Текст книги "Дети погибели"

Автор книги: Сергей Арбенин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

– Бог мой! Да это же Саша с Ольгой!.. Мокрые-то все – батюшки! – закричала Баска, приподняв оконную занавеску.

Барышни ввалились – но на кого они были похожи! Наряды промокли насквозь, прилипли к телу. Зонтики поломались; и обе, с ног до головы, были заляпаны густой грязью. Даже на юных, белых от холода мордашках, виднелись пятнышки грязи.

– Да где же вы шли? – вскричал Михайлов. – Заблудились, что ли??

– Н-нет… – выбивая зубами дробь, начали подружки. – Мы от станции пешком пошли, да извозчик один привязался. И до того настырный! Еле убежали от него. А потом, думаем, по дороге нельзя идти, – и пошли в обход… Между чьих-то дач шли. В темноте. Один раз собака набросилась… Потом Саша в лужу упала…

– Ужас! – перебила их Соня. – Немедленно ступайте переодеваться. Я сейчас Катерину позову, она здесь и экономка, и прислуга. Найдёт, во что вам переодеться, да, может, и ванну приготовит… Саша! – обернулась она к Михайлову. – Извини… Не надо, чтобы Катерина тебя видела.

Михайлов поднялся. Вид у него был обескураженный и смущённый.

– Куда же прикажете? В город – по такой погоде?

– Здесь, боюсь, тебя не спрятать. Не в беседке же тебе ночевать! Так что придётся идти… Ничего, не размокнешь!..

Михайлов похлопал глазами, ещё более смутился и начал натягивать пальто.

– В город, – бормотал он. – Конечно, в город. Надо еще Родионыча отыскать…

Когда Михайлов ушёл, с трудом натянув ещё не просохшее пальто, Соня долго и молча глядела в угасающий камин. Баска на веранде помогала Катерине готовить ванну; девушки, переодетые, отогревшиеся и умытые, сидели за спиной Сони за столом. Пили чай, уплетали за обе щеки маковые сдобы, вполголоса оживлённо о чем-то переговаривались.

Баска вошла в комнату:

– Ванна сейчас будет готова.

– Не надо ванны, – вдруг сказала Соня.

Баска удивилась, девушки примолкли. Наконец, Саша подала голос:

– И действительно, зачем нам ванна? Мы уже дождём умылись, высохли…

Соня посмотрела на них через плечо. Вздохнула. Переставила стул к столу. Наливая себе чаю, сказала:

– Всё, хватит в революцию играть.

Все молча ожидали продолжения. Соня взглянула на Баску:

– Анька, сейчас в Питере наших осталось не больше десятка. Остальные либо в бегах, либо в централе. А иуда действует. Акинфиев, телеграфист наш… И не сегодня-завтра на нас полицейских ищеек натравит…

Она помолчала.

– Не бабье это дело, конечно… Но, видно, так судьба распорядилась. Если не мы – то кто же?..

* * *

– Н-да… Не бабье это дело…

Из мокрых кустов показались патлатая голова, чёрная бородища.

Человек протёр рукавом очочки, отполз от дачи. Свернул цигарку, прикрывая её широченными ладонями от дождя, разжёг не без труда. При свете цигарки достал обрывок бумажки, огрызок карандашика, записал:

«Дача Крейца. Четыре бабы. Один мужик. Ушёл». Свернул записку трубочкой, закатал в промасленную бумажку, сунул в пустой винтовочный патрон. Спрятал под шапку.

И задом пополз к дороге.

* * *

Севастьянов вернулся поздно – уже темнело. Бесшумно проскользнул в кабинет; не садясь, подал Макову бумажку, свёрнутую трубочкой.

Маков взял, развернул. Прочитал – нахмурился. Передал Севастьянову.

– Присядь, Паша… Нашему Петеньке, кажется, помощь требуется…

Записка была короткой: «Обнаружил, что за мной наблюдают, и уже, кажется, давно. Прошу срочной помощи. П.».

Глава 7

ПЕТЕРБУРГ.

Апрель 1879 года.

– Здравствуйте, Петенька, – сказал Севастьянов. – Вам привет от Саввы Львовича.

Акинфиев испуганно присел, во все глаза глядя на Пашу. Обернулся в комнаты, откуда падал свет на крыльцо.

– Кто вы? – тихо спросил он. – И как вы меня нашли?

– Я помогал господину Филиппову. Служу в министерстве. А найти вас, Иван Петрович, нетрудно: адресок ваш домашний в паспортном столе имеется, да и в служебной картотеке.

Акинфиев подслеповато прищурился. Вздрогнул:

– Ну, что же мы тут, на крыльце… Пожалуйте в дом.

Дом Акинфиева был с мансардой, и туда-то, в мансарду, он и повёл Севастьянова. Но сначала познакомил с семьёй. Супруга сидела в гостиной, кутаясь в шаль. Она была в ночном чепце, раскладывала пасьянс. Увидев Севастьянова, поднялась, подала руку.

– Здравствуйте! Ах, к нам так редко гости приходят! Иван Петрович такой нелюдим, а мы всегда гостям рады. Сейчас самовар поставят!

– Не затрудняйтесь, – сказал Севастьянов. – Я к Ивану Петровичу по делу…

Из комнаты вышла худая бледная девица, лицом похожая на мать.

– Это моя Верочка, – сообщил Акинфиев. – Говорит по-французски, прекрасно музицирует. Это, Верочка, мой товарищ по работе.

Акинфиев на секунду смешался, вопросительно взглянул на Севастьянова.

– Павел…

– Павел Александрович, – помог ему Севастьянов.

– Очень приятно, – сказала Верочка, робко взглянула на Севастьянова и покраснела.

– Не робей, Верочка. А лучше сыграй нам что-нибудь из Глинки.

– Отчего же не из Годара? – спросила Верочка.

Севастьянов поклонился:

– Простите великодушно, но это, если можно, позже…

– Как хотите, – погрустневшим голосом проговорил Акинфиев. – А вот мои пострелята, Антоша и Викуша…

Перед Севастьяновым возникли два мальчика-погодка. Один был посветлей – в мать, другой потемнее – в отца.

– Добрый вечер! – чуть не хором сказали мальчики.

– Умницы… – заученно пробормотал Петенька. – Уроки уже приготовили? Ну, ступайте, играйте…

Акинфиев обернулся к Паше.

– Ну-с, прошу в мой, так сказать, одинокий приют…

И он пошел к лестнице.

В мансарде было, вопреки ожиданию, неуютно. На старом диване валялся скомканный старый плед, на письменном столе лежал громадный рыжий кот: он сощурился, когда Акинфиев, потушив свечу, зажёг лампу под грязным, усиженным мухами, абажуром.

– Прошу! – повторил Акинфиев, указывая на старое, видавшее виды кресло, стоявшее сбоку от стола.

Севастьянов сел. Сейчас же к нему на колени прыгнул кот и замурлыкал. Кот оказался довольно увесистым. Он мурлыкал, тёрся о руки Севастьянова, а потом начал играть коготками, запуская их, и довольно больно, в колени…

Защёлкало что-то вверху. Севастьянов поднял голову: в углу, в клетке, подвешенной очень высоко, суетилась птица с уродливо изогнутым клювом.

– Это клёст. Таёжная птичка, – пояснил Иван Петрович. – Очень ласковая птичка. Когда я её выпускаю из клетки – она мне волосы клювиком завивает… Стёпа! Стёпочка!

Клёст защёлкал с удвоенной страстью. Кот оставил в покое колени Севастьянова, поднял морду и хмуро поглядел на Стёпу.

– Вот-с, – сказал Акинфиев грустно, усевшись на диван. – Так я и живу. В полной, можно сказать, духовной изоляции. Боже мой, вы даже не представляете себе, насколько я одинок!

Снизу донёсся голос супруги:

– Ванюша! Самовар готов!

– Вот видите? То есть, слышите? – понизил голос Акинфиев. – Нигде не спрятаться. Один в толпе, как перст!

Севастьянов промолчал. С его точки зрения, при таком изобилии жильцов в этой квартире о какой-либо изоляции не могло идти и речи. Сам Севастьянов терпеть не мог птиц в клетках, – жалел их; и котов, – чихал от их шерсти.

Он тут же чихнул.

– Извините. Кошачья шерсть на меня так действует.

– А! Понимаю. Супруга тоже кашлять начинает, когда Мурлыка ей на колени ложится… Сейчас, не беспокойтесь…

Иван Петрович весьма неделикатно схватил кота за загривок и вышвырнул на лестницу. Кот злобно фыркнул за дверью.

Севастьянов перевёл дух.

– Итак, Иван Петрович… Я понял, что за вами следят.

– Да-с! Следят! – встрепенулся Акинфиев. – Я уже несколько дней примечаю. Когда на кладбище иду – всегда одного и того же городового встречаю. Причём, заметьте, в разных местах! Я уж пробовал ходить другой дорогой. И всё равно он – тут как тут.

– Ну-у… Городовой, – он, может быть, только вас охраняет, – сказал Севастьянов. Правда, не очень уверенно. О городовом Лев Саввич ни разу не упоминал.

– А зачем же ему меня охранять?

– Так вы же сами сказали: следят.

– Да. Следят. Третьего дни двух дам приметил. И вспомнил, что одна из них мне уже встречалась. Вечером, когда я со службы шёл. Увидела меня – отвернулась. Я бы и не вспомнил, но тут гляжу – стоит она самая, и другая с ней. По виду – барышни, на курсисток похожи. Только одна постарше. И, наконец, вот, взгляните…

Акинфиев подскочил, сунул руку под валик дивана и вынул скомканную бумажку:

– Извольте прочесть. Камень в неё был завёрнут – и мне в форточку, вот прямо сюда, в мансарду, влетел.

Севастьянов прочёл. На бумажке было написано лишь одно слово: «Иуда ».

Почерк был женским, – Паша понял это сразу. И задумался.

– Курсистки, говорите? Две?.. – спросил он.

– А этого мало? – нервно ответил вопросом на вопрос Акинфиев. – Вам, что ли, три нужны?

Севастьянов не ответил. Он поднялся, подошёл к окну. И вдруг взмахнул рукой, властно приказал:

– Погасите свет!

Акинфиев метнулся к столу, свет погас. По тёмному переулку, пригибаясь, убегала какая-то фигура. Судя по платью и походке, – женщина.

– Что там? – в ужасе спросил Акинфиев, опасливо выглядывая в окно через плечо Севастьянова.

– М-да… Дамы-то, я вижу, серьёзные… Одна из них только что здесь, под окном стояла, у палисада.

– Вот видите!

Акинфиев побледнел и отшатнулся от окна.

– Зажгите свет и сядьте, – сказал ему Севастьянов. – Давайте подумаем, что всё это означает…

Акинфиев сел на заскрипевший диван. Прошептал:

– Что же это может означать… Я с двумя дамами из революционерок знаком. Одну они Баской называют, другую – просто Анной. Но те, что за мной следят, – это другие дамы, не они. Хотя…

* * *

ЖЕНЕВА.

Апрель 1879 года.

Морозов долго не мог уснуть в эту ночь. Он лежал на кипах резаной бумаги и смотрел в окно, на чужие швейцарские звёзды, которые здесь, в более низких широтах, казались больше и ярче, чем в России.

Потолка в комнате не было; окно было прорезано прямо в крыше.

Вот уже вторую неделю Морозов жил в типографии: так оказалось и дешевле, и уютнее. Первое время он жил в гостинице «Дю Нор», а потом, когда закончились деньги, по квартирам русских эмигрантов. Провёл две или три ночи у самого Петра Ткачёва, главного заграничного идеолога террора, а в жизни – истинного джентльмена, обременённого семьёй и семейными заботами.

Но жить по чужим квартирам и питаться за счёт хозяев – нет, Морозову это было не по душе. Перестал он ходить и в эмигрантское кафе «Грессо», где с утра до ночи заседали эмигранты-революционеры. Уже после второго сидения в кафе у Морозова разболелась голова от пустопорожней болтовни и дрянного вина (хорошего вина нигде не работавшие эмигранты не могли себе позволить).

Вспомнилась смешная сцена. Старый эмигрант-народник Жуковский после третьего стакана произнёс пламенную речь о необходимости народного восстания в России. И, между прочим, сказал:

– Когда восстание произойдёт, я тотчас же поеду в Россию. Знаете, для чего? Возьму револьвер и пойду по улицам. И каждому встречному буду приказывать, чтобы показал ладони!

– Это зачем? – удивился Морозов.

– А вот! – с торжеством отозвался Жуковский. – Если на ладонях мозоли, значит, наш человек, рабочий или мастеровой! А если мозолей нет – au mur! К стенке!

Видимо, это была одна из любимых его идей, поскольку остальные не слушали: перешёптывались, чокались стаканами по-русски, выпивали.

Но Морозов решил, что эта идея никуда не годится, и решил возразить.

– Ну, а как же интеллигенция? Учёные или литераторы, например? – спросил он.

– Ага! – словно ожидал этого вопроса Жуковский, и даже зажмурился от удовольствия. – Интеллигенция тоже должна работать! А книжки сочинять или, скажем, опыты на собаках ставить можно и в свободное время!

И он с победным видом оглядел присутствующих. Все невольно притихли. И в этой тишине Морозов вдруг уронил:

– А что, Жуковский, покажите-ка ваши ладони…

Стало ещё тише. Кто-то прыснул, сдерживая смех. Жуковский внезапно покраснел, потом побледнел…

Неизвестно, чем бы закончилась затянувшаяся пауза, если бы Саблин вдруг не захохотал во всё горло.

– Ай да Морозов! Срезал нашего Жука! – закричал он.

Эмигранты тоже смеялись. Жуковский с ненавистью смотрел на Морозова и, украдкой, – на свои ладони…

– Да ладно, Жук! – крикнул Саблин сквозь смех. – Коля пошутил, а ты уж и обиделся! Шутник у нас Коля!..

Тем и закончилось. Остаток вечера Жуковский просидел тихо и ушёл не попрощавшись.

* * *

Михайлов, отправляя Морозова в Женеву, полагал, что он едет туда не только для того, чтобы временно скрыться от всевидящего ока Охранки, но и с практическими целями: завязать крепкие связи с русскими революционерами в Европе, помочь с выпуском нового журнала «Работник». Кроме того, Михайлов хотел на время развести двух главных публицистов ИК – Морозова и Льва Тихомирова, между которыми возникли нешуточные трения. Всё, что писал Морозов в изданиях «Земли и Воли», а затем «Народной воли», Тихомиров без зазрения совести приписывал себе. И при этом ещё и высмеивал Морозова в кругу руководителей ИК. Дескать, пишет кудряво, всё о каком-то «методе Шарлотты Корде» поминает, хотя кто о ней знает, об этой Шарлотте? Ни один рабочий таких писаний не поймёт. Писать надо яснее и проще. К тому же, язвил Тихомиров, Шарлотта Корде – контрреволюционерка: ведь она убила вождя Французской революции Марата! Хорош «метод», нечего сказать!

Морозов в спор не вступал, но переживал и мучился, а по временам, не выдержав, отказывался писать вообще. Тигрыч тогда на время притихал. Но через некоторое время начинал своё…

На самом деле главное, ради чего ехал Морозов, должно было произойти завтра. Это было свидание с князем Петром Кропоткиным; свидание, которого Морозов добивался с первого дня приезда в Женеву.

Кропоткин… Самая загадочная и самая значительная фигура революционной эмиграции. О нём слагались легенды. В юности князь учился в Пажеском корпусе и в числе лучших учеников входил в личную пажескую свиту императора. По выходе из корпуса отказался от придворной карьеры и вступил на военную службу. Но не где-нибудь в штабе округа, в тёплом и безопасном месте, нет, – отпросился аж на Дальний Восток, на службу в Амурское казачье войско! Службу он совмещал с серьёзными занятиями наукой: объездил всю Сибирь, написал труд о значении Ледникового периода, о строении земных пород.

Оставив службу, вернулся в столицу, был избран секретарём Русского Географического общества.

И одновременно одним из первых в России начал пропаганду социалистических идей в народе. Рассказывают, что Кропоткин проявлял при этом чудеса изобретательности.

К примеру, в конспиративный дом на окраине входил хорошо одетый барин. А через некоторое время из дома выходил обычный простолюдин, мастеровой или фабричный. В этом обличье князь ехал в рабочие предместья и читал лекции, вёл пропаганду. Потом возвращался в конспиративный дом, и появлялся снова в виде барина и интеллектуала.

Потом – хождение в народ, арест, крепость. В 1876 году из тюремной больницы князь Кропоткин бежал: за воротами его ожидали Кравчинский и Войнаральский в пролётке. Этот дерзкий побег всполошил полицию и Охранку. В пролётку был запряжён рысак Варвар – тот самый «революционный конь», о котором узнал даже император. Варвар принял участие и в другом предприятии: в 1878 году он увёз Кравчинского после покушения на Мезенцева, когда на глазах десятков прохожих, среди бела дня, Кравчинский вонзил трёхгранный кинжал в бок прогуливавшегося шефа жандармов.

После побега князь эмигрировал, продолжал заниматься наукой, создавал собственную модель анархизма – самоуправляющихся общин.

И вот, наконец, завтра Морозов увидит его. Да, завтра…

Морозов всё глядел в наклонное окошко высоко над головой, забыв о голоде: деньги у него давно уже кончились, надо было бы занять, но – у кого? Эмиграция сама живёт в нищете. А к Петру Ткачёву обращаться неловко: он и так через день на обеды к себе приглашает…

Морозов вспомнил о деньгах, и под ложечкой опять засосало. Он вздохнул, перевернулся на живот. Знал по опыту: так голод ощущается меньше. Запах бумаги и типографской краски убаюкивал его: это были родные запахи, почти российские…

Морозов повозился, устраиваясь поудобнее. И уснул перед рассветом сном невинного младенца.

* * *

Стояло чудесное утро. Пётр Алексеевич Кропоткин неторопливо прогуливался по набережной Лемана, как называли здесь Женевское озеро, любуясь видами этого лучшего из уголков мира. Справа над городом нависал двугорбый массив горы Салев. Сейчас, облитый светом поднимавшегося солнца, он был окрашен в нежные золотистые тона. А слева до горизонта расстилалась лазурная гладь Лемана. Между озером и горой причудливо вились улочки с разнообразными домами, перенесёнными сюда, кажется, из нескольких европейских стран. Между домами и на стенах общественных зданий полоскались длинные полосы голубой и жёлтой материи: это были цвета Женевского кантона. Эти полосы создавали праздничный, почти сказочный вид, оттеняя разнообразие фасадов, балконов, мансард, лестниц…

Кропоткин, забывшись, смотрел по сторонам, как вдруг, словно из-под земли выскочив, перед ним оказались два человека.

– Пётр Алексеевич! Доброго утречка!

Кропоткин близоруко прищурился, узнавая говорившего: чёрные цыганские кудри, шляпа залихватски сдвинута набок… Это был Сергей Кравчинский.

– Доброе утро, Сергей Михайлович, – отозвался Кропоткин. Перевёл взгляд на спутника Кравчинского. Это был высокий юноша, безбородый и безусый, в очках, которые он постоянно поправлял от волнения.

– Вот, Пётр Алексеевич, познакомьтесь, – сказал Кравчинский. – Николай Морозов. Тот самый, о котором я вам говорил.

Кропоткин недоверчиво посмотрел на Кравчинского. Как? Неужели это тот самый Морозов, который вошёл в секретный полицейский список самых опасных людей в России? Список недавно был опубликован в Лондоне, в лавровском журнале «Вперёд!».

Заметив взгляд Кропоткина, Кравчинский понял его по-своему:

– Да, Пётр Алексеевич, видите, какая молодёжь идёт нам на смену?

– М-да… – неопределённо хмыкнул Пётр Алексеевич. – Однако боюсь, не вышло ли ошибки…

Морозов внезапно густо покраснел: вот-вот брызнут из глаз слёзы.

– Вы… – прерывающимся от волнения голосом выговорил он. – Вы мне не верите?

– Я верю Кравчинскому, – угрюмо ответил Кропоткин. – А вас я пока не могу… Э-э… Говоря научным языком, идентифицировать.

Теперь уже обиделся Кравчинский. Он обижался совершенно по-детски: или лез в драку, или надувался, как индюк.

– Пётр Алексеевич, – сказал он. – Я Морозова знаю давно, вместе в народ ходили… Так что… Если вас смущает его вид, так это потому, что он здесь новичок. Да и выглядит моложе своих лет…

Кропоткин смягчился.

– Прошу меня извинить, – буркнул он, не глядя на Морозова. – Сергей Михайлович, не беспокойтесь. Вам я целиком и полностью доверяю. Но сейчас попрошу вас оставить нас наедине.

Кравчинский совсем обиделся.

– Как вам угодно, – сказал он, гордо вскинул голову, развернулся и зашагал крупным полувоенным шагом: сказывалась выправка, полученная ещё в Артиллерийском училище.

Когда Кравчинский исчез в глубине аллеи из плакучих ив и пирамидальных тополей, Кропоткин наконец прямо взглянул в лицо Морозова.

– Так это вы написали брошюрку о террористической борьбе? – спросил он после паузы.

– Я, – просто ответил Морозов.

Кропоткин двинулся с места, жестом приглашая Морозова следовать рядом.

– Написано дельно. Но лишь для человека понимающего. Простой народ ваших умствований, извините, не поймёт.

Морозов снова запунцовел.

– Что это за «метод Вильгельма Телля и Шарлотты Корде»? – продолжал Кропоткин. – Убийство из-за угла, что ли? Смешали народного героя Швейцарии с контрреволюционеркой… Видите, даже мне не очень понятно…

Морозов молчал.

Они шли по набережной, мимо летних террас многочисленных кафе, которые ещё не открылись. Полоскались на ветру голубые и жёлтые полотнища, чайки кричали вдали, а на набережной появились первые прохожие.

– Я не убийство из-за угла имел в виду, – наконец, сделав над собой усилие, проговорил Морозов. – Я…

– Да понимаю, – отмахнулся Кропоткин. – Начитались в детстве Шиллера… Только Шарлотта Корде здесь не к месту. Да и Вильгельм Телль, насколько помню, из-за угла ни на кого не покушался… Впрочем, прошу простить. Здесь, в эмиграции, становишься недоверчивым и подозрительным… Ну, так зачем вы желали меня видеть?

Морозов помолчал. Когда прошли мимо коляски молочника, Морозов, понизив голос, отчётливо выговорил:

– Мне велено передать вам, что вы приговорены к смерти.

Кропоткин приостановился.

– Что?

– Да, именно так. Вы слышали о «тайном эскадроне», созданном Охранкой? Так вот этот «эскадрон » и получил приказ сделать на вас покушение. Здесь, в Женеве, или в Париже.

– Ну, в Париж, я, как говорится, больше не ездок, – кривовато усмехнулся Кропоткин. – Меня там хотели арестовать и выслать в Россию, да спасибо местным анархистам: предупредили вовремя… Так значит, теперь уже и смерти моей желают? И кто там состоит, в этом «эскадроне»?

– Не знаю. Жандармские чины, люди из тайной полиции… Эскадрон создан, как я слышал, с молчаливого согласия цесаревича Александра Александровича.

Кропоткин помолчал.

– Вы сказали: вам велено передать. А кем велено?

Морозов открыл рот, запнулся.

– Я не могу сказать вам имени. Разве только псевдоним: Хронос.

Кропоткин снова приостановился, с изумлением взглянул на Морозова.

– Постойте! Да вы откуда такие вещи знаете?

Морозов пожал плечами, поправил очки, покосился сбоку на Кропоткина.

– Ещё Хронос просил передать, что против Мавра заведено дело. Скорее всего, он будет оклеветан. Кстати, его имя стоит первым в списке приговорённых к смерти «тайным эскадроном».

– Боже мой! – воскликнул Пётр Алексеевич, останавливаясь и разворачиваясь лицом к Морозову. – Николай! Или вы немедленно расскажете мне всё, что знаете о Хроносе и Мавре, или я буду вынужден прекратить этот разговор!

Морозов снова поправил очки и, ещё более понизив голос, сказал, глядя себе под ноги:

– Трудись, как сталь, и защищайся…

После этих слов с Кропоткиным произошла перемена. Он вдруг порывисто подхватил Морозова под локоть и потащил куда-то в боковую аллею.

– Знаете что, – на ходу пояснил он. – Я думаю, нам понадобится немало времени, чтобы поговорить откровенно… Я знаю здесь один чудесный уголок, где нам никто не помешает. Сейчас срежем угол и выйдем на берег Роны… Это река, которая вытекает из Лемана… Там неподалёку от берега есть замечательный уединённый островок…

– Я знаю, откуда Рона вытекает, – с обидой в голосе сказал Морозов. – И остров этот знаю. Остров Руссо. Я по утрам хожу туда читать. Как раз возле памятника великому французу, на скамейке, и читаю. Очень удобно: с набережной меня закрывают ивы, а мост к острову виден, как на ладони…

Кропоткин быстро взглянул на него:

– Да вы, я вижу, совсем молодец… Именно туда я вас и приглашаю. Кстати, трава там…

Он замолчал, и Морозов, поняв, что от него требуется, продолжил:

– Да, змеям там не спрятаться нигде. Ведь… Latet anguis in herba…

* * *

АЛЕКСЕЕВСКИЙ РАВЕЛИН.

Апрель 1879 года.

Помощник смотрителя Нефёдов вошёл в камеру Нечаева с видом деловым и торжественным. Достал из кармана ключи и объявил:

– С вас велено снять кандалы!

– А я этого давно жду, – отозвался Нечаев. – Приказ-то уж две недели как подписан, – он подмигнул Нефёдову. – Может, думаю, где в канцелярии, как у нас обычно бывает, потерялся…

Он лежал, читая какую-то толстую книгу: ему на днях разрешили выдавать книги из крепостной библиотеки.

– Валяй, снимай.

Нечаев подставил ноги. Нефёдов повозился с замком, снял кандалы, передал караульному.

– Ну, что ещё? – спросил Нечаев.

– Так что – записка вам с воли…

– Ну, читай.

– Не могу-с. Записка с секретом…

Нечаев сел на постели.

– Дур-рак!

Помощник смотрителя вытянул руки по швам.

– Давно бы уже научился и шифрованные письма разбирать!.. Вот Гудков же научился!.. Ну, ладно, давай сюда.

Он взял аккуратно запечатанное конвертом письмо, небрежно сунул под подушку. Мельком взглянул на Нефёдова.

Вздохнул.

– Чего ждёшь? A-a… Ладно… Ступай к старшему по караулу. Скажи: мол, Пятый нумер приказал целковый тебе выдать.

Помощник помялся.

– Дык… Не поверят-с.

Нечаев ещё раз вздохнул.

– Ну, что с вами делать…

Он присел к столу, раскрыл тетрадь, разлинованную на квадратики. Оторвал один квадратик, на котором было написано: «Один рубль». Подал Нефёдову. Тот взял с благоговением. Спросил:

– Не изволите ли приказать купить вам что-нибудь?

– Изволю! Ножик для бумаги купи, да линейку, – видишь, деньги у меня рваные получаются. Ну, ступай… Стой! Позови-ка унтер-офицера.

– Слушаюсь!

Помощник выскочил из камеры.

Нечаев достал из-под подушки письмо, распечатал, начал читать. Когда унтер вошёл, Нечаев дочитывал письмо. Унтер ждал, стоя навытяжку посреди камеры.

– А! – сказал Нечаев, словно только что увидел унтера. – В седьмой камере, я знаю, новый узник.

– Точно так! – ответил унтер. Он уже давно не удивлялся прозорливости Нечаева, этого таинственного и страшного человека.

– Ну, так вот. Настоящая его фамилия Бобохов. Он в жандармов стрелял при аресте. Приговорён к расстрелу, но государь милостиво изволил заменить расстрел каторгой. Так что Бобохов скоро отправится на Кару. Но вот что… – Нечаев понизил голос. – Знай, что Бобохов – колдун и тайно работает на германского кайзера. Он может в воду уйти!

– Это как? – поразился унтер.

– А так! Уйдёт – с тебя голову снимут. Ты вот что. Когда он будет умываться, ты стой позади него. Он уже уходил так однажды из домзака. Пошептал на воду – и бултых в рукомойник, да в трубу-то и ушёл! Только сапоги мелькнули. Его, правда, потом поймали: он по трубе в Неву уплыл, а на берегу его полицейские и сцапали.

Унтер раскрыл рот от удивления.

– Во-от оно что!.. – шёпотом выговорил он, словно поражённый неким откровением.

– Вот то самое, – без усмешки, строго выговорил Нечаев. – Иди. Да смотри, стой позади него, и хватай покрепче в случае чего! И еще конвойных с собой возьми! Потом придёшь – расскажешь.

И Нечаев снова углубился в чтение.

* * *

Вечером вбежал унтер, взволнованный, с красным лицом.

Нечаев приподнялся:

– Ну, что?

– Едва не ушёл! Спасибо, батюшко, за науку! Еле успели мы его за ноги-то ухватить! Теперь умываться в таз будет. Из таза-то он далеко не уплывёт!

Унтер самодовольно разгладил усы и даже подмигнул Нечаеву.

Нечаев строго сказал:

– Что удержали – молодцы. И про таз ты хорошо придумал. Но вот что. Всё же он мой товарищ по несчастью, да и цель у него та же, что и у нас: старого царя долой, нового поставить. Так что купи-ка ему, братец, молока и белую булку. А на словах скажи: от Нечаева, мол. Понял?

– Так точно!

– Ну, ступай.

Когда унтер ушёл, Нечаев упал на постель, задрал ноги и, зажав себе рот подушкой, начал хохотать.

Но дверь снова приотворилась. Тот же унтер просунул голову в камеру:

– А осмелюсь спросить у вашего сиятельства… Когда царя прогоним, – кого поставят-то?

Нечаев пересилил смех; загородившись книгой, сказал:

– А ты как думаешь?

– Ну… мы тут с ребятами посоветовались… Они говорят – вас!

– Что-о?

Нечаев отбросил книгу.

– Это откуда ж такая глупость? И кто её придумал?

Унтер прикрыл за собой дверь, понизил голос.

– Кто придумал – не могу знать. А только унтер Александров сказал под большим секретом, что вы и есть убиенный заговорщиками во цвете лет первенец Государя императора Николай Александрович! Потому вас ироды и гноят тут, чтобы на престол возвести беззаконного наследника-цесаревича Александра Александровича.

Нечаев едва удержался от смеха.

– Вот я этому унтеру Александрову… – выговорил он. – Он, кажется, завтра на службу выходит? Ну, я ему покажу первенца! Он у меня попомнит наследника… А ты, дурак, ступай прочь, да глупые разговоры не веди! Хотя, стой. Всё, что в дежурной комнате говорят, теперь будешь мне докладывать. Понял?

– Так точно!

– Хорошо.

Нечаев вырвал из тетрадки еще один квадратик.

– Это тебе. Благодарю за службу. У старшего по караулу получишь…

– Рад стараться!

– Да смотри: о наших с тобой разговорах – никому ни слова!

Дверь за унтером закрылась. Нечаев подумал, кусая губы. Потом открыл тетрадь с конца, на чистой странице начал выводить буквы шифрованного письма.

Закончив, вырвал страницу, сложил. Капнул на клапан воску из свечи, приставил пуговицу с орлом. Крикнул:

– Гудков!

Когда дежурный вошёл, Нечаев сказал:

– Вот, возьми письмо. Ночью сбегай к прачке Настёне, та передаст, кому следует. Да смотри, чтоб никто и духом не знал!

Дежурный Гудков спрятал письмо на груди, за пазуху.

– Будет сделано, ваше сиятельство!

«Ваше сиятельство!» – мысленно передразнил его Нечаев. Но вслух дразнить не стал: Гудков был одним из самых верных его слуг.

– Ступай. Деньги получишь утром. Да скажи там, в дежурной комнате, чтобы так не орали! Я спать хочу…

* * *

Акинфиев стоял на палубе, опершись о поручни. Погода была прекрасная: легкие, как пух, облачка плыли в ярко-синем небе. Кружась над волнами, кричали чайки. Внизу, у борта, пенилась бирюзовая вода.

Был выходной день, и Акинфиев решил сделать с женой прогулку на пароходе по Финскому заливу. Доктор давно уже говорил, что морские прогулки для Ираиды Степановны были бы крайне полезны.

Накануне Акинфиев предупредил о прогулке Севастьянова, встретившись с ним на набережной Невы, у Сенатской пристани.

– Ну, на пароходе вам опасаться нечего, Иван Петрович, – сказал Севастьянов. – Народ кругом, вряд ли террористы осмелятся напасть на вас… Но вы всё же будьте настороже. У вас есть револьвер?

– Боже сохрани! – испугался Акинфиев. – Я телеграфист, а не убийца!

– А вот это вы зря. Не только убийцам револьверы нужны… Ну да ладно. Не думаю, что вам придётся стрелять. И вот еще что, на всякий случай… Постарайтесь, чтобы возле вас всегда люди были. Прогулка-то долгая?

– На весь день!

– С остановкою?

– Да-с, в Петергофе. Потом до Котлина, и обратно в Питер.

– А дома что? Прислуга у вас есть?

– Есть… – смешался Акинфиев. – А что, вы думаете, они и в дом…

– Ничего я пока не думаю. Но у террористов планы всегда неожиданные. Велите, чтобы Верочка гулять не выходила, с мальчиками весь день была. И чтобы чужим двери не отпирала.

Акинфиев побледнел.

– Вы считаете?.. Это так серьёзно?

– Всё серьёзно в нашем деле, Иван Петрович. Вспомните Филиппова.

Акинфиев перекрестился:

– Да я его, что ни час, вспоминаю…

Севастьянов положил руку ему на плечо:

– Напугал я вас, а может, и зря совсем… Отдыхайте, ни о чём не беспокойтесь. Я велю околоточному агентов в ваш переулок послать. Пусть за домом присматривают.

Акинфиев поёжился. Ветер с Невы показался ему вдруг невыносимо холодным; он пронизывал до костей.

– А может, и на пароход агента посадить? – наивно спросил он.

Севастьянов развёл руками.

– Что вы… Пароход маленький, а агенты у нас, сами знаете, какие… Его сразу же заметят, мало, что сторониться будут, – ещё и капитану пожалуются… – Севастьянов вдруг улыбнулся. – Давеча мне случай рассказали… Один агент донос на своего соседа принёс. Прочитали. И что? Слово в слово такой же донос, но уже на своего соседа, за неделю до того принёс другой агент… А на пароходе обязательно кто-то из военных будет: жандарм, морской офицер, а то и гвардеец. Так вы, если подозрительное что заметите, к ним обращайтесь. Они скорее помогут, чем полицейский агент… Ну, успокойтесь. Отдыхать тоже надо. Особенно в нашей профессии. Забыться хоть на день. Вырваться из Петербурга… Мы с Филипповым под парусом, бывало, ходили…