Текст книги "Дайте мне обезьяну"

Автор книги: Сергей Носов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Annotation

Новый роман известного петербургского прозаика Сергея Носова «Дайте мне обезьяну» – гротескная хроника провинциальной предвыборной кампании. В книгу также вошли пьесы для чтения «Джон Леннон, отец» и «Берендей», три новеллы.

Сергей Носов

Рассказы

НАБОБ

ЗАКРЫТИЕ ТЕМЫ

ПОЕЗДКА В АМЕРИКУ

Пьесы

БЕРЕНДЕЙ

Пролог

Первая станция

Вторая станция

Третья станция

Четвертая станция

Пятая станция

Шестая станция

Последняя станция. Энс

ДЖОН ЛЕННОН, ОТЕЦ

Дайте мне обезьяну

Глава первая

1

2

3

4

5

Глава вторая

1

2

3

4

5

Глава третья

1

2

3

4

5

6

7

Глава четвертая

1

2

3

4

5

Глава пятая

1

2

3

Глава шестая

1

2

3

4

Глава седьмая

Глава восьмая

1

2

3

4

5

6

Глава девятая

1

2

3

4

5

6

7

Глава десятая

1

2

3

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

1

2

3

4

Глава тринадцатая

1

2

3

Сергей Носов

Дайте мне обезьяну

Оригинал – подлинник, образец; истая, подлинная работа, произведение; образцовый вес и мера.

В.И. Даль

Original – первоначальный, подлинный; родниковый; родной, самобытный, неповторимый.

Англо-русский словарь

Рассказы

НАБОБ

Рассказ писателя

Как ценитель классики и поборник, если так можно выразиться, классичности я не скрываю своего отношения ко всякого рода авангардистским кунштюкам, тем с большим смущением сознаюсь, что все, о чем ниже пойдет речь, произошло со мной в туалете. Боюсь быть заподозренным в примитивном хохмачестве, к чему повод, чувствую, уже дан первой фразой этого отнюдь не юмористического повествования, но не сказать, о чем сказал, никак нельзя, а сказать по-другому – тоже никак не выходит. О, нет, нет, я шутить не намерен, и не моя вина, что приключившееся со мной оказалось окруженным столь несерьезными декорациями, как раз предмет разговора весьма и весьма серьезен, хотя, сознаюсь, как предмет он до конца мной еще не осмыслен, – а иначе бы я и рассказывать не стал, если б все мне было в этой истории ясно.

Что ж, есть подумать о чем. Хотя бы об этом. – Личность: цельность ее и свобода выбора, иди, если взять поконкретнее, если поуже, то, конечно, культура и, конечно, финансы – вот проблемы чего меня столь беспокоят – опять же в этическом плане. И не исповедь мой короткий рассказ; и тем более не объяснительная записка. Своим доброжелателям, чья осведомленность имеет себе стороной обратной, по известному правилу, досужие домыслы, так скажу: зря про меня не болтайте плохого. Уверен: когда прочтете все это, сами во всем разберетесь.

Ну так вот. Ближе к делу. Итак.

Третьего дня случай привел меня в туалет на улице Д***. Что сказать мне о том туалете? С виду обычный. Да, обычный, ничем, казалось бы, не примечательный туалет. Разумеется, платный. Несколько ступенек вниз, и старичок-пропускник справа за столиком. В подобных случаях, когда входите и достаете денежку, внимание ничем не задерживается – достали и проходите спокойно, а тут наши взгляды встретились вдруг, что-то меня задержало, будто бы прикидывал старичок, тот ли я, кто нужен ему, а так как я явно замешкался, невольно выдав тем самым готовность отвечать на какой-нибудь хитрый вопрос, если будет мне задан, то он и задался:

– На стене не хотите ли что-нибудь написать? Вот у меня карандашик имеется.

– Что? Что? – не поверил я ушам своим, но старичок истолковал мои «что? что?» в смысле «что именно?»

– Что придумаете. Небольшое. Строчки две, четыре, лучше в рифму… Поэзию.

– Это как? – удивляюсь, – новый вид сервиса?

– Вовсе нет. Мы за творчество деньги платим. Двести рублей одна строка стоит.

– Сколько? – опять не верю ушам.

Но старичок ответить не успевает. Из ближайшей кабинки выходит вполне почтенного вида клиент и, сверкая глазами (ибо он весь вдохновение), направляется к нам быстрым шагом.

– Вот, Харитон Константинович, на такое что скажете? – спрашивает клиент, подобострастно заглядывая в лицо старичку. И декламирует:

«Набоб» мой любимый,

Мне так необходимый,

Сидел я в туалете,

Стихи сложил вот эти!

Ну как? Хорошо ли? Пойдет ли?

Старичок поморщился. Стихи ему не понравились.

– Нет, Олег Владимирович, дорогой, исписался ты, повторяешься. Было уже сегодня про любимого. Отдохни. В четверг придешь. Сегодня и так уже полторы тысячи получил.

– Я могу завтра прийти, – вымолвил Олег Владимирович, все так же подобострастно старичку улыбаясь.

– Отдохни, тебе говорю. Не насилуй Музу. Придешь в четверг. Голова свежая…

– Ну тогда до свиданьица, Харитон Константинович.

– До свиданья, дорогой, до свиданья.

– Я пошел, Харитон Константинович.

– Иди, дорогой, иди. Придешь в четверг, поработаешь.

– Маргарите Васильевне привет.

– Обязательно, дорогой, обязательно.

Ушел.

А я, зачем пришел, забыл совершенно. От остолбенелости.

– Суетится, – как бы по-отечески, как бы проявляя к моему состоянию уважение, почти ласково пояснил мне Харитон Константинович. – Суетятся некоторые. А не надо суетиться, нет. Мы труд умеем ценить, никого еще не обидели. Одно только условие. Если вы сочините что-нибудь, то непременно со словом «Набоб». «Набоб» – это наша фирма. Я ее тут представляю, «Набоб». Я тут по рекламному направлению. Про «Набоб» надо. Слышали, наверное: торговый дом «Набоб»? Мы – фирма известная.

О «Набобе» я ничего не слышал.

– Ну и пусть, что не слышали. Вы идите, идите, подумайте. Вдруг в голову стих придет. Не стесняйтесь. Смелее.

И вот, удрученный услышанным, погрузился я в чтение. Мне было что почитать. Стенки кабинки и дверца сверху донизу были исписаны – не решаюсь это назвать стихотворениями, но чем-то к тому приближающимся – рифмованными изречениями о «Набобе». Был бы один почерк, – но в том-то и дело, что не один: то бисером, то покрупнее, то как курица лапой, то по-старошкольному, когда «Н» заглавное с флажком хвостиком, а «л» прописное с точечкой на носочке… – если был бы один почерк, если бы не было этого разнообразия, я решил бы, наверное, что все это придумал какой-то маньяк, запирающийся вечерами в кабинке. Но нет, по всему видно, тут поработали многие.

«Набоб! – читал я, – ты всех у нас богаче. Мне пожелай удачи». Или: «Нет Набоба лучше в мире. В том уверен я в сортире». – «Помни до гроба заботу «Набоба». – «Лучше золота всех проб наш известный всем «Набоб».

Рекомендация, обведенная в рамку:

Если пучить начинает утроба,

Мысленно зови скорее «Набоба».

Широко использовалась ненормативная лексика.

Попадались рисунки.

Даже на бабе

Не забывай о «Набобе»!

– Какая гадость, – сказал я вслух.

Мне стало тоскливо.

Старичок глядел на меня вопросительно – я направлялся к выходу.

– Знаете, – сказал я, – только форменный жлоб согласится хвалить ваш дурацкий «Набоб».

«Жлоб» – «Набоб»… Я сам испугался, что получилось в жанре. Снова замешкался.

– Неплохо получилось, – отозвался Харитон Константинович, – а думали, не получится.

Не успел я и глазом моргнуть (вот она, цена моего замешательства!..), как две двухсотрублевки очутились у меня в кулаке. Стремительность необыкновенная!.. Для того чтобы достать до меня, Харитону Константиновичу следовало перегнуться через стол, что и было им с успехом выполнено, – он лег, почти лег животом на клеенку, ну и далее – раз-два вытянутыми руками – мой кулак инстинктивно сжимается. Отпрянуть я не успел.

– Да что же это такое? – только и мог я произнести.

– Гонорар, – ответил старичок усталым голосом.

Он с трудом выпрямлял спину. Кряхтел.

Я еще сомневался.

– По-вашему, я должен взять это?

– По-нашему, вы уже взяли.

Он был прав.

– Не в службу, а в дружбу, – попросил Харитон Константинович, – будьте добры, напишите на стенке. Вот карандаш. Я потом зафиксирую в журнале, не сомневайтесь. Видите, поясница, – он тяжело вздохнул.

Никогда в жизни я еще не писал на стене в туалете. Я – на стене в туалете?! Это дико представить. И все же я взял карандаш, взял и пошел. А как же я мог поступить иначе? Но не из-за денег, нет, просто из вежливости, чтобы не обидеть участливого старичка, если подходить упрощенно… – но… с другой стороны, из-за денег тоже, конечно, – и, собственно, я не знаю, что тут скрывать: положение мое таково было, что не ощущать себя чем-то обязанным я никак, никак не мог, – не говорю уже о немощности Харитона Константиновича, о его, как тогда же и выяснилось, болезности, хворобе. Да ведь не психологический же этюд я пишу, в самом деле! В том ли моя сверхзадача? То есть в данный момент – сейчас – на бумаге – не психологический же пишу, в самом деле, этюд! (А не тогда – на стене.) Но не скрою: тогда, возвращаясь в кабинку, спрашивал сам себя, еще кое в чем сомневаясь: а не уронил ли я, так сказать, достоинство? а не поступился ли принципами? а не изменил ли я своим убеждениям? И чувствовал, что чувствую, что нет. Не уронил, не поступился, не изменил – потому хотя бы, что дерзко и смело бросил им вызов своим сочинением – вызов их подобострастию, их самоуничижению, их рабскому преклонению перед каким-то паршивым «Набобом». Их готовности льстить – гадко и жалко. Нет, я был бунтарем. Я был нонконформистом.

Между прочим, не такое это простое занятие – писать карандашом на стене в туалете. Впрочем, не совсем на стене – в моем распоряжении была дверца кабинки, вернее, ее нижняя правая часть, еще никем не тронутая, а здесь, прошу мне поверить, своя специфика: короче, я вынужден был принять весьма неудобную позу – полуприсесть, изогнуться, излишне говорить, что мешал унитаз. Почерк у меня ужасно плохой, но сейчас мне хотелось быть аккуратным, пусть знают.

Новое четверостишье как-то само собой сложилось.

Быть может, я слишком резок,

но ты, «Набоб», мне в принципе мерзок.

Интеллигентному человеку, «Набоб»,

ты, извините, как какой-нибудь клоп.

Разумеется, я понимал, что «какой-нибудь клоп», строго говоря, ни в какие ворота, но я так нарочно придумал, чтобы погрубее было, пообиднее.

Харитон Константинович отсчитал мне восемьсот рублей. В целом он остался доволен.

– Новый мотив. Это хорошо. Это надо приветствовать. Содержание, обязан вам доложить, нас мало волнует. Должно быть и негативное что-то. Вы правы. Я, пожалуй, вас поощрю даже, – добавил старичок, доставая еще триста рублей. – Есть у меня право поощрять в пределах сорока процентов. Немного, конечно. Премиальный фонд у нас не очень велик. Пока. В дальнейшем будем учитывать темпы инфляции. Но и вы тоже. Могли бы и покруче, а? Что вы правильный такой? Небось бесплатно когда, не такое в сортирах пишете?..

Последние слова он произнес шутливым тоном, и я возражать не стал. Ничего, ничего, повторял я в кабинке, работая карандашом, вы у меня еще содрогнетесь.

Я придумал двустишие – до крайности непристойное. Апофеоз скабрезности. Я смешал «Набоб» с грязью. Мягко сказано. Не в силах произнести сочиненное, я запечатлел то на туалетной бумаге. Старичок долго вчитывался. Наконец принял работу. Разрешил перенести на стену кабинки.

– Вообще-то вам бы отдохнуть следовало. А то, поверьте моему опыту, повторяться будете. Приходите-ка денька через два. Голова свежая, незамутненная… Здесь хорошо придумывается.

– Послушайте, – сказал я, пряча деньги в бумажник, – но я так ничего и не понял. Зачем это? То есть я понимаю, что как форма рекламы это даже весьма оригинальная форма. Вы, наверное, первые…

– И единственные, – подтвердил старичок.

– Но ведь ваш туалет на отшибе. Сюда никто не заходит. А вы деньги платите. Кому ж это надо все, не понимаю…

– Охотно объясню, – улыбнулся Харитон Константинович. – Наш туалет базовый. Лишние клиенты только делу вредят. Мы ж на свой контингент ориентируемся. Наши люди сюда не за тем ходят, вы уж сами поняли. Видите, какая у нас творческая атмосфера?

– Да, – согласился я, – но что значит «базовый»?

– А то, что завтра же ваши стихи будут переданы по информационным каналам «Набоба» во все туалеты, находящиеся на территории бывшего СССР. Вас будут читать Москва. Владивосток, Ялта, Одесса… Более того, если вы вдруг встретите дня через три свои опусы где-нибудь в уборных Мадрида или Нью-Йорка, не удивляйтесь, пожалуйста. Наши филиалы разбросаны по всему миру.

Я сказал:

– Потрясающе.

Харитон Константинович засмеялся.

– «Набоб» заботится о рекламе.

– И все же, и все же, – продолжал я расспрашивать, – вы же к первому встречному обращаетесь… Да за такие деньги!.. Столько поэтов!.. Вам бы знаете кто писал?

– Знаем, – ответил Харитон Константинович. – У «Набоба» достаточно средств, чтобы пригласить кого он захочет. Не в том дело. Нам это не надо. Поэты профессиональные, культурой отягощенные, так никогда не сумеют. Уверяю вас, им будет мешать знание техники стихосложения, даже не столько знание, сколько представление об этой технике как о чем-то безусловном, самоочевидном, несомненном, как бы они сами ни относились к традиции… Да! Они ведь рабы традиции, вы не знали об этом? Откуда же у них возьмется дыхание… непосредственность, дерзость… чтобы придумать такое? Они не чувствуют нашего потребителя. Профессионализм страшно сковывает их. А сотрудничать с ними!.. что вы!.. отбоя бы не было!.. Но мы ценим другое – обаяние безыскусности, неумелости… Прямоту. Потому и нет ее, дорогой господин сочинитель, нет демаркационной линии между читателями и вами.

– Мною? – переспросил я столь же торопливо, сколь и задумчиво, потому что мне было, было о чем подумать, но времени не было: Харитон Константинович продолжал говорить:

– И не надо, не надо так себя принижать. Это я вам насчет «первого встречного»… Разве я всем предлагаю? «Первый встречный»… зачем же так о себе некрасиво?.. Вы же видите сами – отбор… А зачем же я здесь, извините, сижу? Вы когда ко мне вошли, я сразу, как увидел вас, так и подумал: по-моему, наш. И, как видите, не ошибся.

– Спасибо, – поблагодарил я за комплимент. (Харитон Константинович доброжелательно улыбался. То, что я член Союза писателей, было мною, разумеется, скрыто.)

Мы попрощались.

На улице я пересчитал деньги. Вместе с премиальными выходило одна тысяча девятьсот. Ну вот, подумалось, сотенки до двух не хватило.

Однако что же это было такое? Что же это все означает, однако?

А ничего. Ничего не означает. Ничего особенного. Не надо.

Просто я поступил на службу.

ЗАКРЫТИЕ ТЕМЫ

Рассказ протрезвевшего

Я не пьяница, хотя, бывает, срываюсь. Бывает, меня несет вопреки очевидной целесообразности, угрожая историей. Тогда попадаю.

Была бы речь обо мне, тогда бы не было стыдно. Стыдно акцентировать, но в роковой цепи, будучи последним звеном, не я ли получил печать избранничества?

Нет, не совсем. Но и это надо осмыслить.

Боль головы и дрожание рук – вот мой портрет сегодняшним утром. Я берусь за перо, пускай не писатель. Я не только видел историю, но творил своими руками.

Что же думаю тогда о себе, проникаюсь значением происшедшего? Что я думаю о себе? что я думаю о себе? что же я думаю о себе, кроме всего вышесказанного?..

(Перечеркнуто.)

Я не пьяница, хотя, бывает, срываюсь. Я еще не писатель… (Перечеркнуто.)

Я не пьяница и не писатель. Я с трудом подбираю слова. У меня болит голова и дрожат руки. Я живой участник событий истории.

Расскажу, что было вчера.

Располагая значительной суммой денег и желая купить жене какой-нибудь хороший подарок, предварительно выпив немного с товарищем, уже без товарища во втором часу пополудни я вышел на Сенную.

Надо ли рассказывать, что такое Сенная?

Сегодня Сенная – это сотни, тысячи людей. Это живые цепи продавцов. Это нескончаемый поток покупателей. На Сенной можно купить все, чему я сам доказательство как пример покупателя и как гражданин в другом смысле.

Итак, в соответствии с уже сказанным, я предполагал купить жене хороший подарок.

Моя жена любит подарки.

Не буду рассказывать о своих впечатлениях, связанных с этой целью. Вопрос о моральном праве, имею ли я или нет сообщить, о чем сейчас говорю, меня сильно волнует. В принципе я никогда не был коммунистом и всегда был далек от политики. Хотя аспект человеческого характера не может не быть моим руководством. Я признаю только это. Такова моя позиция по принципиальным вопросам.

Идя навстречу обстоятельствам и еще не приобретя подарка, я был задержан своим вниманием около продавца алкогольных напитков. Как, должно быть, известно, многие на Сенной освобождаются от имеющегося у них алкоголя простейшей реализацией через продажу. Таково проявление рынка. Что касается дяди Леши, а так звали, как я узнал тогда же, заинтересовавшего меня человека, то о нем говорить, пожалуй, больше не будем, хотя, по правде сказать, это именно он продавал «тридцать третий» портвейн, причем, что примечательно, в розлив. Один стакан стоил семнадцать рублей. Не так дорого.

Осознавая нелицеприятные качества моих объяснений, вынужден утверждать, что без них невозможно. Мы выпили. В этом смысле я был не один. Михаилом звали другого, как потом он представился.

Это был человек лет сорока с бледным припухшим лицом, покрытым морщинистой кожей. Волосы его были гладко зачесаны на правый бок. Лукавый взгляд зеленоватых глаз придавал его облику загадочность выражения. Роста он был невысокого. Кроличья шапка была надета на его голову. Он был без пальто. Вместе с тем в нем не было ничего подозрительного, что бы могло насторожить собеседника.

Непринужденность беседы не предполагала худого.

Напомню, что я был при деньгах.

Короче, пользуясь моим характером, среди черт которого есть уступчивость или, я бы даже сказал, безотказность, я налил ему, по его предложению, сверх этого еще столько же, заплатив за обоих.

– Ты, поди, бизнесмен крутой, – сказал мне Михаил, думая, что я действительно крутой бизнесмен, в чем, конечно, ошибся.

Ошибкой с моей стороны было то, что я не отрицал этого и даже сказал, бахвалясь:

– Да, деловой человек.

– Если так, – обрадовался Михаил удачному случаю знакомства со мной, – ты-то нам, приятель, и нужен. Как раз.

– Объяснись, – попросил я Михаила.

– Изволь. Что ты скажешь на то, если я тебе предложу по дешевке ценный предмет?

– Это как по дешевке?

– Договоримся, – сказал Михаил.

– В чем же ценность его? – продолжал я расспросы.

– В том, что стоит безумных денег, причем за границей.

– Полагаешь, продам иностранцу?

– С руками-ногами! Денег хватит тебе до конца твоей жизни.

Предложение меня слегка зацепило.

– Покажи.

– Нет, он дома. Я живу в двух шагах отсюда, идем. Знаешь, как тебе повезло, что я выскочил опохмелиться. Друг мой вон не выходит, дежурит. Вещь такая, не отойдешь. Величайшая ценность.

Забегая вперед, скажу, что друга звали Василий.

Я еще сомневался.

Михаил убеждал. Проявляя, как могло показаться, заботу в том числе обо мне, он в действительности решал проблемы личного рода. Я же, постепенно сдаваясь, позволял себя соблазнять. В нем был темперамент.

Вышеотмеченная моя безотказность дала себя знать с новой силой, причем любопытство разгорелось во мне, превзойдя предприимчивость, и я, потеряв голову, согласился.

Удивительна та быстрота, с которой пошел я навстречу просьбам незнакомого человека и еще приобрел две бутылки для совершения сделки, но только тем, кто не смыслит ничего в психологии. Им также, наверное, удивительна необходимость тех или иных действий, обеспечивающих конкретность ситуации. Все это легко объясняется отсутствием у них жизненного опыта, хотя я никого не хочу обидеть, а также тем, что я не писатель и не умею отражать мысли. Особенно сейчас, когда мое состояние удручено состоянием организма.

Мы отправились к Михаилу.

Забыл сказать о погоде. День был солнечный. Все таяло и текло. Солнце светило ярко, лучисто, предвещая приближение уже начинающейся весны, отражаясь на лицах людей гаммой чувств, несмотря на трудности и проблемы. Так и должно быть на самом деле. Кто хоть раз приходил на Сенную, тот знает – здесь не горюют. На Сенной царит дух приподнятости. Здесь хочется быть счастливым.

В том, что жил он действительно недалеко, как и во всем остальном, я не был Михаилом жестоко обманут, но если бы правда высказана была до конца, думаю, что меня остановило бы благоразумие, не говоря уже о том, что в это трудно поверить.

Таким образом, преодолев проходной двор, мы вошли в одну из парадных Санкт-Петербурга и стали подниматься по достаточно мало приглядной лестнице, чей невзрачный вид хорошо описан в художественной литературе. Надо сознаться, мною овладевало предчувствие. Зачаточно оно выливалось в форму испуга. «А что – думал я, – не ударит ли он меня сейчас по башке и не отберет ли деньги?» (У меня еще оставалось примерно триста рублей.) Но волна здравого смысла пресекла беспричинные страхи, потому что зачем ему тогда было бы просить меня купить еще две бутылки портвейна?

На третьем этаже мы оказались у цели. Двумя продолжительными звонками Михаил позвал Василия к двери. Но тот не открыл дверь, а только спросил:

– Кто там?

– Это я, – отвечал Михаил.

Дверь открылась. Мы впустились в квартиру.

Прихожая (а я оказался именно в ней) была оклеена обоями желтого цвета, несущими на себе орнаментальный рисунок. На стене висело круглое зеркало, а под ним стояла небольшая тумбочка, на которой безучастно лежал чей-то окурок – скромный свидетель образа жизни и не только его одного. Слева у стены возвышался шкаф. Справа располагалась вешалка. Возможно, я ошибаюсь, но планировка квартиры была такова, что в комнату можно было пройти, став спиной к последней, и на кухню – просто повернув направо.

– Кого ты привел? – раздраженно спросил Василий, имея в виду, несомненно, меня и выражая свое нескрываемое неудовольствие.

Лицо Василия не относилось к числу привлекательных, особенно не украшал его крупный лоб. Верхний край носа Василия был излишне вдавлен в соответствующую полость лица, что его, к сожалению, портило. Глаза широко расставлены. Поначалу он мне не понравился.

– Это наш покупатель, – сказал про меня Михаил, – деловой человек.

– Этот? – словно бы удивился Василий. – Посмотри, он на ногах не стоит. Что он купит?

– Это я на ногах не стою? Посмотри на свои! – смело был я возмущен, волю дав нанесенной обиде.

Михаил разрядил обстановку, достав из моей сумки две бутылки уже не раз упомянутого портвейна. Он урезонил Василия. Тот смягчился.

– Он при деньгах? – спросил Михаила товарищ, имея в виду, есть ли у меня деньги.

– Деньги есть, – отвечал за меня Михаил, хотя не знал, сколько именно денег.

– Ты ему рассказал? – задал новый Василий вопрос, потому что он точно не знал, что я знаю и знаю ли я то, что я на самом деле не знаю.

– Нет, – сказал Михаил, – иначе бы он не пришел.

– Ну, тогда надо выпить еще.

Мы очутились на кухне.

К сожалению, этот кухонный эпизод мне запомнился хуже. Вероятно, я в самом деле, как говорят, захмелел. Мы вели разговор, но о чем, врать не буду. Я что-то доказывал. Так устроены память и мозг человека, когда есть полоса, где их слабо касается. То, что было потом до какого-то пункта, я запомнил уже навсегда, но не странно ли это? Нет, не странно. Потому что меня потрясло. Всего потрясло. Я буквально трясусь до сих пор, выводя по прошествии суток нетвердой рукой эти честные строки. Вот Василий, помню, сказал:

– Пошли.

Мы в комнате очутились.

Он лежал на столе.

– Вот, – сказал Михаил.

Я стоял возле трупа.

Если б я был художником слова, я бы знал, какие найти мне слова. Нет, не труп, не оглушающий труп, на обеденном лежа столе, поражал меня своим неожиданным для настоящего места присутствием (в чем с его стороны была лишь, если подумать, одна неуместность), но его исключительная тому лицу принадлежность, узнать которое для меня было бы слишком ужасно. Чем больше я всматривался в лицо покойника, тем быстрее трезвел, узнавая.

– Ну, признал? – спросил Михаил.

Отрезвевшего, меня покачнуло.

– Ты думаешь, ненастоящий? – спросил опять Михаил.

– Ты потрогай, мы тоже сначала не верили, – подстрекая, сказал мне Василий.

– Мужики. Шутки шутками, но без меня. – Я к выходу повернулся.

Я громко сказал:

– Тема закрыта.

– Подожди, не уйдешь. Теперь не уйдешь. Одной ниточкой связаны. Ишь чего захотел. Закрытая тема…

– Вася, Вася, не горячись. Он просто не верит. Расскажи все как было.

За трясучестью рук моих мне вовсе не в руки вложили стакан, но к губам поднесли.

Чтобы выпил скорее.

– Пей. Раскис…

Не успевшее стать проглоченным потекло вниз по дрожащему подбородку. Я глотал, торопясь.

Мы опять очутились на кухне.

– Знай, что я тебе говорю, – заставлял меня слушать Василий. – Ни в какой газете того не прочтешь, ни по какому ящику не увидишь.

Пренебрегая моей нетрезвостью, он поведал мне великую тайну, от которой рассудок, решительно защищаясь, отключался время от времени. Как хорошо, что не все мною усвоено, не все понято. Но и за вычетом этого понятое мною серьезно будоражит мысль.

Одно верно: Василий знал много. Он владел деталями плана, доступного ему в самых общих чертах. Всепроникновенность мафии – общеизвестное свойство, но знает ли кто, что она дошла и дотуда? Хрустальный гроб обворован – это уже факт истории, не считая того, что известно об этом лишь избранным. Василий поведал мне существо подмены: вместо тела положена кукла, муляж, искусная копия тела. Василий доказывал, что никто не заметил подмены, настолько все сделано гладко.

– Представляешь, какие замешаны силы?

– Но зачем? Но зачем? – изнурял я вопросом сознание.

– Как зачем? На продажу.

– Неужели только затем, – слабо теплился ложной догадкой мой новый вопрос, – чтобы продали мне?

– Не будь идиотом. Тело стоит не один миллион. Его хотели продать за границей. Переправить. По финскому льду…

– Финский лед… эмиграция… совнарком… – вспоминалась родная история.

– Но у них сорвалось. На последнем этапе мне было суждено сколачивать ящик. Я же плотник. Вот… результат. Михаил предоставил жилплощадь.

– Вор у вора… – хотел я сказать, что подумал.

– Да, дубинку украл, – развив мою мысль, прекратил щекотливую тему Василий.

Он устало спросил о количестве денег. Я достал все, что было:

– Триста рублей.

– Да. Негусто. Впрочем… на две бутылки. С закуской. Михаил, ты не спишь? – спросил Михаила Василий, заподозрив, что тот почему-то уснул.

Но тот не уснул. Он взял мои деньги и пошел опять на Сенную, предоставив нам ожидание.

Боже, как тяжело вспоминать!

Мы ждали. Времени было около четырех часов. Голоса играющих детей доносились до нашего слуха. Как сейчас помню, они играли во дворе, подобно тому как это всегда происходит независимо от противоречий родителей. Всегда и везде. Солнечный свет мягко падал на стены кухни. Не помню, сказал ли я, что мы были на кухне. Это была обычная петербургская кухня, больше свойственная центру города, чем новостройкам, что доказывают и высота потолков, и немалая площадь. Украшением помещения служила непритязательная акварель, кажется, зимний пейзаж. Вентиляционная труба вела к соседям.

Помню, я сам понемногу дремал, иногда пробуждаясь. Как-то раз я спросил Василия, отчего моя кандидатура вызывает такое упорство, другой покупатель даст, наверное, больше.

– А ты бы с ним пожил хотя бы недельку, я б на тебя посмотрел, – быстро ответил Василий, намекнув, что жить с ним в комнате больше не может.

– Я при нем не курю. Я матом при нем не ругаюсь. Ты заметил, я матом совсем не ругаюсь, – приставал он ко мне, уверяя, что не ругается матом.

И еще я запомнил слова:

– Понимаешь, я книги читаю. О нем. Маяковский. Поэт Евтушенко… Поэт Вознесенский… ты знаешь такого поэта? – тот Вознесенский писал: «Прозрачное чело горит лампообразно». Но откуда ему это известно? Представляешь? Откуда-то знал! Знал… Неужели он ходил к нему ночью?

– Я тоже хочу еще посмотреть, – сказал я, захотев еще посмотреть, но не справился с телом, упав. Василий поднимал меня, утешая:

– Увидишь.

– Михаил, я тебя не заметил, как ты возвратился, – я сказал Михаилу, если правильно вспомнил сейчас.

– А к тебе он не будет ходить, не боишься, Василий?

– Нет, он труп.

– Нет, не труп. Труп-идея. Больше чем труп. Самый главный труп на земле. Труп-идея.

– Труп идеи? – спросил Михаил.

– Идея трупа, – отозвался Василий.

Григорий сознался:

– Боюсь.

Впечатления этого часа питаются обновленностью, мы как будто стали другими. Безусловно, что-то случилось тогда, взволновавшее сердце, если не бояться сказать образно. Я не люблю излишества от красоты, но бывает, когда невозможно без формы. Исключительно редкое положение, взыскующее осмысления со стороны, иногда требует этого. Хочется сказать: блажен понимающий, что происходит, когда не замутненная посторонним, в чем родила мать, голая мысль бьет тебя словно электрическим током, и ты обретаешь речь. И тогда сами по себе, не нуждаясь в подборе, приходят на ум слова. Истина в своей простоте поражает тебя наглядностью. Оказывается, ты не знал ничего о себе, как не знаешь всего остального, так знай, знай, не пугаясь доступности, что все постигаемо.

Но когда завершается короткий период познания, невозможность его воссоздать безотчетно становится качеством твоей несовершенной памяти, как бы другие ни валили все на похмелье. Последнее не объясняет, но усугубляет трудоемкость творчества, но уже ничего невозможно припомнить. Я далек от мысли, как бы ни хотел ясности. Пустота и страх угрожают явиться. И все же проблески, о чем говорю, есть для меня безусловная ценность, как последняя форма надежды.

Понимаем ли я был в мною упомянутых проблесках? Не до конца.

– Он умер в каждом из нас, а вы продаете, – было сказано мною.

Я готов повторить:

– Он умер в каждом из нас, а вы продаете.

Памятен Михаил, проливающий мимо стакана. Другого не помню, чем откликался Василий. Кроме того, мы оба страдали. Тот страдал по-другому.

– Нет, – отрицал он, – разве это продажа?

Я стоял на своем:

– Он жил и умер в каждом из нас, а вы продаете.

Василий тоже заплакал. Он был в порошке.

Я понял трагедию этих людей. Меня обожгло, поражая. В порыве я закричал им настоящую правду: ведь это подставка! подставка!

– Слушайте, вы! – закричал я, примерно как и сейчас, дрожа и пугаясь открытия. – Это ж подставка! Вы жертвою пали интриг! Неужели не ясно вам, что вас просто подставили, очень умело организовав по-своему?! Они хотят, чтобы вы продали сами. Своими руками. Сами. Вы. Не важно кому. Все подстроено, мужики. Все подстроено. Все. Он умер в каждом из нас, но оставшееся в каждом из нас много ли живее умершего?..

– Повтори, – попросил Василий, перепачканный порошком.

– Он умер в каждом из нас, но то, что осталось в каждом живого, намного ли оно живее умершего?

– Разве я проститутка, – спросил, терзаясь, Василий, – чтобы торговать своей мертвечиной?

С другой стороны сказал Михаил:

– Разве это продажа? – запал в мою память его возражающий голос. – Мы пили портвейн, а теперь пьем водяру. На твои кровные деньги и вместе с тобой. Заедаем сухим молоком из одного дорогого пакета. Нам оказали иностранную помощь, и мы купили его на твой остаток. Мы не продали ничего. Мы пропили. Мы пропили, и ты пьешь вместе с нами.