Текст книги "Одна строчка в летописи"

Автор книги: Сергей Бычков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Бычков Сергей
Одна строчка в летописи

Посвящается

моему дедушке, Бычкову Михаилу Петровичу,

павшему в бою против фашистских захватчиков.

Русь проводила войска на битву с Мамаем и замерла в тревожном и томительном ожидании. Ни торгового шума, ни привычной мирской суеты. Города словно вымерли. Даже дети, словно поняв важность момента, прекратили свои шумные игры и молились Богу.

Вся Русь молилась. В ожидании своей дальнейшей судьбы каждый русич послал к Богу столько молитв и просьб, сколько не посылал и за год. С каждым прожитым днём, с каждой прошедшей минутой волнение возрастало и возрастало, вгоняя в души людей ужас от возможного поражения в битве. Все ждали вестей и не переставали молиться: Спаси, боже, люди своя!

В ночь с восьмого сентября на девятое в Коломне ударили колокола.

– Бу-ух-х-х! В ночной тишине оглушительно шарахнул большой колокол церкви Воскресения Спасского монастыря.

Звук колокола заставил всех жителей в испуге открыть глаза и с замиранием сердца подскочить с опочевальных мест, осеняя себя крестом. Господи, спас ли ты русскую рать?

– Ба-ам-м-м! Тревогой в сердце заныл второй удар с колокольни.

К трауру бьёт? К горю? Али таки к победе? Люди, не переставая креститься и молить Бога, выскакивали во дворы.

– Ба-ам-м-м! Спаси и помилуй землю нашу, – стонали души Коломинцев, – со щитом или…

– Ба-ам-м-м! Пронеси души русские! – молили люди, взирая в темноте в сторону церкви.

И тут, словно в великий день воскресения господа, благовестом ударили мелкие колокола:

– Бум-дзынь – тринь-бам-дзынь – бум-бам – звонко понеслось от церкви.

– Бам-м-м – важным голосом подтвердил новость большой колокол.

– Дзынь – тринь, дзынь-тринь, бум– бам-м – словно истосковавшись от долгого умолчания радости, подхватили малые колокола и

1

рассыпались таким лихим и весёлым перезвоном, что казалось они сейчас же сойдут с ума от непомерной радости.

– Слава русскому оружию!!! По-бе-да!!! – поняли высыпавшие в ночь люди, – Господи, счастье-то какое!!!

Люди кинулись поздравлять друг друга, целовать соседей и первых встречных, а потом, когда первая радость схлынула, весь город опустился на колени. Люди благодарили Бога, Пресвятую деву Марию и, конечно же, своих защитников.

В соседнем пасаде, проснувшись, перезвон подхватили колокола местной церквушки, следом заголосила колокольня другого пасада, затем следующего и малиновый звон, наполнив всё звёздное небо Руси, полетел до заждавшейся и истомившейся в неизвестности Москвы…

И колокола кремля взорвались всеколокольным тиумфом и наполнили сердца людей благой вестью: Мамай разбит!

* * *

Ох и не любила Ефросинья, когда её Захарий бражничал! По молодости он пил, как и все на Руси, но знал меру, а вот когда старость подошла, стал слаб и ковш-другой мёда валил некогда крепкого Захария с ног и тогда он валялся по полу избы, пьяно бормоча отрывки давно прошедших событий. Он то всхлипывая, вспоминая давно пережитые обиды, то пытался рвануть песню от пришедших в его пьяную голову воспоминаний прежних побед. Перед тем, как окончательно свалиться и уснуть, он размазывал по усам и бороде слёзы вперемешку с соплями и не давал Ефросиньи прохода, требуя себя поцеловать.

– Иди-ка ты, дед, спати, – злилась Ефросинья и отталкивала мужа, брезгуя его пьяным видом и размазанных по лицу соплей. Захарий обижался и никак не мог взять в толк, отчего это всегда любящая жёнушка не хочет приласкать его жарким поцелуем.

Он сконфуженно смотрел на жену и раз за разом повторял:

– Ну почему ты меня не цалуешь?

Правнуки, поневоле наблюдавшие эту сцену, прыскали от смеха и с интересом ожидали поцелует бабуля деда или нет, а давно взрослые сыновья улыбались в усы, глядя на проснувшуюся любовь старого отца.

Стар стал её сокол ясный Захар Тютчев. Прошли года и пить в его

2

возрасте не пристало. Ефросинья вся извелась, борясь с мужем, но он всё равно продолжал выпивать. Да и как тут победишь в этой борьбе, если её Захарий – известнейший человек не только в их слободе, но и во всей Москве и каждый считает за великую честь угостить мёдом бывшего посла великого князя Дмитрия Ивановича Донского, славного ратника земли русской, участника великой Куликовской битвы и человека, лично говорившего с проклятым Мамаем. Хоть со двора его не выпускай совсем!

Но сегодня особый день – день Рождества Пресвятой Богородицы и день поминовения погибших в страшной сече с ордынцами на Куликовом поле. Во всех храмах Руси будут служить молебен за упокой душ героев, сложивших свои головы во славу Родины.

Захарий встал рано, когда солнце ещё и не думало выплывать из-за горизонта и долго молился на образа, а потом весёлый и словно помолодевший от исходящего душевного огня, разбудил всех…

– Подымайтесь, – скомандовал он, – в храм бы не опоздать.

Поев и надев праздничную одежду, семейство чинно идёт в храм, а все, кто попадается им по пути, низко кланяются Захарию. Ефросиньи приятно видеть уважение людей к мужу и она, помолодевшая от этого, любуется на своего старого орла…

– Налей-ка, старая, всем мёду, – зная, что жена в такой день не откажет, попросил Захарий, когда они вернулись домой, – сегодня грех не выпить.

Ефросинья не против. Конечно, грех не помянуть всех тех, кто, защищая Русь, остался лежать на берегу реки Непрядвы. Святее дела быть не может, чем хранить память о защитниках отечества, не пожалевших своих животов за землю отцов.

Взяв ковш в руки, Захарий встал, подождал, когда поднимутся остальные, включая младшего правнука и только тогда торжественным голосом произнёс:

– Царство вам небесное, друзья мои, сотоварищи.

Второй ковш он залпом не пил, а растягивал по глоткам: то во славу русского оружия, то во славу князя Великого Дмитрия Ивановича, то во славу всех, кто приходил ему на ум.

После обеда Захарий переместился поближе к лагушку с мёдом, а правнуки, один за другим, начали наперебой просить:

– Деда, расскажи, как ты к Мамаю ездил. Деда, а князь Дмитрий Иванович великаном был? Деда… деда… деда…

3

Захарий расправил свои усы, улыбнулся, глядя на правнуков и, выждав для сурьёзности момента несколько минут, начал свой рассказ, который Ефросинья слышала за свою жизнь много-много раз и помнила уже слово в слово.

В тот год 1380 от рождества Христова, исполнилось мне осьмнадцать зим. Женил меня батюшка по весне на бабушке вашей Ефросинье Алексеевне. Да и как не женить было, ведь она проходу мне не давала из-за любви ко мне. Прямо ложись и помирай. Или к татарам подавайся.

Здесь он сделал паузу, так как знал, что жена обязательно встрянет.

– Врёт всё, окаянный, – встряла возмущённая Ефросинья, – сам так и шастал по ночам в наш двор, чтобы увидеть меня в окне светёлки.

– Да, да, да, – реагировал Захарий, – а я, может, не к тебе приходил, а просто, по отсутствия сна, прогуливался. А вот ты открывала окно и знаками мне показывала, что любишь.

– А ты по отсутствии сна до утра под окном стоял истуканом, пока батюшка однажды тебя оглоблей не спугнул.

– Девка она красивая была, – пропустив замечание мимо ушей, продолжил Захарий, – прямо Василиса Прекрасная. Мой тесть её из светёлки не выпускал. Не дай бог, ордынец увидет, сразу в Золотую Орду увезёт на потеху их князьям-мурзам. Со всеми красивыми девками они так поступали, проклятые…

Посватали мы её, свадьбу справили и зажили мы с ней как два голубка. Так, мать?

– Так, так Захарий Иванович, – подтвердила Ефросинья.

Как пришло лето, собрался батюшка мой в Золотую Орду воск свести. В Орде воск всегда в цене был, не бортничали басурмане-то и пчёлы для них, всё равно, что для нас верблюды.

– Собирайся, сын, – говорит, – пора тебе науку купеческую познавать.

Ну, что было делать? Пора – так пора.

Поцеловал я свою Фросю, и двинулись мы в путь далёкий с такими же купцами. Кто меха вёз, кто – мёд, кто – кожу мятую.

В диковенку мне татарская сторона была, это не Русь с её лесами. Землица там – степь голимая, сколько глаза по сторонам не пяль – взгляду не за что зацепиться. А Волга-то, Волга! Море-акеян, а не река. От горизонта – до горизонта. Татары всё больше по степи кочуют, но и городов понастроили много, особенно по берегам рек.

4

Живут сытно, только вот князья их да хан не дают им пожить вольготно. Лютые: чуть что не так – голова с плеч!..

Путь наш лежал в столицу Орды – Сарай Берке. Сильно меня этот город удивил. Я-то, по наивности юношеской, думал, что все города земли на Москву похожи: кремль, посады, слободы.

Ан нет. И храмы у них другие и города красивей.

– Красивей?! – не верили возмутившиеся внуки.

– Ну-у, не красивей, – начал стоять за города русские Захарий, – лучше сказать – диковеннее. Сады кругом, каналов понарыто по городу, по тем каналам вода течёт, а от воды той идёт свежесть и прохлада в самый зной. Богатый город. Только Сарай Берке – вторая столица Орды, первая называлась Сарай Бату. По имени проклятого хана Батыя, покорившего землю русскую. А страну они свою назвали Золотой Ордой потому, что дворец Батыя был обшит золотыми пластинами и сиял на солнце, словно зеркало медное.

Приехали, значит, в Сарай их поганый, а там, к моему удивлению, оказалась русская слобода: постоялые дворы, храм со службами, склады купцов. Разместились мы и тут– то мой батюшка закуралесил. Ещё моя покойная матушка говаривала:

– Нашему батюшке только губы мёдом помажешь – три дня будет бражничать.

Три дня? Если бы! Батюшка разгулялся не на шутку. И про воск забыл, и про меня. Две недели с дьяком Фёдором от браги не просыхали. Прямо с самого утра уходили в корчму ихнюю. Пьют, едят – и всё с ордынскими рожами!

Наконец, слёг батюшка. Завсегда у него так было: попьёт вволю, а потом день-другой квасом да рассолом отваживается. Дьяк Фёдор приходил опохмелять отца, да, видимо, не в коня корм, блевал батенька от браги, а встать с лавки и вовсе не мог. На третий день, слышу, зовёт он меня:

– Захар, подойди.

– Что, батюшка, ещё рассола? – спросил я, подошедши.

– Нет, сынок. Присядь подле меня и слушай со всем вниманьем.

Тут батюшка закашлял и в груди у него, горемычного, всё забулькало, словно в роднике.

– Не от браги болезнь моя приключилася, – начал он, – в груди стряхнулось что-то. Видимо, помру я здесь в земле поганой, не увидев родную сторону.

5

– Что ты, батюшка, – испугался я, – бог с тобой, что ты такое говоришь?

Тут дед Захарий сделал паузу.

– А где ковш-то, – поискав глазами, спросил он Ефросинью, – поминуть бы батюшку надобно.

Ефросинья, зная что Захар не отстанет, покачала недовольно головой и подала ему ковш с брагой.

– Царство ему небесное, – проговорил Захарий и выпил. Похрустев поданым огурцом, он прокашлялся и продолжил свой рассказ.

– Ты думаешь, я – простой купец? – спросил меня отец. Ты думаешь, воск привёл меня в Сарай Берке? Нет, сын мой! Соглядатай я князя нашего Дмитрия Ивановича и послан сюда быть его глазами и ушами.

Услышав это, внуки Захария восхищённо загалдели, будто первый раз слушали деда.

– В уме ли мой батюшка? – подумалось мне. Наверное, брага совсем его разум помутила. Соглядатаем себя назвал, виданное ли дело. Когда я поменьше был, так старец Макарий, известный всей слободе сказальщик историй, рассказывал нам пацанам, что соглядатаи – люди осыбые и хитрые, спасу нет. Всё, что им князь не прикажет – выведают. А драться умеют – семеро на дороге соглядатаю не становись: в капусту порубит.

А батюшка мой? На коня без моей помощи усесться уже не мог. А про меч я и не говорю: отродясь меча-то я в его руках не видывал. Как же он собирался семерых в капусту рубить?

– Ты лежи, батюшка, – говорю я ему, – вот дьяк Фёдор придёт, вы опохмелитесь, и бог даст тебе здоровья к утру.

Батюшка понял, что я в неверии, усмехнулся и говорит:

– В Москву, сынок, собирайся. Пришла беда великая: Мамай Русь разорить решил. Сведения верные, недаром мы с дьяком Фёдором знатного татарина Махмуда всё это время поили. Тесть его при Мамае состоит и поведал своему зятю тайну жуткую, а он нам по пьянке и открылся.

Сейчас Фёдор должен прийти. Он наш человек, его не бойся. Он и поведает тебе, как до Москвы добраться и кому слово молвить.

– Как же я тебя здесь оставлю, – насмелился я возрозить ему, – что мне матушка скажет?

А он говорит:

6

– Молчи, не обо мне речь, все мы в руках божьих. О Руси перво-наперво думать надобно.

Тут и дьяк Фёдор заявился.

– Мир дому сему, – проговорил он, входя в горницу. – Что, Петрович, не полегчало?

– Нет, – поднимая голову с лавки ответил ему отец. – Я думаю уже и не полегчает.

– Толковал с Захарием?

– Поведал главное, – закашлявшись прохрипел батюшка.

Стою я перед дьяконом, а сам поверить всему не могу. А он смотрит на меня пристально, аж муражки по телу побежали.

– Разумеешь ли, Захарий, на что идешь?

Кивнул я ему, разумею мол, а он и говорит мне:

– Не мёд, сын мой, тягло соглядатское, тяжела и опасна ноша быть глазами и ушами князя московского. Троих надёжных людей за два дня в Москву отправил – не прошли. Хитры ордынцы – внезапностью хотят князя взять, вот и заворачивают всех в Сарай – берегутся, проклятые. Но татар пройти – это ещё полдела, главное – до Москвы добраться. А дорога-то до Москвы длинная, лихих людишек на ней – словно лешаков в тёмном лесу: и убить могут, и в рабство продать.

Вспомнил я рассказ старца Макария о смелых соглядатаях и решился:

– Пройду! – говорю. – Умру, но пройду!

– Умереть-то не мудрено, – поучает меня дьякон, – дойти надобно.

Даже если придётся ползти из последних сил. Не рубить с плеча, коль попал в беду ненароком, а думать. Будешь думать – так тебе и ангелы в помощь. Ну, да ладно, как говорится: бог не выдаст, свинья не сьест. Перекрестил он меня и добавил:

– А за батюшку свого, Ивана Петровича, не беспокойся – приглядим.

А теперь слушай, что мы с ним надумали. Завтра караван из Сарая на Казань двинется. Третий день уже собираются. Шёлк повезут из Индии, пряности и многое другое. Богатый караван. Стражником при караване один русский служит, Андрей Залядов его кличут. Сговорились мы с ним, он тебя с собой вместо сына возмёт, за охранника. С хозяином каравана он перекалякал. Оружие и лошадь добрую мы тебе уже справили. Бог даст, дойдешь с караваном до Казани, а там на Владимир поворачивай. Как доберёшься до города – сразу к воеводе правь.

7

– И что? – спрашиваю я, – всё воеводе и передать?

– Боже тебя упаси, – перекрестил меня Фёдор, – никому ни слова!

В нашем соглядатском деле никому доверять нельзя. Никому! Скажешь, что гонец князя Дмитрия Ивановича из Золотой Орды по наиважнейшему делу. Попроси коня свежего и охрану надёжную для своей души.

– Как же! Охрану! Так воевода меня и послушает, – говорю я дьякону. – Кто он и кто такой Захарка Тютчев!

– А ты не корчи из себя большого человека. А то заведешь песню, как дитя малое, мол соглядатай я князя Дмитрия Ивановича и грудь колесом выгнешь из гордости скоморошьей. Помни главное – зачем ты послан и будь твёрд. А заупрямится если воевода, передай ему, что заглавный дружинник великого князя Семён Мелик голову с него за измену снимет. Как только в Москву попадешь – сразу прямиком к Семёну Мелику. Это он соглядатаев начальник. Передашь ему такие слова: тёмник Мамай собирает войско для раззора Руси. Ему обещали помощь князь Рязанский Олег и князь Литовский Ягайло. Первого сентября Мамай ждёт их дружины на реке Воронеж, чтобы, обьеденившись, атаковать земли русские. Запомнил?

Поцеловал я батюшку и отправился на другой день в путь. С караваном-то Фёдор хорошо придумал: никакой задержки не было. Перед Казанью моргнул мне Андрей Залядов, и растворился я в темноте. По ночам старался ехать, чтобы не угодить супротивнику в руки.

– А разбойники, деда, – спросила правнучка Мария, – как же ты их-то минул?

– Встречались души тёмные, да где им с соглядатаем самого князя справиться, как рубану мечом, так семеро валятся, а то и десяток. Силой меня бог не обидел, а коня, что дьякон Фёдор дал, никто догнать не мог. Ну, а у Владимира-града, я уже и не хоронился. Сам к дружинникам охранным подьехал.

– Ведите к воеводе, – говорю.

– Кто такой? – спросил меня воевода.

– Гонец князя Дмитрия Ивановича Захарий Тютчев. В Москву мне необходимо. Коня бы сменить и охрану мне надобно.

Пригласил он меня в избу, накормил и спать хотел уложить, только я супротивничал.

– Покушать можно, – ответил я ему, – а спать недосуг.

8

Понял он, что дело сурьёзное, позвал дружину надёжную и наказал им:

– Свезёте гонца в Москву. Да чтобы волоска с его головы не упало.

В Москве передал я всё, что мне наказано было, слово в слово Семёну Мелику, и отпустил он меня домой, а сам к князю поспешил. Я полетел до дому, но не успел я и Фросю облабызать, как дружинники Князя Великого по душу мою примчалися. К князю кликнули…

В этот момент на дворе возник шум. Захарий прервал свой рассказ и ждал, кто и с какой новостью войдёт в избу. В горницу вбежала взволнованная жена старшего сына:

– Батюшка, батюшка! Дружинники князя Василия по твою душу прибыли. К Князю кличут.

Вслед за ней на пороге появился дюжий дружинник. Придерживая рукой саблю, он низко поклонился Захарию и произнёс:

– Князь Василий Дмитриевич челом тебе бьёт и просит милостливо прибыть к нему в палаты без промедления.

– Что, старая, – выпятив грудь колесом, воскликнул Захарий, – не ты ли говорила, что для службы я уже стар? Послужу ещё отечеству!

Где моя сабля? Василий, седлай Гнедка.

Дружинник заулыбался, глядя на боевого деда и, состроив серьёзное лицо, произнёс:

– Саблю бы не надобно, да и лошадь седлать погодите. Телега ко двору подана, с соломой и подушками.

– Я – да на телеге? К самому князю Василию Дмитреевичу? – завозмущался Захарий, – да я вас, молокососы, еще десять раз на Масленнице обскачу.

В избе поднялся переполох и все принялись прихорашивать Захария. Наконец, вся гурьба вывалила во двор. Как не уговаривал дружинник деда Захария ехать в телеге, тот ни в какую не согласился. Не послушался он и жену.

– В телегу сядь, Захарушка, – просила Евдокия, – упадёшь с коня-то и расшибёшься.

Сыновья помогли ему взобраться на Гнедка, а стражник кивнул своим товарищам и они подьехали с двух сторон вплотную к Захарию, чтобы он нечаянно не свалился с лошади. Так и тронулись с места.

– Деда к великому князю покликали, деда к великому князю покликали, – на всю слободу орали бежавшие вслед правнуки.

9

– Что же князю от него надо? – весь день думала Ефросинья. – Какую службу может сослужить шестидесятилетний старик? Посольство? Какой из него уже посол, дунь ветер покрепче-повалится.

…Вернулся Захарий от князя, когда уже темень легла на двор. Вернее, его, пьяного до беспамятства, внесли в дом четверо дружинников, бережно уложили на лавку и, поклонившись, вышли.

Все поднялись и обступили мирно храпевшего Захария. Он спал, двумя руками прижимая к груди богато украшенную саблю. Золотом отливавшие ножны были усыпаны дорогими камнями, а в основании рукоятки сверкал огромный сапфир. Сыновья попытались вытащись из рук отца грозное оружие, но Захарий, как они не бились, так и не выпустил саблю из рук.

– Бог с ним, пущай так и спит, – сказала Ефросинья и укрыла его тулупом.

Как обычно после крепкой выпивки Захарий проснулся поздно. Сыновья уже ушли по торговым делам, а правнуков заботливая Ефросинья выгнала во двор, чтобы они не мешали почивать дедушке.

Застонав от боли в спине, Захарий поднялся с лавки и с удивлением увидел, что спал на сабле. Потирая задубевший бок, он заулыбался, вспоминая вчерашний день и босиком, но не выпуская саблю из рук, пошёл на двор. Скоро он вернулся, отбиваясь от правнуков, желающих подержать дедушкину саблю.

– Отстаньте, бесенята, – нарочито строгим голосом выдворил он их из избы, – вот бабушка поправит мне здоровье, тогда и покажу вам подарок князя Василия.

– Припознился, мать, я вчерася, – начал он, усаживаясь на лавку к столу, – но держался молодцом.

Он не помнил, как попал домой и хитрил, стараясь прояснить ситуацию.

– Молодцом? – возмутилась Ефросинья, но больше ничего не сказала.

– А честь, – заспешил Захарий, – честь-то какая мне была оказана! Вот налей-ка мне, Фросюшка, медка, а то что-то голова не на месте, так я тебе раскажу, как меня князь Василий принимал.

Ефросинье было интересно узнать, что же происходило в княжеском доме, и она, черпанув из лагушка, поставила перед

10

мужем ковш браги со словами:

– Когда же ты угомонишься?

Захарий выпил, сразу повеселел и, первым делом, решил нацепить на себя саблю. Потом он стал прохаживаться по избе, стараясь вызвать восхищение Ефросиньи своим боевым видом и подарком князя.

– Долго ты красоваться будешь? – разозлилась от нетерпения жена, – рассказывай давай.

– Пустил я Гнедка в галоп – и прямиком к князю во двор. Заводят меня в палаты, матерь преподобная! Народу собралось – яблоку негде упасть. И всё именитые бояре: Квашнин, Вельминов, Плещёв, другие знатные люди. Все кланяются мне. Смотрю, стоят вдоль стены Иван Сыромятин, Пётр Усольцев и ещё человек двадцать почтенных мужей. Меня к ним поставили. Князь Василий пожаловал. Все затихли, а он поклонился нам и сказал:

– Спасибо вам, соратники моего отца великого князя Дмитрия Ивановича, за победу в Куликовском сражении. Сорок лет сегодня минуло, как разбили вы ненавистных ордынцев. Как Иисус Христос родился в Вифлиеме, так и Русь великая родилась в этом великом сражении. Мало осталось вас, тех, кто помог батюшке в трудный час, и поэтому все вы дороги для меня и для всей земли русской. Слово доброе хочу вам молвить и почестями, положенными по вашему подвигу одарить, за мужество ваше и любовь к стороне родной.

Апосля княгиня Софья пожаловала и стала каждому из нас чарку подносить и целовть троекратно. Дале бояре нас целовали, а митрополит московский благословил. А после того сам князь подарки подарил – каждому по мечу булатному и по грамоте с привилегиями.

– А где она-то, – опомнился он, – ты прибрала?

– И не видывала, – забеспокоилась Ефросинья.

Захарий лихо подбежал к лавке, на которой спал и стал искать шапку. Она лежала под тулупом. Захарий сунул руку вовнутрь и достал свёрнутую бумагу.

– Цела, Фрося. Не потерял.

Он вернулся за стол.

Потом, Фросюшка, мы пировать сели. Чего только нам князь не предложил: и лебедей, и стерлядочек, и фруктов диковенных. А

11

дале, нет, ты токмо помысли, жёнка, князь распорядился посадить меня подле себя по правую руку и изрёк:

– Захарий Иванович, ты единственный остался, кто на Руси не токмо видывал хана Мамая, но и посольничал с ним. Расскажи честному люду, здесь собравшемуся, о временах далёких и о поганце Мамае.

Все притихли, Фрося, а мне-то как радостно. Честь-то какая великая выпала мне: при князе да боярах речь сказывать.

– Не хан он был вовсе, – говорю для почина, – а тёмник, тысячный по нашему. Ему ханом по роду нельзя было быть, так как Мамай чернью рождён был.

Загудели бояре несведующие, не верят мне, Фросюшка. Да что с них, молокососов, взять. Я-то про Мамая много чего знаю – и сам видывал, и от Семёна Мелика кое-что слыхивал, и от князя Дмитрия Ивановича. А откуда знать могут? С хвоста сорочьего?

– Молчать! – говорю я боярам. – Слухайте старого соглядатая. Мамай был зятем хана Бердибека, поэтому в тёмники и выбился. Зверь был, а не человек. Если в его тысяче один из десяцких в бою струсил – всю десятку казнил. Если в бою десятка подвела – сотню казнил. На страхе всех держал. Апосля и ханом захотел сделаться. План простой лиходей удумал: всех наследников Чингизхана умертвить и начать новую династию Мамая. Лет за двадцать до Куликовой битвы организовал он заговор против тестя свого Бердибека. Подговорил родного брата Бердибека Кульпу занять ханский трон. Кто убивал Бердибека – сам Кульпа или Мамай – не знамо, но план Мамая сработал и воцарился новый хан Золотой Орды– Кульпа. Однако недолго братоубивца ханом побыл, через год шепнул Мамай младшему брату Кульпы Неврусу, что он больше ликом на хана похож. Этот Каин тоже не пожалел брата, а Мамай под шумок всех детей Кульпы приказал казнить, чтобы извести род ханский. Через год Хузра с помощью Мамая убивает Невруса со всеми его ублюдками. Только плохо Хузра знал Мамая: в сём же году Мамай подбивает сына Хузры, Темир-Ходжу, принять ханство и этот выродок рода людского без малейшей жалости убивает собственного родителя.

Ефросинья стала креститься, а Захарий, глядя на неё, заметил:

12

– Вот и князь в этом самом месте моего рассказа как хлопнет рукой по столу. Все притихли, а он и говорит:

– Нелюди это, Захарий Иванович! Тем паче нам надо молиться на рать русскую, избавившую нас от таких зверёв. Выпьем, други мои, за славу русского оружия!

Выпили мы, Фрося, и стал я продолжать свой рассказ.

– Нелюди, молвишь, княже? Постойте, ещё не то сейчас услышите. Темир-Ходжа, убивица отца родного, всего пять лун поханствовал и был умерщвлён при соучастии Мамая наследником другой ветки Чингизхана – Абдулой. Затем Мамай столкнул хана Абдулу с братом Курдибеком, но тот отказался слушать холопа Мамая и прогнал его вместе с ханом Абдулой, а сам угнездился поханствовать. Ушёл Мамай в Крым, но люди его остались и убили Курдибека. За ним отправили к богу следующего хана Орумелика, а очередного отпрыска Чингизхана Мюрида Мамай, вернувшись из Крыма, просто пинками выгнал в спепь. Потом был Мухаммед-Булак, за ним и другие. Всех и не упомню тепереча.

Посеял Мамай смуту великою в Золотой Орде, себе же на погибель. Почуял, треклятый, что не усидеть ему на ханстве в земле ордынской. Слишком много потомков родовитых на власть хотели и опасался он, что в один день и ему, змею проклятому, какой-нибудь новый мурза голову и снесёт. Решил он для себя новою Орду построить. Да не у себя в степях безкрайних, а на землях русских, а себя великим ханом новой Орды навек утвердить. Так и сказал своим князьям: * Я не хочу так поступить, как хан Батый, но когда приду на Русь и убью князя их, то какие города наилучшие достаточны будут для нас – там и осядем. И Русью завладеем

навечно, и тихо беззаботно заживём*.(1)

И ещё вот что, нечестивец, придумал, чтоб войско своё на победу держать: *Пусть не пашет ни один из вас хлеба ныне, будьте готовы на русские хлеба*.(1)

Хитёр был Мамай: на голод всех обрекал в случае поражения.

Оттого и воины ордынские бились не на жизнь с нами, но на смерть…

А столицей своей Орды он Москву решил сделать, имя новое для Москвы придумал – Сарай – Мамай.

1. Сказание о Мамаевом побоище

13

Ох и разсерчали, Фросюшка, бояре, услышав про Москву-то, плеваться стали на Мамая, а великого князя Дмитрия Ивановича Донского – славить. Потом мы князя Василия славили, боярство наше, а дале, Фрося, все пьяны стали и под стол яки снопы попадали, а я молодцом держался и ещё домой верхом на Гнедке прискакал.

– На Гнедке?! Да тебя, добра молодца, на руках дружинники князевы принесли, – качая головой, проговорила Ефросинья.

– Да?…Ну…так то тебе, Фросюшка, со слепу в темноте-то померещилось. То я у порога запнулся, вот и поддержали меня дружинники.

Захарий встал, поправил на боку саблю и направился к двери.

– Куда ты, старый? Ложись, отдохни, – приказала Ефросинья.

– Пойду внуков посмотрю, как бы, сорванцы, не передрались.

– А саблю-то зачем с собой тащишь? Повесь на стену.

– Дак, внучки пусть посмотрят, – ответил Захарий и вышел.

Ефросинья заулыбалась. Она знала, что Захарий под старость стал любить похвастать, и, наверняка, сейчас он обойдёт всю слободу и всем встречным будет хвалиться подарком самого князя Василия.

Ефросинья не любила этого, но сейчас подумала:

– Пусть похвалится сокол мой ясный, чай заслужил.

Через несколько дней в избу постучался молодой монах. Вошедши в избу, он поклонился и замер, удивлённый воинсвенным видом Захария, прогуливающегося по избе с саблей на поясе.

– Мир дому вашему, – наконец выговорил он.

– Мир и тебе, добрый человек, – ответила Ефросинья.

Монах замялся, а потом, поклонившись ещё раз, промолвил:

– Захарий Иванович, князь Василий Дмитреевич отдал волю свою занести в летопись всё, что вы знаете про его батюшку Великого князя Донского и про Мамая-разбойника. С тем и пожаловал я по велению митрополита Московского.

– Кличут-то тебя как? – явно польщённый выпавшей честью, спросил Захарий.

– Никита.

– Присаживайся, Никита, за стол, сейчас моя хозяйка, Ефросинья Алексеевна, квасом с редькой тебя угостит, а потом и толковать будем.

14

Как Никита не отказывался, Захарий настоял на своём и, пока Никита ел, он выпроводил любопытных правнуков во двор.

Поблагодарив Ефросинью за хлеб и соль, Никита открыл свою сумму и достал оттуда дощечки, покрытые воском, и острые палочки.

– Записывать буду, – пояснил он, – а потом мужи учёные выберут из моих записей то, то что сочтут нужным.

Разговор явно не клеился. Всегда охочий порассказывать за жизнь Захарий сегодня словно язык проглотил. Он как будто стеснялся.

– Что ты, батюшка, мычишь, да не телишься, – укорила его Ефросинья.

– Дак дело-то сурьёзное, тут думать надобно, что сказать, – ответил Захарий.

Никита, увидев его затруднение, решил как-то помочь.

– Захарий Иванович, а Пересвета вам доводилось видеть?

– Пересвета? – тут же загорелся Захарий, – да кто же его, богатыря русского, не знал в то время? Чистый Илья Муромец! Царство ему небесное. Знамо дело, встречал. Он из бояр был, из Брянских, воевода. Страсть был умён в расставлении полков. Где Пересвет полки поставил, там всегда супротивника били. Любил его наш Дмитрий Иванович, а Пересвет ему верным слугой был.

– Вот как? – удивился Никита. – А в летописи я этого не видывал, по летописям-то он инок, при Троицком монастыре состоял. Как же так, Захарий Иванович, воевода – и вдруг в монастырь подался?

Помолчав ещё немного, как бы собираясь духом, Захарий начал свой рассказ:

– Беда с ним приключилась. Года за три до Куликовой битвы пришёл на земли нижегородские татарский царевич Арапша. Дмитрий Иванович уже тогда силу свою знал и воспротивелся Орде чумазой. Послал он в помощь Нижнему Новгороду полки свои московские, а Пересвета воеводой назначил. Невелик был Арапша силой и усмирить его князь хотел, да только позор полки русские для себя нажили. Он, Арапша, сказывали, зело мал ростом был, но воин матёрый. Схоронился он в лесах мордовских, словно в степь ушёл., а сам соколов наших стерёг.

Поискали Арапшу полки Пересвета – не видно нигде поганого. Послали дозоры далёкие войско стеречь, а сами бражничать принялись на берегу реки Пьяне. Поостерёг Пересвет князя (командовал Иван Дмитревиеч Нижегородский), но не послушал тот.

15

Молод был, яки трава муравая через неделю, как снег истает. Доспехи сняли и мёд хмельной по кругу пустили. Арапша же тем временем сбил дозоры без крика и шума, а потом уж над пьяным-то войском русским покуражился. Налетел, словно смерч, и погубил всех соколов пьяных, а кого и в полон взял. Дорога была открыта ему, пошёл он смело города русские жечь…