Текст книги "На глубоких виражах"

Автор книги: Сергей Луганский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

Слетали мы с пользой. Я засек множество танков, механизированных частей и других войск. Все это немцы сосредоточивали для контрудара.

Стремясь поскорее доставить ценные сведения, мы скоро легли на обратный курс. На бреющем полете миновали линию фронта, вот-вот должен был показаться наш аэродром.

Как потом выяснилось, два немецких истребителя давно уже следили за нами. Не решаясь напасть в открытую, они тоже перешли на бреющий полет и незаметно крались позади, выбирая удобный момент. Такой момент наступил, когда мы стали заходить на посадку: я впереди, Виктор за мной.

Хорошо помню: земля все ближе, прямо перед глазами посадочный знак "Т" – и вдруг панический голос в наушниках:

– Товарищ командир, "мессеры"!

Это с земли заметили вражеских охотников. Все дальнейшее заняло какие-то секунды. Виктор Усов, облетая меня, бросается на врага и сбивает ведомого, но сам попадает под огонь ведущего. Горит "мессершмитт", горит и самолет Усова. Виктор, впрочем, успел выброситься на парашюте и удачно приземлился на своем аэродроме.

– В воздухе остались двое – я и немец. Положение у меня критическое, Я шел на посадку и уже выпустил шасси.

Как стервятник, бросился на мой самолет "мессершмитт". От верной смерти меня спас только счастливый случай. Дело в том, что при выпуске шасси самолет сильно "проседает" в воздухе. Вот это проседание и спасло меня. Я слышал, как над моей головой прошла длинная очередь. Вовремя, очень вовремя просел мой самолет!

Мимо меня промелькнул силуэт "мессершмитта".

Немец разворачивался для новой атаки. На фюзеляже вражеской машины я разглядел кокетливый пиковый туз. А, старый знакомый. Видимо, решил мстить за своих.

Получив возможность осмотреться, я убрал шасси и приготовился к отражению атаки. Немец уже зашел ко мне в хвост.

Кому из летчиков не знакомо то непередаваемо сложное чувство, когда видишь у себя на хвосте врага, врага опытного, хитрого и беспощадного, врага, который знает твое беспомощное положение и уж постарается не выпустить тебя из когтей!.. Ко всему нужно учесть, что бой происходил на глазах всего аэродрома – летчиков, техников, бойцов охраны, официанток. "Командир полка дерется!.." А у меня нарядная, вся в звездах и с дарственной надписью алма-атинцев машина. Как тут можно было осрамиться?

А "пиковый туз, как ни крути, на хвосте!..

Пулеметной очередью немец разбил мне фонарь, приборную доску, попал в пистолет и парашют. Сам я остался цел, только сильно обожгло ногу.

Итак, вторая атака немца тоже закончилась неудачей. Я уцелел. Теперь нужно было самому переходить в наступление.

Разгадав в "пиковом тузе" опытного летчика, я решил навязать ему бой на глубоких виражах. У меня уже совсем не оставалось горючего, значит, машина намного легче "мессершмитта", к тому же бой на глубоких виражах – дело давно опробованное, знакомое,

Немец, надо сказать, смело лег за мной в вираж, Наши машины неслись друг за другом, находясь почти в перпендикулярном положении к земле. Мне помогло, что мой самолет оказался легче. Повиснув у немца на хвосте, я дал длинную очередь и тоже не совсем точно: разбил ему фонарь, спинку сиденья, ранил летчика. Однако со следующего захода я влепил снаряд прямо в магнето "мессершмитта", Смотрю, "пиковый туз" снизил скорость, пропеллер у него заработал вхолостую и скоро остановился. "Мессершмитт" стал планировать.

Я удержался от соблазна расстрелять его и подождал, пока немец сядет, "Пиковый туз" посадил машину в трех километрах от летного поля.

Я перевел дух. Хотя бой длился всего каких-нибудь семь минут, усталость была страшная. Горючего в баке не осталось ни капли.

Сверху вижу, как к немецкому самолету подбежали наши ребята, сбитый летчик вылез из машины и отдал пистолет.

Когда я сел, пленного уже привели к землянкам. "Пиковый туз" оказался плечистым, сильным парнем лет двадцати восьми. На груди его красовалось четыре креста, Из короткого допроса, который учинили тут же, выяснилось, что немца зовут Отто. Воюет он давно, сражался с французскими, английскими, польскими летчиками. За все время сбил семьдесят самолетов. Из них больше тридцати – русских,

– Ах ты, гад! – прошептал кто-то.

За подвиги на русском фронте Гитлер наградил "пикового туза" "Дубовыми листьями к рыцарскому кресту – знак высшей воинской доблести в немецкой армии. Награды фюрера, однако, Отто еще не успели вручить – он ждал ее со дня на день...

На следующее утро к нам на аэродром приехал маршал Конев в сопровождении группы генералов. Приезд маршала застал нас врасплох. Но мы быстро привели все в порядок, и я встретил гостя рапортом.

– Благодарю, благодарю, – проговорил маршал, изучая меня живыми, прищуренными глазами. – Просто молодец!

– Служу Советскому Союзу, товарищ маршал Советского Союза!

– Хорошо, хорошо. Значит, что же – есть еще возможность увеличить счет? – спросил Конев, выслушав рассказ о поединке над аэродромом.

– Так точно, товарищ маршал Советского Союза.

Потом мы все прошли к сбитому немецкому самолету и сфотографировались.

Тут же, на поле аэродрома, маршал сказал командиру корпуса генералу Рязанову:

– Я бы хотел иметь сегодня же документ о представлении капитана Луганского ко второй Звезде Героя.

Уставным "слушаюсь" командир корпуса принял к исполнению приказ маршала.

Радостную весть о присвоении мне звания дважды Героя Советского Союза принес техник Иван Лавриненко. Запыхавшись от бега, ввалился он ко мне в землянку:

– Товарищ капитан... Товарищ... Присвоили! Сам слыхал. Сейчас только.

Я не вытерпел и побежал на радиостанцию. Да, ребята слышали указ. Они шумно обступили меня. Поздравления, объятия. Молодецкие шлепки по спине. Требование отметить событие, сейчас же, не откладывая...

Утром пришли поздравительные телеграммы – от маршала Конева, от генералов Рязанова, Алексеева, Баранчука. Телеграммы читали всем полком,

– Гляди, Батя-то какой разразился! – сказал кто-то из офицеров, тронутый длинной, очень теплой телеграммой Алексеева.

– Ну, ребята, – сказал я, – сегодня, пожалуй, устрою себе выходной. Вы уж без меня поработайте.

– Еще бы!

– Конечно!

– Но вечером... О, вечером ты не отделаешься так, как вчера. Так что готовь к вечеру настоящий праздник.

И очередной боевой день начался.

Друзья улетели, я отдал распоряжение о приготовлениях к вечеру и ушел с аэродрома. Мне хотелось побыть одному, привести свои мысли и чувства в порядок. Все награды, какими удостоила меня Родина, я неизменно воспринимал, как свой неоплатный долг на будущее. Смогу ли я когда-нибудь оплатить его? Партия и народ щедры, мне, сыну простого русского крестьянина, оказана высокая честь – дважды Герой страны Советов! Как жаль, что отец не дожил до этого дня!.. И перед моим мысленным взором вновь и вновь проносились дорогие сердцу картины: суровое лицо деда Афанасия, наш маленький домик в Алма-Ате, где прошло мое детство, мать, сестры множество отрывочных, но крепко вошедших в память фронтовых воспоминаний: бои, удачи и неудачи, погибшие товарищи...

Вечером я возвращался на аэродром с чувством глубокого душевного покоя. Человек живет и исполняет свои обязанности. Они скромны и велики, эти обязанности. Скромность их в обыденности повседневных человеческих поступков, величие – в исторической грандиозности задач, которые начертал в Октябрьские дни семнадцатого года Ленинский гений и которые отстаиваем мы теперь в смертельной схватке с врагом.

НА ЗАПАД

Наступал завершающий период войны. Гремели бои под Львовом и на Сандомирском плацдарме. Солнце фашистского рейха клонилось к закату,

Мощные удары Советских войск сотрясали фронт на всем его протяжении, от стен героически сражавшегося Ленинграда до предгорий Карпат.

В те дни в войсках и в тылу очень много говорили об открытии второго фронта в Европе. Однако союзники не торопились. Советская Армия по-прежнему в одиночку ломала хребет издыхающему, но все еще сильному врагу.

В первой половине 1944 года слухи об открытии второго фронта поползли с небывалой силой.

Не помню точно дату, но случилось это в один из погожих весенних дней. К нам на фронт приехала американская делегация. В ее составе были генерал командующий стратегической авиацией, которая совершала челночные операции с запада на восток и обратно, два генерала и полковник. Американских гостей привезли в наш полк.

Делегация прилетела на самолете, которым управлял мой добрый знакомый Виктор Григорьевич Грачев. Я поинтересовался, с какой миссией прилетели высокие гости. Виктор Григорьевич усмехнулся:

– Да вот ездят, смотрят. Все рассчитывают, не пора ли открывать второй фронт? И прогадать не хочется и опоздать опасно. К дележу-то могут и не пустить...

– Эге. Ничего себе – гости.

– Ну, они уж, кажется, многое видели. Это ж не первый год войны. Посмотреть теперь есть что. Чего-чего, а такого они не ожидали. Думали, у нас уж тут совсем... Ладно, пошли. Зовут.

Нужно сказать, что американцы проявляли поразительную любознательность и деловитость. Их сухощавые подтянутые фигуры в несколько необычной для нас форме цвета хаки мелькали повсюду. Гости интересовались материально-технической оснащенностью полка, наградами летчиков, потерями в боях, спрашивали наше мнение о противнике. Словом, они взвешивали и рассчитывали.

В первый же день с американскими гостями произошел небольшой курьез. Не успели они как следует освоиться – на наш аэродром налетели несколько "фокке-вульф-190". Немецкие самолеты появились неожиданно, сбросили лишь несколько мелких пехотных бомб. Тотчас в воздух поднялось звено наших истребителей под командой Виктора Усова, В коротком бою над самым аэродромом Усов сбил один самолет, остальные поспешили уйти восвояси.

Налет как налет, бой как бой. На фронте мы к этому привыкли. Но американцы порядком испугались. Помнится, летчиков наших это поразило. Лишь некоторые рассудительно пояснили: чему же удивляться? Ведь американцам еще не приходилось воевать...

Конфуза гостей мы постарались не заметить. Вечером в общей землянке был накрыт праздничный стол. Хозяева и гости расселись кто где хотел. Американцы оказались веселыми, общительными людьми. После нескольких тостов за победу, за дружбу русских и американцев создалась весьма непринужденная обстановка. Шум, смех, мешается русская и английская речь.

Генерал Рязанов попросил внимания и завел речь об открытии второго фронта.

Развеселившиеся американцы готовы были говорить о чем угодно, только не об этом щекотливом деле. Генерал бросил несколько ничего не значащих, общих фраз и поспешил перевести разговор. Но Рязанов гнул свое. С невинным выражением лица он попросил перевести гостям следующий анекдот. Какой-то чудак, удобно расположившись у бочки с водой, неторопливо отчерпывает в ведро чайной ложкой. "Да чего ты мучаешься? Возьми и отлей сколько нужно". "Зачем? – отвечает чудак. – Мне торопиться некуда".

Генерал, ничего не сказав, только рассмеялся и погрозил Рязанову пальцем.

Американцы, подвыпив, попросили музыки и танцев. Мы вспомнили, что кто-то из наших по вечерам пиликает на баяне. Послали за баянистом.

Было уже поздно, и я хотел незаметно уйти. Уже в дверях я расслышал громкий голос американского полковника, просившего баяниста сыграть вальс Штрауса, Мне стало смешно: наш баянист умел играть только барыню.

На другой день американцы получили возможность увидеть всю мощь советской авиации, Началось наступление, и над нашими головами нескончаемым потоком шли тяжелые эскадры бомбардировщиков, "петляковых", штурмовиков, надежно прикрытых истребителями. Самолеты шли несколькими ярусами. Зрелище было внушительное. Американцы смотрели с серьезными лицами. Не знаю, но, быть может, именно эта картина несокрушимой воздушной мощи России, которую гости наблюдали с нашего аэродрома, заставила союзников поторопиться. Во всяком случае, вскоре после этих событий мы узнали, что второй фронт в Европе открыт.

В тот же день наши гости попросили показать им воздушный бой. Они еще не видели "Яковлевых" в деле. Я подумал, что как раз вчера им представлялся прекрасный случай посмотреть настоящий бой наших истребителей с "фоккерами", но... Словом, я ничего не сказал о вчерашнем конфузе американцев и распорядился поднять в воздух две боевых машины.

Взлетели Кузьмичев и Шут. Сначала они продемонстрировали несколько фигур высшего пилотажа, а затем провели показательный воздушный бой. Американцы, задрав головы, внимательно наблюдали. Высокий сухопарый полковник горячился, о чем-то живо рассказывал генералу. Тот коротко отвечал.

Едва самолеты наших товарищей приземлились, американский полковник, размашисто шагая, подошел к одной из машин, быстро оглядел ее со стороны, затем ногтем постучал по крылу. По лицу его скользнула снисходительная усмешка. Он постучал еще раз и прислушался.

– Да-да, – сказал я. – Фанера. Настоящая фанера.

– О! – воскликнул полковник и что-то быстро залопотал.

Я не стал ждать перевода.

– Фанера, но вашу "кобру", между прочим, с одного захода – фьють!.. Это точно.

Полковник выслушал перевод и добродушно рассмеялся:

– Не может быть!

– Ах, так!

Поспорили. Полковник, разгорячившись, скинул пилотку и быстрыми шагами направился к "кобре", Мне ничего не оставалось, как садиться в свой ЯК.

Взлетели. Американец управлял самолетом четко и уверенно. Сошлись раз и разминулись. Снова стали сближаться. После второго захода я "прицепился" к хвосту американца и уже не выпускал его. Устав, полковник повел самолет на посадку.

На аэродроме он горячо пожал мне руку, похлопал по плечу и, отцепив от своего погона литой значок, изображавший орла, протянул мне:

– Желаю стать полковником!

Я подарил ему зажигалку. Полковник повертел мой подарок в руках и растерянно обратился к генералу. Переводчик с улыбкой перевел:

– Не понимает, почему именно зажигалка. Говорит, может быть, это намек? Мало огня к войне?

Раздался общий дружный смех.

Дядю Мишу, так звали мешковатого пожилого бойца аэродромной охраны, знал весь полк. Был дядя Миша угрюм, неразговорчив, но тем не менее отзывчив на любое чужое горе. До войны жил и работал в Ленинграде вагоновожатым трамвая. Дядю Мишу призвали на фронт, а его семья осталась в осажденном Ленинграде.

Когда сняли блокаду Ленинграда, дядя Миша получил долгожданное письмо. Об этом с радостью узнал весь полк. Но письмо было безрадостным. Я читал его и помню старательный детский почерк: "Вчера схоронил мамку на саночках на кладбище... Папка, бей немцев хорошенько..." – писал сынишка дяди Миши, оставшийся теперь сиротой в огромном городе.

Дядя Миша ни о чем не просил, Ребята сами собрали крупную сумму денег и снарядили старика в Ленинград в краткосрочный отпуск: устроить сына в детский дом.

Помнится, мы с Кузьмичевым собрались в полет, парой, на свободную охоту. Дядя Миша подошел попрощаться. Я стоял на плоскости самолета, надевал парашют.

– Едешь, дядя Миша?

– Еду. Спасибо за все, товарищ командир.

– Ну что ты, дядя Миша. Передавай привет сыну. Устраивай его получше и возвращайся.

Старик вытер глаза.

– Ничего, дядя Миша, сейчас мы получим с немцев и за твоих. Дай только встретить.

– Дай вам бог... Дай бог.

Не знаю почему, но все время пока мы с Кузьмичевым летали, у меня перед глазами стояла сгорбленная несчастная фигура плачущего старика.

От тяжелых раздумий меня отвлек голос моего напарника, Кузьмичев заметил четыре самолета противника. Четыре? Я внимательно вгляделся. Да, навстречу нам шла четверка вражеских истребителей,

– Иван Федорович, – сказал я в микрофон, – держись ближе. Это они.

О дружной четверке немецких асов мы уже слыхали. Они неизменно появлялись вчетвером, ходили боевым строем, дрались слаженно и лихо. Ребята не раз жаловались на них,

Немцы приблизились, и мы увидели окрашенные в яркий красный цвет капоты вражеских машин. Сомнений не было – это та самая четверка.

Нас с Кузьмичевым двое, и это заставляло задуматься. Ввязываться в открытый бой – опасно. Удирать – как-то неловко, Что же предпринять?

Впереди по голубому безмятежному небу плыло одинокое облако. Может быть...

– Иван Федорович, оттянись. Оттянись! Зайдем в облако и сделаем переворот.

Летать с Кузьмичевым мне приходилось не раз, и мы научились с полуслова понимать друг друга.

На виду у немцев наши самолеты нырнули в облако. Немецкие асы, надо полагать, только усмехнулись такой детской уловке и, не меняя боевого строя, стали ждать, когда мы появимся. Собственно, мы и не рассчитывали, что немцы ринутся за нами в облако. Это было бы глупо. Немцы ожидали нас внизу, готовясь сразу же расстрелять в упор, а мы, едва скрывшись в облако, перевернулись и, резко изменив курс, вынырнули над самыми головами немцев.

Спикировав сверху, мы сразу сбили два вражеских самолета, Оставшаяся пара упала в затяжное пике, перешла на бреющий полет и пошла прочь.

– Домой, Иван Федорович, – сказал я, – Хватит. Я еще надеялся застать дядю Мишу и сообщить ему весть о расплате, но не успел – старик уже уехал.

Ну и выдался денек!

С утра нашему полку была поставлена задача прикрывать штурмовики. Дело хоть и привычное, но, прямо скажу, не совсем приятное, потому что штурмовики обычно привлекают на себя такой огонь, такое количество истребителей, что после боя порой не верится: каким чудом удалось уцелеть? Между нами, истребителями, прикрытие штурмовиков считалось делом тяжелым и чрезвычайно опасным. Мы сильно завидовали тому же Александру Покрышкину, который со своими ребятами забирался на огромную высоту и там парил, высматривая добычу. Свободная охота! Чего лучше?!

Вот и сейчас, когда мы идем над грузно гудящими штурмовиками, я узнаю высоко вверху знакомые силуэты "кобр". Это восьмерка истребителей под командой Александра Покрышкина. Счастливцы!.. Во всяком случае, думаю я, если только придется туго, бросим клич. Помогут.

В воздухе повисли дымные букеты разрывов. Я глянул вниз: линия фронта. Бьет зенитная артиллерия Штурмовики, не обращая внимания на заградительный огонь, деловито принимаются за привычное дело. По опыту знаю, что сейчас нагрянут "мессершмитты". Так и есть. Торопятся. Но сколько же их? Откуда такое множество?

Бой завязался нелегкий. Немцы, пытаясь использовать свое численное превосходство, бросили одну группу против истребителей, другую – против штурмовиков. Везде успевать было трудно. Я крикнул в микрофон:

– Сокол... Сокол..., – позывные Покрышкина, – Сокол, черт! Саша, неужели не видишь?

Четверка истребителей Покрышкина поспешила нам на помощь.

"Кобры" стремительно свалились сверху, подожгли два "мессершмитта" и внесли панику в строй врага. Немцы отхлынули.

Тем временем ИЛы, закончив штурмовку, повернули домой. Я поблагодарил Покрышкина за помощь, и мы устало потянулись на свой аэродром,

Это было лишь начало дня.

После обеда кто-то из летчиков, вернувшись с задания, стал рассказывать, что видел у немцев какой-то небывалый самолет: летает как метеор, сзади него вьется пятиметровый огненный хвост. Пропеллера нет совсем. Дьявол какой-то. Угнаться за ним невозможно...

Неужели немцы пустили реактивный истребитель?

Желая убедиться в этом чуде собственными глазами, я сам несколько раз поднимался в воздух и наконец увидел небывалый самолет. Да, все было так, как рассказывал наш летчик. Немцы сконструировали реактивный истребитель МЕ-163.

Мне довелось наблюдать его в бою. Обладая небольшим запасом горючего, самолет некоторое время свободно планировал над своей территорией, выбирая для атаки удобный момент. Но вот взревели моторы, истребитель набирает огромную скорость и, оставляя после себя длинный хвост огня, устремляется в бой. Он пронизывает наши порядки снизу вверх. Попадается ему штурмовик сбивает штурмовика, "петляков" или истребитель – сбивает того и другого. Удивительный самолет!

Мы сначала ударились в панику, но потом нашли способ бороться и с реактивными. Благо, на фронте их было очень мало, буквально единицы. Первым сбил реактивный истребитель наш летчик Гари Марквеладзе. Увидев, что за ним гонится реактивный, Гари подпустил его поближе, затем ловко вильнул в сторону, и когда немец, разогнавшись на страшной скорости, пролетал мимо, срезал его пулеметной очередью. Немца погубила скорость. Он был лишен возможности маневрировать.

Сбитый самолет осматривала специальная комиссия из Москвы. Гари Марквеладзе получил орден Красного Знамени...

Трудно начавшийся день завершился печально. В воздушном бою мы потеряли хорошего летчика, Героя Советского Союза Ивана Корниенко. Получив ранение, Иван нашел силы посадить машину, но на земле потерял сознание. Очнулся он от грубых толчков. Открыл глаза: какие-то люди в непонятной форме. Не немцы, но и не наши.

– Вылезай, друг. Отлетался.

Это были власовцы.

Пленного летчика поместили в лагерь, Иван потом рассказывал о мучениях, которые ему пришлось испытать. Он показывал уродливые шрамы на теле – следы рваных ран от зубов овчарок. "Звери, а не люди", – рассказывал Корниенко.

В конце концов Корниенко удалось бежать из плена, и он вернулся в родной полк. Но случилось это много позднее, когда мы были уже в Германии.

Германия... Мы на немецкой земле! Свершилось то, о чем мы мечтали в тяжелые дни Ростова и Сталинграда, исполнилось желание умиравших, но не сдавшихся ленинградцев и одесситов, Севастопольцев и москвичей.

Русские солдаты шагали по земле фашистской Германии, русские танки грохотали по великолепным автострадам, по которым устремились на восток завоеватели мирового господства, нашедшие смерть на бескрайних просторах России. В немецком небе проплывали эскадры краснозвездных машин. Теперь они летели не на Курск и Смоленск, не на Белгород и Харьков. Нет, на наших штурманских картах теперь были Дрезден и Берлин.

Мы помнили Бабий яр и ленинградских дистрофиков, мы помнили печи Освенцима и Майданека, мы не забыли слез русских вдов и сирот, оставшихся на пепелищах сотен и тысяч городов и сел.

Мы принесли в Германию огромный счет, по которому нам предстояло получить. Мы пришли мстить. Мстить, но не уничтожать, Мы пришли сюда со светлой, благородной миссией – растоптать свастику, развеять по ветру прах фашизма.

Русские в Германии. Я помню испуг немецкого обывателя, ожидавшего звериной ярости победителей, а вместо этого получившего паек из солдатских ротных котлов. Я помню немецкую детвору, худеньких напуганных ребятишек, к которым настолько привязались наши летчики и официантки, что плакали, когда приходилось перебазироваться на новое место. Иван Корниенко, сбитый немцем русский летчик, истерзанный в немецком плену, он, бывало, плакал скупыми злыми слезами, вспоминая издевательства в лагере, но как он ласков и нежен был с немецкими ребятишками. В душе этого русского ничем нельзя было вытравить светлые отцовские чувства...

Русские на немецкой земле... Помню, как в благоговейном молчании стояли мы в Бунцлау, у могилы, где похоронено сердце победителя Наполеона русского полководца М. И. Кутузова. Через Бунцлау уже отступали битые русскими орды завоевателей, через Бунцлау шла дорога позора захватчиков и торжества победителей. И как гимн священному оружию советского солдата читали мы, наследники Кутузовской славы, скупые строки эпитафии на памятнике русскому фельдмаршалу: "До сих мест князь Кутузов-Смоленский довел победоносные Российские войска, но здесь смерть положила предел славным дням его. Он спас Отечество свое и отверз путь к избавлению Европы. Да будет благословенна память героя".

ЭПИЛОГ

В Германии стояла ранняя весна, весна нашей победы. Советские войска окружили последний оплот фашизма – Берлин. Вот-вот должно было взвиться алое знамя над рейхстагом.

Солнечным мартовским днем меня вызвали в штаб фронта. Ехал я в хорошем настроении. В те дни слово "победа" не сходило с наших уст. Но в штабе фронта от моего настроения не осталось и следа: оказывается, я уже отвоевался. Командование посылало меня на учебу в Военно-Воздушную Академию.

Говорил со мной командующий фронтом маршал Советского Союза Конев. Я горячился, что-то доказывал. Маршал снисходительно покачивал головой.

Выслушав все мои возражения, Иван Семенович грустно усмехнулся:

– Не хочется. Да я бы на твоем месте... Да что – на твоем, я бы сейчас с радостью поехал учиться! Понятно? А ты... Эх вы, молодежь!

Маршал поднялся, прямясь своим ладно сбитым солдатским телом, затянутым в мундир. Годы, казалось, нисколько не имели над ним власти. Он был такой же, каким я его видел под Курском, затем под Львовом на аэродроме нашего полка, таким он остался и после войны – на параде Победы, где маршал вел наш сводный полк, на работе в Министерства Обороны, где мне довелось бывать у него на приеме...

Прощаясь, Конев поинтересовался, хорошо ли я экипирован для поездки в Москву. Признаться, мысль об этом мне и в голову не приходила. Все время на войне – о таких вещах и думать отвыкли.

– Эх, ты, – мягко заметил Иван Семенович, – воевал-воевал, а в Москву в одной гимнастерочке собираешься? О фронте забывай теперь, начинается другая жизнь.

Маршал распорядился обеспечить меня всем необходимым. В частности, лично от себя он подарил мне великолепный трофейный "мерседес".

Сборы в дорогу были недолги. Сдав полк и распрощавшись с друзьями, я ранним утром вывел свой "мерседес" на отличную автостраду. Теперь путь мой лежал на восток, домой. Прямо передо мной вставало солнце, в лицо бил ветер родных полей. Фронт оставался все дальше позади, позади оставался весь привычный уклад военной жизни. Я ехал в Москву, к новой жизни.