Текст книги "Дети погибели"

Автор книги: Сергей Арбенин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

Глава 4

ПЕТЕРБУРГ.

Март 1879 года.

Околоточный Никифоров, глядя в зеркальце, подщипывал свои усики специальными щипчиками. Взглянув мельком на вошедшего дежурного, сказал:

– Чего тебе?

– Городовой Кадило согласно вашему приказанию явился! – объявил дежурный.

Никифоров крякнул. Промолчал и продолжал своё занятие. Он недавно увидел в модном французском журнале фотографические снимки: оказывается, в Европе давно уже стали входить в моду «гусарские усики» времён 40-х годов. Никифорову понравилось; он начал выщипывать и подвивать усы. Это увлекательное занятие стало его hobby: в каждую свободную минуту он доставал складное зеркальце и щипчики и принимался за усики, добиваясь полного сходства с теми, которые были изображены в журнале.

– Ладно, – буркнул он. – Пусть войдёт.

Кадило вошёл, отдал честь и замер посреди комнаты. Истукан истуканом. Выпученные глаза, круглые щёки.

Никифоров спросил:

– Как идёт служба, Кадило?

– Рад стараться! – гаркнул Кадило, тараща глаза.

Никифоров ещё раз критически оглядел свои усики, спрятал зеркальце и повернулся к городовому.

– Вижу, что рад стараться!

Околоточный поднялся, вышел из-за стола. Обошёл вокруг Кадило, остановился прямо перед ним и сказал:

– Экая же, брат, скотская у тебя рожа!

Кадило ещё больше вытаращил глаза и промолчал.

– Заважничал? – спросил Никифоров, бесцеремонно оглядывая румяные щёки и нелепые, торчавшие щёточкой рыжеватые усы городового. Кадило между тем, не отрываясь, глядел на усики Никифорова. Усики казались искусственными, словно бы наклеенными или нарисованными дамской тушью.

– Заважничал, – подытожил околоточный, закончив осмотр. – Экая скотина!

Никифоров вздохнул, вернулся за стол. Сел, поправил посеребрённые гомбочки, свисавшие с плеча на оранжевых витых снурках.

– А ведь тебя, Кадило, опять вызывают.

Кадило ещё больше выкатил грудь вперёд.

– А знаешь, куда? – спросил Никифоров.

– Не могу знать!

– Естественно, не можешь, – хмыкнул околоточный. – Где ж тебе знать, что твою идиотскую физиономию уже не только в министерстве хотят лицезреть, но и в жандармском управлении… Полюбоваться, так сказать.

Никифоров ногтем мизинца почесал набриллиантиненый пробор на голове.

– Н-да. Интересно, и чем же ты так всем вдруг приглянулся? А, Кадило?

– Чего изволите? – заученно гаркнул городовой.

– Скоти-ина… – почти ласково заметил Никифоров и отчего-то вздохнул. Хотя ясно – отчего: ведь не его, Никифорова, чуть не ежедневно вызывают к начальству. Да ещё к какому начальству! Говорят, однажды даже сам министр довёз этого идиота до его квартиры на Васильевском. Никифоров потом специально справлялся: ехать было далеко, в чухонский квартал, зимой утопавший в снегу, а летом – в грязи. Не странно ли, однако?

Никифоров пригладил усики и снова вздохнул.

– Ладно, Кадило. Где Санкт-Петербургское жандармское управление – знаешь? Или тебе провожатого дать?

– Знаю, ваше высокоблагородие! – неожиданно ответил Кадило.

«Во как! – удивился про себя Никифоров. – Однако…»

Нахмурился. Вслух сказал:

– Ну, так марш туда бегом! Велели: срочно. Доложишься дежурному: мол, вызывали. А там, верно, тебя проводят, куда надо.

Кадило молча развернулся и вышел, чеканя шаг.

«Од-на-ко! – снова подумал Никифоров и нахмурился. – Зря я его скотиной назвал… Ещё нажалуется, сволочь! Эх, служба!..»

Но через секунду он уже забыл об этом, доставая из стола свои любимые щипчики и зеркальце.

* * *

На заседании кабинета министров, которое вёл цесаревич Александр Александрович, Маков был невнимателен. Изучал лица министров, думал о своём. Не с кем, не с кем посоветоваться. Не на кого опереться… Даже Валуев – председатель кабинета – «с ними»: не может Валуев не знать, что в действительности происходит. Значит, уже никому верить нельзя. Валуев хитрая и умная лиса, старый служака. Человек иногда дельный, а иной раз просто…

Маков вздохнул, перевёл взгляд.

Цесаревич, плотно сбитый, осанистый, глядел исподлобья. Заседание было обычным, по текущим вопросам. Великий князь Константин Николаевич неделикатно зевал, прикрывая рот таким жестом, словно делал присутствующим одолжение. Либерал, строитель нового российского флота, – а попробуй подступись… Разве анонимное письмо написать? Маков стал обдумывать, как воспримет великий князь Константин Николаевич подобное послание. Потом внезапно понял: никак не воспримет. Потому что и читать не станет. Брезглив не в меру… А даже если и прочитают ему? Умоет ручки. Как Пилат Понтийский. Хотя речь-то – о жизни брата идёт. Родная кровь всё же. Про Константина говорили ещё – завидует брату. Сам, дескать, метил на престол… Но Маков этим разговорам не очень-то верил. При дворе, известно, людям делать нечего – одними сплетнями и развлекаются.

Маков взглянул на бывшего министра просвещения, а ныне – обер-прокурора Синода графа Толстого. Толстой, едва возвышавшийся над столом своей огромной головой – будто карлик – с превеликим вниманием слушал Валуева. Валуев, видимо, ему истины какие-то несказанные открывал… Нет, Толстой если в чём и замечен, – так только в христопродавстве. Ему впору лавку открывать. С вывеской: «Продам Спасителя по сходной цене». Он ведь единственный из всего высшего света, кто Кате Долгоруковой ручку целует и на свои вечера приглашает. И это при живой императрице! Газеты писали: пока Толстой заведовал просвещением в империи, несколько тысяч гимназистов покончили с собой… И когда Государь, наконец, с видимой неохотой перевёл Толстого в обер-прокуроры, по России пошла гулять крылатая фраза: «Александр Второй освободил страну дважды: от крепостного права и от министра просвещения Толстого…»

Да-с. Министры у нас – как на подбор. Вот Милютин. Либерал. Из шайки Константина. Абаза – оттуда же. Ишь, перешёптываются: опять либеральный заговор готовят. Реформы очередные. Скажем, об отмене смертной казни… И того не понимают, что каждая их реформа – палка о двух концах. А Россию торопить нельзя, никак нельзя. Это вам не орловский рысак. Это мерин невероятной силы, но и неповоротливый донельзя.

Маков с трудом высидел заседание, вернулся в министерство и велел секретарю принести святая святых – картотеку. Картотека представляла собой несколько томов: сразу же по вступлении в должность Маков приказал обобщить все агентурные сведения о самых крупных фигурах в среде «нигилистов», как их тогда еще по инерции называли. Всех сведений оказалось многовато, и Маков распорядился составить краткий перечень с указанием фамилий (если они были известны), кличек, причастности к противогосударственным преступлениям, возможных мест пребывания. Потом из этого свода лично отобрал наиболее, как ему показалось, значительных преступников. Этот-то свод и стал именоваться «картотекой». Картотека постоянно пополнялась, – между прочим, и за счет сведений из тайной сыскной полиции. Эти сведения добывались разными путями, редко – официальными: ни Зуров, ни Дрентельн, ни их предшественники не спешили делиться с министерством своими тайнами. Знали об этой картотеке Макова многие, но доступ к ней был закрыт, и только с личного разрешения министра в особых случаях картотекой могли пользоваться высшие чины полиции.

Маков просидел над картотекой до глубокой ночи.

* * *

С Акинфиевым, как и было условлено, встретились на том же Смоленском кладбище. Место спокойное, малолюдное. И выглядит всё естественно. В предпасхальные дни двое петербуржцев пришли на чью-то могилку. Подумать о вечном.

Оба, конечно, были в статском.

Встретившись у могилы Филиппова, они неторопливо удалились в дальний конец кладбища, где их уже никто не мог видеть.

– Я прочёл ваши бумаги, – сказал Маков. – То, что вы описываете, – это невозможно. Нет никаких прямых доказательств, – только записи бесед, копии рапортов и телеграфных сообщений. К примеру, то, что дело Засулич было политическим, – это же понятно каждому. И телеграмму от одесского полицмейстера о том, что она – старая террористка, – изъяли из уголовного дела по известным причинам. Правительство желало, чтобы Засулич непременно осудили присяжные, а в их лице – всё наше так называемое «общество». Дело не должно было быть политическим, чтобы не пошло в Особое совещание. Потому и изъяли из него всю «политику»… И скрыли то, что Засулич загодя готовила покушение, совместно с подругой, Коленкиной. Коленкина в тот же день должна была стрелять в прокурора Желеховского, но прокурор её не принял. Скрыли даже то, что эта «дочь капитана Засулича» была не юной романтической девой, а перезрелой бабой, десять лет занимавшейся противуправительственной работой… Другие же ваши… э-э… предположения… Просто чудовищны.

Акинфиев был бледнее обычного. Он выглядел больным и уставшим.

– Прошу простить, ваше высокопревосходительство… Наверное, моя чрезмерная подозрительность действительно сыграла со мною злую шутку… Но согласитесь – такая цепь случайностей…

Маков помолчал.

– Согласен. Цепь случайностей настораживает… Но пойти с вашими бумагами… ну, хоть бы и к самому Государю, – это невозможно. Государь живёт в собственном мире, и следят за ним, между прочим, не террористы. Офицеры Охранки! Во все глаза следят!

– Это мы понимаем-с, – уныло ответил Акинфиев. – Но я должен был что-то сделать… Попытаться остановить их.

Маков резко повернулся к нему. Спросил пытливо:

– Вы могли бы сделать большее: добыть улики и доказательства.

– Каким же-с образом? – опешил Акинфиев.

– Если согласитесь рискнуть, – а риск, действительно, очень велик; Филиппов и погиб, пытаясь найти улики, – я скажу вам, что нужно сделать. И помогу.

Акинфиев покашлял.

– У меня жена больна чахоткой… Почти с постели не встаёт. Трое детей. Дочь на выданье, мальчики – гимназисты…

Маков глубоко вздохнул.

– Ну конечно. Я понимаю. Но доверить такое дело кому-то ещё… Знаете английскую поговорку? Что известно двоим, известно и свинье. А нас уже двое.

Акинфиев помолчал, как-то странно посмотрел на Макова.

– Я соглашусь. Соглашусь, если ваше высокопревосходительство изволит дать слово, что, если со мной что-то случится, моя семья не будет брошена на произвол судьбы…

Маков поднял брови. Рассердился даже: как? Какой-то ничтожный коллежский асессор – условия ставит, прямо сказать, – ультиматум? Но тут же остыл.

– Хорошо, – сказал, как отрезал. Потом добавил мягче: – Даю вам слово, что я позабочусь о вашей семье.

Акинфиев снял шляпу, перекрестился и выдохнул:

– В таком случае распоряжайтесь мною, ваше высокопревосходительство…

Макову внезапно стало жаль этого полубольного человека, который решился до конца исполнить свой гражданский и человеческий долг.

Со вздохом подумал: много в России людей, а вот порядочных, честных – почти нет. Да что «почти» – совсем нет. Как там сказано у господина Гоголя? «Во всем городе один честный человек – прокурор; да и тот порядочная свинья». Кажется, так… Почти сорок лет назад написано – а до сих пор на злобу дня…

Напоследок, проинструктировав Акинфиева, Маков добавил:

– И вот ещё что. На всякий срочный случай – давайте условимся. Если к вам придёт человек и передаст привет… ну, скажем, от Саввы Львовича, знайте: это мой посланец. И с ним вы можете быть совершенно откровенным.

* * *

ПЕТЕРБУРГСКАЯ СТОРОНА.

КОНСПИРАТИВНАЯ КВАРТИРА «Народной воли».

Коля Морозов, как всегда запыхавшийся, вбежал и несколько секунд не мог отдышаться. Он всегда так: не ходит, а бегает, да ещё и вприпрыжку. Может через весь город пробежать, из конца в конец, и не по одному разу за день. Конок, извозчиков не признаёт. Михайлов ждал, пока Морозов, тяжело дыша, торопясь, протирает запотевшие с улицы очки. Вспомнил прошлогодний случай: зимой Морозов бежал на конспиративную квартиру к Кравчинскому, который сидел на карантине перед покушением на Мезенцева. Морозов за пазухой и в карманах нес два револьвера и несколько кинжалов, – Кравчинский готовился к покушению несколько месяцев, каждый шаг обдумывал, оружие долго выбирал. Кравчинский жил на Петербургской стороне, Морозову надо было пересечь Неву. Но по мостам он не ходил – мог нарваться на полицию. Через Неву можно было перейти по особым зимним переправам: тропкам. Тропки эти обозначались ёлочками, воткнутыми в снег. От моста до моста расстояния большие, не набегаешься. Вот и прокладывали каждую зиму по льду по приказу градоначальника такие «ёлочные переправы». Для удобства обывателей.

Морозов был одет в пальто, которое придерживал на груди, – чтобы, не ровён час, не выронить кинжал или револьвер. И – вот же, нетерпеливый! – чтоб было побыстрей, побежал к ближайшей переправе прямо через Летний сад. Бежал, не глядя по сторонам, низко надвинув на лоб фуражку чиновника министерства земледелия. И вдруг – налетел головой на прохожего, почти в живот угодил. Поднял глаза – и обмер: перед ним стоял гигантского роста генерал. Усы, эполеты. И глаза – огромные, навыкат, страшные.

Морозов попятился, торопливо бормоча извинения, и еще крепче прижимая под пальто свой арсенал одной рукой, а другой пытаясь поднять слетевшую фуражку. А генерал молчал, и смотрел так строго, так ужасно… Морозов продолжал бормотать извинения, как вдруг из боковых аллей начали появляться жандармские офицеры. Всё, – подумал Морозов, – конец. Сейчас схватят, паспорт потребуют, – тут-то арсенал и обнаружится.

Но генерал вдруг громко, раскатисто рассмеялся. И как только он рассмеялся, а потом и рукой махнул, – жандармы остановились и снова скрылись за деревьями. Морозов надел фуражку и припустил к Неве что было духу.

Перебежал через Неву, мигом доскочил до квартиры Кравчинского. Выложил оружие, торопливо, ловя ртом воздух, начал рассказывать о происшествии. Кравчинский лежал на диване, читал, слушал вполуха. А потом вдруг заинтересовался, отложил книгу, сел.

Когда Морозов закончил рассказ, Кравчинский странно посмотрел на него:

– Коля, а ты знаешь, кому головой своей садовой в живот угодил?

– Кому? – с испугом спросил Морозов.

И тут же, сам догадавшись, упал на стул без сил.

Господи! Да ведь он на гулявшего царя налетел!..

Потом переживал: такой случай… Такой случай был! Разом самый страшный удар империи нанести! Сразу покончить с главным тираном, с самодержавием! Эх!..

Морозов после того случая долго ходил задумчивым. Наконец однажды сказал Михайлову:

– А знаешь, Саша, я тогда, даже если бы и догадался сразу, что передо мной император, – всё равно выстрелить бы в него не смог. К такому акту готовиться нужно. Это ведь не таракана прихлопнуть, а?

Михайлов засмеялся:

– Уж это точно!..

* * *

Вот и сегодня, еще не отдышавшись толком, Морозов начал рассказывать какую-то почти невероятную историю: будто бы пришёл к нему неизвестный человек лет под пятьдесят, седой, лысоватый, представился телеграфистом Акинфиевым. И заявил, что хочет «работать на общее дело». Это что-то вроде пароля было – «работать на общее дело». И в доказательство показал бумаги… Да какие!

Морозов торопливо вытащил из кармана свернутые в трубку листки.

– Саша, ты погляди только! Ты погляди! Это же сокровище!

Михайлов тут же начал читать, – и онемел. Агентурные сведения из секретного отдела Департамента полиции, из сыскного отдела жандармского управления, донесения, приказы… Да много чего!

– Слушай… – пробормотал Дворник. – Ведь этим бумагам цены нет. Уж не из той ли они таинственной министерской картотеки? Помнишь, Клеточников о ней говорил?.. Ну, давай рассказывай, – что за человек, где он?

– Да он за дверью!

– Так ты его сюда привёл? – удивился и одновременно рассердился Михайлов.

– Ну да, – простодушно ответил Морозов. – А куда ж мне было его вести?.. Да ты сам с ним поговори. Вот увидишь!.. Таких людей отталкивать нельзя!

– А если он, Коля, прямо отсюда пойдет к своему начальству? А? Ты об этом подумал?

– Десять раз подумал! Десять раз! – с жаром ответил Морозов. – Ты же знаешь, при малейшем подозрении я бы от него сразу же избавился!

– Ну да, избавился… «По методу Вильгельма Телля и Шарлотты Корде»… – съязвил Михайлов. – Ну ладно, пусть он ещё подождёт. А бумаги я позже прогляжу поосновательней.

Морозов сказал:

– Говорит, искал нас, да робел, да и точных сведений, к кому обратиться, не имел.

– А теперь, следственно, имеет?

Морозов покраснел, как девушка.

– Ты почитай, – буркнул вполголоса. – Там и про нас с тобой есть…

– Да? И что же там про нас с тобой? Нас ведь официально-то нету. Мы исчезли! У нас другие фамилии!

– Как же, «исчезли»… А вот и не исчезли, оказывается. Ты почитай, почитай!

– Ладно, почитаю… – посерьёзнел Михайлов. – Надо бы твоего телеграфиста в деле проверить. Но сейчас другой вопрос важнее. Я ведь тоже сюрприз тебе приготовил. В соседней комнате…

Морозов поднял голову. В обрамлении портьер стоял светловолосый юноша с бледным лицом.

– Саша! – воскликнул Морозов и сорвался с места: обнимать товарища.

Это был Александр Соловьёв.

– Какими судьбами? Откуда?

– Из Саратова, – ответил Соловьёв. – Из нашей Вольской коммуны.

– У него, брат, здесь важное дело есть, – заметил, усмехнувшись, Михайлов.

– Да? – удивился ребячливо Морозов. – И какое же дело, Саша?

Соловьёв застенчиво улыбнулся, но промолчал. А Михайлов сказал как-то до странности просто:

– Саша решил царя застрелить.

Морозов отступил от Соловьёва, оглядывая его с головы до ног, будто увидел впервые.

– Саша… Да ведь ты – герой!

Соловьёв присел к столу, налил себе чаю, отхлебнул и сказал, криво усмехнувшись:

– Невеликое геройство – в безоружного старика стрелять… и убить.

Повисло недолгое молчание. Потом Михайлов, натянуто улыбаясь, хлопнул Соловьёва по плечу:

– Ладно, Саша. Если уж решился… Да и что, вооружить нам его, императора, сперва, что ли?.. Только вот что: сейчас в Петербурге партийное большинство – за Плеханова. Наши всё больше по тюрьмам да в бегах. А без решения общего собрания «Земли и воли» стрелять тебе никто не позволит.

Соловьёв помолчал.

– А зачем мне их позволение? – наконец выговорил задумчиво и даже как-то отрешённо. – Мне бы револьвер хороший достать да яду.

Михайлов переглянулся с Морозовым.

– Ну, револьвер – это понятно. А яду-то зачем?

– В скорлупку спрячу, от орешка, во рту буду держать. Если поймают, скорлупку раскушу. Живым не дамся…

Морозов побледнел, отставил стакан.

– Яду я могу достать… А револьвер…

И снова Михайлов всё сразу расставил по местам:

– И револьвер достанем – через доктора Веймара. Если партия решит. А пока…

Он открыто посмотрел на Морозова, подмигнул:

– Не побеседовать ли нам с твоим телеграфистом?

Морозов испугался:

– Так он же Сашу узнает?

– Тебя он уже узнал. И меня узнает, – спокойно ответил Михайлов. – Ну и что? Мы же про Сашины планы говорить при нём не будем.

* * *

ПЕТЕРБУРГ. НЕВСКИЙ ПРОСПЕКТ.

Конец марта 1879 года.

Сырым зябким утром Михайлов, Морозов и Соловьёв остановились на Невском перед громадным магазином с вывеской поверху: «Центральное депо оружия». Прохожие торопливо пробегали мимо, ругая погоду и конки.

Соловьёв в недоумении обернулся на своих спутников:

– Мы купим револьвер прямо здесь, в магазине?

– Не совсем, – усмехнулся Дворник и позвонил в парадное. Пока ждали ответа, пояснил: – Магазин занимает первый этаж, а дом принадлежит мадам Веймар. А её сын…

Дверь открылась, на них глянул суровый спросонья швейцар.

– К доктору Веймару, – кратко сказал Дворник.

Швейцар без слов провёл их наверх. Там была еще одна дверь с позолоченной табличкой: «Ортопедический доктор Веймар».

Вошли в хорошо обставленную приёмную и остались одни. Через некоторое время из-за портьер вышел невысокий молодой человек с холёной бородкой, в щегольской пижамной куртке с кистями. Он поздоровался с Михайловым за руку, поклонился Морозову и Соловьёву.

– Вы за револьверами, вероятно? – просто спросил он.

– Да, – тем же тоном просто ответил Михайлов.

– Какими, позвольте узнать? Сейчас все предпочитают систему Сэмюэля Кольта.

– Велите принести, пожалуйста, разных.

Доктор позвонил, черкнул записку, передал вошедшему слуге. Пригласил присесть в кресла, но Михайлов отказался.

– Понимаю, – сказал доктор. – Время дорого.

Буквально через минуту вошёл магазинный посыльный, держа в руках огромный короб, наполненный револьверами.

Доктор и Морозов одновременно кинулись к коробу. Оба, в отличие от Михайлова, знали толк в оружии, и, когда они погрузили руки в короб, лица их стали похожими на морды хищников, предвкушающих добычу… Михайлов улыбнулся Соловьёву, пожал плечами.

– Вот! – вскричал радостно Морозов, разглядывая револьвер. – Настоящий, для лошадей.

– На лошадей, однако, не охотятся… – в недоумении сказал доктор Веймар.

– Я хочу сказать, – пояснил Морозов, подставляя бумажку к стволу и разглядывая его на свет изнутри, – что обыкновенной пулей лошадь убить трудно… Даже насквозь её прошибёшь – она ещё несколько километров пробежать может. А из этого револьвера, пожалуй, лошадь сразу свалишь, наповал.

Веймар пожал плечами:

– Вообще-то такое оружие употребляют в Америке для защиты от серых медведей, гризли…

– Именно такой нам и нужен, – решительно сказал Морозов, оборачиваясь к Михайлову и Соловьёву и подмигивая им. – На медведя мы и собрались.

– …Ну, вот и всё! – весело сказал Михайлов, когда они снова оказались на многолюдном Невском. – Видишь, Саша, как всё просто. Доктор – давний наш друг.

«Хорош друг… – подумал Соловьёв с некоторым пессимизмом, сжимая в кармане обёрточную бумагу, сквозь которую чувствовалась беспощадная тяжесть оружия. – Хорош ортопедический доктор! Вместо костылей да протезов – револьверы!»

* * *

АЛЕКСЕЕВСКИЙ РАВЕЛИН.

Замок загремел, когда Нечаев, поджав ноги, сидел на кровати, привалясь спиной к стене. Закрыв глаза, он слегка покачивал головой, словно погружённый в какое-то гипнотическое состояние.

– Нечаев! – раздался знакомый голос.

Тишина.

– Что это с ним… Спит, что ли?

«Секретный государственный узник нумер 5» открыл глаза. Глаза были полны света, – далёкого, неземного света. Но вот они остановились на фигуре вошедшего, и свет начал исчезать. Лицо Нечаева приняло осмысленное и усталое выражение.

– A-a, это вы, ваше высокоблагородие…

Он кивнул на привинченный к полу стул. Сказал не без язвы в голосе:

– Прошу вас.

Комаров проглотил колкость, сел, подобрав повыше полы пальто: боялся ненароком запачкаться. Или подхватить какую-нибудь заразу.

Нечаев глядел на него со скрытой усмешкой. Молчал. Комаров покряхтел; покраснев, выдавил:

– Нуте-с…

Нечаев деланно зевнул.

– Вы о чём, полковник?

Комаров как-то странно замычал. Лицо его приобрело кирпичный оттенок. Он прошипел:

– Хватит шутить, господин Нечаев. Иначе вас снова прикуют к стене.

– Да что вы? А я думал – поджарят на сковороде. Как Кальвин поджарил Мигуэля Сервета, открывшего систему кровообращения…

Глаза Нечаева всё смеялись, хотя говорил он почти отстранённым глуховатым голосом.

Комаров неожиданно хватил кулаком по столу: подпрыгнула жестяная кружка, расплескалась вода.

– Нечаев… – почти шёпотом проговорил Комаров. – Перестаньте паясничать. Иначе могу пообещать, что вы испытаете нечто большее, чем жар сковороды…

Нечаев кивнул. Опустил ноги на пол.

– Ладно, полковник, не будем о грустном. Так вот. Ваш Соколов – давний народник; ходил в народ, проживал в Вольской коммуне. Настоящая его фамилия – Соловьёв. Он из порядочной семьи, отец служил при дворе по лекарской части. По отзыву Михайлова – чист и невинен, аки агнец. Простодушен, наивен, свято верит в Идею. Что ещё? Ах, да, самое главное: стреляет он плохо. По крайней мере, в актах террора ещё не участвовал.

Комаров прикрыл глаза, глубоко вздохнул.

– Хорош агнец… В Государя императора собрался палить… Кстати, револьвер у него есть?

– Ещё какой! – улыбнулся Нечаев. – Не револьвер – чистая Царь-пушка. Наповал медведя свалить может. Оружие куплено легально. Американского производства, для охотников.

Комаров взглянул Нечаеву прямо в глаза.

– Значит, Соловьёв может только всё испортить.

– Да… Наверное… – Нечаев снова деланно зевнул. Потом подался вперёд. Сказал необычно просительным голосом:

– Слушайте, ваше высокоблагородие… А устройте-ка вы мне с ним встречу, а?

Комаров подумал, что ослышался.

– Что? Да вы в своём уме?

– Я-то в своём… – Нечаев подмигнул. – А вот вы…

Глаза Комарова побелели. Он судорожно поднялся.

– Прощайте. Лёгкой вам смерти.

Нечаев вздохнул:

– Здесь, в этих камнях, все смерти нелёгкие… Послушайте, ваше высокоблагородие… даже если у Соловьёва ничего не выйдет – это же ваш шанс усилить репрессии!

Комаров стоял – бледный, слегка осунувшийся.

Нечаев тоже поднялся – босые ступни шлёпнули о каменный пол, звякнули кандалы, – заговорил громко и страстно:

– Усилить репрессии – это и значит поджечь фитиль террора! Сейчас террористы ещё медлят. Но дайте им в руки козырные карты. Казните, всех, кто сейчас сидит под следствием о терроре, о сопротивлении при арестах! Подсуньте революционерам идею динамита – не пройдёт и года, как Правосудие свершится!

Комаров слегка пожал плечами. Нечаев начинал его пугать.

– Суд уже приговорил к расстрелянию Осинского, Брандтнера и Свириденко, арестованных в Киеве за покушение на помощника прокурора Котляревского, – проговорил Комаров. – Не сегодня – завтра будет приведён в исполнение приговор в отношении подпоручика Дубровина…

– Дубровин… Постойте. Что-то я не слыхал о таком.

– Арестован в Старой Руссе. Во время обыска набросился на жандармов. При обыске у него обнаружили прокламации, запрещённые издания, бумаги с печатями партии «Земля и воля ».

Нечаев кивнул.

– А ещё что обнаружили?

– Ещё? – удивлённо переспросил Комаров. – Ну… Журналы. Накануне ареста Дубровин читал новый роман господина Достоевского. Кстати, Достоевский тоже имеет дом в Старой Руссе и несколько месяцев в году проводит там.

Он выжидательно посмотрел на Нечаева.

– Достоевский? – Нечаев наморщил лоб. – Это кто? А… Знаю. Читал. Давно уже. Больно пишет. Очень больно.

– Он ведь и про вас написал, – сказал Комаров. – В романе под названием «Бесы»… Именно вас и вывел в главном герое.

– Да? Не читал… Но это хорошо, что написал обо мне. Хорошо… И послушайте, Комаров. Не называйте меня больше «Нечаев».

– Это почему же?

– Потому, что я узник нумер пять, безымянный. И никому знать не положено, кто я такой. А здесь и у стен есть уши.

– Ну-ну… Кому надо – давно уже знают, – усмехнулся Комаров. – Так вы ничего не скажете о Дубровине?

– Не знаю. Никогда не слышал.

Комаров вздохнул, сделал вид, что собирается уходить, и словно что-то вспомнил.

– Да, ещё о динамите… Вы давеча показывали мне его.

Нечаев бросил на него острый взгляд и тут же отвёл глаза.

– Не дадите ли вы мне ваш динамит? – продолжал Комаров.

– Это ещё зачем? – насторожился Нечаев.

– У нас есть достоверные сведения, что у террористов тоже появился динамит. Хотелось бы определить, не в их ли мастерской и ваш кусочек изготовлен.

– Зачем? – подскочил Нечаев. Глаза его горели нехорошим огнём.

– Чего вы подскакиваете? Вам-то для чего здесь динамит? – спросил Комаров. – Всё равно стену не взорвёте – маловат заряд. А вот сами поранитесь…

Нечаев нахмурился. Потом внезапно закатился почти припадочным смехом:

– А нету у меня динамиту! Нету! Хоть всю камеру обыщите!

Комаров покачал головой:

– Ну-с, значит, вы опять в розыгрыши пустились. Ведь вы мне не динамит – кусок глины показывали…

– A-a… – глаза Нечаева сузились. – Так вот куда мой динамит девался. Это вы его выкрасть приказали? То-то я думаю: чего ради среди ночи из камер повыводили?..

Он усмехнулся.

– А в свой «динамит», кстати, вместо нитроглицерина я… Говнеца подмешал. Ваши-то эксперты что на это сказали, а?..

Он засмеялся тонким смехом.

Комаров вздрогнул, на лице его отразилось отвращение. Он сделал шаг назад.

Но настроение секретного узника вдруг круто изменилось. Нечаев грохнул кандалами и закричал, словно продолжая прерванный разговор:

– А я говорю – усилить! Усилить репрессии! Хватать всех подряд, вешать, стрелять, судить скорым судом! Чем больше будет трупов – тем лучше! Понимаете вы это, жандармская задница?!

Комаров вздрогнул. Молча развернулся и зашагал к двери.

– Нечаев! – внезапно прокричал издалека, из-за каменных стен чей-то голос. – Предатель, иуда! Я убью вас, Нечаев!!

И вдалеке загрохотала железная дверь.

– Вы знаете, кто это стучит? – громко, чтобы Комаров расслышал, выкрикнул Нечаев.

– Будьте покойны, – твёрдо проговорил Комаров, выходя и кивая надзирателю.

Комаров уходил из равелина под грохот ударов в дверь и продолжавшиеся вопли Дубровина, сидевшего в дальней камере:

– Я убью вас, Нечаев! Убью!..

«Совершенно безумен», – подумал Комаров то ли о Нечаеве, то ли о Дубровине.

«Совершенно!» – мысленно подтвердил Нечаев и тихо засмеялся, словно ребёнок, – колокольчиком.

* * *

В последние дни перед Пасхой дел навалилось – невпроворот. Маков работал до глубокой ночи. Да дела-то всё были дежурные, неважные, и о другом забота грызла. А тут еще очередной полицейский конфуз выяснился.

Сначала из Старой Руссы исправник полковник Готский прислал рапорт: к нему обратилась жена некоего домовладельца Достоевского с просьбой выяснить, осуществляется ли в настоящее время негласный надзор за её мужем.

«Домовладелец Достоевский» – Маков фыркнул. Писатель, который нынче в такой чести, что Победоносцев с ним на дружеской ноге, и даже цесаревич (через Победоносцева же, своего наставника) этого «домовладельца» в Аничков дворец приглашал. Слушал отрывки из нового произведения. Маков за творчеством Достоевского не следил, но знал, за что писатель на каторгу попал. И, между прочим, хоть теперь Достоевский и с Катковым дружит, и с Победоносцевым, и даже вот с цесаревичем общается, а впечатление от его романов… Ну, если прямо сказать: прочитаешь – и непременно захочется революции.

Но негласный надзор за писателем заинтересовал. Во-первых, напомнил о Филиппове, который о произведениях Достоевского отзывался с полным восторгом. Во-вторых, надзор… Неужели до сих пор не снят? Конфуз, глупость, «абсюрд», как изволит выражаться генерал Дрентельн. Н-да, наша бюрократия полицейская – что каток: разок зацепит, и уж не сойдет, пока в землю не вкатает.

Маков поинтересовался, какой степени надзор, – и вовсе руками развел. Выяснилось следующее: надзор был снят ещё четыре года назад! Причём – тут Маков не мог не улыбнуться – одновременно с Достоевским из числа поднадзорных тем же решением был исключен и «титулярный советник Александр Сергеевич Пушкин». Боже мой! Вот она, российская государственная машина! За покойником сорок лет надзирала. И в случае с Достоевским опять забуксовала, так что до Старой Руссы указание 1875 года всё ещё не дошло. И вся переписка супругов Достоевских до сих пор перлюстрируется. И задерживается, естественно. Вот супруга господина Достоевского и пришла к исправнику: письма от мужа что-то запаздывают, уж не надзор ли виноват? Конечно, надзор! Уже почти четверть века! Сам полковник Готский и вскрывает почту, и читает, и копии приказывает сделать, и в папочку их складывает.