Текст книги "Сергей Кузнецов. "Ты просто был". Документальная повесть"
Автор книги: Сергей Кузнецов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
Общение с крутыми поэтами, конечно, не прошло даром. Текста для переложения на музыку я так и не выбрал. (И кстати, раз и навсегда решил больше не грешить этим). Но сам дух Большой Поэзии вдруг отразил, насколько несовершенно наше доморощенное творчество. Несовершенно – даже при всей разности задач. Как много еще нужно работать!
И я решил не понукать себя, не требовать от себя новых песен.
Отказываясь от всех внешних конъюнктур, очень легко подпасть под самую опасную: ту, что незаметно диктуется самим собой. Пусть все идет, как идет...
...А в интернат, в самый разгар моего углубления в поэзию, приехали гости. Ребята из какого-то соседнего детдома. Директриса вызвала меня и сказала:
– Кузнецов, нужно дискотеку для гостей организовать. Сгоняй-ка в Тюльган, за Шатуновым...
И я поехал. Даже с радостью. И вовсе не потому, что горел желанием, во что бы то ни стало провести эти показательные дискотеки. Нет, я вдруг понял, что за месяц с небольшим успел привязаться к своему солисту, что мне не хватает его идиотской упрямости, его вызывающих «ну, чё?»... Мне захотелось рассказать ему, как моя мама позвонила после новогоднего вечера Тазикеновой, интересуясь дебютом. Нашим дебютом. (Как это важно, что одно материнское сердце все– таки болело и за меня, и за него!). Мне не терпелось вместе посмеяться бредовой идее записать в соавторы с «ЛМ» классиков XX века... Ну и, конечно, я боялся, что проклюнувшийся с таким трудом интерес Шатунова к работе в группе за долгие зимние каникулы может пропасть, не дав зеленого ростка.
По дороге в Тюльган я вспомнил, что адреса шатуновской тети не знаю. Утверждение же, что язык до Киева доведет, как-то не очень утешало: не в глухую ведь деревню из пяти дворов еду, а в какой-никакой город... К тому же за окном автобуса разгулялась метель. В салоне стало от этого неуютно, тревожно. Я ехал в чужой город, где меня никто не встречал.
К счастью, Тюльган оказался не таким большим, как рисовался моему воображению. Весь он раскинулся на горе, которая курилась поземкой, как вулкан. Хотя сравнение с вулканом не очень удачное... Вулканы все-таки связаны с теплом, а Тюльган встретил меня набравшей силу метелью да холодом. Я двинулся по первой попавшей улочке. Кривой и пустынной. Шел, отплевываясь от снега. Проклинал свою несообразительность (мог бы у Тазикеновой адрес взять!). И высматривал прохожих. Наконец впереди, в просветах пурги замаячила чья-то фигура, и когда мужчина в завидно теплом тулупе поравнялся со мной, я сбивчиво спросил:
-Парень из Оренбурга... Где остановился, не знаете?.. Шатунов по фамилии...
Прохожий подозрительно оглядел меня и развел руками.
Я бродил по городу и думал, а ведь не я один... Сколько людей сейчас разделены вот этим же бураном, который не на шутку принялся за Оренбуржье, сколько человеческих сердец тянутся сейчас друг к другу и не могут пробиться сквозь ледяную круговерть... А когда пурга утихнет – не многим из них станет легче, потому что есть еще холод непонимания, отчужденности, чужой злобы.
Я взбирался все выше в гору, и снежный ветер все больнее хлестал меня по лицу. Но что эта боль по сравнению с той, которая пронизывает сердца многих и многих людей, разлученных друг с другом. Я думал о них, а в голове билась невесть откуда взявшаяся строчка:
А метель бьет в лицо.
Как она к вам жестока...
Вдруг я понял, что это песня... Прорвалась сквозь какие-то преграды и согревает, утешает меня. Я повеселел (не Шатунова привезу, так хоть песню). Я пошел медленнее, я уже не проклинал ни пургу, ни кривые, бессистемные улицы. Город начинал мне нравиться. Но чтобы переменой настроения не вспугнуть песни, я попридержал в себе щенячью нежность к щедрому городу...
В зимнем городе незнакомом
Власть взяла в свои руки вьюга,
Стал хозяином снег.
Вьюга бродит от дома к дому,
Отделяя их друг от друга.
Нет дороги к ним, нет...
Настроение и музыкальный ритм будущей песни сложились. И я решил, что день 5 января 1987 года прожит не зря... Вот только Шатунова бы еще отыскать...
Видно, одна удача не ходит без другой. Едва я вспомнил о Шатунове, как откуда-то из проулка зазвенели голоса мальчишек, и я запоздало спохватился: какого черта пугаю своими вопросами всех прохожих подряд... Мальчишек надо спрашивать, уж эти-то все знают! Я подошел к юным лыжникам и спросил:
– Где Шатунов живет?
– А вам на что? – настороженно поинтересовались они.
Я развеял их подозрения и уже через несколько минут шлепал по указанному адресу. Шел, а в голове крутилось:
К ночи улицы как в пустыне.
Все безлюднее с каждым часом.
Снег, он этому рад.
Белый город от вьюги стынет,
Отдавая ей свет и краски,
Чтоб дожить до утра...
Подходя к обыкновенной совковой двухэтажке, к которой меня направили Юркины приятели, я решил, что в песне, вопреки реальности, вьюга должна покинуть город.
Дверь в квартиру мне открыли две девочки. Как я понял, двоюродные сестренки Шатунова. Я даже не стал спрашивать, здесь ли Юрий Васильевич. Из комнаты доносились пиликанье гармошки, а это ли не шатуновские «позывные»? (Он рассказывал, что играет на гармошке с раннего детства). Я поздоровался с девочками, и на мой голос выглянул из комнаты Шатун:
– О, Кузя, привет!.. – в его голосе почудилась такая открытая радость, что даже следующая фраза «Ты чё?» не показалась мне бесцеремонной. Меня подмывало ответить с высокопарной шутливостью: «Да вот вьюгу над вашим городом решил разогнать!»,– но я побоялся вспугнуть песню и сказал просто:
– Собирайся, поехали... Дискотеку надо провести...
Мы ехали в полупустом автобусе, и салон не казался неуютным, хотя пурга за окнами нисколько не смягчилась. Я последний раз взглянул на маленький городок, облепивший снежный «вулкан», и мне захотелось пожелать ему, этому городу-незнакомцу, спокойного душевного здоровья... Пожелать строчками будущей песни.
Но закончится ночь, и вьюга
Незнакомый оставит город,
Зло истратив сполна.
И увидят дома друг друга...
Вернувшись в Оренбург, мы отыграли дискотеку для интернатских гостей. А после нее Юра свалился со страшной простудой. Тюльганская метель, подарившая нам песню, для него даром не прошла.
Я съездил домой. Привез меду, варенья. Отыскал лимоны. Всем этим делом его напичкал. Дал таблеток от простуды. (Когда пришло время, эти таблетки мне припомнили. Обвинили, что я накачиваю детей «колесами»). Уложил Юру спать. И только после этого сел и дописал «Метель в чужом городе».
Через два с небольшим месяца песня была полностью готова. Мне хотелось, чтобы ее премьера состоялась на районном смотре художественной самодеятельности, где нас обязали выступить. Но там она не прозвучала. Из-за громкого скандала, после которого на следующий же день меня уволили из «инкубатора», а «ЛМ» первый раз распался. Об этом конфликте еще будет речь, и я забегаю вперед лишь для того, чтобы подчеркнуть, не такая легкая судьба у этой песни, как кажется некоторым.
Недавно мне показали вырезку из одной молодежной газеты. Там, под рубрикой «Песня субботы», опубликована «Метель». Вместо фамилии автора значится: "Из репертуара группы «Ласковый май». Вроде все правильно. Но по Тюльгану-то, по заледенелому, бродил вовсе не абстрактный «Репертуар». И за Юрку, чья болезнь, хоть и косвенно, но была связана с этой песней, переживал тоже не «Репертуар». И позорно выгнали с работы из-за «Метели» вовсе не «Репертуара».
Так стоит ли связывать мою «Метель» только с «Репертуаром»? Хоть и «ласковомаевским»?
Глава 6:
Песня с привкусом: гидропирита
Какая из моих песен мне дороже всего? Не знаю... Ко всем отношусь как к детям малым. И стараюсь не бросаться песнями. Не вымучивать что-то из себя на пределе рационального, осознанного, не потакать себе, принимая за собственное отголоски чужих слов и музыкальных фраз. Песни – продукт иррационального, они сами приходят, когда у них появляется желание. И к кому, и зачем прийти – знают, хотя автор об этом может и не догадываться.
Когда я ловлю себя на мысли, что придумываю рифму или натужно обдумываю музыкальную строку – я уже знаю, песня не получится. Можно вставать из-за инструмента, гасить свет.
Все, что люди услышали из моих уст, вернее, из уст моих солистов – все это вышло само собой и сразу же. Хотя вынашивалось не один и не два месяца. Сколько, я не знаю. Может, с самого рождения.
Когда начинаешь ориентироваться на публику, гадать, что подойдет, а что нет, и какое словечко вставить, чтобы оно понравилось подросткам – песня не получится. Поэтому я по заказу не пишу. Меня часто просят: «Кузя, напиши-ка нам песню!». А ее по заказу сделать невозможно.
К сожалению, многие думают по-другому. Считают, что песенки – хорошее средство «на прокорм». Я знаю людей, для которых сочинительство песен – дело чисто коммерческое, рассчитанное на немедленную прибыль. Глядя на них, думаешь, может, и детей они будут рожать с единственной выверенной мыслью, чтобы те не обнесли их в старости куском хлеба. Нельзя так... Выпустить песню – это огромная ответственность, очень огромная.
Я люблю свои песни, как отец большого семейства любит сыновей и дочерей, среди которых нет случайных, нет «нежданок».
Одно больно: я не могу защитить их от ловких рук. Сам я своих песен не эксплуатирую. Естественно, только идиот не мечтает о безбедном существовании, я тоже хочу жить с размахом. Но считаю гнусным гнаться за тем, чтобы песни меня озолотили. Я лишь терпеливо жду, вспомнят ли они обо мне, накормят ли...
Увы, иногда моим песням не до меня. И не потому, что они, как безродные дети, выпорхнули на просторы вседозволенности... Часто они просто попадают в такие руки, из которых не вырваться.
Андрей Разин зарегистрировал товарный знак «Ласкового мая». Ему принадлежит теперь то, что родилось в предновогодней спешке 1986 года.
Ради бога! Ни товарного знака, ни названия «Ласковый май» – ничего мне не нужно. Не нужны разинские солисты. Не очень-то горюю и без Шатунова – раз ему уютнее в разинской компании. Но песен-то моих не дергайте... Хотя бы тех, которые появились после моего ухода из «Ласкового мая», которые написаны для «Мамы», для Саши Прико, для других моих солистов.
Увы, стоит «Маме» выпустить новый альбом – часть песен перекочевывает в репертуар «ЛМ». И люди недоумевают, почему одни и те же песни поют и Прико, и Шатунов. Не объяснишь же каждому, что авторским правом наши песни не защищены. Совок-с! Желающие могут испытать негодность авторского права на себе: возьмите и исполните с эстрады песни... ну, хотя бы Розенбаума – и ничего вам не будет, номер пройдет безнаказанно. Точно так же, как и у «Ласкового мая». Мы свои новые альбомы не раскручиваем, нет ни сил, ни времени, ни денег, а может, и опыта нет... да и не в наших это принципах. А Разин на коммерции собаку съел. Наши альбомы скупаются, перезаписываются, засвечиваются на телевидении – потому что у них есть на это деньги, – и попадают с новым товарным знаком в самые престижные звукозаписи. И под маркой «Ласкового мая» неплохо идут, потому что за «ЛМ» – и история, и годы рекламы, и хорошо налаженное производство. Разлетаются наши песенки по совку:
Не дай бог, кому испытать, как его дитятю, едва вставшего на ноги, выводят на панель!
Но вновь и вновь на концертах бойкие ведущие объявляют: «А сейчас свои песни для вас споет Андрей Разин». И попробуй его поймать! Все подносится без криминала. Он называет песни своими, но ведь можно это расшифровать и так: песня моя, потому что я ее исполняю, а кто ее написал – одному богу известно.
А иногда концертные объявки еще хлеще: «Эту песню Шатунов посвящает Андрею Разину?» – и в зале раздается, например, «Розовый вечер». Я написал песню, а он ее посвятил... Зашибись! «Розовый вечер» я написал для Саши Прико и только для него. Не думаю, что Шатунов был бы в диком восторге, узнай в свое время, что какой-то нахал проделывает тоже самое с «Белыми розами». «Белые розы»... Вот про эту песню Шатунов, пожалуй, мог бы сказать: пою СВОЮ песню. Она действительно его. Не потому, что им написана. А в том смысле, что впитала в себя и магическую атмосферу оренбургского «инкубатора», и характер «маленького оборвыша», каким был Шатунов в свои тринадцать, впитала все издержки его переходного возраста.
Интересно, помнит ли Юрий Васильевич, как записывалась эта песня?
Записывали мы ее с Юрой в конце 1987 года. А вынашивать эту тему я начал за год до того. По-всякому пробовал: и так, и так, и так... Вариантов было куча, но все – мимо кассы, лажа. Какого-то случая не хватало, чтобы песня сама прорвалась сквозь преграды рационального.
А я в то время уже отработал свое в интернате. Уже хорошо был знаком с Юркой. С другими мальчишками и девчонками. Видел их взаимоотношения, их любовные терзания. Любовь кипела как в итальянских фильмах. То рыдания, то кто-то вены вздумал себе резать: Как-то мода пошла наколки на руках делать, имена любимых. Даже девочки закрывались в своих комнатах, обматывали иглу ниткой, макали в чернила и печатными буквами по живому – самое нежное и дорогое на свете имя...
Меня убивало, что многие педагоги относились ко всем этим любовным вспышкам, как к эпидемиям чумы. А если, о ужас, мальчик с девочкой в бытовке закрылся – значит все, атомный взрыв на подходе, надо ломать двери, бить во все колокола и так далее... Зачем? К чему все это? У детей шло нормальное развитие.
Мальчиков и девочек в интернате разделили, одних поселили на шестом этаже, других -на пятом. Вероятно, думали, что так ребячьи души будут правильней формироваться. А может, с природой решили поспорить, не считаясь с тем, что наносят детям психические травмы.
Но от этих «педагогических мер» влюбленные не перестали тянуться друг к другу, не стали равнодушней.
Однажды я увидел, как с шестого этажа, из обледенелого окна, спускаются свитые в канат, связанные простыни, а юный Дон Жуан вскарабкивается на подоконник, и его намерения не вызывают сомнений. Увидев меня, пацан смылся... Но картинка: худенькая фигурка на белом канате, закрытое окно на девчачьем этаже, заледенелое, сквозь которое видны только легкие цветные пятна – эта картинка разбудила во мне песню.
Я шел домой, и во мне эта песня уже жила. Песня не о любви, не о несчастных подростках, в которых пытаются заглушить ростки естественного чувства. Нет, песня была о чем-то другом, в чем мне самому еще требовалось разобраться...
Немного теплее за стеклом,
Но злые морозы,
Вхожу в эти двери,
Словно в сад июльских цветов.
Я их так хочу согреть теплом.
Но белые розы
У всех на глазах
Я целовать и гладить готов.
Пришел домой. Сел за инструмент. И за пятнадцать минут я эту песню сделал.
Сомнений, справится ли Юра Шатунов с этой песней, у меня не было. Песня сложилась для него. Песня была его. Он тоже страдал от неразумной черствости взрослых, он каждый день видел, как от этого страдают его друзья. Может, и сам зависал, вцепившись в простынный канат, над смертельной пустотой. В конце концов, у него была своя любовь. К счастью, удачная и взаимная. Я уже видел, как чувства к своей девочке помогают Юре работать над песнями. И не сомневался, что Юрина переполненность светлой, пьянящей, как хмель, любовью выплеснется и в «Белых розах».
Я очень быстро сделал «фанеру» (фонограммы в тех условиях давались нелегко, слишком «совершенный» был у меня аппарат!). И пошли мы с Юркой ко мне на работу, – я в то время из интерната перебрался в ДК «Орбита», тоже занимался музыкой, дискоклуб был у нас там.
Я говорю Юрию Васильевичу:
– Ну, давай, дружок...
Мы с ним порепетировали немного. Вроде все гладко идет. И Шатунов такой смирненький... Пай-мальчик прямо... Будто незадолго до этого у нас с ним не было никакой крутой ссоры.
Ссорились мы с ним, надо сказать, часто. Основная причина стычек – заниматься ли Шатунову музыкой или не заниматься. Он не хотел, ужасно не хотел. И мне приходилось быть жестоким. (Хотя даже в самых сокрушительных скандалах я не позволял себе того, что Шатунов потом сделал в отношении меня. И мне, и ему – бог судья...)
А скандал, который случился незадолго перед записью «Белых роз», был, можно сказать, традиционным для нас. Шатунов заупрямился:
– Кузя, не хочу репетировать. Там наши в хоккей гоняют. Я к ним...
Я – уговаривать:
– Надо. Давай еще немного... Новый год скоро. Надо поработать, подготовиться к дискотеке.
Он удила закусил:
– Сказал, не буду. Я играть пошел...
Тогда я взорвался:
– Уходи! И больше сюда не приходи! Ты мне не нужен! Начну с Серковым репетировать.
И тут неприступный Юрий Васильевич сел в уголок и – слезы в три ручья... И такая беззащитность в его позе, такая обида в глазах, такое моментальное одиночество во всем нескладном по-подростковому облике, что мне стало не по себе. Вот так же, наверняка, забивался он в угол, когда, малышом еще, обижали его старшие интернатские ребята. Забивался в угол, лил беззвучные слезы, никого не рассчитывая этими слезами пронять. И думал о том, что никому нет дела до его горя, что никому он не нужен.
– Да нужен ты мне, нужен! – закричал я, спохватившись. Подошел, погладил его.
– Вот увидишь, мы еще сделаем из тебя «звезду». Помнишь мое обещание?
Ничего, вроде успокоил... И с тех пор слова «нужен – не нужен» постарался забыть, приберечь их лишь на самый крайний случай. На самый крайний! Кто же знал, что он, этот случай, уже не за горами.
В общем, ту ссору мы пережили. Я уже прекрасно представлял упрямый шатуновский характер, взрывчатость его, поэтому, когда мы стали репетировать «Белые розы» – старался следить не только за аппаратурой, не только за тембром Юркиного голоса, но и за настроением будущей «звезды». Мне хотелось, чтобы ничто не отвлекало его в момент репетиции от собственного внутреннего мира. Только так песня окрасится чувствами исполнителя.
Вроде все шло нормально. Записали первый дубль. Мне очень понравилось несколько украшений мелодии, которые Юра неожиданно сделал. И я предложил ему акцентировать их... Юра еще раз, без микрофона, пропел:
– Белые розы, белые розы -
Беззащитны шипы.
Что с ними сделали снег и морозы -
Лед витрин голубых.
Люди украсят вами свой праздник
Лишь на несколько дней
И оставляют вас умирать
На белом холодном окне...
Мне вариант понравился. Я говорю:
– Ну ладно, отдохни немного. Я перемотаю «фанеру», и еще разик запишем.
Ушел в соседнюю комнату. Перемотал пленку. Вернулся.
Юра стоял у окна. А на подоконнике– бутылка из-под шампанского. В ней – перекись водорода. Обыкновенный гидропирит. Он ужасно похож на воду. Ничем не пахнет, без цвета. Юра и подумал: вода. И безо всякой задней мысли хлобысь – и в рот ату бутылку. И за– дох-нул-ся...
И тут началось. Спазмы. Рвота с кровью. Кашель. И так далее. И так далее.
Вызвал я «скорую». Сделали ему промывание. Немножко оклемался наш Юрий Васильевич. Но только бригада врачей уехала – с ним новый приступ. Снова пришлось врачей вызывать. Так в тот раз первым вариантом «Белых роз» и ограничилось. Не до них было.
Вот таким образом эта песня далась нам. Очень сложно. И я иногда грешным делом думаю, может, история с гидропиритом – не просто случайность, может, сама песня потребовала для себя не только душевных переживаний, но и физических страданий? Юркиных страданий?
А основной вариант, который сейчас и ходит, мы с Юрием записали в феврале 1988 года. Через два месяца после происшествия с гидропиритом.
Собственно говоря, мысль слепить свой альбом приходила ко мне и раньше. Но я отмахивался от нее. Все думал: с моим-то аппаратом да в калашный ряд!.. Хотя в черновую альбом уже существовал, существовала «фанера» «минус один» с песнями «Белые розы», «Снова седая ночь», «Лето», «Я откровенен только лишь с луною», «Пусть будет ночь». Все эти пять песен мы сделали лишь для того, чтобы можно было отработать новогодние концерты и дискотеки в интернате. А когда Новый год прошел, когда отпели мы его, – мне в башку торкнуло: дай-ка я на все это наложу голос. Потому что ждать аппарата не было смысла. Спрашиваю у Шатунова:
– Готов в «звезды»? Попробуем?
Улыбается без застенчивости:
– Попробуем!
И мы попробовали. Я все приготавливаю в Доме пионеров Промышленного района, куда только что перешел работать из ДК «Орбита». Все-это два магнитофона «Эльфа» и «Комета». Ровно в девять утра там появляется пионер Шатунов с бодрым видом всегда и ко всему готового человека, и мы начинаем работу.
Где-то часам к пяти мы уже все закатали – наложили на «фанеру» голос. Альбом был готов.
На другой день, 16 февраля 1988 года, я отправился в поход по киоскам «Звукозаписи». К одному подхожу и голосом обладателя дефицита:
– «Ласковый май» надо?
– «Ласковый май»? Че-та мы про такое слышали... Про какие-то дискотеки... (А в городе плохонькие записи с наших дискотек уже погуливали). Да, говорят, в принципе знаем, но не надо:
В одну, в другую, в третью «Звукозапись» прошел – никому мы не нужны. На вокзал двинул: Надо?
И вдруг: Надо!
А спустя три месяца весь наш совок, почти каждой своей квартирой, слушал восходящую «звезду» эстрады Юрия Шатунова. Слушал «Белые розы», не подозревая, какой привкус у этой песни.
Да и другие песни были не «слаще».
Глава 7:
Жалко так.
В последнее время в группе (в нашей, в "Маме"!) у всех на языке одно любимое выражение: "жалко так..." Придумал эту фразу наш гитарист Саша Ларионов. Однажды мы не очень удачно выступили. Когда шли за кулисы, Саша поморщился и, растягивая слова, произнес: "Жалко так..." Несмотря на паршивое настроение, нас это развеселило.
Хорошие слова, многозначные и универсальные. Кроме оценки ситуации, есть в них еще ирония, которая не позволяет зацикливаться на том, что не получилось. Скажешь себе «Жалко так!» – и покатил дальше, вперед.
Жалко так – значит плохо, убого, недостойно. Но «жалко так» – это еще и переживаемо, не смертельно... фраза годится и в музыкальных спорах, и в политических, при собственном самоанализе и в оценках бывших друзей.
Поэтому главу о первом предательстве Юрия Васильевича мне захотелось назвать именно так.
Популярность «Ласкового мая» мы почувствовали месяца через два после того, как я прокатил первый альбом через «Звукозапись». Голос Шатунова слышался из автобусов и троллейбусов, несся из открытых окон, звучал на дискотеках. Бурный поток, как говаривал незабвенный Евгений Салонов из «Лит. газеты».
Я думал, это только в Оренбурге так. Нет. Друзья приезжают из других городов, рассказывают: и там слышали, и там, и там... Совок слушал нас!
Собственно, что нас будут слушать все, я знал уже во время записи альбома. Почему? Трудно сказать. Что-то внутри подсказывало, что вот это – не то что песни эти, а песни в ТАКОМ исполнении – будут слушать.
Когда мы только завязались работать с Шатуновым вплотную, все мои друзья советовали мне: дурак, что ты делаешь, чем ты занимаешься, с пацаном с каким-то связался – возьми себе нормального солиста, взрослого, серьезного, который не будет срывать репетиций и концертов. Однажды возникла маза, возможность работать в группе, которая создавалась на серьезной базе. Выделили для них огромную сумму – только создавайтесь, ребята... И идея была неплохая – сделать коллектив из одних клавишных. Я долго думал, но отказался. И правильно сделал. Нельзя слушать чьи-то советы, когда дело касается творчества.
Верность собственным принципам вознаградилась популярностью группы. И я ждал: теперь-то эта популярность, наоборот, поможет отстаивать мои принципы и дальше. Особенно в спорах с директором интерната Валентиной Николаевной Тазикеновой. Не тут-то было...
Претензий ко мне со стороны Валентины Николаевны к марту 1988 года накопилась масса. Сейчас, когда нас с ней уже ничего не связывает, я пытаюсь объективно, без былых обид, разобраться в ее придирках. Они были достаточно разные. Одни – справедливые, наверное. Это когда нам с Пономаревым пенялось за выпивки.
Слава Пономарев жил тогда в интернате. Там целая перегородка этажа, несколько комнат, пустовали, одну из них оборудовали под общежитие – и Слава в ней поселился.
Иногда мы с ним отрывались. Получим зарплату (а тогдашнему финансовому положению моему – не позавидуешь! Мама была уже на пенсии – и домой вроде денег надо, и дискотеку оборудовать, и...) – так вот получим зарплату, что-то скроим, возьмем коньячку – и сидим, тоску разгоняем. Что-то вспоминаем. Строим планы на будущее. Откровенничаем. Мы с Пономаревым ничего друг от друга не скрывали. Вот за эти отрывы нам и доставалось от Тазикеновой:
– Почему там пьете?! Детское заведение – не положено!
Я говорю:
– Мы же одни, без детей. Дети сами найдут, где выпить.
Нет, нельзя, и все! В принципе, она права.
Другие ее претензии ко мне я хоть и не принимал, но мог понять, что это претензии не педагога, а чиновника, приставленного к педагогике, с которого в верхах постоянно что-то спрашивали, что-то требовали, а помогать – деньгами, разумеется – и не думали. Поэтому понимаю, откуда шло требование Тазикеновой, чтобы я работал не с одним солистом – Шатуновым, а набрал бы себе минимум – хор. Она постоянно подчеркивала, что семьдесят рублей мне платят не за Шатунова, а за то, чтобы я работал с тремя группами по 15 человек. Им нужен был охват. А мне – один солист, но классный. Это несовпадение интересов шло от интернатской бедности, запущенности. Да что б с каждым ребенком только один взрослый работал?! Да что б его индивидуальные способности развивал? Не было на это у наробраза денег.
Затею сделать из меня хоровика Тазикенова, в конце концов, оставила. После первых интернатских дискотек она увидела, что «Ласковый май» – это не просто амбиция какого-то Кузи, а дело, полезное всему детдому. Мы же для всех работали... Дети под музыку отдыха ли, танцевали. Кроме того, и Тазикенову спасали, когда нужно было заткнуть дыры в многочисленных смотрах художественной самодеятельности и фестивалях, не посрамить «чести интерната».
Но это не означало, что Валентина Николаевна оставила меня в покое. Денег на группу не выделялось, а спрос с меня возрастал. Приходилось на пупе вертеться, чтобы из нашего дохлого аппарата выдоить мало-мальски приличный звук. Но музыкальных эстетов из руководства этот звук не удовлетворял. Доходило до курьезов.
Однажды Тазикенова решила разобраться, почему мы стали работать не вживую, а под фонограмму.
Я ее спрашиваю:
– А вы хоть копейку вложили на развитие группы, на то, чтобы мы могли без «фанеры» работать?
– Двадцать тысяч вложила...
А эти двадцать тысяч, причем безналиком, выделил мне бывший директор интерната, когда я там еще до армии работал. Я аппарат купил – и в армию ушел. Пришел, а все уже раскурочено, кто-то от души помузицоровал... Пришлось свои зарплаты вбухивать в это дело. 70 рублей получу – и почти все «на развитие группы». То радиодетали купить надо, то провода, то лампочки, то на оформление дискотеки. Но кому докажешь, что моих семидесяти недостаточно для хорошего, чистого звука, для работы без «фанеры»... Тазикенова приказывает:
– Никаких фонограмм! Будет фестиваль – я специально проверю. Только попробуйте честь интерната своей фальшивкой опозорить.
Вот и фестиваль, как бельмо на глазу. Он проходил у нас в «инкубаторе» и гордо назывался «Слет детских домов». Подошло время нашего выступления, и я поставил «фанеру». Иначе не выступить! Просто технически невозможно!
А у нас люди не понимают, что фонограммы бывают разные. Что не все – халтура. Что есть «фанера» «минус один». То есть только музыка, а голос не записан. Голос, как положено, – через ревер и в портал, если то безобразие, где мы выступали, можно назвать порталом.
...Выступаем. Появляется Тазикенова. Начинает возмущаться.
– Сережа, я же просила... Нельзя так! Почему он не поет? Почему обман?
Я молча остановил фонограмму, а Шатунов продолжал петь без музыки.
Однажды, это было в марте 1987 года, готовился районный смотр художественной самодеятельности. Мне сказали:
– Кузя, от вас нужна песня:
Нужна, так нужна. Мы с Юркой подготовили «Тающий снег», «Лето» и премьеру «Метели». Приезжаем на смотр, а он, оказывается, посвящен очередной годовщине Лукича, нашего незабываемого Ленина. А мы – со своим «Тающим снегом»... Привет Лукичу!
Но «Тающий снег» мы еще исполнили. И «Лето» исполнили. А премьера «Метели» так и не состоялась. Нас попросту вышвырнул" со сцены.
Для Тазикеновой тот смотр стал последней каплей терпения. Сначала ее голос, сдерживающий гнев, несся от судейского столика:
– Ну, хоть 4 балла поставьте... Хоть З... Хотя бы за голос: Детдомовский ведь мальчишка: А с этими песнями я разберусь!
Потом она подошла ко мне:
– Сережа, что за ерунду вы спели? Есть столько хороших песен, задорных, пионерских. Почему вы только свое поете? Я ведь вас предупреждала: все тексты мне на стол, на проверку. Не послушались... Теперь на себя пеняйте! Завтра на работу можете не приходить. Вы уволены.
Уволен, так уволен! Я не шибко огорчился. Без работы, знал, не останусь: предложений о сотрудничестве было достаточно... Знал так же, что Шатунов, что бы ни случилось, не покинет меня...
Я полностью перебрался в ДК «Орбита». И с головой погрузился в организацию дискоклуба. Шатунов на лето уехал в свой Тюльган. Когда же начался учебный год, мне неожиданно позвонила из интерната № 2 замдиректора по культурно-массовой работе (кажется, такая у нее должность была) и сказала:
– Кузя, приходи... Снова поработаем... А кто старое помянет...
Я не стал ломаться. Чиркнул в своем блокнотике на память: "12.09.87 – Второй день рождения «ЛМ»– и отправился к Юрке Шатунову. От ставки в интернате я отказался и из ДК «Орбита» увольняться не стал. Решил, что так в интернате мне будет повольготнее,
Мы репетировали новые песни, Я по-прежнему проводил дискотеки для ребятишек. И какое-то время Тазикенова меня не доставала. Относительно спокойный период длился аж до февраля 1988 года. А в феврале произошло два заметных для судьбы «ЛМ» события...
Во-первых, вышел первый наш с Юркой альбом (я об этом уже рассказывал ). Он загулял по стране семимильными шагами и... словно стал катализатором разрушительной активности Валентины Николаевны, ее новых кавалерийских атак против меня. Если прежние тазикеновские претензии ко мне я мог еще как-то объяснить, то все, что сделала она после выхода альбома, моей логике неподвластно.
Меня обвинили, что я развращаю мальчика ранней славой... Что он зазнался... Нисколько! Юра попросту даже не осознавал, что случилось, что мы с ним натворили. Понимание того, что он значим, пришло к нему лишь в Москве, когда мы уже перебрались под крыло Разина. Но даже тогда это проявлялось не в звездной болезни, не в эгоизме, а в виде формальных требований того, что он действительно заслужил, заработал: компьютер, видак, мотоцикл.
