Текст книги "Дерево (СИ)"

Автор книги: Сергей Боровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Сергей Боровский

Сергей Боровский

ДЕРЕВО

Когда Матвей Николаевич состарился, то перебрался жить в дом сына и невестки. Оба этих факта жизни произошли при минимальном участии с его стороны. Кресло, из которого он теперь разучился вставать самостоятельно, погрузили в заказанный специально автобус и перевезли со всем немногочисленным скарбом по новому адресу.

На улице расцветала весна, маня теплотой и бешенством красок, и Матвей Николаевич облюбовал себе место на веранде, выходившей в сад. Он занимал его сразу после завтрака и возвращался в дом лишь после того, как начинало темнеть.

Книг он не читал, потому что ослабли глаза; единственным его развлечением стали размышления и воспоминания, коих, впрочем, хватало с лихвой. А вечером с работы приходил сын, невестка забирала из школы внуков, и они попеременно мелькали перед его взором, радуя и навевая покой.

Вступать в разговоры он не слишком любил, потому что приходилось напрягаться и вслушиваться, многократно переспрашивая и утомляя тем самым собеседника. Все прекрасно понимали это и не беспокоили его без лишнего повода. Иногда разве что дети докучали старику познавательными вопросами, нисколько не смущаясь мизерным результатом.

И всё же, не в силах побороть окончательно потребность в общении, Матвей Николаевич заимел привычку произносить свои мысли вслух. Человеческий голос, звучавший приятной музыкой в опустевшем саду, создавал иллюзию разговора и помогал мыслям беспрепятственно двигаться в нужном направлении. Его не раз заставали за этим занятием родные, но старались не мешать, резонно полагая, что нет ничего необычного в подобном поведении для человека почтенного возраста.

Никто не прислушивался к его словам, ведь вряд ли они содержали какую-нибудь ценность или даже просто несли информацию.

– Завтра будет теплее, – говорил кому-то Матвей Николаевич. – Видишь, как к вечеру прогрелся воздух.

В другой раз он сетовал на тучи, неожиданно набежавшие на небо. Или осуждал слишком уж наглых воробьёв, скачущих без разрешения по двору, безудержное чириканье которых отдавалось лёгкой болью в голове.

Пейзаж, доступный старику, постоянно менялся, наслаждая глаз, словно разыгрывался перед ним нехитрый спектакль – без актёров, но с живыми декорациями. Сначала зацвели яблони, поражая белизной и защищая от лучей крепнущего солнца. Затем заполыхали яркими огнями розы, насаженные по периметру веранды, заколосились укропные грядки, и клубника оплела зелёными нитями отведённое хозяйкой место.

– Урожайный будет год, – веровал Матвей Николаевич, не имея на то научных обоснований, но ему никто не возражал.

Случались, правда, и более насыщенные монологи. О годах, проведённых на великих стройках, о старых товарищах, покинувших теперь этот мир, об ошибках и мучительном, но бесполезном, желании что-либо исправить. В такие минуты Матвей Николаевич становился похожим на себя прежнего: потускневшие глаза его вдруг наполнялись светом, и волевые губы приобретали давно утраченные формы. Он с кем-то спорил, что-то доказывал, будто возвращался к прерванному разговору, не утратившему актуальности и по сей день.

Меланхолия тоже иногда захаживала в гости. Как, например, в тот день.

– Что я делаю здесь? – спросил Матвей Николаевич. – Неужели моё присутствие на этом почётном месте кому-либо необходимо?

– Не будь таким занудой, – раздался голос. – В физическом мире тело должно занимать какое-нибудь место. Это факт.

Матвей Николаевич удивился, но не слишком. Он даже в какой-то мере подготовился к тому, что рано или поздно его «общение» наедине спровоцирует галлюцинации. Но порядка ради ответил:

– Не тебе, неуч, рассуждать об устройстве мира.

– Вот оно, хвалёное советское воспитание, – парировал невидимый собеседник. – Не разобравшись, сразу навесил клеймо и обругал.

– Так ты покажись и представься, а не жужжи над ухом, как шмель, – не растерялся Матвей Николаевич. – От меня вежливости требуешь, а сам...

– Извиняюсь, – смягчился голос. – Я думал, ты догадаешься без подсказок. Гляди прямо перед собой.

– Ну?

– Что видишь?

– Дуб.

– Ну, вот.

– Что «вот»?

– Это я и есть.

Матвей Николаевич пристальней вгляделся в дерево и даже слегка приподнялся в кресле – могучий ствол, побитая кое-где кора...

– Ты внутри что– ли?

– А тебя это смущает?

– Да в общем-то нет. Если тебе так удобней...

– Вот опять ты сморозил чушь. Причём здесь моё удобство?

– А ты опять грубишь и злишься.

Они помолчали, как два насупившихся в результате горячего спора товарища. Но это не могло продолжаться бесконечно.

– Тебя звать-то так? – поинтересовался Матвей Николаевич, придавая интонациям дружелюбности.

– Нам имена не положены.

– Кому это, «нам»?

– Я начинаю сомневаться, кто из нас двоих – дуб. Прости, конечно, но ты сам нарываешься на комплименты.

Матвей Николаевич пропустил эту язвительную реплику мимо ушей. Существо, видимо, кем бы оно ни было, по-другому изъясняться не умело.

– И как мне к тебе обращаться?

– Да хоть горшком назови! С меня не убудет.

– Хорошо. «Старое бесхозное полено» подойдёт?

Маленькая месть состоялась. Что-то там зашуршало и зашелестело в кроне гиганта, и на Матвея Николаевича упали два свежих дубовых листа.

– Обиделся?

– Больно нужно!

– Да ладно. Я же не со зла.

Их первая беседа длилась не слишком долго. Так, обсудили всякие мелочи для общей полезности, находя точки пересечения во взглядах и темы, которые придётся в дальнейшем обходить стороной.

– Вон, твои объявились, – проворчал неожиданно дуб. – Сейчас начнут плед на тебе поправлять и здоровьем интересоваться. Умолкаю.

И действительно, сзади незаметно подошла невестка. Подобрала концы одеяла и подоткнула их под сидящего.

– Ну, как ты, папулечка? – спросила она.

Матвей Николаевич молчаливо и преданно улыбнулся ей в ответ.

– Через десять минут будем ужинать. Сразу тебя забрать или ещё посидишь?

– Ещё посижу, – торопливо сказал старик – ведь не мог же он, не попрощавшись, исчезнуть до завтра с веранды.

Невестка удалилась, и Матвей Николаевич прошептал:

– Ты где?

– Всё там же, – вторя ему, шёпотом, отозвался дурачащийся дуб.

– Мне пора.

– Слышал. Не глухой. Смотри, не передай на ночь.

– Постараюсь, – в тон ему отозвался старик.

Как легко догадаться, ночь выдалась для Матвея Николаевича беспокойная. Он ворочался с боку на бок, кряхтел и вздыхал. А всё потому, что никак не выветривались из головы события прошедшего дня.

Никаких выводов относительно природы явления он намеренно не делал, прекрасно понимая, что подобные рассуждения заведут его в тупик. Или хуже того – заставят сомневаться в умственном здравии. Он лишь вспоминал обрывки состоявшегося в саду разговора, поражаясь тому, насколько интересным он оказался.

«Палец ему в рот не клади, – подумал Матвей Николаевич. – Языкастый и бесцеремонный. Кстати, почему я про него всё время – он да он. Может, он как раз – девочка».

Так его и спросил в лоб на следующее утро, едва поздоровавшись.

– У нас, деревьев, этих глупостей нет, – ответил тот.

Матвей Николаевич со смехом хлопнул по коленям руками.

– У вас, прямо-таки, катастрофа: чего ни хватись – нету.

– Давай не будем обобщать и делать скоропалительные выводы, – буркнул дуб. – Ты про девочек-мальчиков сейчас спросил – вот и разберём этот вопрос. Согласен? Без обиняков скажу тебе, как другу: все ваши человеческие беды – от разделения. Женщины и мужчины. Свои и чужие. Богатые и бедные. Где глаза видят разницу, там руки тянутся к тому, чтобы её устранить. Любым способом, вплоть до физического уничтожения конкурента.

– Тебе бы лектором-пропагандистом в обкоме комсомола работать, – похвалил Матвей Николаевич. – Слова – чисто стрелы. В самое сердце разят. А может, так оно и есть? Душа бывшего партийного работника вселилась в ничего не подозревающее дерево, как тому учит индийская философия.

– Во-во! Ты только подтверждаешь сказанное мною. Вам во что бы то ни стало нужно под действия свои какую-нибудь теорию подвести. Чтобы, значит, выдуманной правотой от греха заслониться. А мы живём себе и горя не знаем. В единении с природой и, что ещё более важно, в согласии с собой. Дождём обмыло – радость. Солнышко выглянуло – благодать. И у сородичей моих – то же самое.

– Скукота-то какая!

– Да уж. То ли дело, собраться пьяной толпой и драку учинить. Или сарай соседа спалить, чтобы не выпендривался.

Глупости говорило дерево. Матвей Николаевич явственно видел дыры в его логике, да такие огромные, что и ребёнок разобьёт их без малейших усилий. Плохо только, что он утратил былую поворотливость ума. И всё же сдаваться так просто он не собирался.

– Ещё неизвестно, на какие подвиги тебя бы потянуло, будь ты снабжён ногами. Небось, так бы и побежал вон к тому забору и накостылял товарищу за то, что у него и солнца больше, и простора.

Матвей Николаевич показал рукой в сторону молодого дубка, горделиво возвышавшегося над другими деревьями.

– Что скажешь?

– То и скажу, что свои человеческие наклонности пытаешься примерить ко мне.

– Ох, и упрямый ты, братец! С места не сдвинешь.

– На том и стоим.

В тот день они ещё многое обсудили: и политику, и падение нравов, и цены на нефть. Не соглашались друг с другом, отпускали язвительные шуточки. И до того увлеклись, что не заметили, как внучата Матвея Николаевича прокрались в сад и подслушали их разговор. Неловко получилось.

– Деда, ты с кем разговаривал? – засыпали его неудобными вопросами.

Пришлось сочинять что-то невразумительное. Вовремя подоспела спасительница-невестка и прогнала проказников, однако за ужином шалопаи продолжили расспросы, чем вызвали некоторую тревогу на лице сына. Он даже задержался дольше обычного у постели старика, прежде чем оставить одного на ночь.

– Пап, всё в порядке у тебя? Ничего не болит?

Матвей Николаевич бодро помотал головой, всем своим видом стараясь показать, что лучше не бывает. Поверил сын или нет, но на следующий день почему-то завёл разговор об отпуске.

– Возьму-ка я две недели отгулов, и скатаемся-ка мы к морю. Как ты, папа, смотришь на это?

– Так я что? Езжайте. – Матвей Николаевич сделал вид, будто не понял, о чём речь.

– Нет, нет! Все вместе, – не унимался сын.

– Куда мне? Рассыплюсь по дороге. Это же какой отдых получится – со стариком целыми днями нянчиться.

– Что тут ехать? – не соглашался сын. – Машина большая, дорога гладкая, как стекло. И дом пустует на берегу. Который год не можем собраться.

Напугал он этими разговорами отца. Ведь что такое получается: только, можно сказать, другом обзавёлся, и на тебе – к морю этому стылому, где плохо заживают царапины, и голова разламывается от духоты.

Непредвиденные обстоятельства выручили – что-то там не заладилось на работе у сына, или кризис какой приключился в мировой экономике. Поездку откладывали каждую неделю, пока за окнами не установилось ненастье, и в предвкушении зимы не пожелтели листья.

Матвей Николаевич ни в какую не соглашался с тем, что на улице похолодало, и продолжал целыми днями сидеть в любимом кресле на свежем воздухе. Кутали его, как могли – кроме пледа, в меховую курточку, тёплые подштанники и ботинки с шерстяными носками. Никто не понимал, на кой сдалась ему эта веранда. Даже дуб.

– И охота тебе сопли морозить, – подзуживал он старика. – Моим маразматическим рассуждениям внимать. А в доме – и тепло, и сухо. Захотел – чайку себе налил. Захотел – спать завалился.

– Я и тут подремать могу, – не поддавался искушению Матвей Николаевич. – Рассказывай лучше, как ночь прошла. Слышал, вроде, ветер сильный был.

– Да уж. Ветки пообломало. Но ничего, мы к этому привычные. А вот жучки достали – хуже некуда.

– Что за жучки?

– Да с плодовых деревьев лезут, будь они не ладны! Даром, что благородные, а всякая гадость именно с них и прётся. Под кору, твари, забьются и долбят там что-то. Чешется – сил нет. Ты бы сказал своим: пусть ствол мне побрызгают ядом.

– Скажу, – пообещал Матвей Николаевич, слабо представляя, как он будет аргументировать странную просьбу. – Эх, кабы ноги мои слушались меня!

– Не жалей. Раз колёса твои перестали крутиться, знать, некуда тебе больше спешить. У природы всё предусмотрено – ни прибавить, ни отнять.

– Философ доморощенный! – по обыкновению наградил его эпитетом Матвей Николаевич. – Книжки тебе писать надо, молодёжь на путь истинный наставлять, а ты тут лясы со мной точишь без всяких разумных перспектив.

– В книжках толку мало.

– Почему же? Вон какая мудрость из тебя иногда прёт. Поделился бы. Или жалко?

Дерево заскрипело.

– Ещё никому и никогда не удавалось прийти к собственному счастью чужим путём.

– Ты отвергаешь опыт?

– В каком-то смысле, да, отвергаю.

– Значит, каждый должен докопаться до всего своим умом, и лишь тогда он по праву вкусит нирвану?

– Вовсе не обязательно. Чаще всего откровение снисходит на нас лишь тогда, когда мы уже не в состоянии обратить его к собственной пользе.

– Что же делать?

– Жить.

Большую часть октября Матвею Николаевичу удалось всё-таки провести в саду. Стояла сухая безветренная осень, и снег выпал только к концу месяца. Кресло перекочевало к окну на кухне, и, хотя они не могли друг друга слышать через двойное стекло, вид могучего дуба, не сгибающегося под тяжестью зимы, вселял надежды на скорый приход нового тёплого сезона.

– Папулечка, – увещевала невестка. – Отодвинься от окна. Сквозняк же.

– Ничего, – отвечал Матвей Николаевич. – Вон сколько на мне намотано всяких тряпок.

Говорил он так, но сам чувствовал, что болезнь созревает где-то внутри, вот-вот прорвётся наружу.

Так и случилось. Как-то утром он захотел подняться и не смог. Ни сам, ни с посторонней помощью. В глазах плыли мутные круги, голова налилась свинцом, и жар накатывался беспорядочными волнами. Позвали доктора, и он долго мудрил со шприцами и советами обеспокоенным домочадцам.

Сын провёл ночь в комнате больного, примостившись на диване. Просыпался и поневоле прислушивался к бессвязной речи.

– Нет! – бредил старик. – Ты не прав! Человека определяют поступки, а не обстоятельства. Это всё отговорки и попытки оправдаться.

Проваливаясь в беспамятство и снова воскресая, Матвей Николаевич провёл в постели десять долгих дней. Ничего необычного – сильная простуда, отягощенная, правда, зрелым возрастом пациента. Потому и свалила его с ног.

Едва ему позволили встать, он попросился на кухню, к тому самому окну, которое чуть не погубило его. Домашние только покачали головами, но просьбу выполнили.

За коном светило холодное зимнее солнце, играя лучами в сугробах, а на месте дерева торчал уродливый пень. Ствол дуба покоился здесь же, очищенный от веток умелым топором, кое-где распиленный на ровные чурки. Оранжевая бензопила, брошенная на время перекура, смирно отдыхала в сторонке.

– Давно собирался его убрать, – пояснил сын, заметив беспокойство на лице отца. – Старое уже, да и мешало. Беседку теперь поставлю на этом месте. Правильно, как считаешь?

Матвей Николаевич обречённо промолчал.

С этого дня он перестал сидеть у окна на кухне и сначала перебрался в гостиную, на диван, где без умолку трещал телевизор, а по экрану скакали неутомимые герои, метко стреляющие в цель, пели известные до оскомины певцы, и рассказывали не смешные анекдоты профессиональные юмористы. Затем он стал искать различные отговорки, чтобы не вставать с кровати вообще – благо, чаще всего они находились сами. К весне, хитростью и везением, ему удалось прочно закрепиться в своём последнем прибежище: под тёплым одеялом поверх удобного и мягкого матраца.

Он вдруг замолчал, отвечая на вопросы кивком головы или едва уловимым движением глаз. Даже внукам, прибегавшим для какой-либо нужды в дедушкину комнату, доставались лишь касания ослабевших рук и погасшая улыбка. Жизнь ещё теплилась в нём, но уже не цеплялась неистово, готовая в любую минуту покинуть уставшее тело. А в те короткие промежутки времени, когда ему удавалось по-настоящему заснуть, он видел себя огромным деревом, вросшим глубокими корнями в землю, которому не страшны ни ветер, ни дождь, ни зимние холода.

Сергей Боровский

Houston, 2011