Текст книги "Ключ от снега (Ключи Коростеля - 2)"

Автор книги: Сергей Челяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

Шедув улыбнулся Книгочею, а тот подмигнул ему в ответ.

– Ну, что, нелюдь, мы ответили на твою загадку?

– Почти, – облизнула губы кицунэ. – Почти, посмертный, и ты, слишком много Знающий.

– Чего же тебе ещё не хватает? – усмехнулся отпущенник. От внимания Книгочея не ускользнуло, что Шедув сделал короткое вращательное движение рукой, словно пробуя меч в невидимых ножнах.

– Последней части ответа, – прошипел оборотень. – Когда равновесие перестает быть равновесием.

В ту же секунду раздался жуткий треск и скрежет, как будто накренились и стали валиться вниз десятки высоченных сосен – кажется, звук исходил из самого поднебесья. Задрожала земля, и из неё неожиданно полезли наружу зазубренные обломки огромных костей, все перепачканные красно-коричневой глиной. Они исторгали из глубины целые потоки серого грязного песка, который тек подобно воде, струился и обволакивал костяные стволы леса, а в том лесу не было ни единого зеленого листика, ни единой свежей травинки, а только все сухое, выгнутое, закругленное, белесое, выгоревшее, неживое. Мертвое, но все же бывшее когда-то живым. И когда потоки песка залили подножие страшной медвежьей статуи, у её подножия вскипели буруны, забурлили фонтанчики, и из-под земли снова полезли черепа – человечьи, звериные и ещё Бог знает чьи. Медвежья фигура медленно зашаталась, накренилась и стала стремительно падать. Кицунэ что-то пронзительно выкрикнула по-восточному, как показалось Книгочею, прежде чем у него заложило уши от невыразимого визга. Это завизжал медведь, который, разрушив пьедестал из костей человеческих рук, вдруг шагнул вперед огромной ножищей. Патрик был абсолютно уверен, что сейчас гигантский костяк непременно рассыплется, и могучие мослы с грохотом покатятся, дробя и ломая под собой всякую мелкую ость. Удивительно, но массивный топор все ещё торчал из костяной башки исполинского медведя, который отчаянно мотал ею из стороны в сторону. Пасть зверя при этом хлопала, как старая форточка под ветром в забытой Богом хибаре, желтые клыки клацали один о другой, и мрачная ухмылка смерти становилась все зловещее. Против ожиданий Патрика, костяк, однако, не развалился, а довольно резво двинулся прямо на Шедува и Книгочея. Кицунэ же продолжала пронзительно визжать, так что с сосны дождем сыпались иголки старой хвои.

Медвежий скелет выпростал из ползущего песка две свои опоры громадные берцовые кости, на которых монстр покачивался, как на массивных кривых ходулях, и ступил на тропинку, где стояли люди. Но в тот миг, когда белесые кости медвежьей плюсны коснулись земли, Шедув одним молниеносным движением выхватил свой длинный меч, на гарде которого висел витой шнур, скрученный из разноцветных нитей, и ударил им чудище вдоль грудной клетки. Лезвие провизжало по ребрам, оставив на них глубокую борозду, но удар был скользящим, и зверь отклонился назад. При этом его носовые отверстия издали странный свистящий звук. Отпущенник тут же сделал шаг в сторону, повернувшись к врагу спиной, – прием, который замерший рядом Книгочей счел безрассудным. Шедув под странным, казалось бы, невероятным углом ударил над своим правым плечом сверху вниз, протолкнув лезвие вперед, едва только раздался скрежет и последовавший за ним сухой треск ломающейся грудной клетки. Следующее движение отпущенника вновь изумило Книгочея, впервые наблюдавшего такую странную технику боя и обращения с мечом. Ухватив рукоять меча двумя руками, Шедув резко провел ею дугу над головой, одновременно чуть пригнувшись, и в тот миг, когда лезвие пробило в костяных доспехах чудовища широкую брешь, он уже развернулся, и теперь стоял к зверю лицом. Патрик быстро поднял с песка выпавший из медвежьего черепа топор и с коротким хаканьем врубился им в оживший скелет, сокрушая и выворачивая ребра. Кицунэ завизжала так, словно это её рубанули в живот, и, согнувшись и выставив когтистые лапы, ринулась на незащищенную спину друида.

Но её встретил Шедув и, не глядя, ударил прыгнувшую кицунэ высоко поднятой ногой в грудь. "Опять спиной!" – восхитился изумленный Книгочей. Оборотень жутко закашлялся, зашелся лающим перханием и остановился, плюясь и задыхаясь.

– Держи бэра подальше от себя, не давай ему приблизиться, – громко крикнул отпущенник, кивнув на медведя и поворачиваясь к лисьей женщине лицом. Меч уже вращался в его руках, угрожая, держа на почтительном расстоянии. Оборотень тем временем уже пришел в себя и теперь примеривался прыгнуть вновь. Все это Книгочей видел лишь краем глаза, отчаянно отмахиваясь ржавым топором от медведя. Тот, впрочем, двигался уже вяло и словно вслепую, нанося беспорядочные удары передними лапами, загребая воздух длинными кривыми когтями, каждый длиной с ладонь друида. Пару раз Книгочей задел зверя тяжелым обухом и теперь намеревался рубануть его в ногу, прямо в сочленение здоровенных мослов. После нескольких попыток, во время одной из которых Патрик только чудом увернулся от удара широкой коленной чашки, тупое, но массивное лезвие топора с жутким хрустом врубилось в толстый желтый хрящ. Издав страшный рев, чудище зашаталось и стало медленно оседать на подрубленную ногу. Огромная берцовая кость затрещала и сложилась с мощной голенью. Медведь отчаянно зарычал и рухнул на бок, взметнув тучу пыли и песка.

Кицунэ оскалилась и медленно попятилась к своей норе под сосной. Шедув, однако, не преследовал её. Он просто стоял и ждал, что нового предпримет враг. В оборотне, без сомнения, сейчас боролись два противоположных чувства. Кицунэ медленно повернула голову, оценивая расстояние до убежища, затем быстро взглянула на соперника, который явно оказался ей не по зубам, и решилась – вытянув вперед лапы, вновь медленно пошла на Шедува. Восточный человек переложил меч в левую руку и неуловимым движением скользнул правой за пазуху. Оборотень рванулся, справедливо считая левую руку врага не такой ловкой, ударил когтями, но наткнулся на умело подставленное лезвие меча, да так, что посыпались искры. Кицунэ взвыла и быстро замахнулась на противника другой лапой. В этот миг отпущенник выхватил что-то из-за пазухи и резко швырнул оборотню прямо в морду. Раздалось удивительное позвякивание, словно в воздухе закружился целый сонм мельчайших металлических капелек. Удивленный Книгочей обернулся. Блестящий серебристый рой засыпал оборотню всю морду, шею и часть груди. Кицунэ глубоко всхрапнула, отфыркиваясь, и вдруг отчаянно завопила металлические блестки раскалились докрасна и в мгновение ока вспыхнули. Кицунэ, объятая белым магическим пламенем, заревела так, будто сущностью её были не лиса, а тигр или лев. Она мгновенно отпрянула к своей сосне, ожесточенно растирая морду, силясь сбить пламя, но удалось это ей не сразу. Морда её стала черной, с кроваво-красными разводами, и Патрик явственно увидел, как из обугленной щеки просвечивают мощные зубы оборотня.

Кицунэ замотала головой, как слепая, и сделала несколько нетвердых шагов назад, к своему убежищу. Шедув по-прежнему не преследовал её, хотя Книгочей, убедившийся, что поверженное медвежье чудище затихло, подавал недвусмысленные знаки. Он считал, что уже настал удобный момент добить коварную лисью морду. Отпущенник покачал головой и сохранял неподвижность все время, пока скулящая кицунэ нащупывала никому не видимое отверстие у корней, пока она медленно опускалась в дыру, пока где-то в глубине не стих последний возмущенный вопль, словно рассерженная лиса только что скрылась в норе от своры зловредных собак. Наконец отпущенник повернулся, в несколько шагов миновал расстояние до поверженного медвежьего костяка и, наклонившись, резко дернул топор, застрявший в сочленении костей колена. Колун подался, и Шедув вернулся к сосне. Он медленно глянул наверх, в пожелтевшую крону, затем примерился и ударил под корень. Туча хвои и сора посыпалась сверху. Шедув ударил ещё раз. После третьего замаха где-то в глубине земли раздался вой. Тогда отпущенник стал рубить наискось, как это обычно делают лесорубы. С каждым его ударом подземные вопли становились все глуше, пока не затихли. Наконец сосна заскрежетала, накренилась и рухнула наземь. Между её корней зияла большая дыра, и оттуда вился удушливый дымок.

– И осиновый кол не понадобился, – пробормотал Книгочей, брезгливо морща нос от сладковатого запаха паленой шкуры.

– Это все сказки неразумных селян, – покачал головой отпущенник. Огонь – самое лучшее средство очистить нечистое. Он просто уничтожает его. Хотя...

Он с сомнением посмотрел на ствол огромной сосны, валяющийся поперек тропинки. – Хотя и против кола ни имею ничего. Только никогда нельзя промахиваться.

Впереди быстро светлело. Мир костей остался позади, и перед ними лежали холодные пески дюн – последнее препятствие перед Рекой без Имени; последней рекой, которая ожидает рано или поздно всякого спустя пять недель и пять дней после того, как его душа расстанется с телом.

ГЛАВА 9

СПРАВА И СЛЕВА

Ночь в избушке Ян Коростель по прозвищу Дудка вспомнил потом не раз, как, впрочем, и все последовавшие за ней события. Эгле наотрез отказалась спать одна в маленькой кухоньке и заявила, что будет ночевать рядом с мужчинами, а "пришлецы" пусть храпят себе вдвоем в кухне. Травник не возражал, Ткач с Рябинником тоже, и девушка, минуя мгновенно покрасневшего как рак Марта, устроила свою постель у стенки, немного потеснив Яна. Коростель был немало смущен этим предпочтением, и поэтому он твердо решил заснуть пораньше, ещё не дожидаясь, когда придет спать Эгле. Что, в сущности, у него и преотменно получилось: набродившись по острову, он еле приволок ноги в избу и заснул, еле добравшись до своей лежанки. Столь же быстро заснул и Збышек, и только Травник не смыкал глаз, пока с озера не пришла накупавшаяся перед сном девушка. Вихрем проскочив через кухню, где тихо переговаривались пришлые друиды, причем говорил главным образом длинный Ткач, Эгле что-то тихо шепнула Травнику, тот так же тихо и коротко ей ответил, и она стала устраиваться под одеялом. Травник быстро встал (в лесу чаще всего он спал под своим походным одеялом одетый, чего Коростель и Збышек никак не могли понять) и прошел в кухню.

Через несколько минут они вышли на двор с Рябинником, которому в эту ночь предстояло дежурить первым. Самым подробным образом проинструктировав гостя, Травник вернулся в дом. Все его товарищи, включая и правнучку друидессы, уже спали. За окнами, которые хозяйственная Эгле затянула найденными в подполе тонкими тряпицами, густо гудели ночные осы; изредка налетал охотящийся на них большой гундосый шершень, а в комнате серебристо и нудно позванивали залетевшие вездесущие комары. Изредка кто-нибудь из друидов спросонок размахивал ладонью над головой и вновь погружался в сладостную негу ночного небытия.

Коростель проснулся под утро. Эгле, спавшая рядом, разметалась во сне, и прядь её темных, блестящих волос случайно легла Яну на щеку. Он почувствовал сквозь дрему, как что-то щекочет ему нос, и собрался было уже чихнуть, как вдруг ощутил сладковатый аромат девичьих волос. От неожиданности Ян замер, боясь даже пошевелиться, но девушка лежала неподвижно, сладко сопя во сне. Он затаил дыхание и попытался немножко отодвинуться, больше всего опасаясь, что эту сцену может случайно увидеть кто-то другой, и в особенности – Март. Темные волосы легко соскользнули с его щеки, но Эгле что-то тихо и несвязно пробормотала сквозь сон и, придвинувшись, уткнулась носом прямо ему в щеку. Коростеля тут же бросило в жар, и одновременно сердце его похолодело.

В военную годину ему приходилось иметь дело с девушками, хотя и не часто. Может быть, из-за врожденной скромности или опасения привязаться к кому-то всерьез, что для солдата, которого судьба мотает по дорогам и весям, было невозможно. Кроме того, Ян знал, что он легко привыкает к людям, и в каждой девушке с самых юных лет стремился видеть свою потенциальную спутницу жизни. Солдатская же судьбина подсовывала Коростелю девиц по большей части легкомысленных, падких до дешевых приключений, и Ян старался по возможности уклоняться от веселых хмельных пирушек, столь любимых пьяной солдатней. Этим он неизменно вызывал шуточки и смех товарищей по палатке, но ничего с собой поделать не мог. Даже те редкие случаи, когда мужская природа брала свое, он старался не вспоминать из-за неизменно возникающего при этом неприятного чувства ненужности и незначимости для него этих случайных связей. Хотя иногда и ему хотелось просто забыть о дымящейся крови на шлемах, разинутых в беззвучном крике ртах, продавленных доспехах, из которых их обладателя зачастую приходилось выковыривать по частям, страшным своим видом и цветом. А, может быть, в памяти его всегда подсознательно жило воспоминание о босоногой сероглазой девчонке, зачарованно глядящей вслед улетающему желтому махаону, плавно проплывающему над полем, большому, как птица, и яркому, как медовый цветок?

Коростель осторожно обернулся, подложив под голову Эгле ладонь. Марта, к счастью, в комнате уже не было – ему досталась предутренняя стража. Травник крепко спал, редко и глубоко дыша. Ян успокоенно повернул голову, но руку не убрал, побоявшись, что разбудит девушку. Невольно он залюбовался Эгле.

Длинные ресницы, мягкий овал лица, круглый подбородок и пухлые щеки, словно подернутые дымкой самого крепкого на свете рассветного сна, – все это делало и без того привлекательную девушку удивительно красивой во сне. Она была тонкая в талии, и вместе с тем от неё исходило такое домашнее тепло и сила молодой, крепкой и здоровой девушки, что Яну стало не по себе. Он тут же вспомнил, как вечером Эгле предпочла выбрать себе место для отдыха рядом с ним, и задумался.

Коростель и раньше замечал быстрые взгляды, которые изредка бросала на него принцесса лесных ужей, как в шутку, смеясь, иногда называла себя Эгле. Ее ужа по имени Клевер со времени их первой встречи на лесной поляне Коростель видел всего раза два. Для него всегда оставалось тайной, куда эта змея периодически исчезала: Ян мог поклясться, что в лодке, которая привезла их на Остров Колдун, никакого ужа не было – ему просто некуда было бы спрятаться, если только не в маленькой корзинке, с которой правнучка Верховной друидессы никогда не расставалась. То ли змей был какой-то заколдованный и появлялся лишь тогда, когда этого желала его хозяйка, то ли он обладал способностью просачиваться в самые мельчайшие щелочки жизни и затаиваться там, пока не услышит зов своей юной повелительницы...

Коростель был уверен, что мимолетные, но красноречивые признаки внимания, которые оказывала ему Эгле, имели своей целью позлить бедного Марта, дружески изводить которого, похоже, доставляло девушке немалое удовольствие. Он считал, что она излишне жестока по отношению к молодому друиду. Тот явно был влюблен, пусть и несчастливо. В таких случаях Коростель всегда говорил себе: это не мое дело, не вмешивайся и, упаси тебя Боже, давать советы. И старался вспоминать Руту. Поэтому не сразу, чтобы ненароком не разбудить девушку, Коростель потихонечку убрал ладонь, отодвинулся и успокоенно закрыл глаза. Впрочем, до утра уснуть Ян больше так и не смог.

Март, неся охрану, несколько раз проходил мимо избушки, заглядывая в окна. Что он видел и чего нет – так и осталось тайной, во всяком случае, наутро Март помалкивал. Он по-прежнему продолжал сверлить сумрачным взглядом Ткача и Рябинника.

Пополнившийся отряд друидов Травник решительно разделил по своему усмотрению, и трудно было не согласиться с его выбором. Первую пару составили Март и Эгле, вторую – Ткач и Рябинник. Травник и Ян выступили вслед за ними. Поиски Книгочея и Снегиря продолжались.

Когда неравнодушные друг к другу девушка и парень вместе путешествуют по лесу, они обязательно либо подружатся ещё больше, либо в скором времени рассорятся в пух и прах. Слово пошло за слово, неосторожное предположение натолкнулось на возмущенный отпор, ирония, обида, язвительное замечание, и, наконец, насмешка – все это обычные слагаемые обычной ссоры, время которой – от минуты и до целой жизни, что, правда, бывает реже. Так или иначе, но спустя каких-нибудь пару часов Збышек и Эгле стали все больше расходиться по лесу, делая все большие паузы перед тем, как бросить друг на друга очередной косой взгляд. Кусты и заросли вовремя подвернувшихся орешника и сирени способствовали тому, что скоро оба потеряли друг друга из виду. Самому же окликнуть того, кто так к тебе несправедлив, уже мешал тот упрямый барьер, который так часто лежит у нас между умом и сердцем.

Травник и Ян разошлись позже, предварительно договорившись о месте, куда они должны были выйти после тщательных поисков. В свое время Травник, Март, Коростель и Эгле внимательно рассмотрели и изучили ближайшие окрестности южной части острова с одного из высоких холмов, показавшихся им удобной точкой для наблюдения. К слову сказать, левее их по уговору должны были выходить Март с Эгле, а справа, ближе к берегу моря, было место ожидаемого появления Ткача и Рябинника. Напоследок Травник посоветовал Коростелю держаться левее и выходить к морю лишь в том случае, если он явно начнет плутать.

Желтые друиды сразу опередили всех, и скоро Ткач с Рябинником вышли далеко вперед и стали обходить по дуге Яна и Травника. Расчет их был верен – они действовали, как и договорились с самого начала. Одно было неясно Рябиннику: зачем стоило идти в дом открыто, втираться в шаткое доверие, ночевать вместе со своими будущими жертвами и теперь тратить время, шатаясь по лесам, подкарауливая каждого по одному. Однако на законный интерес и неудовольствие Рябинника, которые тот высказал напарнику, Ткач самодовольно похлопал приятеля по плечу и заметил:

– Вот именно поэтому я тут и старший. Надо всегда уметь видеть на несколько шагов вперед, приятель! Просто убить эту рвань можно, но это мало что нам даст. В игре соперник порой раскрывает такие козыри, которые неплохо иметь в будущей схватке с гораздо более сильным и опасным соперником. За этот вечер я кое-что сумел разнюхать, и, черт возьми, игра начинает казаться мне вполне интересной. Во всяком случае, уж поверь моему опыту, она того стоит!

Что это был за будущий соперник для Ткача, Рябинник догадывался. Сейчас ему оставалось только решить: на чью сторону встать в последующем и по-настоящему последнем противостоянии. А в том, что Птицелов не оставит их в покое даже после того, как его задание будет выполнено, рябой друид не сомневался. Проклятый колдун слишком любил игры, цель которых не ограничивалась единственным, пусть даже и смертельным ударом. Правда, у Рябинника был и козырь для собственной игры – его разговор с Птицеловом перед их уходом с Ткачом на остров. Но со своим выбором молчаливый друид решил пока не спешить – предстоящие события неизбежно все поставят на свои места, а кое-что – прояснят для него самого.

"Все-таки я, похоже, заблудился" – с досадой, которая бывает лишь первым маленьким шажком к отчаянию, подумал Ян. Сейчас он мучительно решал: обойти ли правее и взять в сторону моря, от чего его настойчиво предостерегал Симеон, либо дальше продираться сквозь колючие заросли малины. Здесь, к счастью, не было риска встретиться с их самым опасным бурым завсегдатаем. "На островах медведи не живут" – успокоил сам себя Коростель, но суть его рассуждений неизбежно сводилась, увы, к одному: блуждай, не блуждай, а все равно надо выбираться к берегу – там со скал можно и оглядеться.

Однако малоприятная перспектива снова лезть в колючки его вовсе не устраивала, и Коростель отправился в обход. На его пути был раскидистый дуб, и, огибая дерево, Ян некстати запнулся о выступающий из земли могучий корень. Он с трудом удержался на ногах и в ту же секунду почувствовал, как в спину ему уткнулось острое лезвие ножа.

– Стой и не шевелись, – услышал он шепот. Голос показался Коростелю знакомым – опять эта постоянно сдерживаемая интонация... Интонация бахвальства!

Больше он понять ничего не успел, потому что его сзади ударили ребром ладони по шее, и Ян как подкошенный рухнул под дерево в высокую траву.

В себя он пришел довольно быстро – тело должно было дышать, легкие требовали воздуха, а горло словно сжимали давящие тиски. Руки Коростеля были крепко связаны за спиной так, что локти поднялись выше лопаток, чуть ли не до плеч, и от этого горло болело ещё сильнее. Рот был забит чьим-то грязным платком, и Ян отчетливо чувствовал горько-сладковатый запах то ли табака, то ли какого-то другого нюхательного зелья. Даже кашлять было трудно, хотя Ян и попробовал.

– Ну, вот, – склонился над ним Ткач. В его глазах были искорки каких-то сумасшедших смешинок. – Что же теперь с тобой делать, дружище?

В голосе долговязого друида Яну послышались нотки даже некоего сочувствия, но глаза Ткача обмануть не могли. Коростель отчетливо понимал: он собирается меня убить! Видимо, непроизвольно Ян сделал какое-то движение связанными руками, потому что Ткач тут же схватил его за подбородок и потянул вверх.

– Советую тебе не дергаться, щенок, – прошипел он, почему-то продолжая улыбаться Яну. – Иначе ты омрачишь свои последние минуты жизни вовсе не нужными тебе страданиями.

– Проводника не велено трогать, – холодно напомнил вышедший из зарослей малины невысокий и коренастый Рябинник. – Ты же знаешь – ему не понравится, когда нарушают его волю.

– Плевать я хотел на его волю, – спокойно ответил долговязый убийца.

– А на свою жизнь? – язвительно поинтересовался Рябинник.

– Моя жизнь в моих руках, – холодно ответил Ткач и кивнул на Коростеля. – Так же, как и его.

Рябой пожал плечами, а Ян попытался ударить своего врага ногой, однако тут же получил жесткий тычок в грудь.

– Я же сказал тебе – не трепыхайся, – назидательно погрозил ему пальцем Ткач. – Ты же не хочешь, надеюсь, чтобы быстрое и безболезненное превратилось в долгое и мучительное?

Коростель в ответ что есть силы отрицательно замотал всем телом, чем вызвал ещё одну кривую ухмылку долговязого.

– А ты, рябой, – Ткач повернулся к напарнику, – я смотрю, что-то уж больно печешься об этом хлипаке! Понравился он тебе, что ли?! То-то, я гляжу, кое-какие твои повадки отдают странным!

И Ткач глумливо захохотал, а Рябинник плюнул в сердцах и отправился обратно в кусты дикой малины.

Это показалось Яну плохим предзнаменованием, и он принялся отчаянно извиваться, безуспешно силясь разорвать крепкие путы. Ткач некоторое время с усмешкой наблюдал за ним, как кошка за мышкой, после чего ухватил одной рукой за пояс и рывком поставил на ноги. Затем сильно толкнул Коростеля вперед.

– Давай, шагай-знай, потолкуем с тобой по душам с глазу на глаз.

В эту минуту Рябинник взял Ткача на прицел арбалета. Тонкая стальная стрелка-игла смотрела долговязому друиду прямо в висок. В то же время он размышлял, что может принести ему, Рябиннику, смерть того или другого. Или обоих вместе – Коростель при любом исходе оставался связанным в его власти. После некоторого колебания, рябой друид опустил ложе арбалета. Решение было принято, и пока оно расходилось с тем, что ему велел Птицелов с глазу на глаз. Рябинник решил подождать.

Ткачу тоже совсем не был нужен раздор с напарником по поводу того, что делать с проводником Зеленых друидов. "Я настаиваю на убийстве свидетеля очень и очень редко, и Рябинник об этом знает, поэтому сейчас особо и не протестует" – размышлял Ткач, уводя связанного Яна с опушки к высокому обрыву. Отсюда удобно будет сбросить убитого, чтобы замести следы хотя бы на время. Высокие обрывы и глубокие пропасти вообще были излюбленным местом работы Ткача, и его даже не останавливало то, что когда-нибудь можно будет определить убийцу по почерку. Сбрасывая очередную жертву, прежний забитый мальчишка, сбежавший когда-то от жестокого лупцевания отца – вечно пьяного деревенского бондаря и от насмешек жестоких сердцем соседских мальчишек, дразнивших его "мослатым пигалицем" и "голоногим аистом", Ткач как будто вновь возвращался в свой самый последний вечер в постылом родительском доме.

Тогда его подобрал бродячий монах на размытой нескончаемым осенним дождем проселочной дороге, вечный пилигрим, мало чем отличающийся от обычных разбойников с большой дороги. Он решил взять мальчишку с собой, надеясь сделать его инструментом для удовлетворения свой противоестественной похоти – обычное дело для некогда усердно смирявших плоть и вдруг обнаруживших, что вместо этого переродился дух. На счастье, в первой же корчме мальчишку вытащил из лап развратника случайно оказавшийся в зале Красный друид, спешивший по мазурским землям по каким-то своим надобностям. Красный передал мальчика на воспитание в Круг, в скит подмастерьев. Но юный Ткач запомнил, что друиды, которых в его деревне иначе как полоумными жрецами дубов и омелы и не называли, оказывается, могут остановить в дорожной корчме целую толпу пьяной голытьбы и злобных нищих, которых разозлившийся монах попытался в тот вечер натравить на друида. Друид был глазастый и с отменным слухом – подметил, как у монаха масляно разгорались свинячьи глазки, когда он глядел на испуганного парнишку. Увидел он и то, как монах поспешно и тихо заказал у плутовского вида хозяина, который держал и постоялый двор, комнату наверху, "и чтобы непременно с одной кроватью", сыпанув ему в жадную ладонь для убедительности пару-тройку звонких монет. Незнакомец подсел к монаху, шепнул ему пару слов, и пилигрим сразу съежился, отодвинулся от друида, часто-часто закивал головой, соглашаясь и заискивающе лебезя. Тогда друид взял мальчишку за руку, отвел и усадил за свой стол. Там он досыта накормил мальчишку уже порядком остывшей кашей и хлебом с молоком. Монах же незаметно выскользнул на подворье, и через несколько минут оттуда ввалилась в корчму компания подвыпившей голытьбы.

Друид не стал особо разговаривать – он просто запихнул мальчишку под стол, и дальше корчма уже пошла ходуном. Ткач видел только, как на пол сыпались глиняные черепки от разбитых горшков, слышал крики и проклятия раненых, после чего вдруг наступила тишина. Затем над головой пацаненка появилась рука, нащупала его плечо и осторожно извлекла из-под стола. В корчме царил страшный раздрай, повсюду валялись стонущие и охающие люди, а хозяин забился в угол между столом и буфетом и поминутно икал от страха. Друид бросил на стол большую серебряную монету, прихватил с другого стола чудом уцелевшую там ковригу хлеба и быстро вывел мальчишку с постоялого двора. Этот эпизод должен был бы круто повернуть всю тогда ещё коротенькую жизнь Ткача, но днем раньше в ней случилось то, о чем не подозревали ни друид, ни монах, ни одна живая душа на свете.

После очередных побоев и угроз придушить "этого маленького гаденыша" мальчишка выждал момент, когда отец в очередной раз решил отправиться проведать свой погреб на предмет очередных возлияний. Он осторожно, на цыпочках, подкрался сзади и с воробьиным замиранием сердца что было сил толкнул родителя вниз, так что тот, и без того, будучи изрядно во хмелю, пересчитал все ступеньки спиной и головой. Так он и остался лежать возле столь желанной им бочки с брагой. Мальчик долго сидел на краю, ничего не видя и не слыша. Наконец встал, собрался с духом, сполз вниз и, зажурившись, с размаху несколько раз ударил шилом в грудь уже испустившего дух родителя. После этого он оттащил тело подальше, в глубь погреба, и, оглядевшись, заметил большой мешок из дерюги, валявшийся тут с незапамятных времен. Стараясь не глядеть в сведенное гримасой судороги отцовское лицо, он натянул на него мешок и тут увидел, что из дерюги торчит большая ржавая игла с мотком крепкой нитки. Сообразив, что так отца вообще не скоро найдут, он вынул иглу и наспех стал зашивать мешок, который теперь стал походить на десяток таких же других, кучей сваленных в углу просторного погреба, где бондарь обычно хранил свои ржавые обручи и старые, рассохшиеся бочки.

Много позже случилось мальчишке проходить родные прежде места с толпой подмастерьев. Они ежегодно носили свою работу на местную ярмарку, где и бочки его отца когда-то были в большой цене. Там маленький убийца узнал, что отца его, оказывается, порешил один захожий злодей-душегуб по прозвищу Ткач, а прозвали его так, потому что он местного бондаря не только сгубил лютой смертью, но ещё и схоронил следы своего душегубства, спрятав несчастного в мешок и искусно зашив крепкими нитками. Говорили еще, что прежде чем несчастного бондаря убить, он и рот ему зашил суровой ниткой. Дальше парнишка слушать не стал, он уже и так разузнал все, что хотел. Кличка, однако, ему понравилась, и с той поры стал он не Приблудой, как окрестили его в скиту скорые и острые на язычок подмастерья, а Ткачом. Учителю его кличка понравилась, но мало-помалу стал он вдалбливать в голову пареньку совсем другие науки, нежели челночную ловкость, потому что сразу разглядел в мальчике злобу затравленного зверька. И хотя о прошлом учитель его особо не расспрашивал – и так было все видно мастеру Золота, которого так звали отнюдь не случайно; не было для него превыше ценности, нежели самая главная драгоценность на свете – молчание.

Возможно, именно с тех пор и приклеилась к Ткачу странная привычка: любил он сбросить свою жертву непременно с обрыва или в пропасть. Может быть, потому что считал и саму смерть долгим ощущением падения, которое никак не хочет закончиться, и, сбрасывая свою жертву, Ткач словно сам устремлялся за ней, вниз, вглубь, в вечную и оттого – такую притягательную тайну. Во всяком случае, Ткачу казалось, что с каждой сброшенной жертвой от него как будто отрывался кусочек его самого, отправляясь в далекие, неведомые странствия. Но никто никогда не возвращался, чтобы рассказать Ткачу – как там, есть ли там хоть что-то, и есть ли во всем этот хоть какой-то смысл или ценность. И потому друид подолгу смотрел на падающее тело, чувствуя, как в этот миг что-то умирает в нем самом. Это бесконечно притягивало, завораживало, давало ощущение преодоления собственной маленькой смерти, и теперь можно было спокойно жить дальше, жить дольше, жить всегда.

Может быть, поэтому сейчас, подведя Яна к краю обрыва, на дне которого бежал бурный ручей, Ткач не испытывал угрызений совести. Ни по поводу того, что ему предстоит просто и буднично убить ни в чем не повинного человека, ни того, что он нарушает приказ очень опасного человека, а скорее всего, и не человека вовсе. Ткач был игроком, обожавшим позабавиться с противником, как это делает кошка с пойманной и полузадушенной, но ещё живой мышью; и он с равным спокойствием оберегал для последней потехи главные фигуры и смахивал с игрового стола фигуры, отслужившие свое, и тем более – попросту не нужные или не укладывающиеся в его дьявольский замысел. В то же время Ткач был уверен, что никто и никогда не сможет так же управлять им самим, и в тот день, когда к нему пришла эта уверенность, судьба уже начала потихонечку отворачиваться от него.