красноармейцы. Ян всадил винтовку тесаком в землю.

– Чех! Чех! Танненберг!

– Женщин бьете, а как до шкуры своей… Танненберг? – гневно выкрикнул командир.

Он был уже в трех шагах от Яна; в глаза Яна глядело уже командирское пистолетное дуло. Ян опустил ресницы. И поднял их снова. Выстрела не было. Командир, высокий, плечистый, с ясными глазами, стоял над распластанным на зеленой, яркой, солнцем залитой траве трупом в женском платье. Из-под задравшегося подола видны были солдатские, защитного цвета обмотки, сползший платок обнажил запрокинувшуюся белокурую, бобриком постриженную голову, из-под бахромы оторочья высунулось черное дуло автомата… И рядом Любор левой рукой (правая, раненая, висела плетью) выволакивал из-под такого же, женским платком окутанного трупа блестящий, черный, вороненый автомат и кричал голосом, радостным и полным, окружившим его красноармейцам:

– Это эсэсовцы, эсэсовцы, видишь? А мы чехи, чехи! Танненберг!