355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Сергей Даниелян » Сережик » Текст книги (страница 3)
Сережик
  • Текст добавлен: 29 ноября 2021, 14:02

Текст книги "Сережик"


Автор книги: Сергей Даниелян



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Чистый герой

По субботам дом всегда пах хозяйственным, черным как смоль мылом. Ничто не пахло так ужасно, как советское хозяйственное мыло. Им мыли все – посуду, детей, голову, – и делали стирку. Оно щипалось, пенилось и воняло. Этот шедевр советской легкой промышленности заменял и шампунь, и лекарство от запора. Не буду рассказывать, как оно при этом употреблялось, сверстники поймут.

Было истинным мучением, когда бабуля купала внуков! Это было инквизицией! Божьей карой – притом несправедливой, ни за что! Мучение во имя ничего! Она говорила, что если я не искупаюсь, то превращусь в чумазого героя из мультика «Мойдодыр»! Из того, где ходит по комнате страшный умывальник. И почему-то он выходил из маминой спальни… умывальников начальник и мочалок командир!

Терла она меня мочалкой примерно так, как взбивала гогли-могли. Но в этом случае была еще страшней! С убранными на макушку волосами, босая, в лифе, который застегивался сзади на многочисленные крючки. Когда бабуля Лиза хватала мою руку и принималась мочалкой сдирать с нее кожу, содержимое лифа подпрыгивало до подбородка и со шлепком падало назад на живот, капельки пота вместе с паром текли по бровям и до рта. Бабуля фыркала и пыхтела как паровоз, поправляла шпильки в волосах и давай драить вторую руку… Все это сопровождалось моим ором и рыданиями, которые захлебывались под ведром кипятка. Но самое ужасное начиналось, когда она мыла мне голову. Проклятое мыло щипало глаза, лезло в рот, в нос… И опять ведро кипятка на воспаленную красную кожу!

После этого она меня такого красного вытирала и начинала целовать. Странно как-то: лютая инквизиция и ненависть перерастали в бурную любовь, сопровождаемую поощрительными словами, мол, я герой! И чистый. Чистый герой!

Парад

Мне как-то подарили набор зеленых маленьких железных военных машинок. Броневик, гусеничный вездеход и грузовичок со съемным металлическим верхом. Они пахли холодным железом, это мне безумно нравилось. Грузовичок я любил особенно! Его можно было прятать в потайной гараж, который образовался в деревянном полу под порогом на балкон.

Вообще я всегда любил что-то куда-то прятать, чтобы никто не догадался. Например, втайне от мамы прятал под холодильник бутерброды, которые не хотел есть: мне казалось, если я их выброшу, это будет более наказуемо, чем если спрячу. Бывало, в целях эксперимента я прятал, скажем, яйцо в дырку в стене на веранде. Я сам проковырял ее в туфе. У дырки была дверца из кафеля, оставшегося после ремонта. А яйцо спрятал туда, чтобы посмотреть, что произойдет с ним через сто лет. Прятал промокашку, разжеванную и пропитанную чернилами, в морозильник – тоже для эксперимента: мне казалось, что с ней там должно произойти нечто особенное. Ну и гвозди варил.

Но на этот раз это был не эксперимент. Я просто прятал грузовичок в гараж, а он предательски провалился в глубь деревянного бабулилизинского пола!

На яйцо, которое стухло и воняло на веранде, сводя бабулю Лизу с ума, мне было наплевать. На бутерброды под холодильником, которые находила мама во время уборки, – тоже, я ведь их спрятал, а не выбросил. А вот грузовичок привел меня в отчаяние: я ревел без конца и просил деда вынуть доску и вернуть мне мою реликвию. Дед протестовал. Ты что, мол, с ума сошел, дом старый, пол столетний, наверняка эта машинка упала куда-то между балками или ее утащили мыши. Дед не понимал, как трудно расставаться с чем-то очень любимым, даже не попрощавшись. Психологов тогда не было. Дедушка Айк решил сам залечить мою душевную рану и сказал:



– А хочешь, я тебе покажу настоящую военную машину?

Естественно, про маленькую я не забыл, но увидеть настоящий военный грузовик – не по черно-белому телевизору, а наяву – мне захотелось.

И этот день настал. Девятое мая. Страна готовилась в военному параду. Дед был фронтовиком, он торжественно надел китель с медалями. Меня бабуля Лиза одела в черные шортики и белую сорочку.

У меня, как у каждого советского мальчика, был железный барабан. Синий с красными полосками, а на лицевой стороне – сине-белые круги, как на мишени. Взяв палочки и изводя соседей, мы торжественно спустились по лестницам подъезда и оказались на улице.



Шли мы по улице Свердлова к площади Ленина. И уперлись в грузовик, который служил баррикадой: простой, не военный, он камнем стоял и перекрывал проход на проспект Ленина. Дед понял, что близится мое разочарование, ибо этот простой гражданский грузовик для колхозных работ был совсем не похож на мою любовь, и заявил:

– Ёжик, это не тот грузовик. Военные грузовики будут на параде, и мы как раз туда идем.

Я запасся терпением и ждал, что будем делать дальше.

По ту сторону грузовика стояли колонны военных и патрулировали милиционеры, чтобы «как бы чего не вышло». Дед спросил молодого милиционера, где можно выйти на проспект, чтобы присоединиться к демонстрантам.

– Не положено, отец, – ответил милиционер.

– Почему это не положено?

– Только с коллективом, отец.

– Какой к черту коллектив? Мой коллектив погиб под Сталинградом, я командир роты, а ну-ка с дороги, сержант! – приказал дед.

– Не могу, отец, меня с работы уволят!

Дед посмотрел на его погоны, сделал снисходительное лицо и сказал:

– Это моя победа, понимаешь? Я с внуком пришел. Смирно!

Милиционер резко отошел в сторону от разъяренного ветерана и нервно закурил.

Дед буйствовал, собрались люди и слушали, как он воевал под Сталинградом и что его в Прагу и в Берлин немцы пустили, а вот советская милиция не пускает на парад! Я только потом понял, что это могло ему дорого обойтись, ибо советский милиционер – это не дядя Степа из мультфильма, который помогает бабушке перейти улицу, или капитан Жеглов… а тот, который не пускает на парад участника Сталинградской битвы. Победоносного офицера, у которого есть постоянный билет на проезд в общественном транспорте и специальный магазин для ветеранов, который в Керчи получил контузию первой – нет! второй! – степени, не пускают на парад Победы. А тогда я понимал только, что происходит что-то неладное, и на всякий случай заревел.

Толпа собравшихся зевак уже не знала, кого успокаивать: оскорбленного деда или его перепуганного внука. Вдруг дед замолчал, осмотрелся, убедился, что милиционеры отошли – наверное, чтобы не накалять обстановку, – посмотрел на меня и… подмигнул. Я понял, что надо лезть под грузовик в сторону проспекта. Для меня это было нетрудно и забавно, я, даже не нагнувшись, полез на ту сторону улицы. С дедом было посложнее. Во-первых, у него после ранения не сгибалась нога, он ходил с палкой; во-вторых, он был ростом чуть меньше двух метров, стройный и торжественный, как пальма на вокзале, и ему пришлось бы сложиться вчетверо. Но ради дорогого внука дед превращался в большое озорное дитя. Его дружно окружили собравшиеся зрители, чтобы милиционеры не видели, и воровато подтолкнули согнуться. Дед быстро, плашмя, как партизан, прополз, высунул длинное туловище на проспект Ленина, а ноги еще находились на улице Свердлова. Он с восторгом посмотрел на меня и заорал:

– Ёжик, прошли!

Это было похоже на «за Родину, за Сталина!». Дед резко вскочил на здоровую ногу и с размаху ударился головой о борт грузовика. Раздался глухой звук, как камнем о гроб. Дед упал навзничь, кровь окрасила медали на кителе и потекла на асфальт.

Я опять начал орать, опять собрались люди и начали меня успокаивать, сразу появилась скорая. Деду перевязали голову. Кто-то ругался, дед молчал. На парад мы, конечно, не попали, и шли, уже грустные, обратно, в направлении дома. Вид у деда теперь был как у раненого партизана. Он шел, опираясь на палку, с перевязанной головой. Сбоку плелся я с барабаном. Когда мы зашли домой, бабуля чуть не упала в обморок.

– Ты что, на фронте был? Божье наказание!

Телевизор орал «УРА!» и торжественно объявлял, что на площадь победоносно выходят танковая дивизия, трудящиеся, школьники, колхозники и ветераны Великой Отечественной войны! Дед Айк поднял голову к небу, прочистил горло и смачно плюнул в телевизор, бабуля перекрестилась, я опять заревел.

Балкон

Балкон был моим любимым местом. Во двор меня не пускали. Бабуля Лиза говорила, мол, вот приедет мама из Африки, пусть сама и пускает, а она, бабуля, ни за что не пустит. Во дворе одни только хулиганы, а я и так как хулиган и весь день говорю одни только гадости. Во дворе ничему хорошему меня не научат!

И мне для выхода в мир оставался только балкон.

Их было два. Тот, который смотрел во двор, был больше парадного и служил как хозяйственный: там стоял гардероб, где дед хранил всякие инструменты. Эти инструменты – железный рубанок, молоток и прочую хрень – трогать было нельзя. Но я все же тайком брал их.

Любовь деда к инструментам была какая-то нездоровая. Помню, он и гвоздя в стену вбить не мог, но инструменты свои часто доставал, стирал с них тряпкой пыль и опять складывал в гардеробный ящик. Он и сам понимал, что у него руки из жопы растут, но инструменты уважал. Они ведь могли в любую минуту пригодиться. И он был прав! Скажем, плоскогубцами снимали с плиты сковородку, у которой ручка сломалась. Молотком мы кололи орехи. Им же я убивал муравьев, которые жили у нас на балконе и вереницей проходили друг за дружкой по бетонным перилам, а я их по одному лупил сильными ударами. И мне казалось, что я уничтожаю фашистов, про которых показывали кино по телевизору.

Письма

Как-то моя тетя Джуля, сестра мамы, развелась с мужем. Муж ее был хирургом, звали его Леонид. У него были большие ладони и широкое лицо, похожее на сковородку. Он меня терпеть не мог, а я его как-то назвал акулой! Тетя Джуля была профессором по грибам. И весь день пропадала на конференциях. Так говорила мама.

В один прекрасный день Леонид, то есть дядя Лека, ушел к какой-то Жабе. Так сказочно ее называла бабуля Лиза. И мечтала их в один день положить в один и тот же гроб. Ну, гроб деда Онаника я уже видел и понимал, что Лека с какой-то маленькой жабой в него запросто поместятся.

Бабуля Лиза целыми днями ходила по комнатам и таскала за собой телефон на шнуре, и рассказывала своим сестрам, что эта Жаба Леке кофе в ванную подает! Бедный телефон, его шнур постоянно кто-нибудь цеплял, и он летел на пол. Дед каждую неделю покупал новый телефон, и тот через день тоже превращался в инвалида, перевязанного голубой изоляционной лентой. Обычно после трех таких полетов от него оставался только диск, и из-под разбитого корпуса виднелись кишки, два звоночка и молоточек посередине. Я всегда с нетерпением ждал, когда кто-нибудь опять зацепит шнур и телефон со звоном разобьется о крашеный пол. Дед обычно начинал орать, как во время бритья, потом, убедившись, что опять придется покупать новый, великодушно отдавал его мне поиграть. Вообще все, что дома портилось из техники, доставалось мне для игры.


Бабуля никак не могла успокоиться – она Леку очень любила, и такое было ощущение, как будто Лека ушел не от тети Джули, а от нее. Я не помню, чтобы тетя Джуля высказывалась на эту тему. Она была очень холодная и сдержанная, эта тетя Джуля. А бабуля Лиза не только проклинала его по телефону, а еще и садилась писать письма. Читать я не умел, но она сама громким шепотом перечитывала их, и я понимал, что она пишет проклятому Леке.

– И не будет тебе покоя в аду, ирод ты царя небесного, предатель, моя Джулик – профессор, а твоя Жаба – санитарка и подстилка… Твои дети даже на могилу твою ходить не будут.

И все в этом духе. Отправляла ли она хоть что-то Леке, не знаю, но письма эти хранила в комоде, и их была там целая пачка. Рядом с кулечком конфет и валидолом.

Кровь

Бабуля Лиза всегда пахла валидолом и духами «Красная Москва». Это был особенный аромат. Тот же запах сидел у нее в сумке. Как только сумка открывалась, он сразу же выпрыгивал оттуда и лез в мои ноздри. Во всяком случае, у меня этот запах вызывал слюноотделение, как у собаки академика Павлова, ибо там вместе с «холодком» находились обычно мои любимые конфеты: «Белочка» и «Мишка на Севере».

Родители в очередной раз отправились в Африку. Они были учителями русского языка и литературы. И вот они, как говорила бабуля Лиза, оставили нас на ее шее и поехали преподавать в школе неграм, чтобы те стали людьми. Я тоже был с ними в Африке, когда мне было четыре года. А в этот раз они меня не взяли с собой и оставили с моей старшей сестрой Гаяне – Гагой. Она была старше на шесть лет и постоянно меня воспитывала. Методика воспитания у нее была странная: как-то она хотела выбросить меня с балкона пятого этажа и держала за перилами, пока я не извинился. Было, конечно, весело – я же думал, что умею летать, но попробовать все боялся, а тут такой шанс. Но я все же на всякий случай отложил полет и извинился – уже не помню, за что. И Гага победоносно опустила меня на пол.


Била она меня вообще по каждому поводу. Гага уже училась в школе, у нее были подруги, и меня не пускали к ним в комнату. Я, конечно, протестовал, но мой протест продолжался до первой плюхи. Сестра меня кормила, купала, одевала и относилась ко мне, как к своей живой кукле. Гага тоже была не подарком для наших стариков: она постоянно ела после школы хачапури на улице и не ела дома. Для бабули Лизы это было трагедией: весь день она готовит впустую! И еще у сестры был невыносимый темперамент: иногда она меня так целовала, что могла и укусить, и ущипнуть, пока я не заплачу. Эту идиотскую привычку она сохранила до сегодняшнего дня. После меня мучила до слез своих детей, и даже сейчас я на всякий случай избегаю ее нежностей, когда приезжаю погостить к ней в Атланту.

Однажды Гага очень рассердила деда Айка. Он был сдержанным человеком, очень воспитанным и обожал внуков. Но сестра натворила что-то невероятное. Не помню, что именно, но помню, как дед вскочил с места, схватил свою палку и погнался за ней. Я вжался в угол дивана. Дед прихрамывая бегал за Гагой вокруг того самого стола, который теперь стоит у меня на даче, и кричал:

– Стой, курва! Убью!

А сестра продолжала его дразнить. Дед замахнулся палкой и попал в люстру. Плафон треснул и упал острым осколком ему на голову. Я ржал, мне было и страшно, и весело до того момента, как скатерть вдруг окрасилась кровью. Все затихли. Дед заорал традиционное:

– Лиза!

Вбежала бабуля. Она как будто знала уже, что делать, схватила бинт и стала ловко перевязывать ему рану. Перевязывала и приговаривала:

– Не хватало, чтоб еще скорая приехала! Что бы я ей сказала? Что ты хотел прибить родную внучку? Сразу бы сослали в Сибирь! Ироды вы царя небесного, совсем с цепи сорвались.

Дед сидел виновато. Мы спрятались. Кровь остановилась.

Бабуля Лиза работала во время войны в госпитале и видела много раненых.

– Вот так вот, Айк-джан. С внуками – прямо как на войне.

Пианино

В детстве у меня была привычка барабанить по бабулилизинскому пианино. Оно было черное, как гроб, и тяжелое, как мертвый бегемот. Когда после смерти бабули и деда мы продали эту квартиру, его так и не вынесли из дома. Думаю, мы сделали злое дело тому, кто квартиру купил. Пианино было расстроено и издавало металлические стоны. Как его втащили когда-то на пятый этаж без лифта, я не знаю: оно было старше меня.

Гага на нем занималась сольфеджио и потому не стала музыкантом.

Как-то я нажимал на его клавиши и стал задерживать их на низких тонах. Получился своеобразный гул, и это во мне вызывало бурю эмоций. Было уже темно. Бабуля Лиза возилась на кухне, дед уже ложился. Гага купалась в бабулилизинской ванной. Я остался один на один с огромным черным пианино, которое отвечало на мои действия низким затяжным гулом. Я поднял голову – как делают пианисты, переживая свою музыку, – и мне показалось, что на пианино кто-то стоит во весь рост. Это был человек в черном плаще. Траву в детстве я не курил, а вот фантазия была болезненная. Сердце упало в желудок, я громко завизжал и побежал на кухню. Гага голая выскочила из ванной. Бабуля Лиза не понимала, что случилось. Дед тоже прибежал, ему показалось, что это сестра меня в очередной раз воспитывает. Он начал на нее орать. Бабуля Лиза от трясущегося меня пыталась узнать, что со мной произошло. Я хотел рассказать, но у меня не получалось выговорить ни слова. Дед махнул рукой и пошел в свою спальню.

А я долго еще не мог говорить и дрожал. Мама с папой были в Африке. Бабуля взяла в этот день меня к себе в постель. Зажгла свечку на комоде и долго бормотала:

– Господи Иисусе, спаси и сохрани…

Молитва эта была как сказка, она меня убаюкала, я отключился.

Наутро бабуля Лиза собрала своих четырех сестер. Гага уже ушла в школу. Я все еще лежал в кровати. Бабуля была очень обеспокоена и рассказывала сестрам, что я испугался какого-то дьявола и у меня отнялась речь. Сестры бабули Лизы дружно обвинили мою маму, мол, вот что бывает, когда родители ради денег бросают своих детей. После совещания было решено отвести меня к какой-то бабке, которая ворожит и отгоняет страх.

Я ничего из этого не понял. И уже все забыл про вчера.

Страх возвращался ночью, я боялся темноты и одиночества. Боялся один заходить в комнаты – иногда даже днем. Не могу объяснить, что со мной произошло, боялся – и все.

Через несколько дней дедушка Айк пришел домой и сказал бабуле Лизе, что нашел эту бабку и она согласилась мне помочь. Бабуля Лиза спросила, где та живет, дед описал, и бабуля сказала, что она ее знает. Та ей тоже в детстве отводила страх. Дедушка Айк замялся, посмотрел на нее и сказал:

– Какая ты все же у меня дура, Лизик. Ты представляешь вообще, сколько бы ей было теперь лет?

Бабуля перекрестилась и согласилась, что она дура. Это, сказала, наверное, ее дочь.

Решили через несколько дней отвести меня к этой бабке. Я испугался и стал просить деда Айка не делать этого, мол, не хочу ни к какой бабке, я больше не боюсь. Бабуля Лиза сказала, что это не страшно и не больно. Бабка просто помолится и над моей головой подержит расплавленный свинец – и у меня все как рукой снимет.

Мы с дедом Айком вышли на улицу, ярко светило солнышко, и я забыл, куда мы идем. Мы сели в троллейбус, я очень любил троллейбусы, особенно их заднее стекло. Оттуда были видны машины, и я всегда просил деда поднять меня на руки, чтобы я мог видеть улицу. Дедушка Айк в этот день был особенно ласков со мной и выполнял все мои капризы, даже купил карамельного петуха красного цвета. Это было очень вкусно. Мороженое мне не покупали, сразу запускалась пластинка «гланды, гемоглобин, ангина…»

Мы добрались до какого-то дома с общим ереванским двором. На балконе с деревянными перилами стояли старушки, и я вспомнил, что мы идем к какой-то бабке. К моему сожалению, на балкон мы не поднялись, а пошли к первому этажу. Дед постучался в грязную деревянную дверь; она не сразу открылась, но наконец заскрипела, и оттуда вышла женщина. Она сказала деду Айку, что надо подождать, бабка делом занята, и мы пришли рано. Я обрадовался, что смогу побежать на деревянный балкон, но дедушка Айк меня не пустил и подкупил вторым петухом, которого достал из кармана. Леденец был уже пыльный, весь в каких-то нитках. Дед подержал его под водой, которая лилась в ведро из трубы в середине двора. Леденец, приятно холодный, был сразу отправлен мной за щеку.

У деда Айка была привычка все совать в карманы. Он специально надевал пиджак с большими карманами, в магазине вынимал оттуда плетеную сетку и клал в нее покупки. Целлофановые пакеты, как сейчас, нигде не выдавались. И у всех в карманах были эти сетки. Но деду ее обычно не хватало, и он все, что не помещалось в сетку, совал в карманы. Это было забавно. Когда он приходил домой, то выкладывал из карманов банку сметаны, килограмм лука и еще что-то, и еще. Кроме этого в карманах у него лежали платки на все случаи жизни, документы, свернутая газета, спичечные коробки, очки и все, что он мог забыть выложить оттуда со вчерашнего дня. Так что сладкий и липкий леденец там мог находиться спокойно. Главное, он его быстро нашел, а то я бы побежал на балкон.

Я сел у трубы с испорченным краном, откуда шла вода. Под проточную воду обычно клали арбузы, но в маленьком замшелом бассейне в ведре лежали бутылки с отклеившимися ярлыками. Я начал играть с водой, но мою игру прервал скрип двери: оттуда вышла какая-то женщина с большой сумкой, а другая пригласила нас войти.

Мы зашли в комнату со старыми вещами. На комоде у зеркала стоял портрет какого-то мужика, перед ним – коробка с деньгами. На диване с длинными подушками, перевязанными с концов, как конфеты, сидела, поджав под себя ноги, бабка. Ее бело-желтые волосы выбивались из-под черного платка. У нее был острый горбатый нос. И бородка. Я никогда не видел бабушек с бородой. Она напомнила мне Бабу-ягу из мультика. Я прижался к деду Айку.

Бабка встала, подошла ко мне и попросила сесть на стул у круглого стола. На столе стоял эмалированный таз с водой. Я сел, но держал деда Айка за руку. Бабка тихо и с улыбкой сказала, чтобы я отпустил руку деда. Он вырвал свою ладонь, и мне показалось, что я сейчас упаду в пропасть. Бабка положила мне на плечи руки и начала о чем-то спрашивать деда. Он что-то отвечал, а я не мог пошевелиться.

Бабка отпустила мои плечи и подошла к спиртовке, которая стояла у портрета на комоде, рядом с деньгами. Зажгла ее и поставила на нее какую-то посуду. Дед сказал, чтобы я не боялся – это она свинец топит, чтобы подержать у меня над головой. Мне было интересно, но все равно страшно. Единственная надежда была на то, что дед Айк не оставит меня одного. Бабка попросила его подержать над моей головой тазик с водой, сама опять отошла к спиртовке, взяла с нее посуду с расплавленным свинцом, вернулась ко мне…

У меня дух захватывало! Бабка заговорила на непонятном мне языке. Хорошо, что я ее не видел. Дед потом сам со страхом рассказывал бабуле Лизе, что она глаза как-то закатывала вовнутрь глазниц и бормотала, бормотала… Потом вдруг резко вылила свинец в таз надо мной. Я так сильно втянул голову в плечи, что, кажется, снаружи остались только зажмуренные глаза. Свинец в воде шипел, и вода в тазу бурлила. Это продолжалось всего несколько секунд, но мне казалось, что сейчас свинец пробьет таз и выльется мне в мозг. Затем бабка вынула из воды остывший кусок свинца и сказала, что это петух, и начала деду давать какие-то советы. Я попросил посмотреть на этого петушка. Мне показали, но кроме какой-то кляксы я ничего не увидел. И решил как-нибудь сам растопить свинец, чтобы петушок вышел, не вечно ведь гвозди варить.

Бабка взяла грязное полотенце, пахнущее сыростью, и вытерла с меня пот: я был мокрый, как будто пробежал километр. Обычно после того, как вспотею, меня сушили феном.

Бабка подошла к дивану и села, опять убрав под себя ноги. Я подумал, что на ней колготки моей ленинаканской бабушки Вардануш. Коричневые. Она закрыла глаза. Мы с дедом смотрели на нее, я уже встал со стула. Тут вошла та женщина, которая открывала нам дверь, и попросила нас уйти. Дед подошел к комоду, достал из кармана бумажник, оставил деньги в коробке перед портретом, и мы вышли.

Солнце влилось в комнату, мы вышли на белый свет. Свежий воздух лез в нос. Мы пошли домой.

Потом я понял, что эта бабка была куда страшнее привидения, которое мне почудилось на пианино, и я все боялся в следующий раз увидеть ее вместо него. В любом случае я решил к пианино больше не подходить. Но этот страх оставался вплоть до армейского возраста.

Дед бабуле Лизе в шутку говорил:

– Лизик, она была такая же страшная, как ты. Когда на меня сердишься.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю