Текст книги "Память до востребования (Фантастические рассказы и повесть)"

Автор книги: Сергей Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Да, доктор, я думаю, это был звук лопнувшей памяти… Нет, вы только, пожалуйста, не считайте, что я так всерьез думаю. Это просто красивый образ, фантазия.

На самом деле, вероятно, это был удар от падения. Ведь там, на балконе в гостинице, я вдруг потерял сознание, верно?

На этом кончилась история той моей жизни, и началась история болезни.

Я думаю, Макс был сам поражен таким сногсшибательным эффектом. Шутка ли: потеря сознания на целую неделю и выпадение из памяти последних семи лет жизни, как раз начиная с того дня, когда я впервые вышел на эстраду. И наконец, психбольница… Да уж. Кончились шутки.

Ну, о своем беспамятстве я рассказывать не буду. Противно. Да вы сами все знаете лучше меня – «кататонии», «амнезии», мало ли у вас там всяких умных словечек понаписано.

Помните про перегоревшую лампочку? Которая с темным вакуумом? Это когда я на переходе топтался, перед «Жигулями». Но тогда я придумал сравнение, а здесь, у вас, я именно так себя и ощущал. Я не хочу больше об этом говорить, доктор.

Главное, что теперь я здоров и пригожусь, наверно, для вашей диссертации. Я помню про себя все… почти все. Можете проверить.

Только поверьте, ваши таблетки и уколы, и всякие гипнозы тут ни при чем. Знаете, что нужно для лечения нашего беспамятного брата? Совсем немного… Шерше ля фам…

Она появилась здесь впервые два месяца назад. Как бы это сказать покрасивее? Как мимолетное виденье… и так далее. Старо, правда, но лучше все равно не скажешь.

Я ее не узнал. Вид у меня, наверно, был жалкий… Она присела на краешек стула, вся вытянулась в струнку: чуть вспугни – и упорхнет. И долго смотрела на меня, смотрела и молчала. А в глазах у нее стояли слезы… Я к тому времени уже научился очень виновато улыбаться – перед всеми своими знакомыми, которых повыдуло у меня из памяти… Вот так мы и сидели друг перед другом с четверть часа – тихо-тихо.

Потом мы познакомились, и она принялась кормить меня апельсинами. Апельсины мне нравились, и я силился вообразить, в каких отношениях мог я быть с этой девушкой в моей пропавшей жизни… Когда, спустя полчаса, я уже совсем приручился и начал брать дольки прямо из ее пальцев, я наконец не выдержал и спросил ее об этом прямо.

Она замерла и вдруг крепко-крепко сжала мою руку и потянула ее к себе… к губам…

Должно быть, я на секунду потерял сознание. Вспышка была такой ослепительной… Я вздрогнул, и она испугалась. И мне стало очень жаль ее и захотелось скорее успокоить. Поверьте, здесь это было мое первое живое чувство – во всей этой пустой, холодной темноте. И тут же я ощутил в себе нечто совсем странное. Моя пустая память вдруг начала приобретать некий цвет. Нет, доктор, вы только, пожалуйста, не настораживайтесь. Пусть это будет только сравнением. Представьте себе небо, когда только-только начинает светать. Оно приобретает тонкий белесый оттенок, который кажется светящейся пленочкой, пенкой, затянувшей ночную тьму. Это будто бы еще и не свет, а лишь – предвестие света, печать света, яви… Такое свечение вдруг затянуло семилетний провал в моей памяти.

И в этом озарении проступило неуловимой тенью, неясным отголоском какое-то событие, в котором я и участвовал, и в то же время как бы наблюдал со стороны… Это была ссора с женщиной. Ни лиц, ни слов, ни места действия невозможно было различить. Но по мелодике интонаций, ритму жестов ясно определялась ссора с женщиной. Да, это был театр теней – они скользили по предрассветному туману…

Воспоминание рождалось мучительно. Наверно, у меня лицо перекосилось, как от зубной боли, потому что… Ирина испуганно встрепенулась и поспешила уйти.

Через два дня она вернулась. Я увидел ее издалека, в дверях рекреации, – и остолбенел. Доктор, я вспомнил ее! Я вспомнил, как ее зовут! Я вспомнил – до мелочей – нашу первую встречу! Я чуть было не разревелся, ей-богу.

Помните ведь, как встречал я тут своих дружков и подружек. Всех родных и знакомых, всех, кого знал до начала моей «роскошной» семилетней карьеры, я не забыл и страшно радовался, когда они навещали меня. Моя память начала прилежно запоминать и все события нового времени – после провала сознания, моих новых здешних знакомцев… вас вот… в белых халатах. Но мои приятели и подружки «веселого» времени, канувшего во тьму… Странное дело. Что такое с ними стряслось? Гляжу, и вашей науке эта загадочна не по зубам. Все они превратились в призраков, в бесплотные тени.

…Сколько их тут всяких перебывало. Валом валили – поглазеть на диковинку. Я у них теперь – в «суперстарах» хожу, Очень знаете ли, модно и современно попадать нашему брату в психушку. Девочки ахают и закатывают глазки: «Ах, Жоржик-то – шизанулся!..» Фирма…

Навещали… Ахали восторженна. Дружки руку пожимали – опасливо, со значением – и уходили. И выпадали из памяти напрочь. Как закрывались за ними двери – так вылетали они из моего сознания, будто и не бывало их. Макс, оказывается, чуть ли не каждый день ко мне наведывался. Ирина говорит, каялся ей, что виноват, мол, затеял дурацкий розыгрыш, а все вон какой бедой кончилось. Да… приходил едва не ежедневно. И каждый раз я знакомился с ним заново.

Все эти посещения в конце концов стали меня тяготить. Приходят, в глаза заглядывают, осторожно так… Я прикидывался, будто ждал их – дождаться не мог, но всякий раз попадал впросак: мое беспамятство открывалось. Дружки таращили глаза и терялись. Текли мучительные минуты неловкого разговора, с участливыми интонациями в голосах – и у меня едва хватало сил дотерпеть, пока опять они сгинут бесследно из моих странных снов наяву.

Только она одна – единственный персонаж моего семилетнего «шансоньетства», – она одна и сумела сломать заклятие. Я вспомнил ее. Я вцепился сознанием в свое первое кровное воспоминание как в спасательный круг… Я собрался с духом и сказал ей тихо, затаив дыхание, – будто настроившись взять высокую ноту:

– Здравствуй, Ира…

Она замерла и побледнела. Наверно, ее предупредили, что всякий раз ей придется знакомиться со мной заново и начинать отвлеченные разговоры, не упоминая о прошлой встрече: чтобы не вышло конфуза.

– Здравствуй, Ира, – повторил я уже уверенно. Я чувствовал, как моя память набирает силу, как яростно пробивается росток сквозь холодный асфальт.

– Ира, я очень соскучился по тебе, – сказал я ей и понял, что смертельно соскучился по жизни. – Я помню тебя… А этих я просто дурачил. Они все мне ужасно надоели… Я буду помнить только тебя…

Пропавшие семь лет жизни начали возвращаться ко мне. В ту нашу, вторую, встречу, я наконец довспомнил эту ссору и понял, что был тогда последней скотиной… Макс был прав. Его я теперь знать бы не знал, если бы Ирина не рассказала мне о нем. Все мои бывшие дружки и подружки вернулись в мою память только с ее позволения, из ее рассказов. Но, по правде говоря, мне уже было все равно: помнить их или нет…

За неделю весь семилетний провал заполнился событиями в их законном порядке. Перед дружками я хотел-таки прикинуться непомнящим, но, как ни странно, посовестился… Однако многие события, которые я теперь мог восстановить в полной их ясности, стали казаться мне… как бы поточнее определить… эпизодами из каких-то дрянных книжек, прочитанных кое-как, на ходу, где-нибудь в метро. Напротив, мне было очень странно вспоминать другие сцены, в которых себя то я толком и не помнил, но как раз они начинали вдруг всерьез волновать душу.

Например: в горы меня никогда не тянуло. Пару раз дружки затаскивали меня туда на пикники.

И вдруг здесь, в больнице, целые дни напролет вспоминаются мне горы, одни только горы. Утренние горы, полуденные, закатные, горы после дождя – сиреневые, в тонкой, едва заметной дымке… Будто всю свою сознательную жизнь я прогулял по горам. В одиночестве.

Я ломал голову, откуда это могло взяться. А вы, доктор, догадаетесь – откуда?

…Угадали. Конечно, это пришло ко мне из ее памяти. Она делилась со мной самым дорогим своим достоянием. А события моей прошлой жизни вернулись ко мне из моих же давних хвастливых рассказов о них, пройдя через ее восприятие этих моих россказней. По такой вот сложной цепи… Потому мои воспоминания о бывшей жизни и вернулись ко мне такими серыми и скучными.

…А я вот без подсказки догадаться не смог. В субботу мы гуляли с Ириной по аллейке, у самого забора. Вокруг ни души. Было пасмурно и тихо… И вдруг меня потянуло немного попеть, Впервые после возвращения из могильной тьмы. Мы брели молча. Нам было хорошо. И не вытерпел и затянул почти про себя:

 
Утро туманное, утро седое…
 

Я удивился своему голосу. Это был – не мой голос! Мне показалось, что такой голос должен принадлежать человеку, который мог бы теперь стать моим лучшим другом…

 
Нехотя вспомнишь и время былое,
Вспомнишь и лица, давно позабытые…
 

Я дотянул до конца и понял, что никогда раньше этот романс не пел и вообще не знал его наизусть.

Я остановился. Ирина смотрела на меня во все глаза – будто я только что показал ей какой-то невероятный фокус. Она шевелила губами – кажется, повторяла слова романса. И наконец проговорила тихо:

– Я всегда мечтала, чтобы у тебя был такой голос… Это – мой любимый романс. Я никогда не слышала, как ты его поешь.

И я прозрел. Я понял, что она любила меня всегда.

Целую вечность тому назад, гораздо раньше того вечера, когда Алик познакомил нас, она увидела меня перед одним из моих первых выступлений. Я сидел на оградке, позади эстрады, укрывшись от фонарей – под акациями и… мерз от волнения. Меня тянуло забиться куда-нибудь в темноту, чтобы никто меня не нашел… И как только она меня там разглядела…

И я опять удивился – своей новой памяти. Тому, как же это мне удалось разглядеть самого себя в этой тьме времен: жалкого, беспомощного – в сумраке под акациями. Себя, которого всегда так упорно старался забыть. Того себя, которого еще не попутал бес торгашества, себя, еще не отвернувшегося от друзей и от собственного детства. Того сопливого карапуза, который спас меня на переходе через улицу: он не вытерпел вдруг и заревел, перепугавшись злого дяденьки на холеной «бибике» цвета кофе с молоком…

Доктор, я выздоровел. Честное слово, выздоровел. Навсегда. У меня есть тому доказательство.

У Ирины чудом сохранился один из моих дисков. Конечно, чудом, ведь Москву я «разминировал» раз десять. Остальные диски, хранившиеся у нее на даче, километрах в пятидесяти от города, давным-давно все рассыпались. Обветшали и рассыпались.

Я уговорил ее принести мне этот, должно быть, и вправду последний.

Позавчера ночью я не спал. Собирался с духом. Я боялся одного: снова потерять Ирину. К утру я все-таки пересилил себя: мне необходимо убедиться, что я смогу наконец жить как живой обыкновенный человек, а не Кащей какой-нибудь, у которого смерть в иголке, а иголка в яйце… ну и так далее.

Я вышел утром на нашу аллейку, достал из-за пазухи диск – и треснул его об асфальт.

И ничего не случилось. Ничего, доктор.

Меня навестила Ирина, и мы пошли гулять. Как ни в чем не бывало.

Я выздоровел. Я знаю: никогда больше моя память не расколется, как старая заезженная пластинка.

Никогда…

ЗАПИСКИ О БЕЛОЗЕРОВЕ
Рассказ

Все мы – камни, упавшие в воду: от нас идут круги. Это любимое присловье Белозерова. Он часто повторял его, особенно в последние месяцы перед гибелью. Как задумается о чем, так потом наверняка улыбнется – и скажет. Впрочем, в самые последние наши встречи он вел себя странно. У него появились не замечаемые ранее навязчивые жесты. Взгляд его подолгу цеплялся за самые, казалось бы, незначительные предметы, он почти не разговаривал и только изредка, как бы извиняясь перед нами за свое поведение, грустно вздыхал. Он производил впечатление человека с расстроенной психикой, понимал, что тревожит друзей, и очень от этого страдал. Глядеть на него было больно, но в одном все мы ему завидовали: каждый из нас, его друзей, понимал, что груз необычного знания, который обрушился на Белозерова, другого бы раздавил. Выдержка Белозерова казалась нам чудом психической выносливости. Бывало, я полушутя спрашивал его, как это он справляется со всеми своими ежедневными открытиями. Он хмыкал недоуменно и пожимал плечами. И только однажды вдруг нахмурился, взглянул на меня пристально и сказал:

– Привык… Иногда, правда, тяжко. Будто попал в коридор между зеркал. Вроде трюмо. Прикрываешь створки так, чтобы только голова пролезала, и двигаешь глазами туда-сюда. Жуткое зрелище – с ума можно сойти. Там дебри зеркальных краев, как бритвенных лезвий, а в этих дебрях – твои двойники. Ближайших видно, а за ними только макушки выглядывают или краешки ушей. И так бесконечными рядами. – Он словно рассказывал навязчивый, неприятный сон.

Проговорился Белозеров три года назад, в день, когда мы отмечали выход его первой книжки – путевых заметок журналиста. А началось это – годом раньше. Трудно бывает человеку сохранить в тайне от других событие, которое полностью изменило течение его жизни. Он будет невольно искать повод проговориться и сделает это как бы ненароком, незаметно для себя самого. Впрочем, я вполне допускаю, что раскрытие секрета «механической жизни» входило в роковые расчеты Белозерова.

Началось с того, что на встречу я опоздал на час. Белозеров, открыв дверь, заулыбался, потом, не поздоровавшись, попытался сосредоточиться. Он тщательно оглядел меня и на секунду взгрустнул:

– Нда… Жаль, – проговорил тихо. – Завтра утром дождь совсем ни к чему.

– Привет! – Я бодро взмахнул пакетом.

– Привет! – как эхо, откликнулся Белозеров, и тут во взгляде его мелькнуло недоумение, следом – испуг, и вдруг он вновь расплылся в улыбке.

Это я сейчас додумываю многое, а тогда, помнится, просто растерялся.

– Привет! – повторил он уже виновато и засуетился, пропуская меня в прихожую. – Извини… извини, пожалуйста. Что-то вроде задумался… Так, пакет вот сюда пока… А, черт, падает… Нет, уроню. Держи сам.

Он бормотал вполголоса, словно стараясь запутать меня, заставить забыть о только что произнесенных странных словах, смешать их с пустой болтовней. Но подспудно готовился к новому фокусу. Стоило мне сесть за стол, как он изобразил на лице трагическую мину и горестно охнул:

– Ну вот, сел – теперь еще и похолодает к ночи! – И, не дав публике толком удивиться, сдался окончательно: – Мужики, мы все так здорово тут расселись… Потому что… потому что сейчас засверкает на небе, загрохочет, загремит… Здорово. Соскучился по грозе. Сейчас будет первая, майская. Весеннее чистилище. Здорово.

Переварить услышанное мы не успели – вся наша компания вдруг разом превратилась в скульптурную группу из музея восковых фигур: вместе с последним словом Белозерова ярко блеснуло за окнами, и крыши загудели гулким раскатом.

…Мир полон примет.

Оказывается, человеческие глаза – это своеобразная карта, два маленьких полушария, на меридианах и параллелях которых лежат точные контуры всех человеческих болезней. Все органы отражаются на радужных оболочках вокруг зрачков. Древние китайцы открыли, что, прослушивая пульс, можно обнаружить сотни недугов. Знаток подписей способен по какой-нибудь небрежной закорючке довольно точно оценить характер ее автора. В истории известен оригинал, который во время суда по положению ног подсудимого верно определял степень его виновности.

Мир полон привычных примет, за которыми скрываются великие тайны, целые миры и жизни. В капле росы отражается Вселенная – вот изречение, ставшее банальным. Но согласиться с ним еще не значит понять его. Главное – надо почувствовать, осознать, что вся правда этого бесхитростного афоризма откроется только в том случае, если воспринять его – в буквальном смысле.

Белозеров пошел дальше всяких графологов, мастеров глазной диагностики, китайских лекарей, различавших полтысячи видов пульса. Он добрался до капли, вместившей в себя Вселенную.

А началось все с одного неожиданного открытия. По утрам на автобусной остановке около его дома всегда скапливалась толпа спешащих на работу людей. Привычная примета городской окраины. Белозеров выходил из дома в половине девятого и обычно заставал под бетонным козырьком одних и тех же попутчиков. Однажды вечером он отметил, что каким-то образом точно угадывает дневную погоду. Он удивился, потому что народными приметами никогда не интересовался. От подъезда до остановки метров тридцать, и, спеша к ней, он всегда глядел себе под ноги, лавируя по доскам среди вечной грязи новостроек. Тут уж не до метеорологических наблюдений… Однако, покопавшись в своих ощущениях, он определил, что окончательно прогноз вызревает во время поездки в автобусе и, всегда сбываясь, невольно порождает к концу дня эдакий фон самоуверенности и приятного легкого успокоения. Этот фон очень помогал расслабиться после суеты и неприятностей на работе, а потому неосознанный дар наблюдательности продолжал расти и совершенствоваться, как проверенное житейской практикой средство психологической самозащиты.

Первая догадка о механизме прогноза, конечно, вызвала усмешку. Но через пару дней ирония уступила место тревоге, а потом – даже страшно стало. По расположению людей на остановке в восемь тридцать утра и цветовой мозаике их одежды точно угадывалась погода на весь день! Испугаешься тут!..

Полгода Белозеров не верил себе, даже тетрадку наблюдений завел. Двести прогнозов – и все в яблочко!

А потом на Белозерова обрушилась лавина примет, с которой он так и не сладил до конца. У него появилась рассеянность, а следом – мигрени, бессонница, невроз. Талант наблюдателя обернулся для него дьявольской одержимостью. И наше удивление тем, что Белозерову все-таки удается держать себя в руках, было отчасти показным – надо же было его как-то подбадривать. Но зато и предсказывал он – любой сказочный оракул позавидовал бы.

Беглого взгляда на толпящихся у остановки ему хватало для ювелирного прогноза погоды на сутки в пределах города. С минуту понаблюдав движение машин на проспекте, он выдавал точную информацию о зарождении очередного тихоокеанского тайфуна, а мозаика светящихся окон соседнего квартала указывала ему за полночь на близкую эпидемию холеры в Африке.

Приметы громоздились одна на другую. От них невозможно было отвлечься. Они всплывали в сознании, как пузыри в кипящей воде. И, наверно, если бы Белозеров остановился на машинальной расшифровке связи явлений, то жить бы ему вскоре стало совсем невмоготу. Но он, видно, понял, что остановиться – значит мгновенно оказаться погребенным под обвалом знаков и предзнаменований. И он пошел дальше – а талант и выдержка позволяли – и постиг наконец смысл всего грандиозного калейдоскопа примет.

Солнце, садясь в тучи, не знает, что облачный закат – к плохой погоде. Комары-толкунцы, мельтеша по вечерам густыми роями, не подозревают, что предвещают своей пляской тепло. Муравьи, скрываясь в глубине своего жилища за пару часов до начала дождя, понятия не имеют о приближающемся ненастье – чисто инстинктивные ощущения, сливаясь в растущий позыв, гонят насекомых в укрытие. Ласточки, промышляющие мошкарой низко над лугом, никак не разумеют, что своим полетом предвещают вёдро.

Человек по своей природе не так уж далек от ласточки или муравья. Да, он разумен, способен осознавать свое место в мире, и многое может понять и рассчитать. Но и он не замечает, что на нем самом клином сошлись миллионы примет миллионов явлений, что он и есть та самая капля, в которой отражена Вселенная. Нервно дожидаясь на остановке автобуса, он уверен, что стоит тому опоздать на пять минут – и последует опоздание на работу, пустяковая, но чреватая скверным настроением на весь день стычка с шефом, потом – вечером – перебранка с женой, подзатыльник сыну за плохое поведение на уроках и, наконец, головная боль и поиски вечно прячущейся пачки анальгина. Но ему невдомек, что с толпой таких же насупившихся друзей по несчастью он составляет мозаику-примету какого-нибудь удивительного явления, например, грядущего к вечеру извержения вулкана Килауза или нашествия саранчи в Иране. А вот если девушка, сонно привалившаяся к левой стойке автобусной будки, переместится в пространство между человеком в шляпе и худым подростком-акселератом, то значит, час назад на Марсе началась пыльная буря, а в соседней галактике взорвалась сверхновая звезда… И так до бесконечности.

Но ни ласточка, ни муравей не способны открыть и осознать законы вселенского коловращения примет. А человеку это дано. И как только он осознает свою силу – тут же возникнет обратная связь. Она может оказаться очень слабой, вовсе не заметной. Круги от камня, брошенного с берега в океан, не достигнут побережья другого материка. Но когда-нибудь, в роковой миг, такой камень поколеблет дно – и окажется, что этого ничтожного движения как раз и не доставало для первого толчка… для оседания земной коры… Камень брошен в воду – и вздрогнул океан, и прокатился по нему чудовищный вал цунами… Порою жестокая гроза в горах проносится бесследно, а потом один-единственный неосторожный окрик или дальний выстрел срывают лавину с вершин. Вспомните сказку о репке: там всех выручило крохотное существо. В этой сказке скрыта великая мудрость.

Однажды я столкнулся с Белозеровым в библиотеке. Я глянул на его стол: он был завален кипами европейских довоенных газет.

– Я тут пытаюсь разобраться, сколько народу участвовало в антивоенном движении в тридцатые годы, – объяснил он. – Пытаюсь понять толком, почему война оказалась неизбежной. Ну, причины-то мы все знаем, а вот вычислить бы точно, сколько сил не хватило, чтобы остановить катастрофу. Хотя, конечно, по одним газетам всего не раскопаешь… Знаешь, вот сидишь перед телевизором, смотришь: ходят ребята с транспарантами, шумят, протестуют, а толку-то вроде чуть. Потерпят их, потом, глядишь, дубинками разгонят – и всего хлопот. А заводы как работали, так и работают. Ракет меньше не делается, наоборот – больше, как назло… Так вот раньше и думал. И вдруг теперь дошло. Нет, не зря ходят. Главное, чтобы все сошлось… определенным образом – и тогда будет достаточно одного незаметного, случайного жеста или возгласа в толпе: и все… то ли танки начнут вдруг разваливаться, то ли какой-нибудь сверхкризис энергетический глянет. Неважно что. Главное – результат. Если убедить два миллиарда человек в один и тот же день, час и минуту отвлечься от всех дел и забот и провести эту условленную, урочную минуту в осознанной ненависти к оружию… ей-богу, все оно начнет мгновенно ржаветь. Но необходим стройный хор двух миллиардов голосов…

Свою жизнь он называл «механической», сравнивая себя с крохотной шестеренкой в скопище бесчисленных вращающих друг друга колес. Мне лично это сравнение не по душе. Взаимосвязь явлений видится мне в образе круговорота воды, морских течений или движения ветров. Однако Белозеров по складу ума был «технарем», а потому предпочитал механические модели и упрекать его в таком взгляде на вещи просто глупо.

И все-таки мне кажется, что именно рассудочная потребность в окончательной, геометрически строгой упорядоченности примет и связей привела Белозерова к хронической неуравновешенности и болезненному напряжению… Да, тяжело, наверно, жить шестеренке, разобравшейся в движении колесиков часового механизма.

Погиб Белозеров во время прошлогоднего землетрясения в Туркмении. Он вычислил его двумя месяцами раньше, потом выпросил у шефа командировку на строительство канала, совпадающую по срокам с подземными толчками, и укатил спецкором прямо в будущий эпицентр. Думаю, у него и в мыслях не было удивлять кого-нибудь из местных властей своими прогнозами. Кто бы поверил? Но перед самым отъездом, уже на платформе вокзала, он бросил странную фразу. Тогда я пропустил ее мимо ушей и ни о чем расспрашивать не стал. Теперь, конечно, я жалею об этом…

Он сказал:

– Достаточно того, что я туда просто поеду.

Достаточно для чего? Чтобы ослабить землетрясение на несколько баллов? Чтобы спасти несколько человек? А может, сотню? А может быть, весь город, оказавшийся как раз в эпицентре стихии? Увы, это осталось загадкой.

Странно то, что только один Белозеров и оказался жертвой землетрясения, да еще был ранен шофер «газика», в котором они возвращались со стройки в город. В момент семибалльного толчка полукилометровый участок старого горного шоссе сдвинулся с оползнем и накренился. Водитель не успел погасить скорость – видно, не сразу сообразил, что происходит, – и машина покатилась кувырком по склону…

Может статься, и гибель свою Белозеров представлял заранее. Были точно выверены срок и место… Последние два месяца его жизни прошли в виртуозном жонглировании приметами, он выткал тончайшую сеть связей, обозрел целый океан явлений, он, наконец, тщательно подготовил себя к роли камня, круги от которого должны разойтись по всему океану…

Но это уже – только наши домыслы.