Текст книги "Искатель. 2004. Выпуск №8"

Автор книги: Сергей Борисов

Соавторы: Юрий Невзоров,Дмитрий Дубинин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Зал притих. Вероятно, ощущение страха, когда существует реальная возможность заглянуть в глаза смерти, передалась людям. Какая-то дама из первого ряда всхлипнула, а мужчина, сидящий рядом с ней, начал усиленно кашлять. Кашель короткой серией выстрелов прозвучал в абсолютной тишине и затих.

И тут француз заметил мой пристальный взгляд и улыбнулся мне. А потом ассистенты выбили табуретку у него из-под ног…

Оказалось, что Ламонт говорит по-русски, но на бумаге я не стану передавать его кошмарный акцент. Мы сидели в пустом баре и медленно тянули пиво. В зале было тепло, пахло сигаретным дымом и водкой. В углу за столиком, стоящим рядом с невысокой пальмой, сидела охрана француза: три крепко сбитые мужские фигуры с недоразвитыми головками на покатых плечах. Телохранители по приказу хозяина не вмешивались в нашу беседу, они о чем-то жарко спорили и пили «пепси», а мы с профессиональным самоубийцей присматривались друг к другу.

– Разве не может человек научиться не умирать? – спрашивал он меня. – Просто взять и научиться.

– Избегать смерти, обманывать ее? Наверное, может. Но ведь это следующий уровень развития человечества… если я правильно понимаю вашу мысль.

– Понимаю вашу мысль, – повторил он мои слова и приложился к кружке. – Это как в компьютерной игре. Вы произвели ряд действий, и внезапно – подарок. Следующий уровень. А потом вы понимаете, насколько примитивна и одноплоскостна была ваша прошлая жизнь – жизнь предыдущего уровня.

– Вот именно это вы и доказываете на собственных примерах.

– Примерах? – он недоуменно посмотрел на меня, потом просиял. – Да-да, мои выступления! Но это дано не каждому.

– Почему?

– Вам не понять. Это как талант: одному он дан с рождения, а другому, сколько бы он ни бился, не научиться. Если Господь не дал вам способности к рисованию, из вас не получится художника. Вам не удастся создать шедевр: мадонну с младенцем, или сон в летнюю ночь, или черный квадрат, или…

– Почему же? Предположим, вы всей душой хотите писать картины. Идите учиться в университет. Там вам объяснят, как правильно держать кисть, по каким принципам смешиваются краски.

– Вам могут показать азы, но если вам это не дано…

– А если я сейчас возьму нож, – прервал я его, – и всажу вам в грудь? Сможете отклонить мой удар? Или вы мгновенно остановите кровь? И рана заживет…

Я специально не говорил о равновесии, хотя уже тогда кое-что заподозрил. Нет, неверно: подозрения посетили меня гораздо раньше, когда ночами я сидел в библиотеке за газетами, сравнивая разные статьи. Некоторые из них непосредственно относились к мсье Ламонту, а другие, на первый взгляд, не имели к нему никакого отношения. В одной газете писали о новом трюке великого иллюзиониста: он, дескать, на глазах нескольких тысяч зрителей был укушен полутораметровой среднеазиатской гюрзой. Очевидцы констатировали наличие на его ноге следов от укуса. По прошествии времени Ламонт почувствовал легкое недомогание, но этим все и закончилось. Он не умер; более того, следы от укуса полутораметровой гадины исчезли. В другой газете я нашел статью о смерти сотрудника французского террариума: одного укуса небольшой по размеру гадюки хватило, чтобы отправить на тот свет человека, который половину жизни провел радом со змеями. Но я бы не обратил внимания на это совпадение, если бы сотрудник террариума не оказался двоюродным дядькой иллюзиониста. Вот они – космические-весы. На одной чаше, скрестив ноги, сидит сам Жан Ламонт, миллионер, смеющийся в лицо смерти, а на другой – близкий ему человек. Умирающий так же, как суждено было умереть иллюзионисту. Не точь-в-точь, конечно, однако суть оставалась неизменной.

Подобных случаев, когда Ламонт избегал смерти, а вместо него умирал какой-нибудь родственник (дальний и не очень), я нашел несколько десятков. Газеты исправно констатировали факты, не удосуживаясь сопоставить их. Я тоже какое-то время никак не мог найти связь между ними: слишком уж невероятной была моя теория. Слишком уж циничным выглядел в ней французский иллюзионист.

Подвыпивший мсье Ламонт отказался демонстрировать мне свою неуязвимость от удара ножом и предложил прогуляться по набережной. Мы шли, пиная ногами ковер желтой опавшей листвы. За нами на порядочном расстоянии ехал черный «мерс» француза, в нем сидели его телохранители. Они зорко следили за моими действиями, но вмешиваться в наш разговор пока не спешили. Когда мы пересекали трамвайные пути, я вдруг закричал, что не верю.

– Не верю, – кричу я, зная, что мой вопль по экспрессии ничуть не уступает тому же выражению Константина Сергеевича, и оттого еще больше возбуждаясь. – Если вы такой всемогущий, уберегите меня от смерти. Или все это – фикция?

– Но мне нельзя… Вернее, я не могу.

А я уже падаю на рельсы, следя глазами за приближающимся трамваем. Лежу на мокром асфальте, положив правую руку и голову на железное полотно рельсов, и с убеждением говорю:

– Остановите трамвай в сантиметре от моего лица, мсье Ламонт! Остановите этот чертов трамвай, и тогда я уверую в вас.

– Я не Иисус, чтобы в меня верить. Я не хочу вашего поклонения. И я не буду вас спасать.

Вдруг до меня доходит вся глупость поступка, и понимание этого заставляет подниматься на ноги. Задумчиво произносить:

– Теперь вы будете говорить, что мысленно заставили меня встать с рельсов…

– Нет, я здесь ни при чем, это вы сами поднялись на ноги.

«Мерс» напряженно замирает. Бритоголовые не показываются наружу, но я даже спиной, покрытой кожей куртки, ощущаю угрозу. Они не понимают моего поступка и потому готовы к любым действиям. Но я не дам им повода показать силу, я буду умнее, гораздо умнее. Ведь не для того я пошел на сближение с Ламонтом, чтобы оказаться всего лишь побитым его охраной.

Дальше идем молча. Я вспоминаю выступление, вернее, ту его часть, когда француз боролся с веревкой. Сначала мне почудился хруст ломаемых шейных позвонков, но спустя несколько секунд я понял, что ошибся. Накрутил себя: хотел услышать хруст и убедил себя в том, что шея действительно сломалась. Как спичка, обыкновенная спичка.

Но шея выдержала, Ламонт висел и силился улыбаться.

И тут произошло нечто необъяснимое: француз вдруг сделался жидким. Нет, он не стал водой или квасом с обильной пеной вместо черных кудрей, просто его голова обрела доселе невиданную мягкость и текучесть. Словно бы все до единой косточки черепа исчезли и желеобразная масса мышц, костей, мозговой ткани и кожи медленно начала стекать вниз – сквозь петлю. Когда голова преодолела узел и Ламонт встал на ноги, его череп вновь обрел твердость. Такая метаморфоза заставила меня протереть глаза – похоже на то, что зрение меня подвело. Впервые в жизни.

Ширма упала к ногам поднявшего в приветственном жесте руки, улыбающегося иллюзиониста. Или колдуна?.. Шквал аплодисментов был настоящим взрывом, в котором утонули мои жиденькие хлопки.

…остановились возле моего дома. Я посмотрел ему в глаза:

– Почему вы согласились выпить со мной пива, почему не приказали своим мордоворотам выгнать взашей наглого типа из гримерки? Вы же не поверили, будто я хороший гид и с радостью покажу вам достопримечательности. Вы ведь чувствовали, что я не собирался водить вас по городу…

Он пожал плечами:

– Там на арене я увидел ваши глаза. Это было что-то! Я не могу передать словами… Так колдун чувствует, что нашел своего ученика, так отец понимает, что маленькое сморщенное тельце – его ребенок. Я называю подобное озарением.

– Вы хотите поделиться со мной своим талантом?

– Мне нечем делиться. Я не знаю, как я это делаю. Я просто умею жить. Даже после смерти.

– Но при чем здесь тогда «колдун с учеником»?

– Не знаю, право, не знаю… Мне кажется, вы поймете меня, поймете, что творится у меня в душе.

– Все не так просто, как вы говорите. Во всей этой истории есть что-то, что я не могу до конца осознать… Сам процесс. Как вы делаете свои фокусы?

– Если б я знал. Трансформация тела, наверное.

– Нет, я не о том. Почему – вы, а не дядя Вася из пятнадцатой квартиры, или мистер Кресс, или фрау Болен? Или еще кто-нибудь.

Он пожал плечами, а я предложил зайти ко мне на «чашечку» водки с закусью в виде хлебного мякиша, макаемого в масло из-под консервированного лосося, и он не смог отказаться. Почему – не знаю. Время было позднее, ему, наверное, ужасно хотелось спать, но, несмотря ни на что, он зашел ко мне. Охрана расположилась у подъезда, а мы с Ламонтом накрыли стол и сели за водку. После третьей рюмки, пока еще спиртное не успело сделать свое грязное дело, я решил выложить ему все.

– Вы должны знать про равновесие.

– Кое-что, – произнес француз, потом поправился. – Хотя, смотря о каком равновесии идет речь.

– Я читал одно из ваших интервью, в нем вы обмолвились о космическом равновесии. Везде свой порядок, действия, поступки уравновешиваются и тому подобное. А потом я начал замечать странности, на которые раньше не обращал внимания. Странности, напрямую связанные с вами, а точнее, с вашими выступлениями. Допустим, вы топитесь в стеклянном кубе, но как ни в чем не бывало остаетесь живы, а где-то на окраине Парижа с вашим внучатым племянником происходит несчастный случай. После шикарной вечеринки он захлебывается в собственной рвоте. И все бы ничего, если бы не совпадение по времени. Два этих происшествия случаются одновременно. Так же с таблетками. Вы выпиваете несколько пачек, но оттого лишь закатываете глаза и ухмыляетесь в камеры. А бывший муж вашей сестры – он травится выхлопными газами в собственном авто. А отравиться должны были вы…

– Остановитесь, – произнес француз пьяным, а потому немного надтреснутым голосом, – теперь я понимаю, почему согласился пойти с вами. Вы – дьявол. Это вы даровали мне мое проклятие, а теперь пришли требовать расчета.

– Никакой я не дьявол. Просто мне надо понять…

– Не делайте мне больно, не вспоминайте о моем проклятии.

– Бог мой, – воскликнул я, – до меня только что дошло: ваши родственники, наверное, как огня боятся ваших выступлений. И, верно, один из них перестал бояться несколько часов назад – в тот самый момент, когда вы боролись с петлей.

– Нет, теперь я умею обходить этот закон. Ритуальное убийство животных. В момент моего выступления в подсобном помещении один из ассистентов вспорол горло сиамской кошке. И это позволило мне в очередной раз обмануть смерть. Но здесь главное – не ошибиться. Горло, только горло!

– Значит, вам все же удалось сдвинуть весы в сторону.

– Да, и я пытаюсь научиться управлять ими. Хотя сам механизм остается неизменен: ради моих полотен кто-то должен умереть.

– Полотен? Вы имеете в виду картины? Краски?

Он только мельком взглянул на меня, но мне удалось ухватить его взгляд, взгляд совершенно сумасшедшего человека, который ради искусства, совершенства или чего-то еще готов жертвовать чужими жизнями. И тут я вспомнил его слова о картинах. Правильно: он пишет полотна, инструментом является собственное тело. И еще – дар, дар не человечий, но дьявольский, заставляющий тело размякать, а душу черстветь и покрываться жесткой коркой отстраненности.

– Вы ничего не понимаете, – вдруг в искреннем волнении зашипел француз. Его акцент усилился, он начал путать слова, а так как мы оба были изрядно пьяны, я с большим трудом улавливал смысл его слов. – Вам не дано почувствовать всесилие – когда Господь дарует человеку способности, коих нет ни у кого из смертных. Я – полуангел. Не смейтесь, пожалуйста, я не комик, я – почти ангел. А когда-то я был простой глиной… помните о глине Господа Бога? Это меня он вылепил из бесформенного куска глины.

– У каждого дара есть оборотная сторона.

– Разве смерть как явление – это так страшно?

– Смерть?

– Обыкновенная смерть, когда человек превращается в смердящий труп с впавшими небритыми щеками и серой кожей под мышками. Разве это так страшно?

– Ваша душа огрубела.

– Я – человек искусства, и не надо примерять ко мне моральные принципы простого сброда. Я – само искусство.

Я схватил его за лацканы пиджака.

Я тряс француза, шипя ему прямо в лицо:

– Какое, к едреной матери, «искусство»?! Вы – мясник, вы – заурядный мясник.

И внезапно произошло то, чего я никак не ожидал: Мамонт заплакал, повиснув у меня на руках.

– Я – скотина, – плакал мужчина, чуть ли не сопли вытирая о мой пиджак. – И что мне делать? Что делать скотине?

– Подохнуть. Раз и навсегда.

– Но я не могу. Ни-ког-да! Меня невозможно убить.

И, веруя в то, что дьявольский дар Ламонта можно (вот именно: можно!) использовать во благо, повернув его вспять, я надвинулся на него. Создать те же самые весы, но обратные, на одном конце которых будет все тот же Ламонт, а на другом – моя Лена. И посередине я. Как центр равновесия, человек, творящий не зло, но добро…

Хотя и «зло», и «добро» – понятия относительные. Именно так охарактеризовал бы их сам Ламонт, он сказал бы, мол, думая, что творишь добро, можно ошибаться. Ведь даже для волка гибель овцы – в какой-то мере благо…

Ламонт мог сказать именно так, посеяв в моей душе сомнения. Поэтому ни о чем спрашивать его я не стал.

Он умирал долго и мучительно.

Я сдавил его горло (горло, а не ножом в сердце или вилкой в глаз – в том была своя логика. Весы должны были качнуться и выровнять равновесие), а он, пытаясь трансформироваться, желеобразной массой вытекал сквозь мои пальцы. Боролся со всем сумасшедшим упорством, на которое был способен. Но я всякий раз вновь ловил его шею своими клешнями и сжимал, сжимал…

…я сидел и, тяжело дыша, смотрел на тело мсье Ламонта. Оно съежилось. Лежало на полу возле моей табуретки. Картина. Полотно…

Но получилось ли у меня? Получилось ли так, как должно было получиться? Или я был не прав: выдумал какую-то невероятную теорию про равновесие, про возможность обманывать природу?

А потом позвонил лечащий врач Лены: ей стало лучше. Опухоль на горле исчезла. Совершенно исчезла, словно ее никогда и не было…

…сидел рядом с трупом французского иллюзиониста, зная, что во дворе дежурят его широкоплечие гориллы, и совершенно дурацким голосом спрашивал и спрашивал у прерывисто гудящей трубки, а была ли опухоль вообще? Была ли она? Была…

Сергей Борисов
«КЛАССНАЯ» ПАРОЧКА

преступные хроники

Самое меньшее, что ставили в вину американскому режиссеру Оливеру Стоуну после выхода самого скандального, жестокого, кровавого, провокационного… и тем не менее самого талантливого фильма последнего времени «Прирожденные убийцы», – это вторичностъ. Бездумные убийства; отсутствие цели и морали, а вернее – собственная мораль, не приемлющая каких-либо ограничений; пара влюбленных, вооруженная всеми видами огнестрельного оружия. Все уже было! И с этим режиссер, обычно болезненно реагирующий на критику, не спорил, только уточнял: «В жизни – не в кино».

Рождение легенды

Посмотреть на изрешеченные пулями тела Бонни и Клайда можно было задешево. Всего-то доллар! Полицейские просчитались: запрашивать можно было в десять раз больше – желающих взглянуть на знаменитых грабителей, прежде чем их укроет земля, все равно нашлось бы предостаточно.

Зеваки выстраивались перед моргом в длинные очереди. В толпе шныряли мальчишки, предлагая купить наскоро сделанные книжечки со стихами Бонни Паркер. Купившие могли здесь же получить автограф на первую страницу – мать Бонни, Эмма Паркер, без устали водила ручкой. Стоило это все тот же доллар. Впрочем, желающие могли дать и больше на благое дело – сооружение надгробия. Камня еще не было, но эпитафию, которая будет на нем начертана, уже сочинили: «Как цветы расцветают под лучами солнца, питаясь свежестью росы, так и мир становится ярче, благодаря таким, как ты». Вполне в стиле Поэтессы Паркер.

Люди входили под мрачные своды морга и медленно двигались по узкому коридору. Вот настежь открытая железная дверь, за ней небольшой зал. На деревянных тумбах два гроба. А в них – те, кто бросил вызов всесильной государственной машине. Такие молодые, такие красивые – «Смотрите, тлен не посмел коснуться их лиц!» – они не могли, не имели права быть законченными негодяями, какими их выставляли полицейские и политики.

– Она прелестна, – шептались женщины. – А как талантлива!

– Машину он водил, как бог! – переговаривались мужчины. – А как стрелял!

– Это любовь, – сходились в главном те и другие. – До последнего часа вместе. Нет, что ни говорите, но это – любовь.

Никто и не спорил. Даже Чарлз Артур Флойд, по прозвищу Красавчик, тоже явившийся в морг, не решался возразить. Хотя он знал о Бонни и Клайде побольше, чем все эти обыватели, и имел об «убийственной парочке» свое мнение. Некогда оно оформилось в его распоряжении, отданном подчиненным ему бандитам: «Эти двое сумасшедших объявились на моей территории. Не давайте им ни еды, ни крова. Если удастся, выведите на них полицию. Они – паразиты, и таким не место среди порядочных парней вроде нас».

– Ах, это так романтично! – всплеснула руками старушка в кокетливой шляпке.

Чарлз Флойд хмыкнул и снова ничего не сказал. Скандал ему не нужен, так что лучше промолчать. К тому же, этих дураков уже не вразумить. Газеты печатают стишки Бонни Паркер. Ее фотографии, как и портреты Клайда Бэрроу, не сходят с их страниц. Так, глядишь, национальными героями станут. Еще, чего доброго, кино снимут!

Выйдя из морга, Красавчик сплюнул под ноги и надел шляпу, которую снимал не из уважения к мертвецам, а из почтения к заведению, которое ему когда-нибудь придется снова почтить своим присутствием. Все мы смертны…

– Посмотрели на погань, – сказал он сопровождавшему его «быку», – и будет с нас.

Гангстеры сели в автомобиль и умчались. А толпа у дверей все росла. Кинооператор с громко стрекочущей камерой снимал людей, пришедших проститься с Бонни и Клайдом, и мечтал о Голливуде.

Плохое наследство

Клайд Бэрроу родился 24 марта 1909 года в Техасе в бедной многодетной семье – из тех, что называют неблагополучными. Старший брат Бак еще в детстве преподал ему уроки воровства. Клайд оказался способным учеником.

До поры ему все сходило с рук, однако безнаказанность лишает осторожности, и вскоре Клайд по-глупому попался на мелкой краже из магазинчика при бензоколонке, после чего был отправлен в исправительную школу для несовершеннолетних.

Увы, не слишком усердные педагоги ничего не изменили в жизненных воззрениях юного Бэрроу, и, с грехом пополам окончив последний класс, он точно знал, чем будет заниматься в дальнейшем – грабежом. А еще у него будет красивый, сильный, мускулистый помощник! В школе Клайд Бэрроу стал гомосексуалистом.

В первый же день на воле он обчистил ресторан. «Заработок» оказался ничтожным, всего несколько долларов, однако домой он все же явился не с пустыми карманами. Это произвело большое впечатление на Бака Бэрроу. Но по-настоящему поразил его повзрослевший Клайд другим – своими рассуждениями, как, кого и где надо грабить.

– Лучше мелочь, но часто и без всякого риска. Понимаешь?

Бак не без труда, но понял. Когда они сколотили банду, он сам предложил Клайду стать ее главарем.

– А я уж тебя не подведу.

Несколько лет они орудовали на автострадах соседних штатов, но в 1928 году после неудачного налета на вагон-ресторан Бака арестовали и осудили. Клайд вернулся в родной Техас. В январе 1930 года в затрапезной закусочной ему подала гамбургер миловидная официантка Бонни Паркер.

…Она родилась 1 октября 1910 года. Отец ее был строительным рабочим, мать домохозяйкой. Достатка в семье не было из-за беспробудного пьянства ее главы, так что Бонни еще в школе начала подрабатывать в ресторанчиках. Посетителям нравилось, что их обслуживает симпатичная расторопная девушка с натуральными белокурыми волосами, и она частенько получала поощрительные шлепки пониже спины. Это ее не смущало. Девственность она потеряла еще подростком и к окончанию школы знала много того, о чем не подозревают иные замужние дамы. Как только это стало возможно, она по-быстрому окрутила одного из своих кавалеров и выскочила замуж, надеясь навсегда распрощаться с тяжелыми подносами и чадной кухней дешевой кафешки. Но вот незадача: молодого мужа посадили за убийство и срок «впаяли» не маленький – 99 лет, чтобы, значит, наверняка в тюрьме загнулся.

Парень, заказавший гамбургер, сразу приглянулся Бонни. Было поздно, в закусочной, кроме них, никого, и она со скуки присела к нему за столик. Посетитель оказался разговорчивым и с богатой биографией. Его красочные истории из жизни налетчиков настолько заворожили Бонни, что она потеряла счет времени, а после закрытия заведения предложила Клайду поехать к ней домой. Тот с готовностью согласился.

Через несколько дней они вместе отправились в Даллас.