Текст книги "Дом, полный чудес"

Автор книги: Сергей Болотников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Болотников Сергей
Дом, полный чудес

Сергей Болотников

Дом, полный чудес

Этой осенью я каждый день сижу у окна и жду, когда чудеса постучатся в мою дверь. То, что это случится, не оставляет сомнений, весь вопрос – когда это произойдет. А я могу ждать, привык, и вряд ли кто из живущих в нашем поселке может быть столь терпеливым, как я. Стены моей прошлой тюрьмы – больничный покой, они учат долготерпению. И смирению тоже. За окном капает дождик, он шуршит по ночам и поет мне свои шелестящие песенки. Он успокаивает. А мне это так необходимо в нашем полном неведомых напастей мирке. В моей хибарке регулярно протекает крыша. Я застилаю старый шифер обрывками полиэтилена, гнилыми досками, и вода на время перестает капать. Потом, правда, все начинается сначала. Так что капли тоже умеют петь дуэтом с оцинкованными ведрами, подставленными для сбора воды. Становится все холоднее и холоднее. О зиме я стараюсь не думать. Чудеса явятся ко мне раньше. Ибо кто сказал, что чудес не бывает? Наш поселок небольшой, и сейчас он полностью скрыт дождем. Смутно выделяется только большой кирпичный коттедж в три этажа – недостроенный, по ночам провожающий проходящих слепыми глазами окон. Да, этот, о котором даже не хочется думать. В его сторону я не смотрю, хотя меня он занимает до невозможности. Дальше колышется лес – редкая цепь искусственно посаженных деревьев. Затем поле и мелкая загрязненная речка. Потом идет город, где я никогда не бывал и, надеюсь, не побываю. Города – это зло. Это я вынес из собственных размышлений. Когда-то я жил в городе. А потом оказался в больничном аду. Вытекает ли одно из другого? Без сомнения. Врачи сказали, что меня вылечили. Есть бумага, подтверждающая этот непреложный факт. А местные почему-то все равно не верят и шарахаются от меня в стороны. Глупо, я не раз во всеуслышанье утверждал, что со мной все в порядке. Не верят, только местный алкоголик Степан относится ко мне более-менее добро. Это все оттого, что остальные не верят в чудеса. Врачи, к которым я регулярно являюсь два раза в месяц, тоже. Врачи моей больницы – это вообще отдельная история. Как бы то ни было, я прячу в поленнице массивный старый топор. На всякий случай. Вдруг меня попробуют забрать обратно в больницу до того, как чудеса захватят мое бренное тело и унесут прочь из этой обители боли и тревоги. Вполне счастливая осень. А до этого было вполне счастливое лето. У меня под окнами есть крошечный садик, в котором я выращиваю плодоовощные культуры. Здесь у меня бузина и земляника, волчье лыко и капустная грядка. Все это складывается в затейливый и прихотливый узор, который вселяет мне в сердце радость, а у местных почему-то разжигает лютую ненависть. Да, топор еще и для них, потому что они уже на раз пытались уничтожить мои насаждения и грозились вздернуть меня на старой сосне, что стоит у самого края поля. Почему люди так злы? Ничего, чудеса до них доберутся. Как я уже сказал, вполне счастливая осень. Омрачает ее только этот дом, что упрямо виден и сейчас через пелену дождя, словно ему хочется оказаться у меня на глазах. Пусть я даже не смотрю в его сторону – все равно лезет, заставляет обратить мой взор на него, поворачиваться против своей воли. Казалось бы, чего странного. Маленький бревенчатый домик. Клочья утеплителя между бревнами. Крыша обшита досками, что еще поблескивают ласково на солнце домик новый, построен весной. Маленькое окошко наверху, чуть побольше – на первом этаже. Белые занавески и резная сова на коньке. Вот она-то меня раздражает более всего. И яснее ясного показывает, что со строением что-то не так. Построили его люди вполне состоятельные. Иногда сюда приезжает длинная вереница дорогих иномарок, там играет музыка до глубокой ночи. И их вид совсем не стыкуется с крошечной избушкой и участком в шесть соток. Им бы подошел тот краснокирпичный коттедж напротив. Во-вторых, огоньки среди ночи. Это когда иномарок нет. Вспыхивают в окошке на секунду, свет такой гаденький, поганочный, да и пропадут, как ни бывало. Сказал как-то Степану. Тот изрек, луна, мол, отражается. Совсем у него мозги скисли. Какая луна, если огоньки и в пасмурную погоду тут как тут. Мигают, как на колоде трухлявой. А может, смотрит кто? В такие ночи мне снятся сны, странные, куда-то зовущие, манящие, страшные. Такие страшные, что те, которые в больнице виделись, просто сладкие грезы. О снах я умолчу, незачем людям знать их содержимое, только с утра после них всегда наизнанку выворачивает. Самое гнусное в том, что я знаю, кто виновен в них. Этот дом, эта новая бревенчатая избушка. Она ведь и стоит на холме, приметная, словно главенствует над всем поселком. А летними вечерами с холма сходит сероватый туман. Он по всем правилам должен идти из низин, да только не у нас. У нас все по-другому. Местные этого ничего не видят. Они слепы, эти люди. Иногда я думаю, что человеку надо пройти своеобразную школу жизни, чтобы научиться видеть необычное. Как, например, я, единственный в поселке, видящий то, что доступно даже неразумным тварям. Тем же бродячим собакам, коих у нас здесь во множестве. С собак-то все и началось. Они мои верные и единственные друзья. С начала лета я стал подкармливать шатающихся по округе блохастых, отощавших псов и к августу имел в распоряжении многочисленную, преданную мне хвостатую свору. Такие умильные морды делали, когда приходили за очередной подачкой. Я с радостью делился с ними своими немудреными харчами. Мы действительно подружились, они даже рычали на посторонних, когда те неосмотрительно забредали к моей хибарке. А вот от владельцев зловещего дома они шарахались и с визгом поджимали хвосты. Местных собаки раздражали. И иногда я думаю, что они не сводят со мной счеты только из-за того, что меня всегда провожает рычащая и скулящая мохнатая стая. Я не досчитался одного из моих псов, когда в бревенчатом домике справили новоселье. В тот день и водрузили на конек крыши резную сову. Водружал массивный тип с каменным выражением лица и тусклыми глазами. Помню, я как раз возился в садике, когда, проезжая мимо на роскошном джипе, он посмотрел на меня через опущенное тонированное стекло. А я ничего не почувствовал и, подняв голову, думал, что у него на лице темные очки. Ан нет, просто глаза были неживые – два одинаковых нарисованных кружочка неопределенного цвета. И мутные точки зрачков, как будто оба глаза ненастоящие, из дешевого фарфора. Но ведь машину-то он вел! В дальнейшем я видел его не раз – он с регулярностью часового механизма являлся в свой домик. А ночами там играла музыка и гнилостные синие огоньки хитро подмигивали мне из-под насупленных глазниц узких окон. А собаки исчезали. Их стало все меньше и меньше, да и выглядели они неважно худели на глазах, в шерсти появились странного вида подпалины, а некоторые волочили за собой перебитые лапы. Убавлялись псы постепенно, за выходные исчезало по одной-две собаки. А в выразительных глазах животных, что все еще являлись ко мне за пропитанием, поселилась неизбывная тоска. Когда сентябрь начал граничить с октябрем, из бревенчатой хатки по ночам стал доноситься исступленный собачий вой. Да, я не сомневался, они ловят собак и что-то над ними делают. Измываются, мучат, скорее всего, убивают. Это взбесило меня, оно портит картину, мешает приходу чудес! Собаки! Они ведь такие беззащитные! Такие... Когда красивым желтым снегопадом опадали листья, ко мне явилась всего одна собака – старая дворняга Лайка. Морда ее была в жутких ранах, а одного из круглых, печальных глаз не хватало. Псина приползла из последних сил, а потом издохла у меня на руках, исходя последним жутким воем, сильно напоминавшим те, что слышались последними холодными ночами. А дом стоял как ни бывало. Свежие бревна чуть потемнели за прошедшее лето, а может, их покрыли защитной пропиткой. Знаю лишь, что к середине осени я ненавидел этот дом. Ненавидел низкие стены, горбатую крышу и крохотные окна, за которыми так легко прятать мерзости. Но более всего я ненавидел деревянную сову, уродливое чучело, властно озирающее окрестности. Иногда мне казалось, что она пялится на меня, выискивает взглядом, планомерно отсеивая чужие дома. А когда находит, то я чувствую ее темный взгляд сквозь тонкие стенки лачуги. Они никогда не мыли в своем доме окна, эти жильцы. Аккуратно ухаживали за участком, красили бревна и педантично заравнивали землю вокруг. А вот окна у них покрывались пылью с самого лета и стали похожи на больные бельмастые глазницы, покрытые беловатым налетом. Глядя на это, я еще больше утвердился в мысли, что они используют свой дом для чего угодно, но только не для жилья. Мой рассудок ветшал. Местные, конечно, говорят, что он никогда не был таким уж сильным, но в больнице я научился чувствовать все колебания разума, ощущать приближение или отдаление той мутной черты, за которой находится истинное безумие. И теперь я чувствовал эту черту особенно сильно. Дикие сны не давали сомкнуть глаз, я просыпался и в исступлении царапал ногтями подушку, часто из носа у меня бежала кровь. А проклятый совиный взгляд все так же сверлил и сверлил мой истончившийся рассудок, как сверлят твердосплавные сверла неподатливый бетон медленно, но неотвратимо. В такие ночи мне начинало казаться, что до первого снега мне со здравым рассудком уже не дожить. Но меня еще ждали чудеса, единственное, что держало меня на грани после того, как моих четвероногих друзей приговорили к мучительной гибели. И, может быть, еще мысль, что, сломав меня, деревянный идол совы и его неживой хозяин смогут праздновать победу. Как бы то ни было, в первой декаде октября я решил, что буду бороться! На следующий день после обязательного ночного шабаша в бревенчатом домике, когда вспышки синего света были столь сильны, что озаряли верхушки древних елей, словно какие-нибудь зарницы, бьющие с земли в небо, а не наоборот, я направился в деревню. Здесь меня не любили и вряд ли стали бы разговаривать, скорее закидали камнями по старой традиции, случись несколько раньше. Но у меня были свои осведомители. Степана я нашел почти сразу. Несмотря на моросящий, противный дождь, он отирался на центральной улице поселка, поближе к аляповато-яркому ларьку. Был он в изрядном подпитии, но говорил еще связно и потому встретил меня радостными возгласами. Ссудив ему денег из стремительно тающей пенсии, я осторожно стал расспрашивать моего респондента о проклятой избушке. И выяснил, что Степан про нее ничего не знал. Он лишь посетовал на исчезновение бродячих собак, с которыми, как и я, водил дружбу. Потом призадумался, лицо его искривилось в жуткой гримасе мышления, и вывалил на меня целый поток местных сплетен. По крайней мере те, что задержались в его расшатанной памяти. Помимо собак пропадали и прочие домашние животные. Так, популяция кошек в нашей деревушке была практически сведена на нет ("кто-то, как и я, ненавидит кошек", подумалось мне, и я не сдержал улыбки. Степан принял ее на свой счет и громогласно расхохотался). Перестали нестись куры. Целыми днями ошивались во дворах, поглощая огромные массы травы, при этом ничего не давая взамен. Часть куриных нахлебниц уже была пущена в суп, от других еще что-то ждали. В речке поймали двухголовую рыбу, у которой было три глаза. Уродца очистили и зажарили, а потом вся семья рыбака, он, его жена и две малолетние дочери, слегли с жутким отравлением. Были забраны в больницу и до сих пор не вернулись. – И знаешь, что? – пьяно подмигивал мне Степан и, доверительно наклонившись, прошептал, обдавая ядреным перегаром, – машина, на которой они уехали, – не "скорая помощь". – А что же? – спросил я. Степан выдал дикую кривоватую усмешку и заявил громко: – Джип! Б-а-а-альшой такой, серебряный. Ты мне скажи, разве бывают у нас такие неотложки?! Пропал и автомобиль с приезжими, которые собирались приобрести в поселке дом. Их успели хорошо разглядеть, потому как они много крутились по центру, выбирая жилье и общаясь с поселянами. Пропали аккурат в один из выходных. То ли в субботу, то ли в воскресенье. – Может, уехали, – предполагал Степан, – расхотели жить в такой дыре. Затем сгорел один из старых домов. Жилой, бревенчатый, запылал часа в три ночи в субботу. Местные пытались тушить, а из ближайшего городка пришли три пожарные машины, но дом сгорел дотла. Так часто бывает с деревянными избушками. Долго искали под завалами обгорелых досок людей. Сгребли все до фундамента и не нашли. Предполагали, что в доме никто не жил, и это было немедленно опровергнуто местными старожилами. Может, уехали на выходные, только уже месяц как не возвращаются. Про себя отметил – дом запылал в выходные, как раз когда шабаш в бревенчатой халупе набирал силу. Вернее, в ту ночь, когда оттуда впервые стал доноситься собачий вой. Был и третий случай. В эти выходные кто-то из местных зашел в бревенчатый домик узнать, есть ли там свет (в ночь с пятницы на субботу была сильная гроза, и электричество то намертво отключалось, то снова радовало селян дрожащим светом лампочек). Назад как ни в чем не бывало вышли только хозяева, и через минуту отчалили на дорогих импортных автомобилях. Соседей больше никто не видел, а их дом громко хлопал по ночам незапертой дверью. В общем, стало понятно, что во всем этом замешан проклятый дом. Местные стали запираться на ночь и старались не покидать жилище после наступления сумерек. Но не подозревали о причине своих бедствий. Для меня же было все яснее ясного. Когда Степан закончил свой рассказ, я всунул ему в руку остатки денег и попросил в один из будних дней забраться в дом и поглядеть, что там к чему. Тот удивился моей просьбе, но так как деньги все равно требовались, согласился. Тем более он знал, что в будни избушка пустует. Пообещав этой же ночью навестить строение, он пошел по улице, а ветер гнал золотистые вихри осенних листьев вокруг его ног. Я же направился домой и стал ожидать результатов. Ночью мне снился сон. Один из самых жутких кошмаров за всю эпопею с проклятым домом. И пусть моя бедная память не удержала его большей части, но то, что осталось в ней, вполне могло задвинуть мой разум за роковую серую черту. Но мне повезло. Может, это и было долгожданное чудо. Мне снились собаки. Мои пушистые четвероногие друзья, они пребывали в весьма плачевном состоянии. Собственно, ни одна из них не была полностью целой, от некоторых осталось не больше половины, и из разодранных и скрученных тел свисали и волочились по мокрой земле красноватые лоскутья внутренностей. Морды тоже были изувечены, кое-где проглядывали кости, а глаза, мутные и неживые, как у вареной рыбы, вяло вращались в глазницах. Они шли ко мне, чтобы я их обласкал и дал вкусненького совсем как в старые добрые времена. Вот только мне уже не хотелось общаться с ними. Под дикий визг, гвалт и сдавленные хрипы я бросился бежать, задевая за узкие стены каменного лабиринта. Меня шатало, ноги подгибались, а дышать становилось все тяжелее. Одна из собак догнала меня и с лета вцепилась в ногу, и я чувствовал, как холодные, крошащиеся зубы рвут кожу. Нет, они не хотели подачки с моей руки. Теперь этой подачкой был я сам. Я закричал, но крик потонул в уродливых бетонных стенах. Я бежал все быстрее, сознание мутилось от ужаса, и в какой-то момент мои преследователи чуть поотстали. А потом грянул громогласный, чудовищный рык и гнилостный ветер ураганом пронесся по коридору, сметая с пола что-то похожее на высушенный беловатый хворост. Только это были старые-старые кости, и время высосало из них всю влагу. Я не удержался на ногах, упал, бессильно пытаясь ухватиться за гладкие стены, и передо мной во тьме возникли два пылающих красно-оранжевых глаза. Я закричал и проснулся, чувствуя на себе взгляд деревянной совы. Да, так же смотрели и те два глаза во сне. Подушка была мокрой от пота. За окном моросил дождь, и я больше не уснул. Наутро Степан не вернулся. Я напрасно прождал его на улице, ежась под ледяной октябрьской моросью, от которой не далеко и до настоящего снега. Редкие прохожие косились на меня из-под мокрых, черных, как спины каких-то морских животных, зонтов. А над головой, мешаясь с осенними низкими тучами, расстилался темный полог, что тянулся от зловещей бревенчатой хаты, похоже, получившей новую жертву. Вымокший и замерзший, возвратился домой. Унылая капель из прохудившейся крыши только нагоняла тоску. Я пробовал убеждать себя, что Степан мог не прийти по тысяче причин. В конце концов, у него давно слабо с памятью, или он впал в очередной запой, которые у него случались с удручающей регулярностью. Напрасно. Что-то внутри меня знало правду. Знало, что Степан отправился вслед за моими собаками. То есть он, скорее всего, уже мертв. И это на моей совести. Не скажу, что это очень радовало. Но случай с моим шпионом показал, что дело посильно лишь мне самому. Решив так, я заснул, а дождь потихоньку переходил в сильный ливень. На следующий день, в четверг, я решил навестить домик сам. Ранним утром, когда невидимое за тучами солнце только-только пробовало разогнать стылую осеннюю тьму, я захлопнул дверцу своей халупы и вышел на улицу. Дождя не было, но ледяной посвистывающий ветер (предвестник зимы) пробовал выдуть из меня оставшееся тепло. Над головой почти не видимые массивы туч неслись и кружились в бешеных танцах. Иногда черная, рваная, как старушечья шаль, шквальная туча резво пересекала небосвод. Так низко, что, казалось, задевает своими неряшливыми лохмами верхушки деревьев. Подняв воротник и засунув руки в карманы, я спешно зашагал к ненавистному дому. Бурые октябрьские листья липли к ботинкам, тихо шуршали, когда ветер гнал их вдоль улицы. Высоко взлететь они не могли – перемешались, перемазались в осенней вязкой грязи и теперь лишь ползли по мокрой земле. Утром градусник с треснутым корпусом у меня на окне показал на более трех градусов тепла. Я миновал громадный кирпичный коттедж (недостроенный, с пустыми, лишенными рам проемами окон), а потом одинокий солнечный луч прорвался сквозь пелену и блеснул на реке так ярко, что я прищурил глаза. На фоне этого блеска темной глыбой выделялся проклятый дом, и деревянный идол совы приобрел неожиданную, совсем не свойственную дереву живость. В какой-то момент мне показалось, что на коньке сидит живая птица, которая сейчас слетит вниз и примется терзать мне лицо. Я сделал шаг назад и попытался закрыться руками, но тут солнце ушло и я разглядел сову получше. Деревянная. По-прежнему. И уже потемнела от осенних дождей. Дом вблизи показался мне еще больше. Я видел густую паутину на окнах и мертвых пауков на подоконниках. Дверь была заперта. Я не ожидал тут какой-либо сигнализации. Ведь тем существам... вернее, тварям, что обретаются тут, это не нужно. Зачем им сирена, если все незваные визитеры уже никогда не покидают этого места. Если, конечно, не предупреждены, как я. Способ войти был прост. Подобрав с раскисшей земли шероховатый осколок кирпича, я ударил в одно из боковых окошек. Стекло треснуло, и солидный кусок с немелодичным звоном провалился внутрь, в темноту. Оконные рамы были напрочь заклинены, и потому мне пришлось удалить еще, поминутно оглядываясь. Несмотря на стылый осенний ветер, я взмок. Если увидят селяне, ничего. Но если вернутся хозяева, это станет концом моей вылазки. Да и вообще, концом всего в этом не самом худшем из миров. Но было тихо. Лишь капала из поржавевшего водостока вода, да гневно шумел лесной бор вдалеке. В такой день люди редко просыпаются раньше девяти. Хочется спать, уж это я знаю по себе. Осколком стекла я разодрал паутину. Слабый осенний свет скользнул в открывшуюся комнату. А следом и я проник внутрь проклятого дома. Что ожидал увидеть? Какую-нибудь каноническую избушку ведьмы из детской сказки? Например, ветки омелы с потолка вперемешку с сушеными летучими мышами? Или, скажем, живописную коллекцию из полированных черепов собак, расположившуюся на кошмарного вида камине? Может быть, дубленую шкурку Степана вместо половичка у кровати? Напрасно. Взору открылась обычная комнатушка. Бревенчатые необшитые стены, крашенные какой-то темной олифой. Низенький потолок, с которого свисает одинокая, засиженная мухами лампочка без абажура. Потрепанного вида железная койка у стены, выстланная рваным синим одеялом с инициалами В.И. Некрашеный занозистый пол, весьма грязный. В уголке, похожая на громадного паука, примостилась древняя печка-буржуйка, ржавая, потемневшая от копоти. У одного из окон дорогущий стол из орехового дерева, на полированной столешнице которого остались жирные черные круги, возможно, от керосиновой лампы. Сама она стояла тут же, подвинутая к окну. Были еще три сундука в дальнем темном углу и белая крашеная дверь с медной, ярко сияющей даже в полутьме ручкой. Я остановился в недоумении. Такого декора не ждешь от людей, вроде бы обеспеченных. Но и на цитадель темных сил это вовсе не похоже. Они что, совершали свои обряды прямо тут, на убогом полу? Скорее всего, второй уровень маскировки, подумалось мне, и я, миновав стол, направился к двери. В тот момент я совсем не боялся, и даже присутствие идола совы совсем не пугало. Так, наверное, чувствуют себя люди, попавшие в эпицентр урагана, в его мертвую зону. Печка-буржуйка стояла с открытой заслонкой и была абсолютно пустой – либо угли из нее выгребли, либо вообще никогда не топили. Под половицами что-то скреблось. Мыши, наверное. Ухватившись за сияющую ручку двери, я потянул ее на себя. Тихо скрипнули петли, и моему взору открылось то, что было за ней. Мое сердце испуганно стукнуло и замерло, а сам я ощутил, как ноги подкашиваются и перестают меня держать. Три пары ненавидящих глаз смотрели из открывшегося проема. Оранжево-желтые живые глаза, вмещающие всю дикую звериную ненависть. Они жгли, как огонь, высасывали из меня жизнь. Мой взгляд помутился, и я рухнул на грубый пол, в последнем усилии пытаясь закрыться от этих пронизывающих взглядов. Мелькнуло и пропало воспоминание о недавнем сне. Сколько я так бессильно лежал на плохо ошкуренных досках, не знаю. Я тихо плакал и ждал гибели, царапал ногтями дерево пола. Эти взгляды те же, что и у совы на крыше, только сильнее во много раз. Через бесконечное по моим меркам время я поднялся. А еще через сколько-то сумел взглянуть в эти жуткие глаза еще раз. Три совы по-прежнему сидели по ту сторону двери. Их взгляд перестал быть жгуче-оранжевым, а глаза сменили свой цвет на темно-коричневый. Нарисованы они были мастерски, как и совы. Сидя на полу в метре от двери, я не мог различить мазков. Картина, глупая картина. Подавив безумное желание засмеяться, я протянул руку и коснулся одной из птиц. Гладкий холст с тихим шуршанием прогнулся под пальцем, и изображение совы исказилось. Судя по всему картина занимала весь проем. – Глупая картина, – произнес я вслух, а потом встал и захлопнул дверь. Дождь заунывно постукивал в окна, позвякивал уцелевшими стеклами в створке окна, через которое я проник сюда. Под подоконником натекла целая лужа. Я заново оглядел комнатушку. Пустая. Дорогой стол и недорогая стальная кушетка. Что я должен здесь искать? И почему тот же Степан не вернулся, увидев столь обычную обстановку? Или она не была тогда такой? Мой взгляд метнулся к массивным сундукам у стены. Сделанные из прочных досок, с железными углами – я не находил никаких признаков замка. Его и не было, потому что первая же створка легко распахнулась и нутро сундука явило свету свое содержимое. Сначала я подумал, что внутри ворох грязных тряпок. Но тут слабенький свет блеснул на гладкой поверхности пуговицы, затем еще на одной. Грязный рукав, покрытый какой-то жестковатой коростой. Рубашка или кофта, старая поношенная одежда. В сундуке была гора старого барахла. Я подцепил легкую брезентовку с начисто оторванным рукавом, приподнял, вгляделся. Совсем маленькая курточка – детский размер с яркой эмблемой. Коричневатая грязь вокруг неровного отреза и еще на эмблеме. Только здесь она была почти черной. Дорогого вида пиджак – часть костюма. Пуговицы вырваны с мясом, а в богатой ткани странные длинные прорехи. И опять бурые потеки кругом. Я откинул одежду в сторону, начал выгребать содержимое сундука, кидая тряпье на пол. Все было изодрано в клочья, но не изношено. Некоторые вещи казались только из магазина, если бы не их плачевный вид. Некоторые были испятнаны так сильно, что короста осыпалась с них со слабым шуршанием и падала на пол. Наконец мне открылось дно сундука. Я уже работал как безумный, выгребая барахло на пол, мои руки покрылись черным налетом со специфическим запахом, и я начинал понимать, что это такое. На дне нашлась разорванная надвое рубашка. Пятна были еще слишком свежими и без труда поддавались идентификации. Кровавые пятна. Свежие пятна крови. Я был почти уверен, что эта рубашка принадлежит...принадлежала Степану. Под ней оказались звериные шкуры – черные и пегие, рыжие и совсем седые с лысыми лишайными боками – собачьи шкуры. И тоже разодранные в клочья и, как одежда, обильно испятнаны кровью. Гулкий медный удар за спиной чуть не бросил меня в пучину беспамятства. Я замер, не в силах пошевелиться, в холодном поту, ожидая... Не знаю, что я ожидал в тот момент, только услышал еще один громкий перезвон и еще один. Дрожа, обернулся – на глаза мне попались дряхлые деревянные ходики. Погнутые и ржавые стрелки часов стояли ровно на двенадцати, хотя до полудня было еще далеко, и неумолимо раз за разом отбивали двенадцать ударов. Полдень, а может быть, и полночь, если учесть специфику этого места. На двенадцатом ударе крошечные створки в верхней части часов растворились, и оттуда молча выпорхнуло безголовое чучело мелкой лесной птицы. Длинная и насквозь ржавая пружина волочилась за ней, потом, не выдержав, отломилась, и птичье чучело глухо стукнулось об пол. Настала звенящая тишина, прерываемая только постукиванием дождя. Мне захотелось кричать, все бросить и бежать стремглав из этого мерзкого места. Я сделал шаг к двери и запутался в ворохе окровавленной одежды. Эти грязные тряпки, испачканные кровью своих предыдущих владельцев, могли меня выдать. А если владельцы этого узнают, что в их адской хибаре побывали... возможно, первым делом они примутся за меня. Я еще помнил взгляд того чудовища на дорогом джипе. И, думаю, он помнил меня. Одежду я упаковал обратно в сундук, поверх собачьих шкур. Птичье чучело пинком отправил в самый темный угол. Часы больше не били, а стрелки навеки застыли на полуночи. Дождь за окном нагонял тоску. Еще раз осмотрел комнату – чисто, пусто. Массивная столешница, керосиновая лампа на ней. Лампа, керосин, огонь... "Вернейшее средство против тьмы, – подумалось мне, – огня боятся вампиры и оборотни, и призраки избегают солнечного света". Палящий огонь, сжигающий зло. Керосина в лампе чуть-чуть, но у меня есть пустая канистра, а единственная заправка в поселке, в двух километрах от шоссе. А потом горючая жидкость, бегущая веселыми ручейками по загаженному полу, и яркое пламя, в котором гибнет эта обитель кошмаров. Осиное гнездо выкуривают, а это мерзостное место будет выжжено. Огонь очищает, освобождает, в нем сгинет одежда убитых, вспыхнут искрами и растворятся черным пеплом шкуры мертвых животных. И деревянный идол совы почернеет и, корчась в муках, свалится со своего насеста. А потом и крыша рухнет вниз, погребая под собой все неправедное! Страх ушел. Я стоял, осматриваясь, и перед моим взором уже металось дикое свободное пламя, охватывало тяжелый ореховый стол, и трупики пауков съеживались почерневшими комочками. И даже дождь, безраздельный король этого времени, пугливо шарахается от бушующего жара. Да! Огонь! Почти бегом я достиг окна и выбрался наружу в холод и сырость. А позади все еще бушевал воображаемый огонь – предвестник завтрашнего пожара. Лучше бы сжечь дом вместе с хозяевами. Но и так сойдет. И, может быть, по крайней мере я на это надеялся, они покинут этот поселок, даровав мне покой. Пожар – это ритуал. Может быть, изгнания. Дом остался позади темным, словно присевшим перед прыжком чудовищем. И хотя идолище совы яростно пялилось в спину, его взгляд уже не имел никакой силы. Завтра ее поглотит пламя. Окно рядом с дверью осталось зиять разбитым стеклом. Наплевать! Скоро хозяева найдут на этом месте обгорелое пепелище. А я к тому времени, наверное, буду далеко отсюда. Уходя в туман, я улыбался. Днем сходил на блестящую пластиком и неоном бензоколонку и купил двадцать литров высокооктанового бензина. Заправщик сначала смотрел на меня с удивлением, а потом выражение его лица сменилось на обычную смесь презрения и недоброжелательности. Меня это не задевало, многие селяне смотрели так. Слепцы, они не знают, что лишь я один вижу творящиеся в селе мерзости. День был сонным и тихим, осевший с утра на землю туман так и не растаял, продолжая укутывать округу белесым, вымокшим насквозь покрывалом. Редкие машины на шоссе казались размытыми, неясными тенями с поблескивающими глазками фар. Бензин плескался в канистре – компактное море огня, спящее до поры до времени. Дома я водворил канистру на стол. Так, чтобы ее было видно из любого угла. И, когда ночь спустилась на землю мокрым от дождя покрывалом, спокойно заснул. Спал без сновидений. А когда проснулся в темноте и почувствовал сверлящий взгляд деревянной совы, то посмотрел на канистру, представил яростный огненный блеск, и ощущение недоброго взгляда прошло. Вот так решимость побеждает зло. Утром дождь ушел, сквозь рваные неряшливые облака проглянуло пронзительной синевой осеннее небо. Около крыльца я нашел собачьи следы – крупные, с четко выделяющимися когтями. Это было странно, потому что собак в поселке не осталось. Следы кружили рядом с крыльцом, а потом ровными отпечатками уходили прочь, в сторону проклятого дома. Словно одна из убитых собак надела свою шкуру из сундука и посетила меня ночью. Ежась от утреннего холода, я прошел в комнату и взял канистру с бензином. Горючая жидкость внутри чуть слышно плескала. Сегодня! Коробок спичек я взял на кухне. Ведра с водой были переполнены, и вокруг них образовались неприглядные лужицы. Совсем забыл про них, но теперь это было уже не важно. Подхватив емкость с бензином, я вышел на улицу. Солнце изредка прорывалось сквозь тучи и сверкало в лужах. Было холодно, и если глубоко вдохнуть, ясно чувствовалось приближение первого снега. Звуки в прозрачном воздухе разносились далеко и многократно дробились изменчивым эхом. Я слышал свои шаги, слышал, как стучат колеса поезда в пяти километрах от поселка. Поезд полон счастливых людей. Не все, да, но большинство. И, может быть, там, среди них, есть люди с неподвижным взглядом? Вроде тех, что устроили ядовитое гнездо на бестревожной до недавнего времени земле поселка. Я остановился, вслушиваясь в звуки уходящего состава. Сколько их? Их может быть много, возможно в этом селе собрались все, кто есть. Наплевать! Проклятый дом сгорит. И сгорит сегодня. Быстрым шагом я направился к деревянной избушке. В блекнувшем и снова появляющемся свете солнца ясно были видны пятна сырости на некрашеных бревнах. Разбитое окно обличительно зияло темнотой. Но я уже не боялся! Последние метры пробежал, словно не чувствуя веса двадцатилитровой канистры. Запрыгнул в окно, перекинул канистру через подоконник, оглядел комнату. Все так же. Если ночью они и посещали дом, этого незаметно. Откупорил канистру, и едкий запах бензина ударил в нос так, что на секунду закружилась голова. Роскошный деревянный стол вызывающе поблескивал от окна. С него и начнем. Я наклонил канистру, и бензин выплеснулся на полированную столешницу, разлился широкой прозрачной лужей, стал капать на пол. Над столом задрожало марево. Дальше пол, и горючка пятнает некрашеные доски, собирая мелкую грязь и острые белые деревянные щепки. Под полом что-то завозилось, и поток черных, блестящих надкрыльями тараканов хлынул из щелей. Часть из них попала под бензиновый водопад и издохла, скрючившись и сплетя лапки в клубок. Жидкость смывала их и уносила прочь. В подполье скрипело и шебуршало, там метались какие-то твари, стремясь убраться прочь от опасной капели. "Напрасно, – подумалось мне, – все, что здесь есть, сгорит вместе с домом". Остатки бензина я опрокинул на сундуки и глядел, как горючее впитывается в старое дерево. В комнате не продохнуть. Меня мутило, в голове колыхался ровный черный шум. Надо было выбираться на свежий воздух, а потом швырять спичку в окно. При той концентрации бензина, что сейчас в воздухе, бревенчатая хибара, скорее всего, взорвется. Почему-то шум идущего поезда по-прежнему звучал в ушах. Не может же состав быть таким длинным. Или время сжалось и утратило свой ровный бег, когда я, как безумный, поливал все вокруг бензиновой смесью. Я встряхнул головой, еле держась на ногах. Шум не умолкал, он стал громче, и источник его был не в пяти километрах отсюда, а ближе. И приближался. Шатаясь, я подошел окну и, вцепившись обеими руками в раму, выглянул наружу. Большой серебристый джип неторопливо подкатывал к крыльцу. Стекла его были черны и абсолютно не прозрачны, и за ними в салоне прыгали и мигали красные огоньки. Может быть, сигнализация, а может быть, глаза владельца. Ровный гул мощного двигателя временами нарушали редкие всплески, когда тяжелые колеса прокатывались по неглубоким осенним лужицам. Хозяева вернулись. Приехали в будний день, чего не делали до этого времени никогда. Приехали за мной. Может быть, им передал деревянный идол совы или безголовая кукушка в часах? А может, они просто чуют тех, кто хочет им навредить. Не зря же я чувствовал на себе неотрывный чужой взгляд. Машина была полна и несколько проседала на рессорах. Смутные силуэты за стеклами. Джип подкатил к крыльцу и величаво притормозил. Открылась передняя дверца, и на подножку ступила нога в дорогом черном ботике, идеально чистом, несмотря на царящую вокруг грязь. Я все еще застыл в столбняке. За моей спиной бензин активно испарялся. Надо было что-то делать. Можно бросить сейчас зажженную спичку и устроить на глазах врагов грандиозное аутодафе. Можно попытаться выскочить через боковое окно и бежать прочь в надежде, что меня не поймают. А можно спрятаться где-то в доме. Где? Квадратная комната идеально просматривается. Не скрыться, не спрятаться. Бутафорская дверь в стене. За ней холст. Я помнил, как он прогнулся под пальцем. По крыльцу затопали. Громко, уверенно. Много людей. Звякнула связка ключей. Из замочной скважины на внутренней стороне двери высыпалась горстка трухи. Ктото злобно засмеялся. Скрежетнул ключ. Пустая канистра валялась на боку посреди бензиновой лужи. Зажигать ее уже не хотелось. Хотелось одного – сбежать, спасти свою жизнь. И я кинулся к фальшивой двери, распахнул ее (совы на холсте оставались на месте, но были какие-то поблекшие, неживые, словно неведомая жизненная сила ушла из них в тот момент, когда хозяева дома вернулись в свое владение). Вытянув вперед руки, я всем телом ударился в холст и сопровождаемый звуками рвущейся ткани провалился в пустоту. Дверь была не фальшивой, она вела в короткий низкий коридорчик, кончающийся тупиком с подслеповатым крошечным окошком, закрашенным белой краской. Запнувшись о скрытый холстом порог, я потерял равновесие и болезненно упал на пол. Входная дверь высоко скрипнула, открываясь. Оскальзываясь на клочках холста я доковылял до двери в коридор и с силой захлопнул ее. Деревянные доски пола скрипнули под шагами хозяев, я успел услышать удивленный невнятный возглас, а затем дверь с грохотом затворилась и заглушила дальнейшее. На ее внутренней стороне имелся массивный засов, сделанный из того же материала, что ручки. Кто и зачем поставил его изнутри, меня не интересовало, я протянул руку и задвинул латунную полосу. В дверь ударили. Сильно, так, что с рваных лоскутов холста посыпалась крошечными сухими комочками краска. Но дверь устояла. Судя про ее габаритам, она могла продержаться еще довольно долгое время. Тяжело дыша, я привалился к стене туннеля. Тупик, меловое окошко под самым потолком. Хотя нет – есть еще люк в полу, тоже с массивным медным кольцом. – Слушай, ты! – глухо раздался голос из-за двери, так неожиданно, что я против воли вздрогнул. – Я не знаю, кто ты такой, но тебе лучше выйти оттуда. Это частная территория и сюда не полагается заходить посторонним. Я молчал, смотрел на люк. С лоскута картины на меня пялился одинокий совиный глаз. – Ты слышишь меня? – повторил голос, – нет? Говорю, выходи оттуда, мы тебя отпустим. Ты уйдешь отсюда сам. Зачем ты сюда залез, здесь нет ничего для таких, как ты. Я молчал, но мне хотелось крикнуть им, мол, как же, отпустите. Вы прекрасно знаете, кто я и зачем здесь. Если нет, зачем вы явились сюда среди недели? В дверь снова стукнули, но уже неуверенно. Обладатель голоса, похоже, разуверился, что в силах ее высадить. Теперь он не вопил, а говорил спокойнее: – Если через пять минут ты не выйдешь, я вызову охрану и тебя оттуда извлекут. Ясно тебе? "Скорее отправят еще глубже, – подумалось мне. – В сундук с тряпьем". И тут же посетила другая мысль: а если все это правда? Может, это обычные люди, это их частный дом? А я залез в него, собирался сжечь... Но тогда... А как же яростный взгляд совы по ночам, синеватый свет из окон? Все это было. "Ты болен, – сказал мне некий внутренний голос, которого я раньше не замечал. – Ты лечился у психиатра. Ты и сейчас болен. Возможно, что все это тебе привиделось". Мысль была логичной. Больше того, она была здравой, а таких у меня в последнее время почти не наблюдалось. "У тебя галлюцинации, ты дошел до точки, ты пересек серый предел! – вещал мне голос, мое альтер-эго. – Ты ворвался в чужой дом, хотел устроить пожар..." неслышные слова капали с монотонностью, и каждое обладало весом чугунного молота. Мои взгляд безумно шарил по полу – толстые щели между досками, за ними темнота. Кусочки порванной картины. Совиный глаз. Голос продолжал вещать, но я уже его не слышал. – А совы? – не удержавшись, произнес я вслух. – Нормальные люди не клеят рисованных сов в дверные проемы. – Что ты сказал? – спросил владелец дома из-за двери, – я не расслышал, повтори. – Ты все слышал, мерзкая тварь, – с расстановкой произнес я и подошел к люку. За дверью хозяин принялся распоряжаться, куда-то звонил по телефону. Я потянул на себя люк, и тот легко открылся. Из проема дохнуло холодом. Створка грохнула об пол, звякнуло кольцо, и взметнулось едкое облачко пыли. – Он открыл вход! – прокричал кто-то из-за двери, – он пойдет внутрь! Далее было неразборчивое бормотание. Потом голос хозяина: – Ты еще тут? Не лезь в люк, слышишь! Не пытайся! Лучше открой дверь, и мы отпустим тебя на все четыре стороны. Я не ответил – спускался по осклизлым каменным ступеням, винтовой лестнице со стенами из обросшего мхом камня. Облицовка началась на двух метрах в глубину, заменив собой бетон. Мне показалось, что эти стены древнее бревенчатой хаты. Куда древнее. Уж не этот ли проход пытались замаскировать постройкой дома. Люк я захлопнул, и на его внутренней стороне опять обнаружился медный засов. Обстоятельства играли против хозяев. По стенкам мелкими капельками спускалась вода. Через три шага свет сквозь щели между досками люка скрылся из поля зрения. Стало темно, и я продвигался на ощупь. Сверху опять стали доноситься удары – хозяева пытались прорваться в коридор. Но стуки становились все глуше и глуше – старые стены умели глушить любой звук. Было холодно, и взмокшая от пота одежда сырым саваном липла к телу. В какой-то момент я ясно различил свои ноги – темные контуры на почти черном фоне. Все-таки какой-то свет тут был. Может быть, фосфоресцировал мох, в обилии растущий на стенах. На первый факел я наткнулся, когда ноги отмерили пятидесятый шаг вниз. Он чадил, шипел и, видимо, горел уже очень долго, потихоньку укорачиваясь. Его я взял с собой и дальше шел освещенный прыгающими красноватыми бликами. Когда мне стало казаться, что путь в недра земли никогда не закончится, лестница неожиданно завершилась в тесном квадратном помещении с голыми стенами. Охапка перепревшей соломы полностью заполняла один из углов. В другом, покрытое ржой, лежало что-то вроде наручников. Вернее, кандалов. – Каземат, – сказал я и испугался, когда эхо пошло гулять по комнате. Далеко наверху гулко стукнуло – пытались выломать люк. Из помещения был всего один выход – низкий проем и тьма за ним. Факел высветил старые мелкие кости на твердом земляном полу. За проемом обнаружилось сразу три хода – все одинаково узкие, с низким потолком. Я проследовал в крайний правый и через тридцать метров наткнулся на еще одно растроение. Капли воды с потолка стекали на факел, и тот то и дело взрывался недовольным шипом. Я не сомневался, что дальше ходы еще раз растроятся. Это были катакомбы, длинные каменные коридоры, построенные неизвестно кем и неизвестно в какую пору. Ясно было, что в очень-очень давнюю. Здесь, под ничем не примечательной заштатной деревушкой на самой границе области, раскинулся исполинский и очень древний лабиринт, пробитый в незапамятные времена в известняковой породе. С какими целями? Не думаю, что с добрыми, иначе он не привлек бы этих существ, что являются владельцами дома. Уходящие во тьму извилистые стены, далекий писк неизвестных созданий, эхом отдающийся от сыроватого камня. Собачьи следы на полу. Один раз я наткнулся на четкий отпечаток ботинка. Старого, с выдающимся каблуком. Факел в моей руке шипел и ронял яркие искры во тьму. Вход я потерял уже через два десятка шагов, оставалось лишь надеяться, что обозленные хозяева (или лишь служители?) этого места не смогут сразу отыскать меня в этом хитросплетении туннелей, узких проходов и тупиков. Под потолком, там, где не доставал свет, хлопали крылья. Иногда крохотные летучие создания опускались слишком низко, и свет факела ударял им в глаза. Тогда они панически шарахались в сторону и исчезали во тьме. Ходил я долго. Сворачивал в проходы, пробегал извилистые туннели. Неожиданно оказывался на прежнем месте. Лабиринт был сложен и имел массу разветвлений. В конце концов я все-таки заметил одну закономерность – земляной пол был слегка наклонен и опускался туда, где, по моим предположениям, располагался центр лабиринта. В одном из тоннелей встретились человеческие кости – невероятно древние, выбеленные временем до абсолютной белоснежности. Половина черепа вросла в землю и тупо пялилась уцелевшей глазницей в скрытый тьмой потолок. Я направился вниз, под уклон и скоро смог углубиться достаточно далеко. Стены стали суше, как-то даже ухоженнее. А потом неожиданно сменили старые камни на изящную облицовку из розоватого мрамора. Под потолком обнаружился замысловатый декор, а на полу лежали и звонко цокали под ногами плиты из желтого песчаника. Мой факел сгорел на половину, но теперь он был не нужен – точно такие же горели на стенах, вставленные в позеленевшие бронзовые подставки. Узоры на облицовке мне что-то напоминали. Чередования прямых линий и закруглений были чем-то похожи на фрески этрусков, которые можно видеть в музеях, но присутствовали и совсем иные мотивы. Время не тронуло эти стены, и в свете факелов роспись играла живыми сочными красками. Словно была нанесена еще вчера. На одной из стен я наткнулся на умело нарисованное изображение пса бойцовой породы. Туловище зверя было повернуто к зрителю, мощная голова наклонена, а из темных глазниц полыхали багровые точки. Яркая-яркая краска, она словно светилась, отражала свет факелов, так что красные глаза пса мерцали и вспыхивали, словно в черепе животного горят два миниатюрных костра. Мои нервы были напряжены, и потому я вздрогнул, увидев картину. Эти глаза мне были знакомы. Сколько раз я видел их в снах. То багровые, то яростные, оранжевые. Прижавшись к противоположной стене, я обошел картину. Минут через сорок пять мой путь по туннелю завершился. И начался бег. Туннель с картиной на стене вывел меня в просторное помещение в форме цилиндра. Пять факелов горели под потолком на недосягаемой высоте. Еще пять шипели и плевались жгучими искрами рядом с полом. Их расположение было таково, что когда я вошел, от меня в разные стороны упало сразу пять теней, колеблющихся, полупрозрачных. Чуть ниже верхнего ряда факелов, но на большой высоте располагалось несколько вырезанных в скале лоджий. Они тоже были ярко освещены желтоватыми светильниками, от которых в глубине что-то посверкивало золотым блеском. Мои преследователи стояли на балконе и смотрели вниз. На меня. Их лица в мерцающем факельном свете казались усталыми и скучающими. Было их человек десять, явно больше, чем влезло в один джип. Видимо, в этом круглом зале, больше похожем на гладиаторскую арену, собрались все хозяева проклятого дома. – Ну, – сказал один, и я сразу узнал голос, говоривший со мной через дверь, ты действительно думал, что сможешь уйти от нас? Я промолчал. Собственно, мне нечего было сказать. Я попался. – Ты проник в святая святых, в самое сердце лабиринта. Узнал то, что не следует знать простым людям. Поэтому у тебя только один путь. Мы выпустим Пса, и ты побежишь. Мы засечем время. Сейчас не День Большой Жертвы, но и между ними ему нужно свежее мясо. На слове "пес" я дрогнул, и мне сразу вспомнилась фреска в туннеле. Мрачное осознание приходило постепенно, но неотвратимо заливая мозг черной патокой ужаса. – Да, еще, – сказал хозяин, – мы знаем, что ты любишь собак. И у нас для тебя сюрприз. Твои пушистые друзья здесь и тоже присоединяться к охоте. По крайней мере, те, у кого сохранились конечности, – с безумным ухмылом, он повернулся и махнул кому-то рукой – открывай! В глубине лоджии повернули рычаг. Я не мог видеть, но зато ясно расслышал звонкий и четкий удар в глубине лабиринта, гулким эхом пронесшийся по узким переплетениям ходов и туннелей. Так может хлопать массивная чугунная решетка исполинских размеров, открывающаяся и выпускающая на волю своего узника. Только кого? Пол качнулся под ногами, свет факелов испуганно затрепетал, некоторые с пшиком погасли. Могучий, исполненный чудовищной злобы и ясного осознания собственной силы рык прокатился по всему подземному муравейнику. С потолка взметнулась и дико заметалась по помещению стая напуганных летучих мышей. Рык раздался еще раз, довольно далеко, и завершился ворчанием, похожим на отдаленные раскаты грома. Кем была эта тварь? Самое страшное, что я это знал. Образ пса на стенке туннеля был достаточно красноречив. Пес, адский Пес, черная тварь с красными глазами, не животное, а скорее демон. Его глаза снились мне ночами. Они смотрели с рисованного портрета. А теперь мне предстоит увидеть его воочию. Рык прекратился, и настала почти полная тишина. А затем ее нарушило множественное постукивание и клацанье, сливающееся в однообразный шелестящий шум. Я поднял голову – хозяева, вернее, я это знал точно, прислужники адской твари, смотрели вниз на меня. Вроде бы даже с сочувствием. – Ну, беги же, ненормальный, – сказал мне тот, что командовал повернуть рычаг, – беги, и проживешь еще несколько лишних минут. – Сколько? – спросил я с перехваченным горлом, потом, видя, что они хотят ответить, помотал головой, – сколько он здесь? Сколько вы ему служите? На лицах служителей было удивление, потом один произнес: – Долго, очень долго. Мы несем нашу службу из поколения в поколение, хотя и к нам иногда приходят новички... Но тебя это не должно сейчас волновать. Клацанье приблизилось, я обернулся и увидел, как из прохода, приведшего меня сюда, появилась собака. Точнее, остов собаки, но по лишенному шкуры кровавому костяку я смог узнать одну из моих псин. Задних лап у нее не хватало наполовину, и она едва тащилась, вихляя из стороны в сторону. Выпученные белесые глаза смотрели тупо и неотрывно. Тварь вышла на свет, ее шатало, глаза уставились на меня, лишенная половины зубов пасть распахнулась и извергла гадостный, скулящий вопль. Челюсти клацнули. Я повернулся и побежал прочь. Моя бывшая собака кинулась за мной, ее голова бессмысленно болталась, а из пасти свесился наполовину оторванный фиолетовый язык. Пробежав половину комнаты, она запнулась и тяжело грохнулась на пол. А я мчался в один из узких, кривых проходов. Жуткий рык звучал мне в спину. Мертвых собак я не боялся. Но адский пес, их безраздельный повелитель, царь глубокого лабиринта, внушал мне неодолимый ужас. Я помнил эти дикие оранжевые глаза, встретить их обладателя – все равно, что живым попасть в ночной кошмар. Замысловатые фрески неслись мимо меня, на одном из разветвлений обосновались трое убитых собак, все как одна без шкур, с кривыми обрубками лап. Они дергались и визжали в каком-то посмертном, безумном экстазе. Факел справа свистел на высокой ноте, как закипающий чайник. Пламя беспокойно металось, роняя черный пепел на бронзовую подставку. Когда я взялся за него, из пустого гнезда полезли белые, влажные черви с черными глазами-точками. Секунду спустя, факел полетел в собак, те с визгом шарахнулись в стороны, а я пробежал мимо. В спину ударил еще один громогласный рев. Ближе, куда ближе. А потом даже сквозь собственное быстрое дыхание я расслышал мощные, полнокровные вздохи. Пес был где-то позади и нюхал воздух. Пытался узнать, где я. Греческие узоры на стенах – квадратные углы, яркие краски. Вспомнился миф о минотавре. День жертвы, они сказали? Но и между ними любит свежее мясо. Я не первый и, наверное, не последний в пиршествах твари. Портативный остров Крит в русской глубинке. А вместо минотавра – собака, но разницы-то нет! Конец у жертв все равно один. Я бежал, адский Пес был где-то позади, иногда оглашая лабиринт своим громогласным рыком. Зверюга проголодалась, ей хочется свежего мяса. Многие века ее кормили прислужники, не рискуя забирать слишком много из одной деревни, надолго уезжали, привозя в багажниках дорогих машин связанных и обессиленных жертв из каких-нибудь отдаленных областей. А потом людей заставляли бежать и наблюдали, как чудовище настигает их и рвет трепещущие кровавые останки. Разодранную одежду с особым цинизмом укладывали в сундуки наверху. Что с ней делали, может, отстирывали и продавали на барахолках? Я чувствовал, как безумная, похожая больше на оскал улыбка против воли наползает мне на лицо. Пес дышал в спину, коридоры неслись в лицо, а серая грань безумия трепетала совсем рядом – хочешь, и коснись ее рукой. А лучше разбегись и нырни ласточкой. По крайней мере умирать будет не страшно. – Нет! – кричал я на бегу. – Нет! Нет! Нет! Нет! – в углах губ пузырилась пена, а я бежал все быстрее и быстрее. Сколько прошло времени? Пробежало времени, ведь и я бежал, бежал, что было силы, что-то крича и размахивая руками. Мертвые собаки больше не пытались нападать на меня, а, поджимая уцелевшие хвосты, отскакивали в стороны. Пыль коридоров, летучие мыши, серые стены, яркие фрески. Под ногами то земля, то плиты, то ветхие доски. Я бежал, почти летел, не чувствуя ног. Я был жертвой, был всеми жертвами мира в тот кошмарный миг. Был зайцем, бегущим прочь от лисы, мышью, укрывающейся от когтей филина, серебристой рыбиной на крючке рыбака. А вот охотник был один – могучий и древний пес, зверюга, за свою долгую жизнь научившаяся хорошо лишь одному делу – настигать добычу. И я чувствовал присутствие пса за спиной. Мой преследователь не торопился. Тогда как я бежал что было сил, и в боку у меня давно кололо, а легкие с трудом хватали затхлый воздух коридоров, он шел неторопливым экономным шагом. У Него время, и мне почему-то казалось, что Ему хочется подольше растянуть сладкое время преследования. Я кричал, ругался, материл пса на все лады, ненавидел его той подсердечной ненавистью, что питает каждая умирающая жертва в когтях хищника. На пыльных полах оставались четкие отпечатки моих ног, куда через некоторое время накладывались крупные когтистые следы, в которых опытный следопыт без труда бы определил волка или собаку. Вот только не бывает собак таких размеров. Время остановилось, а следом остановился и мой бег. Я стоял, тяжело дыша, воздух с хрипами врывался в легкие. В горле горело, а глаза невидяще уставились на преградившую путь серую угрюмую стену. Тут уже не было фресок, только старые замшелые валуны. Я забежал в тупик. Это был конец туннеля, конец моего бега, конец меня самого. Я подошел и стал бить кулаками в преграду. Тихо и механически. По моему лицу текли слезы. Массивный камень отзывался на удары глухими шлепками. Потом я услышал цоканье крупных когтей, что звучали почти как кастаньеты на сырых плитах, и обернулся. Пес вышел из-за поворота – огромная, в холке около двух метров, черная тень. Крепко сбитый бойцовый силуэт, широкая тяжелая голова. Кривые мускулистые лапы и когти сантиметров десять длиной. Зверь размеренно дышал, и между длинных, почти как у саблезубого тигра, клыков, вырывались легкие облачка пара. Звук при этом получался почти как у паровозного котла. Атласно-черная шерсть лоснилась под факельным светом, играла миллионами агатовых искр. В красных глазах переливалось жидкое пламя. Сны вернулись. Они стали реальностью. Я захотел закричать, но смог выдавить лишь жалкий скулящий звук. Пес прыгнул. Секунду назад черная мохнатая глыба высилась в двадцати шагах у самого поворота, и вот он уже рядом, навис надо мной, а огненные зрачки жгут, как самое настоящее пламя. Я думал, можно сжечь это зло. Наивный, как можно сжечь огонь? Пес мощно выдохнул, и меня обдало горячим зловонием гниющего мяса. Наверняка, человеческого. Розовая капля слюны сорвалась с клыков и разбилась о камень. Я упал на колени и, вжавшись в стену, пытался закрыться руками. Черный абрис закрыл собой свет, освещенный кровавым пламенем звериных глаз, я ждал. Громадная пасть распахнулась, отблеск сверкнул на сахарно-белых клыках. А потом челюсти сомкнулись с дробным лязгом, как, наверное, падает костяной занавес, знаменующий собой окончание длинного спектакля под названием жизнь. В оцепенении я смотрел, как уходит пес. Текучий черный силуэт, истинно звериная грация движений. Он шел так мягко, что огонь факелов не колыхался от движений большого тела. Раз, и он скрылся за поворотом, я остался один. Мыслей не было, была лишь тихая тоска, хотелось свернуться клубком и забыться прямо здесь, на истекающих, словно слезами, росой, каменных плитах. Серый предел надвинулся и триумфально колыхался перед глазами, причудливо искажая предметы. Серое знамя нового образа жизни. Прислужники появились некоторое время спустя. Их было много, на их лицах было удивление и уважение. Тот, что командовал повернуть рычаг, подошел ко мне и протянул руку. Вполне по-дружески, как не едва спасшейся жертве, а равному: – Вставай, избранный! Вставай, и пойдем с нами. Я тяжело поднялся, из ног неожиданно ушла вся сила. Меня подхватили, помогли устоять. Кто-то подставил плечо, и мы, не торопясь, пошли прочь от тупика. Прислужники улыбались, похлопывали меня по плечам. Но только после того, как место моего помилования полностью скрылось из глаз. Мы шли все быстрее, впереди нас ждала центральная комната. И когда мы проходили рисунок Пса на стене, мне вдруг подумалось, что чудо со мной все-таки случилось. Вот только убрать бы серый занавес, что саваном колышется на гранях сознания. Ранее чистых.