Текст книги "Неустойчивая каденция (СИ)"

Автор книги: Сергей Боровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Сергей Боровский

Сергей Боровский

НЕУСТОЙЧИВАЯ КАДЕНЦИЯ

Со справкой в кармане вместо паспорта Угрюмов шагнул на перрон и, увлекаемый плотным людским потоком, двинулся в сторону здания вокзала. В голове продолжался перестук колёс, и колени, подобно рессорам, амортизировали прикосновения его ботинок к заплёванной поверхности асфальта – за четыре дня дороги организм решил, что теперь так будет всегда, и поэтому услужливо перестроился.

В конце перрона стояли двое лопоухих «пэпээсников», изображающих закон и порядок. Глуповатых и потому неопасных – это ведь не кадровые менты, а солдаты-срочники ВВ, выпущенные на улицы города в виду нехватки кадров. Впрочем, и с ними тоже нужно быть начеку.

– Огоньку не найдётся? – Угрюмов склонился к одному из них, вертя в пальцах «Приму».

Парень засуетился, полез в карман, хотя сам дымил каким-то средством для туберкулёза, потом спохватился и дал прохожему прикурить «от тычка».

– Спасибо, земляк, – отблагодарил его Угрюмов. – Как погода в Северной Столице?

– Нормально, – отозвался служивый.

– Ну, ладно. Бывай.

Угрюмов не стал спускаться в метро, тем более что с маршрутом он ещё не определился, а вышел на Невский и побрёл вдоль проспекта в сторону Фонтанки.

От встречи с любимым городом сердце по-щенячьи ликовало, работая в груди мощными толчками. Почти как тогда, в первый раз. С той лишь разницей, что теперь он не впитывал в себя новые ощущения, но стремился признать и вспомнить, и при случае – найти перемены. Они были: прежде всего, это касалось появившихся автоматов с «Фантой» – диковинным заморским напитком. Олимпийская символика забила привычный в это время года кумач и призывы к перевыполнению планов. Традиционный товарищ Брежнев присутствовал, конечно, тоже. Иногда один, иногда в сопровождении соратников и единомышленников, включая тех, из далёкого героического прошлого.

Люди неслись по делам, буравя взглядами тротуар, но игнорируя друг друга. Большой город требовал от них ритма, несовместимого с любопытством и рассеянностью. Угрюмов с досадой отметил, что его длинный плащ и шляпа не вписываются в рамки современной моды. Дело это поправимое, но его нужно поправить скорее, пока кто-нибудь особенно внимательный по долгу службы не заметил явных несуразностей в его прикиде.

Угрюмов свернул с проспекта и взял трамвай.

Во «Фрунзенском» царила обычная толчея, вдохновляемая стараниями вездесущих провинциалов. На покупателей тоскливо взирали полки, заполненные плащами и шляпами – может, зря он беспокоился? У крыльца универмага ассортимент был побогаче, но и цены кусались, и продавцы там тёрлись не такие простодушные, хотя и без квалификации. Угрюмов сторговал у цыганки американские джинсы за две сотни и замшевую куртку за сто пятьдесят, но уже польскую. Долго мучился вопросом, чем бы заменить шляпу. В конце концов, купил «обманку», сделанную из чего-то чёрного и пушистого – возможно, меха. На обувь решил пока не тратиться, чтобы не остаться без копейки.

От «Фрунзенского» он прогулялся по набережной и перехватил порцию калорий в закусочной, где не разрешалось сидеть, приносить с собой и распивать спиртные напитки, а также оставлять после себя посуду на шатающихся столах с погнутыми алюминиевыми ножками.

Теперь ему предстояло найти ночлег – задача в его щекотливом положении не тривиальная. На вокзале кантоваться со справкой рискованно, а гостиница запросит очень дополнительные чаевые. Однако другого выхода на данный момент он не видел. Нужно упасть куда-нибудь временно, а потом он разыщет предприимчивого частника с лишней жилплощадью. Или обеспеченную вдову.

Угрюмов сел на метро и доехал до конечной. Гостиницы в центре его не интересовали – они полны посторонних глаз и пафоса, да и с местами там сложнее. А эти серые здания на окраинах, замаскированные под общаги – как раз то, что нужно: приюты для партхозработников, прибывших на повышение квалификации, рай для командировочных, рассадник злоупотреблений служебным положением и источник левых доходов.

В кресле, ограждённом от посетителей толстым плексигласом с трещиной наискосок, восседала мадам ожидаемой в её должности комплекции. Тайну её возраста хранила Вселенная.

– Добрый вечер, – расплылся в улыбке Угрюмов. – Гостей принимаете?

– Мест нет! Не ясно, что ли, написано?

– У меня специальная броня. Вот, посмотрите.

Деньги полагалось класть в паспорт. За неимением такового Угрюмов воспользовался старым конвертом.

– Что вы мне суёте? Что вы себе позволяете? Милиция по вам плачет!

Мадам орала громко, но как-то неуверенно. Словно от бессилия, как рычит в клетке лев, наблюдающий за добычей вне пределов его досягаемости. Прижали их, что ли, в связи с ожидаемым наплывом важных туристов?

Первая неудача не обескуражила Угрюмова. Он привык к тому, что судьба – это использованный другими тюбик, который нужно давить и выкручивать, чтобы получить хотя бы каплю желанного результата. Следующая попытка увенчалась частичным успехом: девушка была расположена благосклонно, однако, просила подождать до завтра, когда съедет делегация колхозников. В третьей гостинице он чуть не вляпался в засаду – менты шерстили входящих, важно козыряя и пытая взглядом.

Угрюмов сделал паузу и сел на лавочке у подъезда жилого дома обмозговать ситуацию. Пожалуй, он недооценил степень ретивости органов в новой исторической обстановке. И получалось так, что искать «ля фам» – лучший вариант, хотя и не самый быстрый и надёжный. Можно пойти в кабак, напоить какую-нибудь похотливую дуру и переночевать у неё – решение проблемы на одну ночь при том условии, что она не ожидает от кавалера иметь собственную хату. Трамвайные знакомства тоже годятся, но велик риск напороться на простую советскую девушку, которой требуется достойный интервал между первой встречей и приглашением домой – роскошь впустую потратить время он позволить себе не мог. Что в сухом остатке?

Угрюмов покинул двор, приблизился к обочине дороги и поднял руку. В то же мгновенье перед ним затормозил ловкий бомбила.

– В Купчино проедемся?

– Пятёрка.

– Лады.

Он гнал от себя эту мысль, но она жила в нём своей отдельной жизнью. Пусть и глубоко, на деликатном расстоянии от поверхности сознания. Та дверь, из которой он однажды вышел, чтобы никогда не вернуться, звала его опять, и он теперь имел веские причины не сопротивляться манящему голосу.

Он попросил водилу остановиться возле универсама. Заплатил обещанное. В винном отделе купил бутылку шампанского, не спрашивая сорта – какое было, такое и взял. В отделе цветов хотел разжиться букетом, но тот находился «на учёте». Полкило «мишек на севере» вполне могли стать заменой цветам. Или же нет.

На четвёртый этаж он поднялся без лифта, как обычно. Дверь слева, обитая дерматином, не претерпела изменений. Значит, есть надежда на отсутствие нового хозяина, ревнивого и злого.

Угрюмов шумно выдохнул и нажал кнопку звонка.

***

Послышались шаги в коридоре с той стороны, сопровождаемые стандартным «кто там» – голос не её, старушечий, простуженный.

– Пётр это.

– Какой Пётр?

– Бывший.

Щёлкнул замок. В проёме двери возникла тёща. Точнее, та женщина, которая когда-то занимала эту почётную должность. Она прищурилась, пытаясь его разглядеть в тусклом освещении подъезда.

– Ира дома?

– Петя? Ты?

– Я.

Она сделала короткий шаг вперёд и судорожно схватила его за руку. А затем и вовсе неожиданно уронила голову к нему на грудь. Угрюмов почувствовал мелкие содрогания её тела.

– Ирочка умерла. Год назад.

– Я не знал. Простите.

Он стал соображать, что предписывается говорить в подобных случаях. Лезли на ум «мои соболезнования» и почему-то «понёс тяжелую утрату». Но он молчал.

– Ты не стой здесь. Заходи.

Она закрыла за ним дверь, показала, куда повесить одежду, как будто он сам не мог в этом разобраться. Подала тапочки – старые, затрёпанные, но не его. Зажгла на кухне свет, на ходу поставила чайник, чиркнув спичкой. Угрюмов безвольно наблюдал за её приготовлениями.

– Вот, – сказал он. – Конфеты. Шампанское.

– На стол. На стол всё складывай. Сейчас закипит и будем пить чай. Да ты садись.

Всё та же мебель, с виду нисколько не постаревшая: покрытый цветной клеёнкой стол, лакированные деревянные табуретки, белые шкафчики по стенам. Обои с розами, местами выцветшие и побитые временем.

– Какими судьбами к нам? – Она уже успокоилась, слегка лишь пошмыгивала промокшим носом.

– В командировку. Проездом.

– Где работаешь?

– Да всё там же. В троллейбусном депо.

– Кем?

– Замначальника.

Тёща мельком глянула на его остриженную макушку, но ничего не сказала. Даже лёгкой усмешки Угрюмов не заметил в её глазах.

– Отчего она умерла?

– Рак. Два года мучилась. Сначала говорили, что это радикулит. Потом нашли проблемы с позвоночником. А когда поставили правильный диагноз, уже поздно было.

– Я бы приехал, – в очередной раз соврал Угрюмов. – Зря не позвонили мне.

– А кто бы мне телефон твой дал? Ты ведь как уехал, так и с концами. Писем не писал.

В её словах, однако, он не чувствовал упрёка – так, скупое перечисление фактов.

– Ты, наверное, и имени-то моего не помнишь, – догадалась она.

Угрюмов пристыженно кивнул.

– Тамара Ивановна.

Она поставила на стол три чашки и, видя его удивление, пояснила:

– Замужем она после тебя успела побывать. Олей дочку зовут. Оленька! Оля!

В кухню вбежала девочка лет четырёх. Точно с букварной картинки: бантики, голубые глаза по яблоку, бархатные ресницы.

– Познакомься: это дядя Петя. Мамин друг.

– Здравствуйте, дядя Петя! – Она стремительно поцеловала его в щёку.

Угрюмов опешил, и девочка, словно уловив его замешательство, убежала обратно в гостиную для продолжения прерванных дел.

– А где муж?

– Женился. Там у них то ли общежитие, то ли коммуналка. Дитя рожать собираются. Вот она и со мной. Он навещает, когда есть время. Ты не думай о нём плохо.

Она сильно изменилась за эти пять лет. Ничего не напоминало в ней ту сварливую старуху, опытную интриганку, главного врага и инициатора их развода. Теперь, когда это уже не имеет никакого значения, они могут вот так мирно беседовать на кухне за чашкой чая.

Кипяток полился в заварник. Накрытый пушистым полотенцем, он вытягивал из набухающих листьев аромат и силу.

– Надолго командировка-то?

– Как получится. Оборудование выбивать приехал. Пока не выполню задания, обратной дороги нет.

– Вот как у вас категорично. А где остановился?

– Да я, собственно...

– Понятно. Можешь жить у нас, сколько потребуется. Комната ваша пустует.

– Тамара Ивановна...

Она лишь отмахнулась от его бесполезных благодарностей, и он продолжать задуманную фразу не стал.

Они просидели на кухне до половины ночи, то прихлёбывая чай, то балуясь шампанским. Ужином она его тоже накормила, и порции были совсем не столичные: видимо, помнила она его провинциальное происхождение. Беседа скакала от житейских мелочей к проблемам мироздания и обратно. Свободно и легко, без пауз. Как будто встретились после долгой разлуки два старых друга.

***

Утром его угостили кофе, который он выпил, чтобы никого не обидеть, и бутербродами, которых всё равно оказалось мало. Уходя «на службу», он спросил, что купить.

– Да что хочешь. Нам всего хватает, но от подарков никогда не отказываемся.

Где раньше была эта рассудительная, спокойная женщина?

Угрюмов спустился в метро, испытывая лёгкий мандраж, как всегда, перед работой. Волнение – не помеха, скорее, привычка и дань стилю. Толпа, мчащаяся на заводы и фабрики, идеальна во всех отношениях. Оттаптывая друг другу ноги и хамя напропалую, граждане не нуждаются в том, чтобы их отвлекали от заботы о своих карманах. И метро в этом плане – гораздо лучше трамвая. Частично поэтому он и влюбился однажды в Питер.

Первая жертва определилась сразу – худая дурнушка, конопатая и бледная. Угрюмов улыбнулся ей, чем ввёл в совершеннейшее смущение. Их касание, когда он покидал вагон, выглядело логичным и многообещающим. Кошелёк барышни уплыл от неё навсегда.

Замелькали лица: напудренные, морщинистые, с явными излишками помады, усталые, озабоченные, симпатичные и не очень. Угрюмов находил для каждой свой особенный взгляд. Вспомнят ли они его потом? Поймут ли, кто был человеком, посягнувшим на их личные сбережения? Не важно.

Один недостаток работы с пролетарским контингентом – размер сумм, которые они везут с собой. Если после зарплаты, вечером, то это другое дело. А с утра что там может у них быть? Гроши на обед. В лучшем случае – заначка для похода в магазин.

После пары десятков «заходов» Угрюмов насчитал всего семьдесят шесть целковых. Небогато, но для первых расходов хватит. Завтра, без спешки, он поработает в дневное время, когда выхлоп совсем другой.

В «Детском мире» граждане брали штурмом отдел мягкой игрушки – завезли импортных животных из плюша. Огромные собаки, обезьяны и даже львы отдавались советским людям, не более двух единиц товара в одни руки. Угрюмов прикинул, что до вечера, во-первых, можно и не успеть. А во-вторых, запасы дефицита всегда ограничены. В любой момент выйдет к народу упитанная тётка в ранге заведующей и объявит локальный конец света.

В канцтоварах скучала девушка, ещё не побитая молью причастности к распределению благ. Линейки и циркули, разложенные перед ней в витрине, вызывали у неё тошноту. Они символизировали серость будней, несбыточность надежд, безысходность.

– Красавица, – отвлёк её Угрюмов от невесёлых мыслей. – Мне платить прямо здесь или в кассу чек пробивать?

– В кассу. А что вы хотите?

Девушка была искренне удивлена: что такой приличный мужчина смог найти в её унылом хозяйстве?

– Готовальню.

– Маленькую?

– Нет, самую большую.

– Она стоит восемь пятьдесят.

– Даром практически, – пошутил Угрюмов, чем вызвал её первую за день улыбку. – Так мне пробивать?

– Да, конечно. Вон там.

Жертвоприношение завершилось милым разговором ни о чём. Девушка плыла в волнах комплиментов и милых намёков. Дав ей окончательно созреть, Угрюмов забросил удочку относительно плюшевого счастья, которого так не хватает его четырёхлетней дочурке. И сам он издалека, и всего лишь на один день, и когда ещё в следующий раз получится. Девушка слегка огорчилась, узнав о несвободном положении нового знакомого, но просьбу выполнила.

Они встретились у «заднего крыльца», и она передала ему мохнатое чудовище в обмен на дополнительную шоколадку и целомудренный братский поцелуй.

На барахолке Угрюмов раздобыл летнее девчоночье платье «мэйд ин юэсэй», а для тёщи расщедрился на кожаную сумочку. В кооперативном магазине возле рынка купил «сухой» колбасы, окорок и яблок. В обычном универсаме – бутылку молдавского коньяка, вспомнив вдруг, что Тамара Ивановна была к нему неравнодушна, а себе – пять бутылок «жигулёвского». Шпроты, сыр, «докторская» вошли в набор для полноты картины. На крупу, хлеб, молоко и прочее он лучше отдаст деньгами.

Побродив для правдоподобия часов до четырёх, он вернулся «домой».

***

Он открыл дверь своим ключом, который ему любезно и без всяких условий вручили утром. На секунду замешкался, потому что с кухни доносился мужской голос, и несло сигаретным дымом.

– Папа! Дядя Петя пришёл!

Оля бросилась к Угрюмову на шею, словно к любимому пуделю. Ничем такого отношения к себе он не заслужил, посему принял в качестве аванса. Плюшевая собака стала удачным первым взносом. Девочка вцепилась в игрушку и побежала хвастать к бабушке.

Состоялось неизбежное знакомство, к разряду приятных не относящееся. Мужик назвался Лёшей, сказал какую-то малоосмысленную мелкую гадость про то, что, мол, частенько слышал об Угрюмове от жены. Тамара Ивановна, чтобы разрядить обстановку, рассыпалась в благодарностях за подарки, сервировала моментально стол, и они выпили тёщиного коньяку «за всё хорошее». По тому, как заблестели при виде сосуда Лёшины глаза, Угрюмов понял, что и со второй семьёй его история будет недолгой, хотя и по другим причинам.

Оля появлялась на кухне набегами, садилась к Угрюмову на колени, лепетала что-то радостное и малопонятное. К отцу почти не обращалась, но тот не расстраивался, увлечённый потреблением халявы.

– Вы, мама, припашите этого бездельника. Не упускайте такой шанс. Вон у вас раковина течёт. Гардина отваливается.

– Да уж! От тебя-то ждать, конечно, ничего не приходится.

– Не начинайте! Я человек умственного труда. А для этих целей есть специальные люди.

Угрюмов отметил про себя «маму» и пропустил мимо ушей всё остальное.

– Справимся. Не вопрос. – Бутыль проделала очередной круг почёта над рюмками. – А ты, Лёша, по какой части? Научный сотрудник?

– Бери выше. Занимаюсь воспитанием подрастающего поколения.

– Профессор?

– Ну, не профессор, положим...

Тамара Ивановна играючи хлопнула его полотенцем по лицу.

– Трепло! Физкультуру он в техникуме преподает.

Угрюмов скосил глаза на выпирающий из штанов живот Лёши, и его пантомима не ускользнула от внимания того, кому предназначалась.

– Это у меня наследственное. Папаша весит полтора центнера. Мать – из той же весовой категории. Природа!

– Меньше жрать надо, – вмешалась тёща, впрочем, опять совершенно беззлобно.

Выпили за успехи советских спортсменов на приближающихся олимпийских.

Коньяк закончился, моргнуть не успели. Лёша с удовольствием переключился на пиво под недешёвую «московскую», а Угрюмов решил сойти с дистанции под предлогом важности иметь свежую голову завтра с утра. В некотором роде так оно и было. Когда же последняя капля спиртного исчезла со стола, Лёша вдруг как-то сразу заторопился, вспомнил о беременной жене и обязанностях главы семейства. Пошатываясь, отправился облачаться в доспехи – что-то отечественное болоневое, давно потерявшее цвет. Попутно похвалил куртку Угрюмова.

– На эти выходные не появлюсь, – огорчил он. – Но к следующим ждите.

Тамара Ивановна удостоилась нежного поцелуя, а Угрюмову досталась мягкая и влажная ладонь.

– Будем общаться, – обнадёжил гость.

– Всегда рад.

Прощальное рукопожатие затянулось.

– Слышь, родственник, – неожиданно сказал Лёша, не ослабляя руки. – На пару слов тебя можно? Наедине.

– Конечно.

Тревога промелькнула в тёщином взгляде.

– Ты мне это брось, – строго заявила она. – Домой иди и проспись. В следующий раз поговорите.

– Вопрос срочный, – упорствовал Лёша. – Всего одна минута.

Угрюмов сунул ноги в расшнурованные ботинки.

– Не беспокойтесь, Тамара Ивановна.

– Да, мама. Вы идите на кухню, а то у вас там не убрано. А мы быстро.

На прохладной и сумрачной лестничной площадке Лёша, оставшись без присмотра старших, первым делом смачно выругался. Жадно и от души – аквалангист, вернувшийся с глубины, дорвался до свежего воздуха.

– Тут такое дело, – заявил он без предисловий. – Пятёрку не займёшь?

Угрюмов молча достал несколько смятых купюр из кармана джинсов.

– Держи.

– Я как только, так сразу.

– Не переживай.

– Хорошо у вас в Сибири зарабатывают. Лопатой деньги гребёте. А здесь...

– Так ты завербуйся. Там кадры тоже нужны.

– Да я бы с удовольствием. Только куда с этими...

Он мотнул головой, показывая предполагаемое направление к дому, где его ждёт супруга на сносях.

– Ну, тогда смирись.

– Не ехидничай.

Он колобком покатился вниз по лестнице, пренебрегая лифтом.

***

За три месяца до окончания института Угрюмова отправили на преддипломную практику в Ленинград. Тогда это название не значило для него ровным счетом ничего. Город, наверное, большой, наверное, красивый. Мало ли их на Земле? Однако то, что открылось ему в реальности, перевернуло его мир. Зачаровывала чуждая «русскому духу» архитектура, эти ночные фокусы с мостами создавали ощущение какого-то сказочного балагана, бесконечные набережные обладали удивительной притягивающей силой. Угрюмов бродил по городу ночами, отсыпаясь днём в пустых вагонах, к которым был приставлен в качестве члена бригады слесарей-ремонтников.

Трамвайное депо имени Блохина на Петроградской получило от него мало пользы, но их вынужденный временный союз был обязательным для обеих сторон. Почему предприятие назвали в честь футболиста киевского «Динамо», к тому же всё ещё живого, Угрюмов стеснялся спросить у коллег, и только месяцы спустя узнал, что у прославленного спортсмена имелся менее известный однофамилец-революционер.

Настоящую же практику Угрюмов проходил в метро по выходным, потроша сумочки и карманы. В то время для него это занятие служило чем-то вроде хобби. Он часто возвращал украденное владельцу, если находил его достойным симпатии или сочувствия. Так случилось и с Ириной. Он стал беззастенчиво рассматривать её, вгоняя в краску, потом приблизился, вытащил кошелек...

– Девушка, это не ваш?

– Ой! – рванулась она к осиротевшей сумке.

Долго его благодарила и хлопала растерянно глазами. Она показалась Угрюмову чересчур интересной, чтобы пройти мимо. Через три месяца они поженились.

Угрюмов взял открепление от распределения по причине женитьбы на ленинградке и поступил на работу (о, чудо!) в депо имени Блохина. Из Купчино дорога неблизкая, зато хороший район и коллектив знакомый.

Поставили его мастером над бригадой трудяг. Они в Питере, не в пример сибирским, все начитанные, рассуждающие, имеющие мнение, амбиции и капризы. Предоставить их самим себе, как Угрюмов изначально предполагал, не получилось. Они желали его деятельного присутствия и участия, а он продолжал спать по старой привычке в пустых вагонах, ожидающих выхода на линию. Застигнутый уборщицей или начальством он лишь искал новое место уединения и на дружескую критику не реагировал.

Последовали выговора с занесением и без, увещевания, угрозы. Угрюмов молча улыбался и прогуливал смены полностью, не удосуживаясь отметиться на проходной для хотя бы видимости приличия. Пополнял коллекцию кошельков, шатался по барахолкам, отыскивая диковинные безделушки и полезности. Его долго терпели, больше года. Потом предъявили тридцать третью и выгнали взашей.

Чихать он хотел на их дурацкие статьи, но Советский Союз – не место для тунеядцев. Уголовный Кодекс тому подтверждение. Задушевные беседы с участковым приобрели постоянный характер, накаляясь с каждым разом. Изображать вынужденно отдыхающего не получалось – газеты пестрили предложениями вакансий. Угрюмов завидовал загнивающим империалистам с их безработицей и тихо ругался про себя.

В семье пошёл разлад. Ирина гнала его с дивана, тёща пилила на свой манер, пыталась воспитывать. Он прятался от чрезмерного женского внимания в кабаках, но всё равно каждый раз приходилось возвращаться в этот нескончаемый вялотекущий ад за порцией нравоучений и презрения.

Они развелись, не отпраздновав и двух лет совместной жизни. Детей не нажили, а весь скарб он оставил ей – зачем ему обуза, которую в любой момент можно заиметь снова? Угрюмов вернулся в родной город, где ухитрился устроиться в троллейбусное депо, несмотря на компрометирующую запись в трудовой. Там ему на некоторое время удалось раствориться в толпе прочих бездельников, но он неожиданно погорел на другом.

На дворе и в помещениях вверенного ему хозяйства валялось разное добро. Оно лежало годами, невостребованное, медленно приходящее в негодность. Сработал старый добрый принцип: наказывают тех, кто попался. Угрюмов вывез на левом грузовике катушку с кабелем и загнал его какому-то колхозу за наличные. За ним пришли и по-стахановски ударно впаяли два года.

Зона не впечатлила его, не изменила, не сломала. «Коллеги» считали его неудачливым лохом, но не трогали – он умел постоять за себя и держался особняком. О его настоящем таланте не знал никто. Те два года стали даже чем-то вроде передышки, полезной паузой. Только перед какими великими событиями?

В заточении он не томился, освобождению не ликовал. Выйдя из ворот колонии с предписанием явиться по такому-то адресу для получения документов и работы, он мысленно послал пославшего его и купил билет до Питера. Потому что только там ждала его судьба и возможное счастье.

***

Сразу после первомайских пахнуло летом. Холод, слякоть и серость отступали в укрытие до следующего сезона. Угрюмов выпросил у тёщи Олю для прогулки и вывез её в парк. Ребёнок, воспитываемый привязанной к дому старухой, ликовал, стараясь не пропустить ни одного аттракциона. Не по возрасту ясная мысль достучалась до неё: другого случая развлечься по-настоящему может больше и не представиться. Дядя Петя добрый, но его присутствие в их квартире не казалось ей чем-то вечным.

Шоколадное эскимо на палочке за двадцать две копейки стало итогом дня. От второй порции мудрый дядя её отговорил.

– Горло простудишь. Что потом с тобой делать?

– Лечить.

– А ты любишь, когда тебя лечат?

– Да.

– Даже если очень больно?

– Как маме?

Угрюмов не знал, как было больно ей на самом деле, но согласился.

– Как маме.

– Тогда нет.

– Вот и хорошо. Почапали. Нас бабушка потеряла, наверное.

– А мы ещё придём сюда?

– Конечно.

– Завтра?

– Может быть, и завтра. Папка твой если не явится.

Девочка приободрилась, увидев такой расклад.

– Он не придёт.

– Откуда ты знаешь?

– Потому что он всегда, когда обещает, не приходит. А когда не обещает, то наоборот.

Угрюмов невесело усмехнулся.

– Ты что же, не любишь его?

– Нет. Только ты бабушке об этом не говори.

– Замётано. А кого ты любишь?

– Тебя.

Какой-то взрослый и по-взрослому безнадежный разговор у них складывался.

– Ты меня совсем не знаешь, милая.

– Чтобы любить, это не обязательно.

Угрюмову захотелось одновременно и выпить, и закурить, и прижать эту глупышку к себе. Её устами что-то говорило, но было ли это что-то истиной...

Тамара Ивановна встретила их пирогами с джемом и новостью.

– Лёша приходил. Извинялся, что завтра не сможет.

– Ура! – закричала Оля и убежала, оставив бабушку в недоумении.

– Чего это она?

– Да так. Пари одно выиграла.

Тёща насупилась.

– Ты смотри там, ребёнка против родителя не настраивай.

– Разве это возможно? У меня вон тогда с Ириной подобный фокус не прокатил.

– А ты, значит, пытался?

– А то вы не знали. Коньяк-то хоть остался после этого обормота? – переменил он тему.

– Так он только на минуту и заходил.

– Как трогательно. Мог бы просто позвонить. Две копейки из автомата, а за трамвай – три. Расточительство. Ах, да! – Угрюмов в притворной догадке хлопнул себя по лбу. – Он же, наверное, зайцем ездит. Всё. Вопрос снят. Мы ужинать будем или ну его на фиг?

***

Угрюмов ненавидел ширпотреб. Правда, в слово это он вкладывал несколько большее значение, чем остальное человечество. Да, он не любил одеваться из магазина, панически боясь столкнуться на улице с кем-нибудь, одетым так же, как он. Но сверх того его душа противилась вообще всему, что являлось повторением. Он ходил домой из школы, выискивая на газонах новые тропинки. Здороваясь с товарищами, изобретал хитроумные выражения. Не слушал «Битлов», не гонял на мопеде, не носил длинных волос. Драку он всегда начинал сам и никогда, если его к этому вынуждали. Он мог стерпеть и плевок в лицо, и удар в челюсть, но не прощал, если его отодвигали в сторону, не брали в расчёт.

Он спорил с преподавателем на предмет диалектики, усомневая теоретические основы марксизма, и в спорах этих зачастую побеждал. Самым пакостным в мужской дружбе он считал слепую преданность и неспособность прощать за предательство. Но исповедовал он не великодушие, а умеренность и сдержанность в отношениях. Широкие колебания плохо влияют на прочность конструкции.

И даже своему криминальному ремеслу он научился самостоятельно, без посторонних подсказок. И стиль имел свой, «фирменный». Он не просто обчищал жертву, но вступал с ней в отношения. Мимолетные, но приятные для обоих. Иногда они выходили за пределы вагона и заканчивались рестораном, бурной ночью, поцелуем на прощанье. Ирина стала первой в длинном ряду этих побед, приведя к затянувшемуся на два года роману, но после развода Угрюмов старался долгосрочных обязательств избегать.

– Девушка, вы уронили кошелёк.

На вид ей лет двадцать. Род занятий – студентка. Вера в доброе и вечное ещё жива в её глазах. Она красива. И одинока. Что является вопиющим противоречием, которое необходимо срочно исправить.

– Вы мороженое любите?

В этом тоже заключается талант: точно определить с первого взгляда, сразу ли в койку или сначала в кабак. Детское кафе – это отдельный нюанс, означающий, что даже предложением ресторана её можно обидеть.

– Меня зовут Пётр.

– У! Так строго!

– Ну, не Петькой же представляться. А ваше имя?

– Тоня.

– Хм.

– Что означает это «хм»?

– Ассоциации. Помните Павку Корчагина? Его первую девушку звали так же.

– Вам нравятся фильмы про революцию? Это не модно.

– Что поделаешь? Отстал от жизни. У нас в экспедиции не было ни телевизора, ни даже радиоприемника.

Тоня заслонила смешинку ладонью.

– Так вы предпочитаете сливочное или крем-брюле?

– Любое, но в шоколаде и с коньяком.

Возможно, он ошибся, отнеся её к разряду недотрог.

Мороженое легло ровно, вопрос оставался только в том, куда двигаться дальше. Невский проспект – это всего лишь нейтральная полоса на границе между отказом и продолжением.

– Ты проводишь меня до общежития?

– Не сомневайся. Но мы разве торопимся?

– Зачётная неделя. Слышал про такую?

– В наше время мы старались всё делать вовремя и не накапливать хвостов.

– Ты такой старый?

– Нет, просто мир перешёл с рыси на галоп.

У дверей общаги Угрюмов не пытался её целовать или проситься в гости. Пусть дозреет. Но руку её многозначительно подержал в своей.

– Встретимся завтра? Или...

– Ой, не знаю, – задумалась она. – Слушай, у меня идея! Ты приходи к нам на репетицию.

– Ты разве в театральном учишься? – Угрюмов кивнул на официальную табличку общежития, из которой следовала, что Тоня скорее физик, чем лирик.

– Это для души. Называется СТЭМ.

– Хорошо. Моя роль – благодарный зритель?

– Тебе понравится. Обещаю. А после...

– Кино?

– Можно и кино.

– Договорились. Куда приходить?

Угрюмов не стал ловить такси, а поехал на автобусе, сознательно удлиняя маршрут – «дома» предаться размышлениям не дадут. Хотя, о чём тут рассуждать? Нужно выбросить её из головы, а взамен найти достойную старушку на неделю-другую.

Тоня, нарисованная его воображением, соглашалась с ним.

***

– Вы к кому?

Старенький вахтёр в стеклянной будочке не поленился выйти наружу и перегородить Угрюмову путь.

– На репетицию.

– Рановато что-то.

– Мне сказали: в три.

– Так перенесли ведь на час позже. Объявление было.

– Не знал. Подождать где можно?

– Да хоть здесь, – предложил вахтёр, но сразу же смягчился. – Хотя, в зале никого сейчас нет. Можете там.

– Спасибо.

– Дорогу знаете?

– Найду.

– По лестнице вверх и направо. Там сами увидите.

Угрюмов толкнул массивную дверь и очутился в кромешной тьме среди запахов погреба. Зажёг спичку и рассмотрел на стене выключатель. Одинокая тусклая лампочка осветила общие очертания помещения, скрывая детали. Где-то там впереди, чуть справа виднелась сцена, а с левой стороны простирался зрительный зал, заканчивающийся рубкой. Угрюмов запрыгнул на сцену и прошёлся к середине, отмечая про себя, что деревянное покрытие являлось источником заноз и, пожалуй, нуждалось в капитальном ремонте.