Текст книги "Память до востребования (Фантастические рассказы и повесть)"

Автор книги: Сергей Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Сергей Смирнов
ПАМЯТЬ ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ
Фантастические рассказы и повесть

ЛЕСНИК
Рассказ

Нельзя идти в лес в плохом настроении.

Эту истину Троишин усвоил давно, лет пятнадцать назад, когда еще был «профессиональным» горожанином.

Лес – сложнейшая система живых энергий – чутко следит за каждым шагом пришельца. Если тот в бодром расположении духа, все в порядке: пришел друг, с миром, добротой, сочувствием. И лес встретит его как своего. Конечно, он не сделает гостя счастливым на всю жизнь, но зато еще долго после прогулки тот не станет злиться и волноваться по всяким досадным пустякам, как случилось бы, не пойди он по грибы или просто подышать свежим воздухом. Но если гость в плохом настроении – лесу будет больно. Он отпрянет поначалу, но затем, чтобы защититься, начнет осторожно обхаживать человека, вытянет из него, как промокашка чернила, все недовольство и неприветливость, наверняка успокоит, но сам поплатится: где-то не прорастет желудь, не выведется птенец в гнезде, засохнет ветка…

Быстрые шаги пронеслись вверх по крыльцу. Кто-то решительно толкнул запертую дверь, на миг замер, соскочил вниз…

И вот, обежав террасу, взволнованно застучал по стеклу ладонью.

– Геннадий Андреевич! Проснитесь, пожалуйста!

Троишин отбросил одеяло, босиком подскочил к занавескам. Утренний избяной холод сразу разбудил его и взбудоражил сильнее, чем перепуганный голос за окном.

– Геннадий Андреевич! Скорее поедемте! – Варя дышала с надрывом – видно, бежала бегом. – Такая беда! Они всех убили… Скорее, пожалуйста…

Холод от половиц вдруг разом поднялся по ногам и колко прокатился по спине, как порыв зимнего сквозняка.

Троишин кинулся одеваться.

За стеной слышались громкие всхлипывания – Варя, дожидаясь его, плакала.

…После трехдневного обложного дождя, притихшего за ночь, в воздухе клубилась сыпкая морось. Дорогу развезло, грязь блестела гладкими водянистыми комками, в колеях стояла мутная вода.

Машину мотало по сторонам, и удерживали ее на дороге только глубоко разбитые колеи; березовые стволы у обочин при каждом рывке колес обдавало слякотью.

Троишин вспомнил про время, глянул на часы: еще семь утра, а показалось, что дело к вечеру, что уже целый день прожит в тягостном ожидании беды.

Варя от резкой качки немного успокоилась, только держала пальцы у губ и покусывала краешек платка. Троишин ни о чем не говорил, не спрашивал ее, чтобы опять не расплакалась. Однако на подъезде к лосиной ферме Варя вновь стала всхлипывать.

Уже издали ферма напоминала опустошенное чумою селение – потемневшие от сырости деревянные строения и ограды стояли в зыбкой тяжелой дымке.

Выскочив с затопленной дороги, «газик» остановился у ворот, распахнутых, даже раскиданных, настежь. Придерживаясь за дверцу, чтобы не поскользнуться при выходе, Троишин ступил на землю. Первое, что бросилось ему в глаза, – свежие, вызывающе угловатые следы покрышек тяжелого грузовика: они вели по прямой от ворот через смятый кустарник, по просеке, к болоту. А сразу за воротами, у бревенчатой ограды, на земле лежали два мертвых лося, оба с пробитыми шеями. Огромные туши казались странно плоскими, усохшими, словно частью погрузились во влажную мягкую землю.

– Двух старых бросили… А остальных увезли… Чуть меня не застрелили… Заперли в избе и сказали, если высунусь, убьют… А потом я через окно вылезла – и к вам… Еле добежала… Господи, они же к людям привыкли… Морды тянули, думали, угостят… А эти сволочи в упор били… Геннадий Андреевич, слышите?

– Варя, Варя… – Троишин обнял девушку за голову. – Я понимаю, Варя.

И вдруг сам себе стал противен – тряпка, муха сонная.

– Варя! – крикнул он так, что в горле резануло. – Ты вызвала милицию? Где рация?

Девушка сразу притихла, подняла опухшее, испуганное лицо:

– Они ее разбили…

– Идиот! – со стоном обругал себя Троишин. – Какая у них машина?

– Большая… Самосвал, кажется… Ой, Геннадий Андреевич! Их же трое. С ружьями. – Глаза Вари засветились новой тревогой – за него.

– Номер запомнила?

– Что вы, Геннадий Андреевич… Какой там номер…

«Газик» выскочил на край болота и замер.

Здесь они повернули направо, к развилке… Можно было бы сразу по просеке, но побоялись… Сделать крюк вокруг болота, чтобы выйти на шоссе, – три часа. Значит, можно догнать еще в лесу, если махнуть прямо по болоту. Пять километров топи, где и зайцу не пробраться – не то что машине!

Остается одна надежда – лес. Выручить может только он…

Троишин бросил руль, прикрыл глаза – в темноте стала разгораться многоцветная искра. Начало жечь в затылке.

Троишин рывком встряхнулся, отогнал машину метров на двадцать назад и с разгону бросил ее прямо в топь. «Газик» копнул бампером вязкое месиво болота – полетели в стороны брызги и травяное гнилье. Тут же под колесами забурлило, и глубже бамперов машина не увязла – ее приподняло и вытолкнуло на поверхность, как бревно, упавшее в воду.

Троишин смахнул с бровей пот и прибавил газу. Машину понесло вперед, точно самолет на поплавках, только с хрустом подламывались стебли жесткой и высокой болотной травы.

…Через полчаса «газик» пристроился в хвост тяжелому КрАЗу – тот грузно катил по дороге, разделявшей участки двух лесничеств, и поднимал в воздух фонтаны грязи, так что следом за ним путь оставался укатанным и незатопленным.

Троишина быстро заметили – КрАЗ прибавил ходу, даже стал задевать краями бортов стволы деревьев, срывая кору и ветви. Перед Троишиным сыпались на дорогу листья и древесные обломки. Троишин держался позади метрах в сорока, чтобы не забрызгали грязью ветровое стекло и чтобы не оказаться застигнутым врасплох, если КрАЗ неожиданно тормознет.

Минут двадцать колесили по лесу, потом выехали на шоссе. Троишин вновь разозлился на себя: по сути, он ничего не сможет с браконьерами сделать. У них и КрАЗ и ружья. Варя была права… Что придумать? Скоро лес кончится, и сил не будет даже затормозить…

За этими мыслями Троишин едва не прозевал опасность: КрАЗ слегка сбавил ход, на правую подножку осторожно вылез один из браконьеров, с густыми пшеничными усами, и, ухватившись за угол борта, с левой руки прицелился в Троишина из карабина.

– А, скотина! – Троишин вильнул влево и, тут же увеличив скорость, попытался обогнать КрАЗ. Но шофер разгадал уловку и сам перекрыл путь: самосвал понесся зигзагами. Шоссе поднималось на холм, перевалить его – и лес скроется позади, за пригорком… Глупо… Ничего не смог…

Троишин стиснул руль так, что пальцы побелели. Страшная злость закипела в душе. Он приноровился к вилянию КрАЗа, подстроился к нему – и вдруг резко сорвался с ритма, выскочил сбоку от грузовика и нырнул передом «газика» прямо под кузов.

Грузная туша КрАЗа начала сминать крыло и бампер, по ветровому стеклу рассыпалась паутина трещин. Самосвал стало разворачивать боком, потянуло в кювет, он натужно застонал, затрясся кузовом… Загремела по земле решетка радиатора… КрАЗ все наезжал на «газик» и никак не мог наехать, заламывал ему капот, тащил за собой под откос.

Последнее, что видел Троишин, – как странно медленно переворачивался КрАЗ кверху брюхом, отчаянно вертя толстыми грязными колесами, а из кузова вываливались, судорожно дергая ногами, большие лосиные туши.

Хирург глубоко затянулся и тут же брезгливо отбросил в сторону окурок папиросы, сгоревшей до гильзы.

– Плохо… Плохи у него дела… Сильные повреждения позвоночника… Это паралич, Василий Николаевич… Полный паралич… Он вряд ли даже сможет говорить.

Участковый снял фуражку, достал платок, вытер лоб. Постоял, помолчал, глядя перед собой в пол.

– Гады… Такого человека покалечили…

Хирург тяжело вздохнул.

– Да, не каждый на такое решится… Даже на войне. Этим тоже досталось. До черта переломов… А усатый умер. Ночью. Весь череп был разбит.

Участковый крякнул.

– Веселая получилась охота.

– И вот еще что. Я ведь главного не сказал, Василий Николаевич. Самое странное, что выходит, будто лесник сломал себе позвоночник давно, не менее десяти лет назад… Рентген показывает. И паралич – от этого… Тоже вроде как десять лет должен он параличом страдать… А ведь он за рулем сидел… Кроме этого, всего-то несколько ссадин, ушибов… И у него на руке, на правой, этот вот браслет был надет… С надписью.

Хирург достал из кармана халата браслет с пластинкой, какие носят гонщики.

Участковый надел очки.

– «А. С. Кузнецов. Москва. Кутузовский проспект…» Адрес… и телефон… Подожди, Миша… Мне Троишин когда-то говорил: если с ним что-то случится, сразу вызывать… кажется, вот этого самого Кузнецова.

Кузнецов прибыл наутро.

– Все-таки попал ты в историю. Эх, Генка, Генка. – Он улыбался, но чувствовалось, что улыбка эта дорого ему стоит. – Ну ничего. Сейчас мы тебя поднимем.

– Кроме позвоночника, ничего не повреждено? Вы уверены? – обратился Кузнецов к хирургу.

– Уверен, – немного растерянно ответил тот, пытаясь сообразить, что же дальше произойдет.

– Прекрасно, – обрадовался Кузнецов. – Тогда доставайте носилки – грузим его в «скорую» и везем в лес… Тут у вас до леса километров шесть будет?

– Семь… Но ведь… Я не понимаю…

– Это трудно объяснить. Нужно увидеть… Делайте, пожалуйста, что я прошу. Раз уж вызвали.

Хирург пожал плечами.

«Скорая» остановилась на опушке, Троишина вынесли из машины. Прикрыли плащом – снова моросил дождь.

– Сейчас попрошу вас в сторонку… Сядьте в машину, что ли… Не нужно, чтобы рядом было много народу… Так ему труднее.

Кузнецов умоляюще посмотрел на хирурга, медбратьев и участкового, понимая их подозрительное недоумение.

Они подчинились. Кузнецов присел перед носилками на корточках и стал ждать.

Минуты через три лицо Троишина покраснело, на лбу выступили крупные капли пота. Потом он тяжело приподнял одну руку, другую… Наконец сел – словно медленно, с трудом просыпался от тяжелого сна.

– Ну и отлично! – облегченно выдохнул Кузнецов и осторожно тронул плечо друга.

– Спасибо, Саша, – Троишин дотянулся до его руки, слабо пожал ее. – Я пока тут посижу, а ты пойди объясни.

Зрители смотрели на Троишина во все глаза и, казалось, потеряли дар речи.

– Ну как? – сказал Кузнецов громко, чтобы они немного опомнились. – Вы молодцы. Когда я впервые это увидел, чуть в обморок не упал.

Хирург, участковый и медбратья ошеломленно глядели на Троишина.

– Он ведь физик, у нас в институте работал, – продолжал Кузнецов. – Его группа занималась биоэнергетикой растительных сообществ. Ведь лес – это сложнейшая система биополей. В нем все взаимосвязано. А Гена сумел настроить свое… биополе в резонанс с энергоритмом леса. Лес как бы принял его за… часть самого себя. Гена никогда не был атлетом, но в лесу он смог бы побить любой мировой рекорд. Я видел кое-что такое… Помню, были вместе на охоте. У лесозаготовителей трактор застрял. Так Гена взял и вытащил его вместе с грузом. Шесть толстенных бревен! Просто руками… А потом случилось несчастье. В бане поскользнулся – перелом позвоночника. А я вспомнил про его способности, или свойства… Ну что значит – вспомнил: дошло до меня… Дай, думаю, попробую. Получил разрешение. Отвез его из больницы в лес. После неделю в себя прийти не мог… Такие вот дела. Без леса ему нельзя. Без леса он – конченый инвалид.

Троишин встал, потянулся. Сложил носилки и понес к машине.

– Все в порядке. – Теперь лицо его порозовело, выглядел он совсем здоровым. – Можете забирать… инструмент.

Участковый вдруг обнял Троишина, даже фуражку уронил на землю.

– Ну черт! С ума старика свел.

Сквозь лица людей Троишин вдруг снова увидел отчаянно вертящиеся толстые колеса перевернутого КрАЗа и туши, вываливающиеся в грязь.

– Ты что, Гена? – насторожился Кузнецов, заметив перемену в Троишине.

– Лоси… Они ведь в лесу не сживают… Странно. Ведь это их лес. Почему так, Саша?

– Не знаю, Гена… Откуда нам это знать?

– Странно, – угрюмо повторил Троишин.

ПАМЯТЬ ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ,
или
ОХОТНИК НА ЗЕРКАЛА
Рассказ

…Он сидел в «Жигуленке» цвета кофе с молоком. Холеный такой «Жигуленок», весь в наклейках и с колпаками от «мерседеса». Знаете, когда-то я очень любил кофе с молоком, но теперь меня от него тошнит… от одного только запаха… Извините, я отвлекся. Сначала я стоял на переходе и ждал зеленого света. Хотя мне уже было все равно, что там, на этом светофоре, мелькает. В голове гудело. Я таращился на решетку водостока. Под ней было темно – и жутко. Я силился что-то разглядеть в этой дыре… Пару «зеленых» я, наверно, пропустил.

Скверно мне стало. Только что хлопнул дверью. Ума хватило. Разругался с любимой женщиной. Вы когда-нибудь падали лицом об лед? Холодно, очень твердо и очень больно… Вот так мы с ней и поговорили – ссоры никакой, в сущности, и не было.

В те времена… эх… в те самые времена я был весьма уверен в себе. Пять лет подряд заколачивал деньгу по курортным эстрадам, где пустые бутылки катаются по углам. Добрые дяди с толстыми мягкими пальцами, с массивными печатками заказывали меня к ужину, на десерт. И платили по прейскуранту. Хорошо платили. Я был уверен в себе. Я знал себе цену. Точную. В рублях. Как матерые головорезы прошлых веков, когда объявляли по всему царству-государству, сколько стоят их головы. Я гордился своей ценой. Я стоял вровень с бандитами, достойными салона мадам Тюссо. Потом, когда я правдами и неправдами пробился на Всесоюзный конкурс и выскочил в «звезды», моя цена разродилась новым ноликом и я задрал нос еще выше. Про родные курортные пенаты не забыл, а добрых дядей вокруг прибавилось. Они постоянно напоминали мне, чего я стою. А мои дружки дурачились – они играли со мной в аукцион. Однажды – в каком-то сочинском кабаке – мы шутя подсчитали на салфетке цену всей нашей честной компании. Получилась веселенькая сумма.

Кто-то ухмыльнулся тогда:

– Этот капиталец да на благие цели: выстроили бы дюжину яслей.

– Три больницы, – добавил другой.

– Четыреста пивных, – кто-то пробормотал спросонок, и все заржали – хмельно, во всю глотку.

Женщины, наши женщины, таращились на меня, как на золотую статую Шивы: «…Ах, как это обалденно модно! И фантастически дорого!»

Ирина появлялась среди нас редко. Нашим был ее старший брат Алик, директор бара. Она жила в Москве и училась тогда в медицинском. К брату приезжала на летние каникулы и нашу компанию на дух не переносила. Бродила одна по горам, а по вечерам книжки читала. Брат любил ее по-своему… «по-барски», гордился ею и хвастался своим родством с «будущим министром здравоохранения». На вечеринках у Алика она тем не менее не пряталась – наоборот: лихо вправляла мозги самым «дорогостоящим» мальчикам, танцевала лучше всех и вообще держалась великолепно… Дело должно было кончиться раздором – так и случилось: наша компания раскололась на две группы. Одна, более многочисленная, потому что к ней сразу примкнули наши девочки, тихо возненавидела Ирину. Тихо – из боязни перед Аликом: он такого отношения к своей сестре не потерпел бы и устроил бы всем недоброжелателям баню. Скор был на всякие расправы. Во второй фракции оказались мальчики, безнадежно влюбленные в Ирину. Я дольше всех продержался равнодушным центристом. Потом некоторое время переметывался то к одним, то к другим – и наконец к ужасу наших девочек и своему собственному недоумению осел на дне, в рядах безнадежно потерянных для дела и общества.

Впрочем, стоит ли удивляться: она была среди нас, точнее как бы около нас, одна такая – неприступная, непонятная, не ставившая меня ни в грош…

Этот чертов переход. Я все стою, будто к месту прирос. Кругом грохот невыносимый. Все суетятся, толкаются. А мне вдруг совсем невмоготу стало – того и гляди стошнит. И понять никак не могу, отчего же так паршиво. Но догадываюсь наконец – от музыки. Дешевенькая, знаете ли, такая мелодия. Шлягерок какой-то модный, знакомый, осточертевший… а голосок слащавый, дебильный. Поднимаю глаза – и вижу этого типа. Его «Жигуленок» стоит перед «зебровой дорожкой», в первом ряду. Он только что подъехал и теперь тоже ждет «зеленый».

У меня в мозгу эта картина отпечаталась как фотография. Мне все еще снится иногда страшный сон: чудится, будто вся моя память превратилась в одну-единственную фотокарточку.

У типа совершенно восковое, бесчувственное лицо. Лицо валютчика, матерого торгаша. Я эту публику узнаю сразу, насмотрелся когда-то… Его глаз я не увидел. Он прятал их под модными «спектрами». Модная прическа, только что из-под «фена», проборчик стрункой. Спортивные скулы. На пальце печаточка с золотой монограммкой. А пальцы на руле так… нежно лежат. Ноготки пилкой обточены. От таких типов всегда зверски воняет французской туалетной водой, по четвертаку флакон. Я чувствовал этот запах, стоя в трех метрах от машины.

Я таращился на него и пытался понять, за что же его так невзлюбил. Ведь повидал этого сброда по кабакам да по курортам ого-го сколько. Иммунитет выработал на эту братию. А тут меня всего выворачивало – я был готов ему в горло вцепиться.

И вдруг дошло до меня, как ледяной водой окатило: тошнотворный шлягерок доносился из его машины – хозяин завел кассетку, поразвлечься в дороге. А шлягерок-то – мой, родненький. Я пою. Жизнерадостным, дебильным голоском. Как бездарный трактирный паяц, как холоп служил я сейчас этому сытому типу, ублажал его надушенную французским коньячком печенку. Я и существовал для него – только в виде бездарного шлягерка, как последний штрих фирменного автомобильного комфорта.

Я стоял рядом, ненавидел его, а он и в ус не дул. Он невозмутимо дождался своего зеленого света, мягко газанул – и исчез…

Я ненавидел себя. Я возненавидел в себе жалкого клоуна, всегда готового слащавым голоском ублажать сытенькую, гуляющую публику. Я впервые представил себе в лицах очередь за моими модными дисками и кассетками, и она вдруг напомнила мне скопище брейгелевских уродцев. Кому из них я бы спел от души? Упаси бог.

Меня аж озноб пробрал. В душе – полная пустота. На ум пришло вычурное сравнение – перегоревшая лампочка с темным вакуумом внутри.

Подошел постовой. Узнал – заулыбался участливо, забеспокоился… И я наконец побрел на другую сторону. До дому уж не знаю как добрался. Еле дотерпел до вечера – и помчался к Максу.

Макс был моим лучшим другом. Это – единственный человек, с которым я мог откровенно поговорить. В детстве друзей было много, а потом как-то порастерялись. Чем больше горланил на эстрадках, тем меньше их становилось. С моей-то тиражированной физиономией – какие друзья! Весь мир раскололся надвое: одни смотрели на меня со снисходительным презрением: для них я – модный, но дешевенький «шансонье», другие – подобострастно, готовые разорвать в клочья – на сувениры.

Макс – единственный, кто меня понимал и притом не сочувствовал. Он наблюдал за мной, как наблюдают за мотыльком, бьющимся о лампочку: с равнодушным любопытством, обгорит или нет… Мне с Максом было легко.

Когда становилось плохо, я шел к нему. Он – пижон и циник. Он тоже с утра до ночи ходит в модных «спектрах», его глаза можно увидеть, только когда он набычивается и смотрит на вас поверх оправы. Так он может сделать, когда вы соберетесь с ним поспорить, – и вы сразу будете сбиты с толку: глаза у Макса будто вырезаны из жести. Он – звукорежиссер вокально-инструментального ансамбля, с которым я проработал пять лет. Себя он любит называть «бывшим». «Бывший инженер-радиоэлектронщик», «бывший красный диплом», «бывший отличник в школе», «бывший вундеркинд» и так далее…

Я прилетел к нему сломя голову. И даже не поздоровался. Забился на кухне в угол, закурил. Меня трясло… Другой бы сердобольно засуетился, состроил заботливую мину, плеснул коньячку – тогда уж хоть волком вой. А Макс молодец: ему хоть бы хны, только ухмыльнулся и молча принялся тереть кофе в кофемолке.

Я выложил ему все как на духу. Та же ухмылка. Даже не взглянул на меня.

– Ты зажрался, – равнодушно сказал он, кончив трещать кофемолкой. – У тебя синдром Мартина Идена. – У Макса в запасе полно всяких экзотических словечек и фраз; друзья зовут его за это «кунсткамерой-одиночкой».

– Это из области психиатрии, – продолжил он. – Есть «умники», то бишь дебилы, которые, достигнув в жизни всего, теряют цель существования и кончают с собой… Тебя еще не тянет утопиться?

Я отвернулся и не ответил. Я не знал, на что меня может потянуть.

Макс хмыкнул и сказал примирительно:

– Выпьем кофе… А потом можешь топиться… Леннон ты наш недострелянный.

Я сорвался и зверски его обругал. Он заваривал кофе и сделал вид, что не расслышал.

– Ты уже придумал, куда уходить? – спросил он, чуть кривя губы, но не от боли, нет – просто у него такая привычка: он кривит губы, когда разговор начинает его мало-мальски интересовать. – В управдомы? В монастырь? Куда? – допытывался он.

И тут я расчувствовался и забормотал всякую муру: хочу, мол, остаться самим собой. Вот только бы мои записи, диски – сгинули бы все разом, и пел бы я, мол, как древний бард какой-нибудь: только кому хотел и когда хотел.

– Разом не получится, – сказал Макс очень спокойно и уверенно. – Но устроить это можно.

Я перепугался до смерти. Даже дышать перестал. На минуту. Но ведь вы меня, наверно, легко поймете. Мы же современные люди. Старики Хоттабычи нам перестают сниться с первого класса. А тут вы… в шутку, в общем-то… заявляете, что продали бы душу черту за… дачу под Гурзуфом, к примеру. И вдруг – хлоп! – ваш лучший друг кривит губы и говорит тихо и вежливо:

– Пожалуйста! – И договорчик из кармана достает… на пергаменте, а кстати – скальпелек и гусиное перышко… ну и ватку со спиртом – как в процедурных – для дезинфекции пореза… А ведь с Максом-то у меня так и случилось!

– Успокойся, – сказал он, разливая кофе. – Будет тебе и белка, будет и свисток. Мы с ребятами все устроим. Но смотри не прогадай… Да не таращись на меня так испуганно. Душа мне твоя и задаром не нужна. Что у тебя за душой? Что ты есть без своих концертиков, оваций, дисков? Что-нибудь ты помнишь в жизни, кроме этого? С душой ты, мужик, продешевил. Тебя надули. Давным-давно… А я тут ни при чем.

Так серьезно со мною Макс еще не говорил. Хотя внешне он оставался таким же спокойным и равнодушным, как всегда, – закуривал медленно, сыр резал очень тонко и аккуратно, кофе прихлебывал с ложечки.

Я знал, что когда-то Макс тоже был влюблен в Ирину, но своими кривыми губами и «спектрами» быстро ей опротивел. На меня же Макс в обиде не был. Обижаться он, по-моему, вообще не умеет – слишком рационален для таких бесполезных чувств. И все же Ирину он, кажется, жалел… честно.

Я связал его философское настроение и мою с Ириной ссору и не ошибся. Макс, устраивая покрасивее кусочек сыра на бутерброде с маслом, обозвал меня последней скотиной и объяснил, что души во мне нет, раз я мучаю Ирину, которой и ногтя не стою, своей дешевенькой гордостью, а сам тщусь не замарать свой талантик о какого-то холуя на «Жигулях». Не замарать! Вот потеха-то! Это после того, как в течение шести лет продавал себя по самым занюханным эстрадкам, где пустые бутылки по углам катаются… Да, кстати, про бутылки – это Макс придумал.

Он еще много чего сказал, но у меня в одно ухо влетало, а в другое вылетало. Я привык относиться к увещеваниям Макса, как… к вентилятору: включил – расслабился – выключил… Ему я тоже служил какой-то занятной игрушкой. Мы друг друга стоили.

Про его предложение я уже успел забыть, а он кончил тем, что снова пообещал мне помочь избавиться от всех моих записей и дисков – только чтобы доказать мне, какое я ничтожество и что за душой… точнее, вместо души – у меня ничего, кроме этого хлама, и нет. «Валютчик» с «Жигулями» и золотой печаткой не выходил у меня из головы, и мы ударили по рукам.

Через неделю Макс явился ко мне со своими дьявольскими изобретениями. Он показал мне блестящую штучку, величиной с абрикос, и железную штуковину побольше, напоминающую «фен».

– Тебе все равно не понять, как оно работает, – сказал Макс. – Объясняю популярно. Это – глушители. Они настроены на спектр твоего голоса. Вот этот маленький – автоматический, для теле– и радиотрансляций и для любых магнитных записей. Мои друзья установят его на телебашне. Работает универсально: напрямую, через спутники, через ретрансляторы. Стоит кому-нибудь сунуть кассетку с твоими записями в магнитофон и включить – сразу возникнет эффект стирания. Ну, с телевидением и радио – совсем просто… А вот это, – Макс протянул мне «фен», – для дисков. Дальнобойность – двести километров. Это – весьма хитрый виброизлучатель, избирательного действия. Он уничтожает диски с твоими записями. С ним тебе придется покататься по Союзу… Неплохо бы – и по загранице. Тебя ведь, кажется, куда-то экспортировали?

Я верил и не верил. Согласитесь: фантастика, да и только! Максу бы патент взять – на весь мир прогремел бы. А он вот безделушку смастерил, а насчет авторских прав – отмахнулся:

– Не твое дело.

Я вытащил из конверта свой последний диск-гигант. По спине пробежал холодок.

– Ты под него на стол газетку подложи, – посоветовал Макс. – А то придется пылесос доставать.

Газетку так газетку… Взял Максов «фен» – прямо как «маузер» какой-нибудь или «смит-вессон». Навел его на диск. Сердце запрыгало, в коленках – дрожь. Стою не дышу.

– Валяй – нажимай курок, – весело скомандовал Макс.

Я и нажал… Ничего как будто не случилось. Я, честно говоря, что-нибудь вроде выстрела ожидал. А звука никакого – от тишины даже в ушах зазвенело. И диск будто бы так и остался лежать на газетке. Но вот Макс начал складывать ее, и он вдруг стал сужаться и весь ссыпался в складку мелкой крошкой.

– Вуаля! – объявил Макс, комкая газету. – Вот тебе и «русская рулетка».

А я потом облился. И сразу будто легче мне стало дышать, словно вышел утром, зимой, на морозец. Достал другой диск. Сборник. Там мой шлягерок – в серединке. Щелкнул в него – и кольцо моей песенки превратилось в порошок. Из диска-гиганта получился бублик и маленький диск.

– Только к виску не приставляй, – деловито сострил Макс.

Я навел «фен» на соседний дом.

– Захватит всю стену, – сообщил Макс.

Что я чувствовал в эту минуту? Наслаждение охотника, выследившего наконец добычу? Не знаю. Что-то вроде этого.

Я снова спустил курок… Я с наслаждением представил себе удивление владельцев моих дисков – скоро они обнаружат в цветастых конвертах кучки черного порошка. То-то же! Как я от вас удрал! И от бабушки ушел, и от дедушки ушел… Веселился до ночи – щелкал на все стороны света.

Через три дня показал свою силу «адский абрикос». По телеку шла «Утренняя почта», а мы с дружками скучали перед экраном и соображали, как поднять себе настроение после вчерашнего. Вадик подоспел вовремя… Только наше настроение поднялось, как объявили мой выход. Дружки важно перемигнулись и полезли ко мне – поздравлять. Я же был рассеян, отвечал невпопад: ждал дьявольский фокус. Весь подобрался, напрягся и чувствую: холод внутри поднимается, как бывало со мной перед самыми первыми выступлениями. Дружки уставились в телевизор, как карпы, – ухмыляются. Я сижу не дышу…

И вот появляюсь на экране – весь из себя, улыбочка дебильная тут как тут. Только раскрываю рот – хлоп! – звука нет. Ну, хохма! Разевает рыба рот, а не слышно, что поет…

Там спохватились быстро – дали заставку. Тишина стоит мертвая, только дружки сопят – недоумевают. Потом с экрана посыпались извинения за «технические причины». Дружки рассердились, заклеймили позором телевизионщиков. А я ничего с собой поделать не могу: улыбаюсь хитро и со значением. И тянет захохотать – жутко так, как из колодца, и чтобы с громом и молниями. Дружки запоглядывали на меня подозрительно: улыбочка моя им не понравилась. Засиживаться не стали, разошлись…

Потом начались гастроли. Я рвался на них с одной целью – поскорее изъездить весь свет. Я вошел во вкус. Я был обладателем секрета, можно сказать, мирового значения – эдакого гиперболоида инженера Гарина, только сугубо мирного. Я запирался в купе и прочесывал из «фена» просеку в двести километров. Мои диски исчезали сотнями, тысячами в день. В дороге я не спал ночами. Меня била лихорадка… На обратном пути я расширял просеку вдвое – «бил» по другую сторону полотна…

Я возил с собой карту страны. И аккуратно заштриховывал «разминированные» области. Карту я прятал глубоко в чемодан и наконец даже смастерил для нее «двойное дно». Я играл в конспирацию с удовольствием. К хитрой и тонкой улыбочке со значением так привык, что перед зеркалами иногда пугался сам себя. А Макс тем временем улыбался мне снисходительно, как мальчишке, который потерял голову из-за новой чудо-игрушки.

Однажды после концерта – это случилось в Хабаровске… или в Иркутске… впрочем, неважно – ко мне пробилась за автографом девчонка и протянула конверт с диском.

Макс в тот момент оказался рядом со мной, за спиною. И когда я взял конверт, чтобы расписаться на нем, голос Макса раздался прямо над головой – Макс выше меня, – голос совершенно равнодушный и в то же время вкрадчивый:

– Это – последний…

Я оторопел.

– Чего-чего? – спрашиваю и оборачиваюсь к нему.

– Это – последний твой диск, – говорит мне Макс тихо-тихо, на ухо. – Больше их в природе нету. Вообще. Понял?

Тут у меня душа в пятки ушла.

– Откуда ты знаешь? – спрашиваю.

Девочка растерялась, глядит на нас во все глаза – ничего не понимает.

– Знаю, – сказал Макс так уверенно и так… жестко, что никаких сомнений в его таинственной осведомленности у меня не осталось.

Минут десять я упрашивал девчонку отдать мне диск – из сил выбился. Стрелять ей вдогонку из «фена» не хотелось – совсем уж как-то подло. Это я даже тогда понимал.

Наконец за дело взялся Макс и предложил ей обменять диск на один из моих новых галстуков… ну, чтобы с автографом и пожеланиями и любой дарственной надписью, какую она только захочет. Девочка уж и так была сбита с толку, а тут совсем обмерла и согласилась, кажется, только чтобы поскорей ноги от нас унести.

Я оттягивал торжественный момент до самого утра… Никакой боязни я не чувствовал. Было только холодящее душу, приятное волнение… В пятнадцать лет я прыгнул с парашютной вышки. Перед прыжком я тянул время и волновался – точно так же.

Когда стало светать, мы с Максом вышли на балкон. Я вытащил диск из конверта, а Макс приготовился стрельнуть пробкой и потряс бутылку шампанского. Проводы последнего диска ожидались помпезные: с тостом и битьем бокалов.

Сердце вдруг стукнуло нехорошо – с твердым и пустым звуком. И я тут же размахнулся и запустил диск ребром вниз, на асфальт. Однако он вывернулся, вышел на бреющий полет, спланировал через улицу и воткнулся в угол дома.

…Хрустнуло так, будто все небо раскололось. Только черные осколки по сторонам разлетелись.

Потом хлопнуло… Не помню – то ли это Макс стрельнут пробкой, то ли что-то лопнуло у меня в голове…