Текст книги "4 рассказа из журнала "Нева" № 9 (1986)"

Автор книги: Сергей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Вот какой случай

Я знаю его давно. Он мой сосед по даче. Тихий, добрый человек. Пенсионер уже. Встречаемся время от времени и говорим о разных разностях: о рыбалке, о грибах, о том, как лучше содержать сад. И тут как-то пришел и, не то смущаясь, а вернее неловко чувствуя себя, сказал:

– Не могли бы вы послушать мою исповедь… Собственно, и не исповедь… Но вот уже несколько дней не выходит из головы… Я бы не стал вас беспокоить, но уж очень странный произошел со мной случай. Точнее, даже не случай… Особенного ничего не случилось, но… Только не подумайте, что я чего-то не того. Нет, со мной все в порядке, хотя и подваливает к восьмому десятку. В разуме я ясен, да вы меня знаете. И на память не жалуюсь. Так что в отношении склероза тоже все в порядке… Лучше я начну. И издалека, чтобы яснее вам было…

Он оглядел мой кабинет, остановился взглядом на книжной полке, вздохнул и начал свой рассказ.

– Жизнь моя ничем особым не отличается от тысяч подобных мне. Родился я в тысяча девятьсот пятом году, в том самом январе, когда народ шел к царю за милостью. В тот день был убит мой дед на Дворцовой площади. Отца у меня не было. Так что мы вынуждены были уехать на жительство к маминой сестре в деревню. Там было легче маме растить меня и мою сестру Олю. И надо сказать, мечтой мамы было дать нам с Олей высшее образование. Под этим знаком, собственно, и прошла ее жизнь. Она добилась для Оли бесплатного обучения в гимназии. Но Оле негде было жить. И мама определяет ее в богатую семью. За стол и кровать Оля должна была репетировать одну из дочерей этой семьи, старшую. Длинную, худосочную, не способную к учению девочку. Зато вторая, Таня, – ну что это был за ребенок! Живая, умная, веселая, все время в движении. Огромные черные глаза и две такие же черные косы. И о чем бы ни говорила, что бы ни делала – всегда веселые, немножко лукавые глаза…

Он замолчал, словно вглядываясь в то далекое, что однажды осветило его детство, и на его лице появился как бы отблеск того давнего блаженного состояния.

– Мне тогда было двенадцать лет, и я, конечно, не знал, что такое любовь. Но вот что-то неодолимое тянуло меня к этой девочке. И как же я радовался, когда встречался с ней. Я начинал беспричинно смеяться, прыгать, брал Таню за руки и глядел ей в лицо, в ее черные, отвечающие радостью глаза.

Она смеялась, видя меня. Брала за руку и тащила в свою комнату. И там ни минуты не могла быть спокойной. Бегала от дивана к окну, от окна к своим игрушкам. Показывала их мне. Усаживала на диван.

– Расскажи, как ты живешь в деревне.

И я рассказывал, как ходил с ребятами в лес, как ловил раков, как мы собирали грибы, ягоды. Как купались летом, а зимой катались с гор на санках. Слушая меня, Таня то становилась серьезной, то весело смеялась над моими проказами. Но вскоре я все пересказал. А она просит еще, еще рассказывай. Тогда я стал выдумывать. Рассказал, как я тонул в речке. И Таня вдруг испугалась за меня.

– Да нет, ты не бойся. Ведь я сижу рядом с тобой – значит, не утонул.

Придумал, что я спас от собаки зайчонка.

– Какой ты храбрый и добрый, – прошептала она.

А я продолжал все больше выдумывать. Рассказал, как повстречал в лесу волка.

– Самого настоящего?

– Да, самого настоящего. Он убежал. Летом волки не злые, вот зимой – лучше не попадайся.

Таня все принимала всерьез. Ахала, охала, всплескивала руками. И так мы могли сидеть рядом долго и не замечали, как летит время.

Помню, как достала шашки и предложила сыграть. А я не умел.

– Я научу тебя. Это просто. Смотри. – И она стала объяснять.

Игру я понял быстро и вскоре стал обыгрывать Таню. И заметил, как только выиграю, она начинает от обиды морщить губы. Тогда, чтобы ее порадовать, я стал нарочно проигрывать. Но она была девочка умная, догадалась.

– Зачем? Не надо. Это ты меня жалеешь. Не делай так.

Но я все равно играл так, чтобы она выиграла. Другой раз сделаю такой нелепый ход, что она только всплеснет руками и засмеется так звонко, что и я начинаю хохотать. И нам так хорошо, что мы уже хохочем до слез.

Как-то Таня повела меня в кабинет к отцу. Я оробел, когда увидел важного, хорошо одетого человека. Он сидел на большом кожаном диване и читал газету. Таня стала тормошить его. Он снисходительно улыбался и мягко отводил ее рукой. А она все настойчивей лезла к нему, как бы желая показать, что ее папа добрый. И все поглядывала на меня с лукавинкой, как бы говоря: «Что, боишься его? А ты не бойся».

Встречались мы с Таней от случая к случаю. Привезет меня мама в Петроград – значит, увижу Таню. Не возьмет – не увижу. Как я ее просил, чтобы она взяла меня! Но жили мы бедно, и мама даже на железнодорожном билете экономила. Но когда брала с собой, как я был счастлив! И только одного боялся: а вдруг не застану.

Но она дома.

– Таня!

– Это ты, ты! – кричала она и бежала мне навстречу.

Нет, конечно, мы не обнимались и не целовались. Нам такое было чуждо, но мы брались за руки и радостно смеялись, глядя друг другу в глаза.

– Что это было? Не знаю. Любовь? Может быть. Но такого чудесного состояния у меня, уже никогда не было.

И как мы скучали друг по другу, как тосковали, когда долго не виделись. И вот тогда-то она и придумала переписываться.

– Будем писать каждый день, – и такой на меня устремленный взгляд, как бы даже просящий. – И все-все будем писать. Ладно?

И мы стали переписываться.

Папы и мамы, но особенно мамы, хотя и папы такие встречаются, почему-то считают нужным влезать в душу ребенка, будто сомневаются в его нравственной чистоте. Не знаю, как поступала Танина мама, но моя стала читать и мои, и Танины письма.

– Я и сейчас-то пишу с ошибками, а тогда, – сосед усмехнулся, – тогда чуть ли не в каждом слове по ошибке. Мама подчеркивала их толстым синим карандашом и заставляла меня переписывать по два, а то и по три раза.

– И еще посмотри, что ты пишешь? – говорила она: – «Скучаю». Но ты съел утром с верхом тарелку каши. Когда скучают, то по стольку не едят. Такое несовместимо. Или каша, или любовь, – и смеялась.

– Я больше не буду есть кашу. Но я скучаю по Тане.

– Ну-ну, посмотрим, что ты пишешь ей дальше…

Однажды Таня закончила свое письмо так: «Целую тебя. Таня.». Мамы не было дома, и это письмо от почтальона сразу попало мне в руки. Когда я дочитал до строчки: «Целую тебя. Таня.», всю эту строчку я исцеловал. Я задыхался от радости. Готов был нестись без оглядки, куда угодно. Так был бесконечно рад… Да, удивительное тогда было состояние…

Я написал тут же ответ и закончил письмо словами: «Крепко, очень, очень и еще раз очень крепко Целую». «Целую» – с большой буквы.

Как и раньше, мама нашла в моем письме множество ошибок, заставила переписать его.

– «Крепко, очень, очень и еще раз очень крепко Целую!» – сказала она, – совершенно не нужно. Рано тебе еще целоваться.

Тогда я принес Танино письмо, показал на слово «целую» и сказал, что иначе не могу.

– Ах, вон у вас уже куда зашло, – засмеялась мама и оставила в моем письме только «целую» и то с маленькой буквы. Но я и этому был рад, представляя, как Таня читает мое письмо и видит слово «целую».

И вдруг все рухнуло. Грянула Февральская революция. За ней Октябрьская. И Танина семья уехала за границу. Об этом я не сразу узнал. Как всегда, мама пошла по своим делам, а я побежал к Таниному дому. Поднялся по лестнице. Позвонил.

– Кто там?

– Это я, Миша.

Дверь приоткрыла незнакомая женщина.

– Никакой Тани здесь нет, – ответила она и закрыла дверь.

Я никак этому не мог поверить и стал дергать звонок еще, еще, еще раз.

– Ты чего хулиганишь! – сердито сказала женщина. – Сказано тебе: никакой Тани здесь нет. А которые жили здесь буржуи, так они удрали за границу.

Никогда еще такого невосполнимого чувства утраты у меня не было. Никогда не было так тяжело, как в тот день. Я был просто оглушен. В своей жизни я терял самых близких людей, горевал, но такой тоски, такой безысходности, как тогда, не было.

Михаил Владимирович (так звали соседа) задумался и, спустя некоторое время, продолжал:

– Прошло с полгода. К этому времени мы уже переехали в Петроград. И вот однажды Оля приходит домой и говорит мне:

– Ты знаешь, кого я встретила? Умри – не догадаешься. Галю, Танину сестру.

– Что, они приехали? Вернулись?

– Нет-нет, но Галя зачем-то приехала сюда. И вот передала письмо тебе от Тани.

Я не верил своим ушам.

– Где оно? Давай скорей! – от нетерпения я стал дергать Ольгу за руку.

– Да подожди… Сейчас достану, – и она стала рыться в сумочке.

Я как завороженный глядел на ее руки. Вот-вот они достанут письмо и отдадут мне. Но сколько Оля ни рылась в сумке, письма не находила.

– Ну где же оно, где? – в нетерпении кричал я.

– Странно, – сказала Ольга, – я точно помню, что клала его в сумку. Наверно, нечаянно выронила, когда доставала платок…

У меня от ее слов что-то оборвалось внутри. Я хотел закричать и не мог. Даже сдвинуться с места не мог. Я словно окаменел.

– Да что с тобой? – точно из другого мира доходили до меня слова сестры. – Подумаешь, какой кавалер! В твоем возрасте надо стыдиться таких чувств. Да и они все равно сюда не вернутся уже…

В отчаянии я упал на кровать лицом вниз и горько заплакал.

Даже теперь, вспоминая обо всем этом, сжимается сердце.

Несколько дней я ходил как потерянный. Меня о чем-то спрашивали, я не сразу понимал, чего от меня хотят. Не хотел есть, а если заставляли, то ел механически, не замечая, что ем. Мама не на шутку испугалась. Все допытывалась, что со мной, что у меня болит. А у меня ничего не болело, только в груди было пусто.

Еще теплилась надежда, что Галя перед отъездом зайдет к нам. Но и эта надежда пропала, когда я узнал, что Галя не спросила у Оли адреса.

Долго я не мог примириться с мыслью, что больше никогда не увижу Таню…

Прошло года четыре с тех пор. Каждое лето мама отправляла меня в деревню к своей сестре, к тете Стеше. У той была дочка Клава, мне ровесница. Тоже лет шестнадцати. Веселая. Все заигрывала со мной: то дернет за волосы, то подтолкнет, то щипнет. Ну, понятно, дело молодое. К тому времени я уже стал редко вспоминать Таню. Сенокос. Я подаю вилами сено в окно. Клава подхватывает его, растаскивает по сеновалу. Кончили мы работу, зовет она меня к себе. Я залез, и тут стали мы с ней возиться в сене. Дурачимся, хохочем. Кто кого в сено зароет. И тут она меня поцеловала. И я хотел тем же ответить, как вдруг вместо Клавиной светлой головы увидел голову Тани с двумя черными косичками. Да-да, это я вам точно говорю: совершенно четко увидел Танину голову. Меня словно кипятком обдало! Таня! Откуда Таня! Кубарем я скатился с сеновала и понесся, не зная куда. Очнулся уже в болоте. До сумерек бродил по нему между кочек, проваливаясь по колено в жижу… Вернулся ночью, когда все уже спали. Долго не мог уснуть. Как только закрою глаза, так и вижу Таню, ее глаза вижу. И неожиданно для себя громко сказал: «Так, Таня, нельзя». И тут же сразу уснул… Вот такой случай…

Главное, теперь-то уже прошла почти вся жизнь. И женился. И счастливо, можно сказать, женился. Жена была чудесный человек. Родила мне двух сыновей. И сыновья хорошие. И вроде бы надо давно забыть ту странную историю с той девочкой. Да и стыдно должно быть перед женой, которая всю жизнь мне отдала, перед памятью ее должно быть стыдно. Я вроде как и виноват перед нею. Но вот помню заболела она, приехал я в Ленинград за лекарством. На вечерний поезд опоздал и остался ночевать у сына. От нечего делать (я был один в квартире) стал просматривать семейный альбом. И на одной из страниц увидал маленькую тусклую карточку. На ней была девочка с двумя черными косичками. Таня!.. Как она попала в альбом? Откуда? Как могла сохраниться? Но, главное, откуда? Я не помню, чтобы Таня мне дарила ее. Откуда она?

В это время пришли сын, внук. И я отложил альбом в сторону…

И вот совсем недавно я снова был у сына. Похоронил жену. Приехал. И вспомнил о той карточке. Взял альбом, стал ее искать. И не нашел. Ее не было. Ну, совершенно не было. Но зато нашел карточку жены. Маленькую, от времени потускневшую. На ней жена молодая…

Вот и пришел к вам. Что же это такое. Что за мистификация? В чудеса я не верю, галлюцинациями не страдаю… Чем вы это объясните?

– Не знаю, – не сразу ответил я, несколько удивленный такой постановкой вопроса.

– Ну как же не знаете? Вы же писатель. Должны знать. Или, может быть… осуждаете?

– Нет, не осуждаю, но и не знаю.

– Странно. Я так рассчитывал…

Ушел он от меня явно обиженный.