Текст книги "Прикосновения Зла (СИ)"

Автор книги: Сергей, Власов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Юноша снял с колен побледневшую от страха рабыню и легкой поступью подошел к родителю.

– Я правильно понял, отец, ты хочешь, чтобы я запомнил гимны и принял участие в церемонии?

Никто, кроме Нереуса, не заметил в тоне Мэйо высшей степени раздражения. Лицо молодого нобиля оставалось спокойным, но тело напряглось, как перед опасным прыжком, и руки сжались в кулаки. Островитянин съежился: за пять лет он еще не видел господина настолько разозленным и не понимал, почему на хозяина так повлияла, казалось бы, вполне обычная просьба главы семьи.

– Да, – сухо ответил сар. – И, надеюсь, тебе хватит ума, выглядеть подобающе на празднике.

– Обещаю, мой вид будет достоин самого Веда, – сквозь зубы процедил Мэйо.

Жестом позвав Нереуса за собой, он быстрым шагом направился к дому. Невольник едва поспевал за господином. Они прошли половину аллеи, когда геллиец решился наконец задать беспокоящий его вопрос:

– Что сделало тебя таким мрачным?

– Лучше бы сегодня страдало мое тело, чем мучилась душа, – горько выдохнул Мэйо.

– Запомнить гимны – сущий пустяк, на празднике хорошо накормят и...

– Это не праздник, а настоящее безумие! – перебил его нобиль. – Раз в десятилетие толпа жрецов собирается на берегу и топит в море тридцать самых красивых девушек города. Я уже видел, как все происходило, и мечтал, чтобы Боги ослепили меня в тот миг!

Раб содрогнулся от страшных слов хозяина:

– Нельзя так говорить! Ты навлечешь на себя гнев Веда!

– Серьезно? Думаешь, Бог подаривший нам соленую и чистую воды, рыб и прочих морских зверей, быстрых лошадей и высокие сосны, ждет, когда кучка разодетых в мантии уродов окрасит его море кровью? Боги добры и милосердны, Нереус, а все зло в этом мире – от людской глупости и жестокости.

– Сошлись на внезапную болезнь, – посоветовал геллиец. – И у тебя будет уважительная причина, чтобы надолго остаться у тетки.

– Нет, – твердо сказал Мэйо. – Я не нарушу данное отцу обещание. Есть одна любопытная идея, но понадобится твоя помощь.

– Прикажи и я исполню.

– Хм... А простой просьбы уже недостаточно?

– Более чем, – кивнул островитянин. – Для тебя я сделаю все, что угодно, мой господин.

Два дня изнурительного пути подошли к концу. Щурясь от яркого полуденного солнца, Мэйо спешился возле лестницы, ведущей к скромному, по его меркам, особняку Рхеи. Насквозь пропитавшийся дорожной пылью, мокрый от пота и чрезвычайно утомленный поморец предупредил спутников, что желает отдохнуть в терме, а затем вздремнуть до ужина.

Передав свою лошадь и хозяйского коня местным рабам, Нереус обменялся парой фраз с охранниками, сопровождавшими Мэйо по приказу отца, и неторопливым шагом направился к морю. Островитянин хотел смыть грязь, понежиться на мягкой траве, в тени, пусть ненадолго, но предоставленным самому себе.

Раздевшись, он залез в воду и поплыл вдоль пляжа, любуясь чудесным видом на изумрудные холмы, защищенный скалами берег, бирюзовое море и рыбацкое судно, скользящее вдалеке...

Геллиец был родом из маленького провинциального городка Ликкта, где жизнь текла спокойно и размеренно. Сельские умиротворяющие пейзажи напоминали юноше то беззаботное время, когда он, второй сын торговца пряностями Бальбы, исполнив поручения отца, убегал из дома, нырял в гребнистые волны и купался, пока от холода не начинали стучать зубы.

Едва Нереусу минуло семь лет, Бальба скоропостижно скончался, и все его имущество отошло старшему сыну Фриксосу, недолюбливавшему брата. На ни в чем неповинного мальчика обрушились бесконечные придирки, упреки и побои. Спустя два года дела в лавке шли хуже некуда, у Фриксоса родился сын и, крупно задолжав торговцу пшеницей, молодой глава семьи принял решение избавиться от 'лишнего рта'. Ночью брат увел сонного Нереуса из дома и продал за пригоршню серебряных монет.

На рассвете уже клейменого светловолосого мальчика с железной серьгой вывезли из Ликкта в более крупный портовый город Старту. Там невольника выгодно сбыли капитану, занимавшемуся поставками рабов в Таркс и столицу Империи – Рон-Руан. Почти неделю Нереус просидел в клетке, ожидая своей участи. С первым попутным ветром его затолкали в до отказа набитый невольниками трюм и корабль взял курс на Поморье. Маленькому геллийцу оставалось только молить Богов о снисхождении. Он клялся Веду и Туросу, что будет послушным, трудолюбивым и преданным рабом, умоляя послать в хозяева человека, не лишенного сердца.

На главном рынке в Тарксе шла бойкая торговля. Под рев толпы невольников десятками водили по дощатому помосту. Нереус не понимал, как тут все устроено, и едва мог передвигаться от страха. Вскоре он узнал, что был куплен по приказу знатной женщины, ее личным представителем. Это стало началом знакомства островитянина с семейством Морган.

Их вилла занимала площадь сопоставимую по размеру с половиной Ликкта. Смотритель за домашними рабами объяснил геллийцу правила поведения, сменил его железную серьгу на бронзовую и отвел в комнату юного господина. Наглый, избалованный нобиль прыгал на кровати, безуспешно стараясь дотянуться до потолка.

– Раб. Подарок вашего отца, – почтительно сказал раздосадованному мальчику смотритель.

Худой, узкоплечий Мэйо обладал приятным лицом с тонкими, немного резковатыми чертами. Нереуса поразили его глаза: огромные, черные, как смоль, и внимательные, словно у взрослого, умудренного опытом человека. В них были пламя и лед, буря и тишина. Завороженный невольник позабыл, что ему настрого запрещалось поднимать взгляд от пола.

– Тоже неплохо! – заявил Мэйо, бегло оценив геллийца. – Хотя я предпочел бы получить еще одну лошадь. Имя у него есть?

– Любое, какое пожелаете, – согнулся в поклоне смотритель.

– Ступай вон, баранья башка! – грозно топнул ногой именинник. – А ты, раб, иди сюда и назовись!

– Нереус из Ликкта, господин, – островитянин опустился на колени возле хозяйского ложа.

– Если поможешь мне прыгнуть выше, наградой будет персик!

– Для этого надо сложить подушки и толкнуться от них.

– Покажи!

Геллиец тотчас влез на шелковое одеяло. Он соорудил подобие трамплина, скатав валиком покрывало, и предложил Мэйо опробовать новшество. Разбежавшись, поморец соединил лодыжки и прыгнул с вытянутыми вверх руками. Кончики его средних пальцев на миг прижались к потолку. Завизжав от радости, нобиль соскочил с постели:

– Персик твой! Нет, забирай весь поднос!

Увидев пирамиду из фруктов и сладостей, Нереус растерялся. Такое богатство стоило на рынке огромных денег.

– Я разрешаю! Ешь! – доброжелательно улыбнулся поморец, отбрасывая со лба непослушные, курчавые пряди...

По прошествии нескольких лет Мэйо любил шутить, что познакомился с геллийцем через постель. Это подогревало и без того жаркие кривотолки и пошлые домыслы, которые вызывало особое положение Нереуса. Другие рабы завидовали его привилегиям, покровительству хозяина, красивой одежде. Островитянин старался не замечать мелких пакостей и бросаемых в спину оскорблений. Кинэд ... Это обидное прозвище стало его вторым клеймом.

Лишь немногие из обитателей виллы знали правду. Молодой поморец был совершенно безразличен к мужской красоте, зато всякая девчонка со смазливым личиком вызывала у него пылкий интерес. Устав от любовных слияний с рабынями, Мэйо звал к себе Нереуса среди ночи, чтобы развлекаться болтовней, триктраком , эскаладой и прочими запрещенными в доме азартными играми. Напиваясь крепким вином, мальчишки по обыкновению укладывались спать с рассветом. Приходившие убирать комнату невольницы заставали их мирно сопящими под одеялом среди раскиданных стеклянных фишек, глиняных и каменных фигурок, досок из дерева и слоновой кости.

Зимой, во время гроз, Мэйо страдал от ночных кошмаров. Нереус жег в курильнице успокоительные травы, поил хозяина целебными отварами и всячески пытался ободрить. В четырнадцать лет наследник сара пристрастился к опиуму и особым образом приготовленной горькой полыни, затуманивающей сознание. Геллиец боялся, что рано или поздно нобиль может случайно отравиться этим ядом, и оттого неотступно был возле господина, готовый в любую минуту придти ему на помощь.

Собственное четырнадцатилетие Нереус ждал с неподдельным ужасом. По неписанному правилу домашних мальчиков-рабов в этом возрасте скопили. Утром, в назначенный день, дверь отведенной геллийцу коморки распахнулась от мощного пинка. Островитянин рывком поднялся с постели и смиренно замер, опустив ладони вдоль бедер. На пороге стоял Мэйо, сжимая большие клещи, которыми обкусывали лошадиные копыта.

– У меня для тебя сюрприз! – хитро улыбаясь, заявил поморец.

Раб побледнел, резонно предположив, что увлекавшийся медициной господин вознамерился лично провести эту жуткую операцию.

– Давай, поворачивайся! – приказал нобиль.

– Как ты... вы хотите... чтобы я повернулся? – в испуге прошептал Нереус.

– Ухом ко мне, естественно! – рявкнул Мэйо. – Не в задницу же тебе ее вставлять!

Геллиец, так и не поняв, что и куда хозяин планирует ему вставлять, испуганно застыл на месте.

– Не дергайся, – предупредил брюнет, поднося клещи к голове невольника. – А то прихвачу лишнее.

Он аккуратно перекусил покрытую патиной дужку и заменил бронзовую серьгу на золотую. Нереус удивленно ощупал подарок:

– Господин, я не сделал для вас ничего выдающегося, чтобы заслужить такую честь...

– Возможно, – легко согласился поморец. – Однако и не сделал мне ничего худого, чтобы быть изуродованным, ради соблюдения каких-то идиотских обычаев. Этот кусок металла защитит от нападок твои столь необходимые мужчине органы.

– Отец не одобрит ваш поступок.

– Совру, будто мы – любовники. Подобную весть он воспримет спокойнее, нежели правду. Идем наверх, хочу еще кое-что тебе преподнести.

У дверей своей опочивальни Мэйо ненадолго задержался, пояснив Нереусу:

– Отбываю с родителями на юбилей Силана. Вернемся после полуночи. Дождись меня тут.

– Как прикажешь.

Раб вошел в комнату следом за господином и обомлел. На широкой кровати возлежали три обнаженные девушки, стол ломился от яств и напитков.

– Выберешь ту, что по вкусу, – заговорщицки произнес поморец. – Или оставь всех. За целый день сумеешь разобраться.

Юный геллиец был выше нобиля, шире в плечах и крепко сложен. Чуть грубоватое лицо с выдающимися скулами, прямой нос и серо-зеленые глаза делали его похожим на воинственного спутника бога-стрелка Ириса. Девушки часто оказывали невольнику знаки внимания, но он не решался попробовать запретный плод.

Возможно, это и подтолкнуло Мэйо к сводничеству. Он ясно давал понять рабу, что мнит мужскую невинность и воздержание скорее пороком, нежели добродетелью.

– Ты дозволяешь мне... – островитянин густо покраснел. – На собственной постели...

– Не мямли! На постели, столе и в креслах. Балкон также неплох. Можно одновременно выкрикивать с него непристойности, проходящим под окнами болванам. Но если чувствуешь стремление к изыскам, то взгромоздись на статую в углу. Не бойся, она надежно закреплена, я лично проверял с одной афаркой. Желаю от души повеселиться!

По натуре скромный и застенчивый Нереус постепенно перенимал вальяжно-развязные манеры хозяина. Он был непредсказуем, как ветер или море. Непокорный, неподвластный давлению окружающих Мэйо, казалось, владел целым миром и попирал древнейшие устои с легкой улыбкой на губах.

Оставаясь наедине с собой, как теперь в море, геллиец воображал, что ему тоже по силам управлять природой и людьми. Он надеялся однажды обрести свободу, вернуться в Ликкт и отомстить брату за вероломное предательство, за боль от клейма и пробитого ржавым гвоздем уха, за горькие слезы отчаянья.

Слух о приезде наследника сара разлетелся по окрестностям быстрее, чем предполагал Нереус. Возле оставленной на камне одежды его ожидала Ксантия, домашняя рабыня Рхеи. С этой веснушчатой девушкой невольник познакомился полтора года назад, когда взбалмошному поморцу вдруг заблагорассудилось сбежать из-под отцовской опеки.

Юная прелестница смущенно теребила край хитона и поправляла заколки в аккуратно уложенных волосах. Геллиец призывно помахал ей рукой. Не раздумывая, Ксантия спустилась на сырой песок, позволяя волнам омыть деревянные подошвы сандалий.

– Иди сюда! – крикнул Нереус, раскрывая ей объятья.

– Нет, лучше ты вылезай.

– Смелее!

Поколебавшись, она уступила и вошла в море с грациозностью богини, точно повелевая водам нести себя к тому, кого так долго ждала. Без лишних слов геллиец устремился навстречу милой сердцу подруге и, задыхаясь от восторга, принялся целовать ее пухлые, влажные губы.

– Твой господин ужасно своенравен, – Ксантия нежно провела ладонью по мокрым волосам островитянина. – Переступив порог, он требовал две амфоры вина, пятнадцать девушек и лучших благовоний. Я испугалась и сбежала через погреб.

– Теперь ты под моей защитой.

– А если он узнает, что мы поцеловались?

– То мне несдобровать, – сказал Нереус с веселой обреченностью. – Придется вытерпеть сотни похабных шуток!

– И все-таки, нам следует быть сдержаннее в чувствах... – тихо промолвила рабыня.

– А я намеревался предложить обратное, – возразил геллиец. – Мой господин здесь на одну неделю и будет глупостью растратить ее понапрасну.

Подхватив девушку на руки, островитянин понес ее к берегу, словно драгоценный дар Богов, наслаждаясь каждым мгновением и предвкушая минуты неземного блаженства, которыми осчастливливает уже испробованная им однажды любовная игра.

Глава вторая.

Любовь для праздного человека – занятие, для воина -

развлечение, для государя – подводный камень.

(Наполеон Бонапарт)

На широком мысе, напоминавшем нос гигантского корабля, более восьмисот лет располагался город Рон-Руан, ныне столица молодой Империи. Согласно легендам, поселение возникло здесь еще в те времена, когда соседнее Поморье лежало на морском дне, а у смуглокожих 'рыболюдов', как порой именовали тамошних жителей, имелись жабры и перепонки между пальцами.

Местность вокруг Рон-Руана называлась Итхаль. Обширная провинция мало чем отличалась от других земель на южной оконечности материка, но столица была настоящей жемчужиной, воспетой в трудах историков и поэтов, философов и путешественников.

Если гостей восхищали шедевры архитектуры, смелые решения скульпторов и показное богатство, то жители города обращали внимание на определенные неудобства, связанные со значительной протяженностью кварталов и перенаселением.

Укрываясь от ежедневного, всепроникающего шума, нобили и богатые квириты проживали в огороженных высокими заборами особняках на восточной, более других приподнятой над уровнем моря, окраине. Бедняки довольствовались комнатами в скромных, многоэтажных домах, образующих тесные и изогнутые улицы, на которых большую часть суток стоял невообразимый гвалт. Крики, грохот и толкотня начинались с рассветом и еще долго не стихали после заката.

Знать имела право перемещаться по городу верхом, в повозках и лектиках, чувствуя себя относительно безопасно посреди находящейся в непрерывном движении толпы, остальные же, увязая по щиколотки в грязи, едва успевали уклоняться от чужих локтей, палок, бревен, бочонков и прочих внезапно возникающих малоприятных неожиданностей.

Ночью дома и лавки замыкали на цепи, навешивали крепкие засовы, сажали под двери охранников-рабов, потому что в Рон-Руане испокон веков орудовали многочисленные и свирепые банды. Припозднившийся прохожий, освещавший путь масляным фонарем, рисковал не только кошелем, но и жизнью, если заранее не потрудился окружить себя хотя бы десятком крепких невольников.

Помимо уличных потасовок, которые обычно заканчивались поножовщиной, не меньшую угрозу для людей представляли и такие досадные неприятности, как падение с крыш сорванной ветром черепицы или выкинутых из окон табуретов, горшков, и иных попавшихся под горячую руку хозяев предметов.

Восточный район города отделяла массивная трехпролетная арка. За ней простиралась прямоугольная, окаймленная колоннадой площадь с мраморной статуей нынешнего зесара Клавдия посредине. Установленная на бронзовом постаменте скульптура изображала одетого в доспехи всадника средних лет, с развевающимся палудаментумом и устремленной к небу правой рукой.

За Великой площадью был возведен ансамбль из трех других, меньшего размера – Храмовой, Форумной и Дворцовой. К последней примыкала центральная часть дворца – огромного, несимметричного сооружения. Из его портика вела парадная лестница, заканчивающаяся длинным коридором, в конце которого находился грандиозный тронный зал с куполообразным сводом.

В левом крыле здания были термы, бассейны, крытые спортивные площадки, театральная сцена и библиотека. В особо охраняемом правом крыле целые этажи занимали покои Владыки и членов Правящего Дома. Кроме того, оно славилось уникальным восьмиугольным залом, украшенным сложными росписями. Фрески, каждая из которых представляла собой законченную картину, причудливо соединялись в единую композицию, прославляющую несомненные достоинства зесаров – ум, справедливость, умеренность, отвагу и прочие.

В отделке дворца преобладал зеленый мрамор и золото. Стены покрывали узоры из драгоценных камней и перламутровых раковин. В потолках находились поворотные плиты, через которые слуги рассыпали свежие цветы, а также отверстия для окуривания помещений благовониями.

Двери тронного зала украшали витиеватые барельефы с ониксами, стены и купол – рубиново-янтарная мозаика. Днем массивные алые портьеры раздвигались, открывая взорам собравшихся установленный на возвышении трон с мягкими подлокотниками и выполненной в форме поднятых крыльев спинкой. Когда зесар восседал на нем, казалось, что он парит над землей, подобный богу, расправившему золотые крылья.

Церемонии в зале длились долго и напоминали священнодействие. Перед престолом стоял полукругом сонм мудрейших советников, за ними – верные телохранители зесара, в третьем ряду – представители благородных Домов, Всадники, члены Совета, жрецы и военачальники, в четвертом – менее знатные подданные, в пятом – вооруженная энсисами и копьями дворцовая стража. Перед властителем все застывали неподвижно, слегка понурив головы и опустив плечи. Советникам предписывалось держать руки, скрещенными на груди.

Зесар появлялся из внутренних покоев в расшитом золотом и жемчугом платье, с блистающим драгоценными камнями венцом на голове. Его шею утяжеляла цепь из множества витых звеньев с вкраплениями янтаря, руки – восьмиконечный жезл-мерило, символ абсолютной власти.

Однако эта нарочитая помпезность была только красивой ширмой. Судьбоносные для государства решения принимались зесаром в овальной комнате над северной галереей дворца. Маленькая и скромно обставленная – она казалась уютным островком в море вычурности и показного великолепия. Возможно поэтому, здесь так любил встречаться с доверенными людьми владыка Клавдий. Зимой его кресло пододвигали к треногой жаровне, летом – к увитому зеленью балкону. Гости рассаживались за круглым письменным столом.

Клавдий унаследовал золотой жезл от отца немногим больше пятнадцати лет назад. Приняв бразды правления зрелым и деятельным мужчиной, Богоподобный претворил в жизнь несколько значимых реформ, поучаствовал в военных кампаниях против афаров, затеял перестройку общественных бань в Рон-Руане, но миновав полувековой рубеж разительно изменился как внешне, так и внутренне.

Прежняя любовь к долгим поездкам и разгульной жизни ушла без следа. Все чаще на обрюзгшем, утратившем былую привлекательность лице владыки застывало выражение тревожной задумчивости. Некогда крепкое, а теперь полное и рыхлое тело в просторных одеждах казалось бесформенным, растекшимся пятном. Венец с золотыми листьями на полысевшем темени выглядел надетым не к месту, лишним предметом. Еще недавно резкий, молниеносный в суждениях правитель сейчас медленно говорил и туго соображал, словно после череды бессонных ночей. Это угнетало его молодого любовника Варрона, заставляя все чаще задумываться об истинной причине подобных перемен.

Варрон был стройным, пропорционально сложенным шестнадцатилетним юношей. Его высокий лоб прикрывала темно-русая челка. Шапка пышных, блестящих от масла волос зрительно делала взысканца чуть выше. Глубоко посаженные, бледно-зеленые глаза смотрели мягко и печально. Прямой нос, узкий у переносицы, немного портили мясистые крылья и надменно вздернутый круглый кончик, свойственный людям резким, настойчивым и агрессивным. Пухлые губы – украшение небольшого, правильной формы рта – зачастую были плотно сжаты, точно их обладатель хранил некую тайну и боялся проговориться.

Облаченный в белоснежную тогу без каких-либо знаков отличия, взмокший от пота Варрон бодрой поступью шел вверх по лестнице и каждый встречный кланялся ему. На первый взгляд, могло показаться, что юноша утомлен полуденным зноем и потому так спешит окунуться в прохладу северной галереи. Однако причины, вынудившие любовника зесара торопиться, были никак не связаны с погодой. Клавдий не приглашал Варрона на церемонии в тронный зал и не допускал в овальную комнату. Сегодня взысканец планировал нарушить заведенный порядок и явиться на государственный совет незваным, отлично понимая, что этот смелый поступок может стоить ему немилости и даже ссылки на родину, в Ликкию.

Он рисковал всем, чего добивался годами, но не мог больше терпеть, не желал молчать и закрывать глаза на очевидные вещи. За десять лет, проведенных с Клавдием, Варрон застал расцвет могущества зесара, его 'золотую пору', и оттого столь болезненно воспринимал грядущий закат.

Их знакомство с Богоподобным состоялось по воле случая: владыка направлялся в гости к сестре, через Предгорья, когда внезапный оползень вынудил его свернуть на более длинную дорогу и заночевать в имении небогатых, провинциальных нобилей.

Отец семейства представил зесару трех сыновей, готовых на все, лишь бы вырваться из захолустья в столицу. Клавдий отдал предпочтение самому младшему – задумчивому, бледному мальчику с восхитительно искренними глазами.

Варрон понимал, что ответив мужчине взаимностью, поднимет престиж Дома и обеспечит родню деньгами. Даже в таком юном возрасте ликкиец умел заботиться о тех, кто был ему по-настоящему дорог.

Повелитель щедро осыпал любовника подарками и исполнял его капризы. Это приносило мальчику радость, но в тоже время – добавляло забот. Почуяв, что взысканец оказывает огромное влияние на зесара, сановники льстили и раболепствовали, ради одно замолвленного перед Богоподобным слова. Сам того не желая, Варрон все время находился в центре политических интриг, знал о противостояниях Домов, обладал властью вершить людские судьбы.

Становясь старше, ликкиец учился с умом пользоваться имевшимися у него привилегиями. Он никому не позволял помыкать собой. Сплетники обвиняли юношу в исключительной меркантильности, не веря в то, что его чувства к стареющему зесару могут быть искренними. Варрон же не мыслил своей жизни без Клавдия и, устав от дворцовых дрязг, мечтал уехать с ним на юг Поморья, поселиться на красивой вилле, проводя дни в ласковой неге и наслаждении друг другом.

Внутренне соглашаясь с молодым любовником, владыка все же боялся выпустить власть из рук: у него не было наследника, а потому надлежало передать жезл кому-либо из младших братьев или племянников. Клавдий медлил, постоянно откладывая это решение. Ему хотелось вручить мерило наидостойнейшему.

Варрон не осуждал Богоподобного за вынужденное промедление, но бесконечные издевки дворцовых пересмешников, косые взгляды и колючие шепотки, бросаемые в спину, делали юношу все более подозрительным и нетерпимым. Даже обосновавшиеся во дворце братья, которые много лет пользовались добротой взысканца, охотно принимали подарки, просили о них, в тоже время завидовали Варрону и смеялись над его проблемами. Это обижало сильнее, чем тысяча лживых улыбок, заискиваний и не стоящих ничего поклонов местных сановников. В трудный час ликкийцу не на кого было положиться. Он мог рассчитывать только на себя и заступничество Богов.

Покинув галерею, любовник зесара свернул в просторный коридор, где толпились отслужившие полгода Всадники. Благородные юноши лучших кровей, веселые, беззаботные, яркие личности, не сломленные однообразностью дворцового распорядка, навязанной дисциплиной и принуждающей к беспрекословному повиновению строгостью, разом обернулись и склонили головы. Варрон знал, что перед ним – опора государства: совсем скоро эти парни получат назначения и станут политиками, чиновниками, военными. У них было светлое детство, счастливая юность, которую сменит обеспеченная благами зрелость; у него – только бесконечные проблемы и неясные перспективы. Взысканец ощущал волны насмешливого презрения, исходящие от Всадников, и платил им высокомерной ненавистью.

Вопреки ожиданиям ликкийца, в овальной комнате помимо Клавдия находился лишь понтифекс культа ктенизидов Руф. Итхалец по происхождению, ровесник зесара, он носил курчавую бороду средней длины и прямые светлые усы. Из-под высокой, надвинутой до бровей шапки выглядывали карие, широко посаженные глаза храмовника, в которых застыло надменное выражение, будто он знал все лучше других. Одеяние Плетущего Сети, как он просил себя именовать, состояло из кусков черной и красной материи, сшитых между собой и образующих единый многослойный наряд. В правой руке Руф держал посох с набалдашником в форме паука. Ничто так не раздражало Варрона, как монотонный стук этого жезла о мраморные плиты пола, когда культист перемещался по дворцу. Сейчас ктенизид сидел в кресле, обложившись подушками, и о чем-то негромко беседовал с Клавдием.

Появление в комнате юноши стало полной неожиданностью для обоих мужчин. Руф презрительно поджал губы. С таким же недовольством он, вероятно, посмотрел бы на крысу, которая осмелилась приблизиться к обеденному столу. Клавдий выдавил приветливую улыбку, хотя, на самом деле, не был рад молодому любовнику – зесар всегда считал опасным подпускать к высокой политике незрелых юнцов. История знала множество примеров, когда попустительство и потакание амбициям молодежи имели весьма плачевные последствия для государства.

– Ты что-то хотел, мой мальчик? – мягко спросил Клавдий.

– Я пришел сюда говорить о судьбе девяти отправленных на юг легионов ! – Варрон встал перед мужчинами вполоборота, как подобало оратору, публично защищавшему свои суждения.

– Любопытно, – усмехнулся Клавдий, поглаживая гладко выбритый подбородок. – И какое же мнение ты имеешь на этот счет?

– Не знаю, кто именно посоветовал тебе, Богоподобный, бросить тридцать тысяч воинов против афарских племен, но я могу поименовать его лишь врагом Империи, – взволнованно ответил юноша. – Южный континент – это не только золото и чернокожие рабы, но и плохая вода, засушливый климат, а кроме прочего – страшные болезни. Я читал донесения архигоса Сурены. Он был опытным военачальником и я скорблю о его смерти. Он писал, что конница пустынных дикарей многочисленна, а их длинные стрелы, отравленные ядом, способны пробивать доспехи. Сурена несколько недель преследовал афаров по безводным степям у границ Эбиссинии. Он писал тебе, что там нет ничего, кроме белого известняка и селенита, блестящего в солнечных лучах, да песчаных дюн, образующих облака желтой пыли. Ни куста, ни реки, ни зеленого холма, только песок. Твои солдаты умирали сотнями без воды, от изнеможения и неизвестных нашим врачам хворей. Теряя мужество, они сходили с ума и видели страшные предзнаменования. Выжило лишь пять сотен, но и тех пленили дикари. Меньше десятка воинов смогли бежать и вернуться к форпостам, чтобы поведать о случившемся. И вот идет слух, будто ты намерен отправить туда еще шесть легионов. Я осмеливаюсь вопрошать, Богоподобный, от лица всех тех, кто как и я, не понимает глубины твоей мысли и величия цели – зачем ты посылаешь верных людей туда, где их подстерегает неминуемая гибель?

– Богоподобный, – тихо и зловеще произнес Руф. – Позволь мне, как человеку, только что обвиненному этим юношей в измене государству, разъяснить некоторые простые истины.

Озадаченный Клавдий подпер рукой щеку:

– Разумеется. Признаюсь, я и предположить не мог, что его вдруг начнут волновать военные походы...

– Меня заботят не походы! – разнервничавшийся Варрон, которому ни разу не доводилось выступать на публичных слушаниях, некстати перебил правителя. – А возможное восстание в легионах и гражданская война. Слишком много стало недовольных проводимой тобой политикой, так зачем же плодить новых?

– Ты закончил? – холодно осведомился понтифекс.

– Нет, – юноша хотел было назвать его 'старым пауком', но вовремя сдержался. – На севере, в стране нетающего снега, много диких кочевников-оленеводов. Пока их племена разрозненны, но когда-нибудь начнут объединяться против Империи. Ты, Богоподобный, своей безграничной милостью даровал им мир, позволил торговать с нами, однако может случиться и так, что, окрепнув, они примутся жечь наши форпосты и города. Анфипат Аквилии досточтимый Карпос и сар Тиер-а-Лога молодой Нъеррог неоднократно отмечали злобный, мстительный нрав таежных охотников, чей язык столь же непонятен, как и помыслы. Они никогда не забудут, что твой дед и отец вторгались в их земли. Почему бы не нанести сейчас последний, сокрушительный удар? Неужели бесславные смерти на юге предпочтительнее победоносных сражений на севере?

– Ты наконец выговорился? – ледяным голосом спросил Руф. – Теперь же послушай меня. Все мы опечалены кончиной архигоса Сурены. Возможно, ты сожалеешь более других, так как получал от него знаки внимания...

– Это ложь! – вскипел ликкиец.

– Мы понимаем, тебе трудно уяснить, что здесь не веселая пирушка и не городской рынок, где в порядке вещей перекрикивать друг друга, но все же постарайся хранить молчание, пока выступаю с речью я или наш Богоподобный, – ктенизид важно пригладил усы. – Дикари севера также опасны для Аквилии и сопредельных земель, как для тебя анальный зуд. Он появился давно, немного раздражает, но с этим живут – зачастую долго и беззаботно. Оленеводы ненавидят друг друга и никогда, запомни – никогда, не встанут под одни знамена. Если не веришь мне – спроси у Карпоса или Нъеррога, они как раз находятся в Рон-Руане. Империи грозит зло куда более могущественное, чем ты, изнеживший бока на перинах, хотя бы можешь предположить. Если сейчас не отыскать способ его остановить, государство падет и страна превратится в руины. То, что нам нужно, находится у афаров, и мы добудем это любой ценой. Даже если все легионы погибнут среди песков, мы не прекратим поиски.

– Жрецам свойственно рассуждать туманно, – не пожелал отступить глубоко оскорбленный Варрон. – Я говорил прямо и ты тоже говори прямо.