Текст книги "Два Яна (Рассказ)"

Автор книги: Сергей Мстиславский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Сергей Мстиславский
ДВА ЯНА
Рассказ

I

Моросил дождик – мелкий, нудный, частый, холодный и – как это ни дико, ни странно в летнюю пору – колючий. Поля по обе стороны дороги на далеко, насколько хватало глаза – во весь простор, до синевших на горизонте, сквозь сетку дождя, недвижных лесов – были выжжены, и черно-желтая, взъерошенная недогоревшими стеблями ржи земля казалась Яну, угрюмо шагавшему на фланге своего отделения, мертвой и все же злой и жутко-угрозной. Еще дымились седым пеплом, как саваном обернутые, бревна какого-то строения у поваленного, тоже обугленного огнем столба. Склад? Дорожная сторожка? Харчевня? И самая дорога – широкая, прямая, мощеная – не ложилась покорно под ноги маршировавшей колонны, под копыта коней, под колеса автомобилей и повозок, но дыбилась грудами развороченных булыжников, засекала путь рвами и волчьими ямами, из которых кое-где торчали торчком борта и оси неосторожных – провалившихся, завалившихся – машин. И от вида этик обломков и всего этого разрушения становилось еще темней на душе, потому что боев в этой местности не было, войска этой дорогой не шли, и все, что видел глаз, было делом не военных, а мирных крестьянских рук.

Мирных!.. Ян тряхнул головой. Вот слово, которое звучит прямо-таки насмешкой в этой стране, где даже дождевая капель, еле заметными светлыми бусинками ложащаяся на плечи, на рукава, на походные вещевые мешки, колет кожу, как раскаленные стужей иглы. Дико и странно, но это так. Три месяца уже прошло, как рота Яна – 3-я рота батальона одного из чешских полков – переступила советскую границу, и ни одного дня не было, хоть чем-нибудь напоминающего о мирной жизни. Даже в самом глубоком тылу.

Тяжко живется. Тяжко дался и сегодняшний день. Переход был большой, и шли, как всегда в этой небывалой войне, форсированным маршем, пешком. Войсковое соединение, в которое входят чехи, – смешанное, в нем главным образом австрийцы и мадьяры, «чистопородных» немцев нет, а «неполноценных по крови» нацистский штаб не балует механизированным транспортом. Гитлер даже австрийских немцев называет «славянскими метисами», «сбродом», который надо раздавить; венгерцы для него – «конокрады», чехи – «насекомые», поляки – «клопы». Всем этим достаточно для передвижения собственных ног: беречь их нечего. Об этом нацисты говорят и пишут не скрывая, открыто, даже теперь, когда чехи и венгерцы умирают в одном ряду с ними, с «расой господ».

Не раз уже Ян до боли сжимал крепкие, тяжелые свои челюсти, когда приходилось идти, таща на спине тяжелый солдатский походный груз, с трудом выволакивая ноги из густой и вязкой проселочной грязи, а мимо катили грузовики, да еще грузовики чешской же работы, его родных чешских заводов. Брызги грязи, летевшие в лицо из-под колес, Ян принимал как плевки краснорожих, усмехающихся мотопехотинцев, удобно рассевшихся на лавочках автомашин. И сейчас, когда в обгон тянувшейся по грязи усталой пехоте опять пошли грузовики с эсэсовцами, Ян не без злорадства смотрел, как они буксуют, кренятся, стопорят на исковерканном, хватающем за колеса дорожном полотне, давая себя обогнать пешим «насекомым». Сегодня и этим баловням гитлеровским нелегко дается поездка!

Он не стерпел, сказал об этом шагавшему с ним рядом Прокопу Штепанеку, обер-ефрейтору. До захвата Чехии немцами Штепанек был учителем, даже написал, говорят, какую-то книгу по истории Чехии. Когда немцы закрыли его школу, его забрали в армию. И хотя он никогда не принимал участия в разговорах о Чехии и немцах и, когда они случались, всегда молчал или, чаще, уходил, – не может все-таки быть, чтобы он стоял за фашистов, как этот поганец Фома из его же, яновского, отделения. Фома, как и все остальные, чех, у него этого, к сожалению, не отнимешь, но он бывший кельнер, он привык допивать чужие стаканы и кружки и, согнувшись в три погибели, получать чаевые от господ. Лакейская душонка! Его ж близко даже нельзя поставить к Штепанеку, а не то что на одну доску. Если Штепанек, другим не в пример, молчит, то потому только, наверно, что опасается охранных ушей. Любор Тыль, присяжный остряк роты, говорит, что они к каждому ранцу пришиты. Штепанек недаром обер-ефрейтор: у него выдержка.

Выдержка, да. Но на этот раз на слова Яна о пешем хождении и охранниках на чешских машинах обер-ефрейтор усмехнулся чуть-чуть, краем губ.

– Благодари бога, что тебе приходится таскать только себя, а не возить на себе господ немцев, как наши предки дулебы возили на себе аваров. В старых летописях так и записано: «Если надо было ехать авару, то он не позволял запрягать ни коня, ни вола, а приказывал запрячь трех, четырех или пятерых женщин или мужчин дулебских в телегу и везти авара».

Ян спросил сквозь зубы:

– Давно это было?

– Тысячу триста лет назад.

– И тогда на нас тоже ездили? Авары – это что? Тоже немцы были?

Штепанек улыбнулся шире.

– Неизвестно, кто они были такие. И никогда не будет известно. Потому что в тех же летописях записано: «Они сгинули все, от них ни потомства не осталось, ни наследства. Никакого следа».

Ян кивнул удовлетворенно и тоже усмехнулся.

– От тех, кто ездил, следа не осталось, а те, кто возил, по сей день живы: мы с вами шагаем, господин обер-ефрейтор. Это справедливо. Это дает охоту жить, хотя за тысячу триста лет мы и не добились еще свободы.

– Мы бились за нее все века нашей истории, – тихо, не глядя, словно для себя только, проговорил Штепанек. – Но что мы можем сделать, когда нас так мало, а кругом…

– Не разговаривать в строю! – лениво и растяжисто крикнул командир роты; он шел впереди, на фланге первого взвода. – Лейтенант, следите за дисциплиной марша!

Лейтенант, взводный командир, молча поднял руку к козырьку фуражки и подровнялся к Штепанеку, но ничего не сказал. И не скажет: он чех, как все младшие офицеры батальона, а ротный, как и весь остальной старший командный состав, – немец. И отношения между старшими и младшими, само собой разумеется, собачьи. Так что особенно чиниться с лейтенантом не приходится: он свой человек. Ян сказал почти громко:

– Дисциплина марша, скажите на милость! Два дня не получали горячего, хлебный паек половинный, и шагаем целые дни. У меня ноги стали как ливерные сосиски.

Сосед по шеренге щелкнул языком.

– Эх, если бы в самом деле! С каким наслаждением мы бы тебя освежевали тогда, Ян…

– Смирно! Глаза напра-во! – торопливо и хмуро скомандовал лейтенант, оглянувшись на сирену подъезжавшего автомобиля, и отдал честь.

Мимо, пользуясь тем, что впереди залегал неискалеченный, ровный участок, промчался, вихляя и подскакивая на выбоинах, мотоцикл, а за ним легковая изящная, но сплошь забрызганная грязью машина. Ян увидел худощавое, бритое, пасмурное лицо, пенсне на горбатом носу, полковничьи погоны. Два пальца неторопливо и небрежно поднялись к козырьку.

Командир полка… По шеренгам прошло движение. Яну тревожно подумалось: не случилось ли чего-нибудь там, впереди? Ведь мотоциклист – тот самый, что полчаса назад прокатил навстречу от передовых частей. Неужели опять бой вместо отдыха в избе, где можно хоть растянуться, снять мокрую, жмущую ногу обувь, напиться если не кофе, то хоть кипятку?! Ведь сегодня, когда выступали, сам майор, командир батальона, сказал определенно, что дорога свободна, советских частей на этом участке нет и в Меленках, где назначен ночлег батальону, уже находятся разведчики. Русских не было, а сейчас появились? Ведь не раз уже было, что они как из земли вырастали там, где их никто не ждал. Они по-своему ведут войну, не по общим правилам…

– Меленки! – неожиданно проговорил лейтенант, вытягивая шею. – А ну, шире шаг, прибавить ходу!

Ночлег? Приказание не пришлось повторять дважды: все подтянулись сразу. В самом, деле, показались постройки, плетни огородов, деревья. Толстая жердь колодезного журавля, розовая каменная колокольня с блестящим пузатым куполом, без креста. И дождь перестал, как назло, только теперь, когда все равно через несколько минут они будут под крышей.

– Шире шаг! Ходу, ходу!

У околицы уже поблескивали тесаки, рогатились шлемы. И по тому, как расхлябанно стоял караул, как он зевал по сторонам, безошибочно можно было определить, что тревожиться нечего: все в порядке, никаких советских войск.

Колонна втянулась в улочку. По обе стороны новые, крепкие, пятистенные дома, крытые железом; резьба вкруг окон, по фронтону, над крыльцом. В окна сквозь стекла смотрятся цветы. Ян повеселел совсем. «А ведь неплохо люди жили! Таких домиков и у меня в округе нет, а наш округ зажиточный».

– Стой! Вольно!

Наконец! Сбросить винтовку с плеч, разогнуть натруженную спину, размяться, закурить. Вот и майор, командир батальона. С ним какие-то незнакомые офицеры. Эсэсовские, наверно. Эсэсовцы первыми заняли деревню.

– Господа офицеры, ко мне!

Майор стал неподалеку: если хорошенько напрячь слух, можно разобрать, что он говорит окружавшим его офицерам батальона. Ян слушал напряженно. Сосед спросил вполголоса:

– Ты понимаешь, о чем он?

– О том, что вчера был приказ по дивизии: если в избах окажутся дети, немедленно отправлять под конвоем в здание школы. Их там изолируют. Потому что установлено: дети ведут разведку. И если за ними недоглядеть…

– А за стариками? – отозвался сосед, и в голосе его послышалась насмешка. – Помнишь старика, которого расстреляли в этой… как ее… я уже забыл название деревни. Ему было восемьдесят лет, не меньше, а что он выделывал….Нет! В этом походе насчет бдительности просто: никому не доверять – до последней курицы во дворе.

– Курицам, очевидно, особенно, – опять чуть-чуть, краем губ, усмехнулся обер-ефрейтор Штепанек. – Они особенно опасны. Потому-то солдаты прежде всего насаживают на штык куриц, а лишь потом кого прикажут. Но насчет старика вы угадали: майор как раз говорит о стариках. Вернее, о старике. Вон том, что сидит около избы.

Около избы, на завалинке, действительно сидел старик. Лапти на ногах, на плечи наброшена какая-то ветошь, голова накрыта обычной в здешних деревнях круглой высокой шапкой из валеной овечьей шерсти. Цилиндры собственного овечьего производства, как острит Любор Тыль.

Старик сидел неподвижно, не сводя глаз со стоявших через дорогу офицеров.

Майор поднял руку, указательный палец нацелился на старика, как дуло. Именно дулом показался он Яну.

– Вот хотя бы: тип, который мне определенно не нравится.

Это было сказано с расстановкой, с присвистом, сквозь зубы. Окружающие знали, что это означает. Старик сидел по-прежнему не шевелясь. Рука майора легла на кобуру.

Один из лейтенантов проговорил морщась, дергая левой щекой – тик:

– У нас нет, конечно, недостатка в боеприпасах, господин майор. Но стоит ли тратить заряд на такую развалину?

– Он не снял шапки, – отчеканил майор. – Перед ним стоят господа офицеры германской армии, а он сидит, как Будда в храме. Он не благоволит встать и нагнуть свою паршивую плешь, вшивое величество.

Рука протянулась опять. На этот раз Яну уже не казалось: не указательный палец, а настоящее дуло.

Майор известен был не только в полку, но и в дивизии как первоклассный стрелок. Старик упал лицом вниз, в лужу перед завалинкой, после первого же выстрела.

На выстрел из домов, из дворов показались люди. Они выглядывали с крылец, из-за калиток. Несколько человек спеша, наперегонки пошли к месту, где упал старик.

– Переводчика! – отрывисто скомандовал майор. – И пусть сгонят сюда этих… что высунули рыла из своих свинарников.

Команду передали по улице вверх. Ковыляя, подпираясь тростью с серебряным женским бюстом вместо набалдашника, подволокся к майору седой мужчина в полувоенном костюме. Переводчик. В полку знали: эмигрант из бывших царских офицеров, ранен в ногу во время гражданской войны. Майор кивнул в сторону избы, у которой кучка колхозников, таких же старых и сгорбленных, медлительно и натужно подымала на завалинку труп.

– Объявите им, что он получил должное за неуважение к германской армии. Он нагло не снял шапку.

Переводчик заговорил. От завалинки отозвался голос. Три слова всего. Коротких и звонких, как удары. Удары именно: голова переводчика мотнулась, как от пощечины. На этот раз не один только майор нащупал рукой рукоять пистолета.

– Что там еще? Что он сказал?

– Он был слеп, – ответил переводчик.

Три слова по-немецки прозвучали еще короче и резче: «Er war blind».

– Слепой, он сказал, господин майор. Он не мог, стало быть, видеть…

Офицеры переглянулись. Кое-кто потупился, кое-кто нахмурился. Но майорские плечи поднялись небрежным и брезгливым пожатием.

– Ха-ха! Вздор! Даже если бы он был слепой, он должен был увидеть. Но, в общем, чорт с ним. Пусть уберут эту падаль.

Капитан, командир Яниной роты, взял под козырек.

– Разрешите разводить людей по квартирам?

Майор оглянулся вверх по улице.

– Полковник приказал подождать. Там…

Он наклонился и прошептал несколько слов. Ян не смог расслышать. Но капитан сдвинул брови, глянул на небо, заволоченное облаками. Сумерки уже падали на землю.

– Чорт знает что… Неужели нельзя ограничиться тщательным обыском?

– Хо! – засмеялся злым смешком майор. – На этот счет большевики прошли хорошую школу. Царская охранная полиция славилась на весь мир, но и она ничего не находила обычно при обысках.

– Адъютант идет, – показал глазами один из офицеров. – Сейчас мы узнаем.

Адъютант, подойдя, откозырял майору тем особым, точным по уставу, но небрежным и неуважительным по существу, жестом, которым обычно отдают честь адъютанты командиров крупных частей. Он доложил что-то, майор кивнул, и офицерский круг сразу рассыпался: ротные и взводные торопливо разошлись по своим местам.

– Смирно! Равняйсь! Шагом марш!

Майор повернулся и пошел стороною, вдоль изб, вверх по улочке, интимно и искательно взяв адъютанта под локоть.

Ян еле сдержал проклятие. Он взнес левую ногу и так ударил первым шагом о землю, что подошва наверное бы отлетела, если бы не была подкована железом.

Старик лежал на завалинке. Ему сложили руки, но глаза не задернули веками, как делают всегда, когда человек умрет; они так и остались широко раскрытыми, спокойными, даже смерти не удивившиеся, мраком окутанные глаза.

Но солдатские ряды шли, шли, шли мимо, шеренга за шеренгой, не оглядываясь, не обращая внимания на лежавшее со скрещенными на груди руками тело. Убитый слепой старик – великое дело! Три месяца войны, и в каждой деревне не один, десятки были повешенных и убитых. Солдаты тщательно отбивали шаг и заранее уже подтягивались, ожидая команды «смирно»: в конце улицы, на правой стороне, у каменного двухэтажного здания школы стояла легковая машина полковника и около нее группа офицеров. Полковник – жесткий строевик, и если мимо него пройти без должной выправки, лучше было бы на свет не родиться: житья не будет.

Капитан на ходу круто обернулся к шагавшим за ним шеренгам и, отступая задом, картинно колыша стан, крикнул:

– Смирно! Глаза налево!

Налево? Он ошибся? Начальство не на левой, на правой стороне. Капитан явно забыл, что он идет спиною вперед. Не только Ян понял так, вся его шеренга дружно повернула головы вправо.

– Налево! Скоты! – бешено крикнул полковник. – Десять суток ареста каждому!

Головы мотнулись в обратную сторону. Но не только Ян – вся шеренга заметила в тот момент, когда она повернулась к полковнику: по фронтону двухэтажного здания, высоко, вдоль самого карниза, крупными – от крыши до окон – черными, четкими буквами было написано в три строки на чешском, польском и немецком языках:

Помни о Танненберге!

II

Батальон прошел за Меленки километра три, потом свернул на голое, горелыми колючими стеблями ощетиненное поле: здесь приказано стать биваком. Левее, ближе к деревне, стали австрийцы, по правую сторону дороги – мадьяры.

– Окапываться не надо, – разъяснил лейтенант, зябко пряча руки в обшлага шинели: было сыро, промозглой, тяжелой сыростью, душно пахло прелой и горелой соломой. – На самом рассвете пойдем в атаку: русские занимают опушку леса – отсюда пять-шесть километров. Но разведка точно установила, что там их кучка всего, заслон: до утра нас будут прикрывать эсэсовцы, они выдвинуты в передовую линию. Поэтому командование, учитывая усталость людей, разрешило никаких работ не производить и прямо ложиться на отдых.

– Благо перины уже постелены, – сказал Любор, – приплясывая, чтобы согреть промокшие ноги: в темноте его угораздило загрязнуть в какой-то канаве с водой чуть не по пояс. – А сам господин полковник к нам не пожалует? Правда, как здесь ни комфортабельно, это все-таки не то, что надо. Мы мечтаем о постели с балдахином для господина полковника.

Солдаты рассмеялись, и даже лейтенанту пришлось задавить прорвавшуюся улыбку. Постель под балдахином – погребальная колесница. Где еще, кроме как над катафалком, над последним смертным ложем, увидите вы балдахин? Лейтенант погрозил пальцем.

– Я верю, Тыль, что вами руководят наилучшие, как у всех нас, чувства к господину полковому командиру. Но выражаете вы их, если мягко сказать, неуклюже. И вообще я советовал бы вам больше держать язык за зубами. Иначе мне придется дать вам два-три дежурства не в очередь.

– Если б дежурство на кухню, я бы не возражал, – с ужимкой ответил Тыль. – С тех пор как я покрываю себя бранной славой на войне, моей самой высокой мечтой стало чистить картофель, не взыскивайте с меня за правдивое слово, господин лейтенант. Я надеюсь, к слову сказать, что кто-нибудь там, в деревне, чистит для нас картофель? Говоря между нами, я предпочел бы лечь на эти гвозди (он потрогал ногой огарки стеблей) не на пустой желудок.

– Костров не приказано разводить, ужин привезут из деревни, – сказал лейтенант и повернулся, чтобы идти.

Любор заступил дорогу.

– Прошу прощения, но… разрешите спросить, почему, собственно, нас вышибли из деревни? Признаться, эти избы были чрезвычайно аппетитны на вид. Полагаю, что и вы предпочли бы ночевать не на мокрой земле, накрывшись дождевой тучей?

Лейтенант поколебался секунду.

– В избах обнаружены были листовки, – сказал он вполголоса. – Большевистские листовки на нашем, чешском языке.

– Листовки?! Так надо было убрать их, а не нас… если уж они так не по вкусу командованию.

Лейтенант усмехнулся.

– Ну, в этом вопросе я на стороне командования. Раз листовки есть, их не изымешь никаким способом: они, как живые, лезут из всех щелей. Только здесь, в поле, вы можете считать себя в безопасности от заразы.

Любор посторонился.

– Самый последний вопрос, господин лейтенант. О чем листовка?

– Вы забываетесь, Тыль! – вспыхнул офицер. – На этот раз можете считать за собой обещанные два дежурства. Вы желаете, чтобы я излагал вам большевистские идеи?! Это наглость! Одно дело – быть добрым чехом, а другое…

– Простите, – смиренно сказал Любор. – Но я именно и спрашиваю, как добрый чех, который не имеет и не хочет иметь ничего общего с красными.

– В таком случае, тебе незачем и интересоваться их листовками. – Лейтенант глубже засунул руки в обшлага и договорил под нос, словно для себя одного: – Я тоже не читал их, я знаю только заглавие.

– «Помни о Танненберге!» – сказал Ян.

Лейтенант обернулся к нему резким рывком и протянул руку.

– У вас есть эта листовка? Отдайте сию же минуту!

– Виноват, господин лейтенант… – пробормотал Ян. – У меня ничего нет, даю честное слово. Я просто догадался… Я, как все, вероятно, прочел надпись на доме. И сказал так, догадкой.

– Подозрительная сообразительность, – покачивая головой, протянул лейтенант. – Не хочу быть зловещим пророком, но вы плохо кончите, ефрейтор Ян. Подумайте о себе и своей судьбе хорошенько.

Ян выпрямился и приложил руку к шлему. Он смотрел лейтенанту прямо в глаза: это можно, они оба «добрые чехи». Если бы он, Ян, был коммунистом, тогда, конечно, дело другое. Но такой, как он есть, простой, рядовой чех, как любой солдат его отделения, да и как сам лейтенант, зачем и что он станет скрывать?

– Я думаю. Хорошенько думаю, господин лейтенант.

Лейтенант, в свою очередь, прикоснулся пальцами к козырьку, но ничего не сказал. Только пожевал губами. И ушел в ночь.

Солдаты тотчас же окружили Яна.

– В самом деле, у тебя нет листовки? Никого же нет, давай!.. Нет? Окончательно? А что такое Танненберг, ты знаешь, по крайней мере?

– Кому и знать, как не мне, – угрюмо проговорил Ян и тронул странный, кривой зубчатый шрам на щеке. – Вот он – Танненберг. Это был бой…

– Ты участвовал? В прошлую войну? Но ты же на ней не был. Как же ты…

– Бой был пятьсот лет назад, бычья голова. Не я, а прадед моего деда или еще старше, пращур, одним словом, тот действительно дрался при Танненберге.

– Пращур? А твоя щека при чем?

– При том, что пращур мой принес с того боя рыцарскую стальную перчатку: при Танненберге чехи с другими славянами – русскими, поляками, литовцами – били немецких рыцарей.

– Вот оно что!

– Верно или нет, но в семье нашей предание, будто это перчатка самого великого магистра, главнокомандующего, так сказать, рыцарей: пращур приколол его.

Войтек из Подебрада, самый сильный рядовой в роте, ударил себя по колену.

– Вот это лихо! Главнокомандующего! Если б полковник знал, он произвел бы тебя в унтер-офицеры.

– Перчатка висела у нас на стене, так уж из поколения в поколение повелось. Вы ж понимаете: семейная память. Трофей. Как знамена в соборе. Ну вот, когда немцы пришли и двинулись обходом по домам и квартирам, как только они вошли в комнату…

– Опознали перчатку? Быть не может!

– Чья перчатка, они догадаться не могли, конечно, но что это немецкая рыцарская и трофейная, нельзя было не узнать, так как над перчаткой была надпись: «Танненберг, 1410». Это они помнят. И старший из коричневых рубашек сорвал перчатку тотчас со стены и хряснул меня ею по щеке так, что сбил с ног, а щеку пробил до кости.

– Арестовали тебя?

– Ну, конечно. Три месяца пробыл в тюрьме, все прошел, что полагается. Наконец невтерпеж стало, заявил о желании идти к ним в армию добровольцем сражаться во славу фюрера.

– Против пращура, стало быть, – сказал из темноты насмешливый голос, и Ян сразу узнал его: Божен Штитный, которого все в роте считают коммунистом. Два раза уже вызывали его в особый отдел, но отпускали: берегут, наверное, – снайпер!

– Так-то ты помнишь о Танненберге! Действительно, стоило держать пятьсот лет стальную перчатку на стене!

– Что такое вы говорите о Танненберге?

Солдаты быстро обернулись на нежданную немецкую речь. И вытянулись: капитан, командир роты.

– Кто тут болтал о Танненберге, я спрашиваю!

Любор выдвинулся, как всегда, с легкой ужимкой.

– По поводу надписи, которая была на доме… Мы выспрашиваем друг друга, что это за Танненберг. Тут некоторые говорят, будто это битва была пятьсот лет назад, в которой славяне разбили немецких рыцарей… Так в школах учили…

Плечи капитана затряслись, лицо налилось кровью.

– Вот… За то, что в школах ваших учили подобному наглому вранью, их и закрыли! При Танненберге не славяне разбили немцев, а немцы славян. Шестьсот лет назад, да! Славное время, когда наши предки устраивали «балы» этим дикарям. Весело в те времена жили! Нагрянут на славянские пограничные земли, – нежданно, как незваный гость на свадьбу, мужчин перебьют, поскольку у них скверная манера была браться за топоры и ножи – другого оружия у мужиков этих не было, – где им было бороться с рыцарями, закованными в сталь! Даже перчатки рыцари носили стальные. А остальных – мужчин и женщин – вязали и гнали за собой. Славяне были сильны, выносливы, непритязательны в пище и способны целый день работать. Поэтому не только пользоваться, но и торговать ими было выгодно. Рыцари истребляли славян беспощадно. Они показали этим мужланам, что такое германский гнев. Мы продолжаем их дело. Как фюрер сказал, мы продолжаем движение, которое остановилось шестьсот лет назад.

– Слова фюрера мы все читали, – отозвался из рядов слегка насмешливый голос. – Но разрешите спросить, господин капитан: почему же движение остановилось после такой победы?

Капитан прикусил досадливо губу. Не надо было напоминать слова фюрера – они пришлись совсем некстати. Конечно, в немецких учебниках это разъяснено, но когда говоришь с этими чехами… Он ответил однако, уверенно и веско ставя слова, как будто действительно читал по учебнику, который нельзя оспаривать:

– Рыцари вернулись в свои земли после победы, потому что погода была очень плохая. Ненастье. Распутица. В этих условиях невыгодно было продолжать поход.

Капитан шагнул вперед и положил руку на плечо Любора.

– А теперь ты скажи, кто тут у вас распускал басни о каких-то славянских победах?

– Я не помню, – пробормотал Любор. – Так, вообще, говорили…

– «Вообще»? – усмехнулся офицер, и пальцы в коричневой добротной перчатке сжались крепче. – Тебе придется вспомнить. И вспомнить вполне точно.

Тесный солдатский круг разомкнулся. К капитану подошел Божен Штитный. Он вытянулся во фронт.

– Это я говорил, господин капитан. Мне на днях рассказал о Танненберге один из наших солдат.

Капитан, сощурясь, оглядел Штитного.

– Кто именно?

Божен ответил без запинки, стоя на вытяжку:

– Матвей из Янова.

– Матвей из Янова? Тот, что пропал без вести в бою семнадцатого?

– Тот самый, – хладнокровно подтвердил Божен. – Он сказал еще…

– Постой, постой! – воскликнул, словно осененный мыслью, капитан. – Матвей? Это дает нить… Я готов поклясться, что оно так и было.

– Так точно, – кивнул Божен, – оно так и было.

Кто-то засмеялся в ночи. Капитан выругался сквозь зубы: с этим сбродом надо быть особенно осторожным.

– За доклад о Матвее благодарю, – кивнул он Божену. – Это подтверждает некоторые о нем сведения. А что касается вранья, то его и опровергать, собственно, не приходится. Как могли бы мужики, не имеющие представления о военном искусстве, вооруженные чем попало, победить цвет европейского рыцарства, лучшую военную силу того времени! Даже идиоту должно быть ясно, что ничего подобного не могло быть! Не могло быть!

Он помахал пальцем перед носом Божена и ушел тем же неслышным шагом, каким появился.