Текст книги "Тася"

Автор книги: Сергей Баруздин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Если вернусь благополучно, обязательно навещу вас.

Ну, а так – не отчаивайтесь. Того, что случилось, не изменишь, и, может быть, это плохо, но я вот все со времени получения письма вашего думаю: «Уж лучше бы он, Коля, на фронте погиб…»

Не сердитесь, если что-то не так написала, а затем приветствую вас, пожелания вам, самые добрые шлю и тоже желаю, здоровья. И – до скорой, надеюсь, встречи! До свидания!

Тася».

10

К началу января сорок четвертого зима пришла настоящая. Снегу поднавалило в меру. Теперь уже и по лесу так, как прежде, запросто не пройдешь, и землянки по утрам приходится откапывать, и машины, и все большое, сложное, тяжелое хозяйство фронтовой прачечной. А оно без конца передвигалось с места на место, и Тасе вместе со своими подчиненными все время приходилось устраиваться заново, а главное – принимать грязное и взамен выдавать чистое белье.

Немцы всегда боялись зимы, но сейчас они, кажется, немного привыкли к ней. Больше они боялись другого – повторения Сталинграда, Курской дуги, Киева. И потому, без конца выравнивали фронт, огрызались порой, а чаще уходили без боя, и нашим приходилось идти по их пятам.

Видно, у каждого дела человеческого есть своя особенность. Казалось бы, радоваться Тасе бесконечным передвижениям на запад, а она огорчалась. Передвижения мешали работе, и она сама, и девочки ее психовали, как это умеют только женщины, когда они одни…

Тася с трудом справлялась с ними и с самой собой. От нее требовалось невыполнимое – чистое белье. И еще отношение к ним, как к чему-то второстепенному: отремонтировать машину нужно – последняя очередь, горючее, – последняя очередь, наконец, размещение – опять в последнюю очередь.

– Тут к тебе! Приехали! – сказала ей Вика с какой-то долей ехидства. – А ты ходишь!

– Ну что! И хожу: белье командиру дивизии отнесла и начштаба – тоже. И что! Вы, что ль, пойдете!.. Скажи лучше, кто там приехал.

– Не знаю кто! Майор по званию, – произнесла Вика. – Ох, и везет же тебе, Таська! Кажись, особист…

– Брось! – сказала Тася.

И не удивилась. Девочки злые, ехидные, от них любого можно ждать. И так острят, что к ней начальство неравнодушно. Даже когда орден ее обмывали, острили. И понятно, хотя и обидно, а как не понять: работа адова, устают все чертовски, а тут еще – женщины. По двадцать – двадцать пять каждой. Руки разъедены, в мозолях и волдырях. Бесконечные стирки и сушки – фигуры наперекось пошли. Еще два-три года таких, и смотреть будет не на что.

Сама Тася заметно располнела в последнее время, но главного никто из девочек не замечал. И она, хотя и не раз порывалась сказать девчонкам об этом, главном, молчала. И, наверно, правильно молчала. И так без конца суды-пересуды, а тут совсем замучают расспросами и разговорами!..

– Кто? – спросила Тася, заранее простив Вике и тон ее, и все.

– Особист какой-то, майор… Смотри, Таська!

– Ну брось, брось! Не болтай!

Возле их прачечной стоял помятый, непонятной окраски трофейный «мерседес». И рядом с ним ходили двое, водитель в телогрейке и майор в светлом полушубке.

Особист! Но почему же особист! Особого отдела они не обслуживали, так что вроде ругать ее не за что. А что еще может быть связано у нее с особым отделом?

Майор сказал:

– Мне приказано проводить вас к генералу Кучину.

Они ехали долго. По разбитым промерзшим дорогам и лесам. Буксовали в полях и дважды пересекали речные переправы. Майор был словоохотлив и любезен, не позволял Тасе подталкивать машину и даже обрезал шофера, когда тот чуть не выругался:

– Как тебе не совестно, Трофим Ефимыч! С женщиной едем, а ты…

– Оговорился, – пробурчал шофер. – Прошу прощения…

После очередной переправы над дорогой повис туман. Белое молоко не разбивалось о ветровое стекло, не прорезывалось светом синих фар. Какими-то странными клочками туман захватывал вершины и стволы деревьев, часть дороги и ложбинки, полз по речному льду и по крышам одиноких домов.

Шофер выскакивал из машины, ругался, просил пощады. Майор успокаивал шофера, занимал Тасю и без конца смотрел на часы. И наконец, когда они вновь остановились около березовой рощи, майор не выдержал:

– Пожалуй, Трофим Ефимыч, мы тут и пешочком доберемся. Не возражаете? – спросил он у Таси.

Они шли в сплошном тумане среди стволов берез. Снег, березы и туман – все было бело. Даже свет фонарика у майора был таким же белым.

– Сказка, правда? – спросил майор. – Почему-то «Снегурочка» Островского вспоминается. Поразительно, как давно я не был в Москве! А ведь когда там, не успеваешь ни в театр, ни на выставку, ни в кино. В лучшем случае в цирк с ребятами…

В кабинете генерала Кучина, когда они наконец пришли на место, работало радио.

– Нет в Маньчжурии более ненавистного народу человека, чем продавшийся японцам Пу-И, назначенный ими «императором» марионеточного государства Маньчжоу-Го. Этот ставленник Японии… – передавало радио, пока генерал не выключил приемник.

– А мы вас уже несколько дней разыскиваем, – сказал Кучин, – но и вы все передислоцировались, и мы… Очень рад, очень рад! – Кажется, генерал заметил: – Если хотите послушать, пожалуйста!

– Нет, что вы, что вы! Просто я давно радио не слушала, – сказала Тася.

– Тогда разрешите к делу…

Ей поручалось перейти линию фронта севернее Озаричей, встретиться в условленном месте с представителем соединения белорусских партизан и согласовать с ним ход дальнейших совместных действий в направлении на Бобруйск и дальше – на Минск.

– Вам, старой подпольщице, карты в руки, – сказал генерал. – Важность задачи понимаете?

– Понимаю…

– И ни тени сомнения?

Сомнение у Таси было. Одно, может, самое важное. «Но кажется, еще рано, – решила она. – И не замечает никто – рано! Успею!»

– Нет, сомнений у меня нет, – сказала она.

– Ну и добро! – согласился генерал Кучин. – Завтра с утра сдавайте свое хозяйство. Мы предупредим кого следует. А потом за вами придет машина. О деталях договоримся с представителем штаба партизанского движения. Как раз завтра он подоспеет сюда…

11

В дневнике боевых действий штаба Н-ского партизанского соединения появилась такая запись:

«4.7.44 г. через связного штаба Белорусского фронта получили данные, которые помогут проведению совместных с частями Советской Армии действий в операциях против группы немецких армий «Центр» и, в частности, против 2-й немецкой армии, в районах Жлобин, Озаричи, Паричи участка железной дороги Бобруйск – Минск. В свою очередь, переданы командованию Советской Армии последние данные о боевых действиях партизанского соединения по уничтожению живой силы и техники противника, участии в «Рельсовой войне».

Генерал Кучин записал в своем фронтовом дневнике, который он вел тайно от всех («Неудобно! Еще заподозрят в сентиментальности или, чего хуже, графоманстве!»):

«27 янв. 1944 г. Уже третий год войны идет, а я все не устаю поражаться, какие истинно поразительные качества и черты характера в нашем человеке открыла эта война! Вот и еще один пример. Девушка. Двадцати лет. Имя – Тася. Москвичка. Трудная судьба: в сорок первом была заброшена в минское подполье. Попала в тюрьму. Бежала. Контузия, ранение. Дошла к своим. Госпиталь. Освободили по чистой. И вновь – фронт. Отказалась от звания, пошла во фронтовые прачки. Мы нашли ее случайно и, конечно, поздно. Она, как раз она, подходила для одного важного дела. Я ждал ее, думал, встречу девушку… Как-никак, двадцать, это не наши – за сорок. А пришла женщина, усталая, серьезная и готовая на все. Мы послали ее за линию фронта к партизанам. Послали с очень важным поручением. Спрашивал ее: «Готова ли идти?» Сказала: «Готова!» Я, вероятно, ничего не понимаю в этих вещах, но сейчас поражаюсь, как она согласилась. Она сделала все, что было нужно, и благополучно вернулась к нам, принесла обратные сведения, и вдруг у нее начались схватки (я помню, как это было у нас, когда родился Женька: еле довез Светочку до роддома, она родила Женьку через тридцать пять минут). Мы, мужики, не знали, что делать. Вызвали кого-то, отправили ее в ближайший санбат, а она крепилась и молчала. Только уже потом, когда несли ее на носилках к машине, сказала мне: «Простите, товарищ генерал, что так получилось!..» Вот он, и характер наш, и душа!.. Не знаю, любовь ли у нее настоящая или просто случай, каких много бывает здесь, на войне, но все же я думаю о ней с великим уважением».

12

Леса, леса и опять леса вокруг. Кустарник голыми ветками прижимается прямо к окнам, и лес шумит совсем рядом, и по утрам синицы скачут по подоконникам, заглядывая в палату, любопытствуют, шевеля и покручивая пухлым тельцем и круглой забавной головкой. И еще прилетели серые с рыжими боками птицы: длинный клюв, почти синичье любопытство, но, в отличие от синиц, и напористость – они стучали клювами в стекло, словно требовали еды.

В медсанбат ее везли необычно.

– Куда мы едем, на восток? – спрашивала Тася.

– Почему на восток? На запад!

– Как на запад! Я только что…

– Наши пошли вперед…

Вперед! Значит, двинулись вперед и тылы, и штабы, и медсанбаты, и ее прачечная, наверно, тоже опять передислоцируется. Как там ее девочки? Ох, опять хлебнут горя, хватят лиха. Эти переезды…

Они ехали час или больше по снежным, окаменелым морозным дорогам. Машину трясло, заносило то вправо, то влево, то она совсем останавливалась: впереди – скопления войск, шофер ожидал очереди.

…В палате оказалось пять коек. Трое девушек с ранениями, одна, правда, уже женщина, пожилая, говорят жена начштаба армии, как и Тася – с родами, но еще не разрешившаяся, и вот она. Говорить о своем почему-то стеснялись, и все если и говорили, то о птицах этих, которые прилетали на подоконник и еще садились на соседние ветки и дальние лапы елей, если, конечно, был день, когда и с койки все видно.

Спорили о повадках синиц. Кто-то вспоминал, что синицы любят сало, и потом все гадали, где раздобыть кусочек сала и повесить его через форточку на нитке.

– Вот уж они обрадуются, – говорили, – повиснут на нитке, как циркачи какие, и давай клевать, клевать.

Синиц часто спугивала с подоконника не только серые, непонятные птицы, а и обычные воробьи. Их было много – активных, взъерошенных, злых. Как-то Тася увидела, как согнали воробьи с подоконника синиц, вспомнила.

– Девочки, – сказала она, – а знаете, я читала когда-то об этом, не помню только кого. Но вот так приблизительно:

«Слышал, я: в далеком детстве от бабушки своей сказку о синице, которая за морем в клетке жила. И вот вырвалась раз та синица на волю из клетки и так быстро полетела к родному гнезду, что не рассчитала своих сил, не долетела до знакомого берега – упала в синее море. Упала, но сердце ее горело таким сильным огнем, что огонь этот высушил синее море. И спаслась синица и до родины своей, до гнезда своего долетела!..

И я люблю этих птиц – синиц. Каждую зиму, когда трудно бывает с кормом, я через форточку сыплю на подоконник хлебные крошки и зерна, если они есть под рукой. Корм зовет синиц, и они прилетают ко мне на подоконник. Но прилетают не только синицы, а и воробьи, гнездящиеся под теплой крышей дома и в чужих скворечниках. Они уже тут как тут.

Мне не жалко хлеба и зерен. Я добрый. Но не люблю я воробьев за нахальство: стоит только одному-двум сесть на подоконник, как на их чириканье слетается целая стая. А ведь прожорливые, жирные хамы выживают тихих, уступчивых синиц. И так день за днем».

Все, – сказала Тася. – Дальше не помню. А вот это почему-то запомнилось…

– Если б так только у синиц было! – сказала одна из девушек.

Потом все ломали голову по поводу серых птиц с рыжими боками и длинными клювами, и каждая из обитательниц палаты высказывала свое:

– Мухоловки!

– Не должно их вроде быть зимой, по такому морозу.

– Это, скорей, эти самые, как их, трясогузки!

– Трясогузки разве такие?

– Дятлы не могут быть?

– Какие ж это дятлы?

Тася немного, совсем, пожалуй, немного знала о птицах. И, конечно, это были не мухоловки, и не трясогузки, и не дятлы. И она возразила бы… Но все лежавшие в палате были старше ее. И… Она просто не знала названия этой серой с рыжими боками птицы.

Чтобы как-то поддержать разговор и просто переключить бессмысленный спор, она спросила своих соседок:

– Скажите, а кто это Пу-И?

– Кто? Кто?

Кажется, все удивились. А ей казалось, что все должны знать.

– Нет, я просто по радио передачу слышала: «Пу-И – ненавистный император Маньчжоу-Го».

– А где это, Маньчжоу-Го?

– Что-то не слышала!

– Государство, что ли?

Тася сама толком не знала. Подумала, сказала:

– Маньчжоу-Го – это где-нибудь в Маньчжурии, наверно. – Потом вспомнила ту же передачу в кабинете генерала Кучина. – Да, конечно, в Маньчжурии…

В общем, говорили, спорили, доказывали что-то друг другу, хотя и забавно это было: каждая-то думает совсем о другом, и время не то – война, и никто не имеет ни малейшего представления о том, о чем, говорит и спорит.

Вот и Тася.

«Странно, – думала она, – что и в школе училась, и отметки хорошие приносила, а ничего толком не знаю. До сих пор не знаю. Как дерево какое от другого отличить – не знаю. Какие птицы водятся в лесах – не знаю. Что такое болото, а что такое топь – не знаю. И с немецким – через пень-колоду… А ведь нужно все это человеку, как нужно! И не просто в войну, тут сама война научить сможет, хочешь не хочешь, научит, а и так. Ничего мы толком не знаем: ни лесов, ни полей, ни трав, ни узоров на избах, ни птиц, ни зверей, ни насекомых… А ведь все земля твоя, Россия, Родина, о которой столько пышных слов и частых разговоров, что привыкаешь к ним и пропускаешь мимо уха. Война пришла и пробудила то, о чем мало говорили, а если и говорили, то не теми словами. А ведь были Фет, Блок, Есенин, не говоря уже о Пушкине, Лермонтове и Некрасове. И потом – Асеев, Багрицкий, Маяковский… И после них… Были и находили, находят слова… А мы, живущие после них и с ними, не можем сосны от ели отличить, синицы от мухоловок, дома от избы…»

Их дом, в котором размещался сейчас медсанбат, не был похож ни на избу, ни на обычный дом, ни на сарай, ни на то, что принято было называть словом «общежитие». Дом не просто в лесу, а дом, будто выросший в лесу, вросший в лес. Как дерево, выросший. Как куст орешника, выросший. Как гриб, как ягоды, как цветы. Вроде бы и барак, но нет – не барак. Длинный, бревенчатый, обитый планками. Каждая планка покрашена в голубой и белый цвет. Окна голубые, стены разные. Крыльцо с одной стороны и крыльцо с другой. И то и другое крыльцо тоже двухцветные: белая краска соседствует с голубой, голубая с белой. На окнах наличники, а над крыльцом – орел, вырезанный из дерева. Ступеньки и пол – рыжевато-коричневые. Трубы покрыты белой масляной краской. Каждый кирпичик сам по себе покрашен. И внутри все так: как на вечные времена…

Этот дом построили немцы. Отлично, красиво, прочно, удобно построили. И очень аккуратно, не сломав ни одного дерева вокруг, не задев ни единого кустика. Так же аккуратно, как разрушили и выжгли все деревни в округе, так же аккуратно, как уничтожили всех старше сорока пяти, моложе пятнадцати и непригодных, так же аккуратно, как вывезли в Германию всех трудоспособных…

Теперь этот дом, единственный сохранившийся, был нашим медсанбатом. И в нем лежала Тася вместе… Не просто вместе с четырьмя соседками, а и со своим (своим!) сыном. Удивительно это было, необычно и радостно – сын! Беспомощный, красный с синими пятнами на левой щечке – сын! Кричащий, беспокойный, вздрагивающий от прикосновения рук – сын!

– Теперь-то уж тебя отчислят из армии, – говорили ей соседки.

А ей было хоть бы что: ведь есть он – сын!

– Домой поедешь, домой, – говорили ей.

А ей было все равно, что у нее не было дома: ведь есть он – сын!

– В Москве сейчас небось хорошо! Не то что в сорок первом! Счастливая – через недельку, глядишь, и в Москве будешь, – говорили ей.

А что ей было сейчас, куда она поедет: хоть в Москву, хоть куда! Лишь бы с ним – с сыном!

«Таська, что ж ты молчала, дурочка наша? А мы все равно узнали и поздравляем тебя с сыном… Все девочки тебя поздравляют!»

Это – записка от Вики.

«Восхищаюсь Вами и горжусь, хотя немного и ругаю… Узнал о том, что у Вас родился сын. Рад и от всего старого солдатского сердца поздравляю. Еще один мужчина на свете – это хорошо! Пусть только он не увидит никогда того, что увидели и пережили мы (я имею в виду и Вас, и себя, и всех нас), пусть растет и крепнет. Посылаю Вам и наследнику скромный подарок. Не обессудьте…»

Это привез посыльный от генерала Кучина.

И еще одна записка, над которой Тася долго гадала – от кого:

«Поздравляю! Да здравствует фронтовой наследник! Ура! Ваш Д. Н. С.»

Наконец сообразила по первым инициалам – полковник из штаба армии, где она получала орден. Хорошо, когда люди даже на войне думают друг о друге…

…Немцы бомбили лес так, будто он был важнейшим военным объектом. Пять заходов сделали на лес восемь «хейнкелей» и пять раз сбрасывали бомбы.

Тасю несли к машине на носилках две девушки-санинструкторы, и она, корчась от боли, сжав зубы, шептала:

– Где он? Ну, ради бога, скажите, где?

Девушки не обращали внимания, продолжали, нести ее.

– Где, понимаете, он? Он…

Она никак не могла, сейчас вспомнить, нужное слово. Знала, о чем, о ком просит, а слово потерялось. Как найти его? Ведь они должны понять, кого ей нужно!

И вдруг, когда девушки уже подносили ее к санитарной машине, Тася вспомнила:

– Сына! Сына немедленно дайте мне сюда! Немедленно! Дайте же, я вам говорю, сына! – потребовала Тася, почти радостная оттого, что вспомнила нужное слово. – Я никуда не поеду, слышите?

– Но он же… Вы понимаете… – сказала одна из запыхавшихся девушек, когда носилки с Тасей опустили на снег. – Вам же повезло еще! Вы живы!

– Вам нельзя волноваться! Вы ранены! Нельзя! – строго сказала вторая, тоже еле переводя дух. – И потом вы ж видели – налет… Ребеночек ваш… Мы сейчас отправим вас в тыл!

– Все равно дайте! В любом виде дайте! – требовала Тася. – Никуда не поеду! Умру, а не поеду, если не дадите…

Девушки переглянулись.

– Что делать? А-а? – спросила одна.

– Я сбегаю, – сказала вторая.

Через несколько минут она вернулась с чем-то завернутым в простыню, положила это безжизненное, завернутое на носилки рядом с раненой.

– Теперь кладите в машину, – сказала Тася, прижимаясь к маленькому, чуть теплому свертку. – Везите хоть в тыл, хоть куда! И – спасибо вам, девочки!

…Вечером в штабе одной из мотомехдивизий допрашивали через переводчика летчика сбитого немецкого бомбардировщика «Хе-111».

– Вы знали, что вы бомбили? – спрашивал пленного капитан.

– Абер найн, ман хат унс айнфах квадрат гегебен[6]6
  Никак нет, нам просто дали квадрат (нем.).


[Закрыть].

– А то, что в этом квадрате нет никаких военных целей, помимо госпиталя, вы знали? Кресты, красные кресты на крыше видели?

– Абер найн[7]7
  Никак нет (нем.).


[Закрыть].

– Что же вы тогда, в конце концов, видели? Вы же не слепой. Не мальчик! Нашивки обер-лейтенанта носите! Отвечайте…

– Их вусте вирклих, вусте, мир вурде гезагт, дас ин дизем квадрат, дас хайст им вальде, дас дойче командо лаг. Унзере трупен хаттен эс гебаут. Унд дас зих хир дер руссише штаб бефинден золь[8]8
  Я действительно знал. Знал, мне сказали, что в этом квадрате, то есть в лесу, находился штаб германского командования, построенный нашими войсками. И что теперь здесь должен находиться штаб русских (нем.).


[Закрыть].

– Исполнительность – хорошая штука, – сказал капитан. – А тупость… Можете не переводить. Уведите пленного!

13

В доме уже привыкли, что Алексей Архипович уезжает рано. И встает, и завтракает на скорую руку, и выходит из дома – все рано. Около семи его уже нет. Он старается никого не беспокоить, но все равно жена поднимается каждое утро вместе с ним, и теща начинает бродить по коридору, и только дети спят. «Тише, тише!» – шепчут все друг дружке, думая о детях, но этим «тише» как раз и будят Вовку. Он тоже ранняя птица и просыпается прежде, чем папа уйдет на работу. Не в пример сестре своей, старшей сестре Марине, которую все равно надо будить полчаса, без конца напоминать, что ей надо в институт, что она опоздает… Она и правда встает в последнюю минуту, вечно опаздывает, но потом, оказывается, не опаздывает. Как-то успевает, хоть и ехать ей на другой конец города.

Нынче Алексей Архипович и завозился в постели, и поднялся еще раньше, чем всегда. Как ни старался тихо, а все равно услышал:

– Ты что? – Жена с трудом рассмотрела на часах время. – Шести еще нет, Алеш…

Все равно она встала и, накинув халат, пришла вслед за ним на кухню. Алексей Архипович знал, что будет так, больше того, обрадовался, как всегда, вниманию жены, но, конечно, сказал:

– Зачем ты, Люсеныш? Я ведь и сам бы…

– Волнуешься? – спросила жена.

– «Волнуюсь» – не то слово, просто… Как сказать тебе: новое место. И, конечно, плохо спалось…

Он приехал в хирургическую клинику, как ему казалось, раньше всех. На вешалке не было еще гардеробщиц. Не было и дежурной у входа в окошечке, которая обычно, как он заметил, сдерживала посетителей. Не было никого в коридоре первого этажа, и у лифта никого не было. Он, странно, по-мальчишески озираясь по сторонам, нажал кнопку лифта, больше так – на всякий случай. Какой лифт в такое время!

Но лифт работал, и кабина пришла вниз.

Алексей Архипович нажал кнопку пятого этажа. На пятом этаже было пусто. Алексей Архипович шел по длинному коридору, на всякий случай поглядывая налево и направо – на дверные таблички. Впрочем, он знал, что его кабинет в противоположном конце. Он лишь раз был здесь, но все помнил. Военная привычка, старая, а действует до сих пор: Алексей Архипович запоминает все, как говорили в ту пору, визуально, с первого раза…

Он открыл форточку в своем кабинете, надел халат и натянул белую шапочку на голову, выкурил почему-то сразу две сигареты подряд и только потом еще раз осмотрелся. «Шкаф надо бы сменить! – подумал он между прочим. – Какой-то старомодный. А столик, пожалуй, мал. На нем и не положишь ничего». Он хотя и привык к педантичной аккуратности, а все же стол – это стол. На нем надо и бумаги разложить, и истории болезни, и руки… Куда их денешь, эти огромные длинные руки, которыми он не только делает операции, а которым и отдыхать надо. И на месте прежней своей работы – в научно-исследовательском институте – и дома он привык к тому, чтобы после дел сесть за стол и спокойно положить на нем руки. В институте письменный стол у него был огромный, темный, почему-то из домашнего немецкого гарнитура, с львинообразными массивными ножками. И этот стол, потертый, с пятнами от клея и от лекарств, прожженный во многих местах куревом, так и не покрытый вновь лаком, о чем не раз говорилось, был дорог Алексею Архиповичу, и сейчас, здесь, на новом месте работы, он его вспоминал с благодарностью. И дома у него был такой же большой стол. Не совсем такой, но тоже большой и выдержавший все испытания временем и даже победивший жену его. Люся после каждого очередного ремонта (жене казалось, что они делают ремонт в квартире слишком редко, ему, наоборот, – что слишком часто. Но все же она права, вероятно, с точки зрения здравого смысла, ремонт через пять-шесть лет – это редко) приобретала с какими-то безумными сложностями новую мебель и каждый раз покушалась на его стол – конечно, старомодный, на его книжный шкаф – конечно, тоже старомодный, на его фотографии на стенах. А что особенно несовременного было на этих фотографиях? Он, Лешка Дементьев, в ту пору – глупая физиономия, вещмешок на плече, винтовка, странно, не по-военному зажатая в руках. И еще – он же, но в сорок четвертом: дурацкая шапка на голове и не менее глупая улыбка, медали – во фронт, как бляхи, и рядом она, Люся, без медалей и без орденов, которые были у нее, в гимнастерке с расстегнутым воротом, и – главное – с безумно серьезным лицом. Ну ладно, случилось тогда так, что они снялись вместе в таком смешном виде. И все же… Зря, наверно, он согласился с Люсей и убрал после ремонта эти фотографии. Ну ладно, бог с ними, с этими фотографиями, но почему же надо прятать в ящики стола в самом деле уникальные вещи, которые он привозил из зарубежных командировок. Пивная кружка, например, сделанная непьющими шведами. Или индийская головоломка с четырьмя головами кобр, вырезанная из одного куска дерева. Или непальский Будда, в мало, правда, пристойном виде, которого ему вручил король Непала – дай бог памяти, чтобы назвать его имя! – Махендра Бир Бикрам Шах Дева.

Алексей Архипович машинально закурил еще одну сигарету и только после этого прислушался. Нет, тихо в коридоре, и вообще в клинике – тихо. Подошел к окну: снег шел вперемежку с дождем, вороны каркали на деревьях, скользили там, внизу, какие-то пожилые женщины с ведрами и пробирками, с бумагами в руках и сумками. Кто-то работал, кто-то уходил с ночного дежурства…

Он взглянул на часы: без двух восемь.

Ему почему-то стало стыдно всего, о чем он только что размышлял с самим, собой. Он вспомнил Вовку: «Ты что, пап, на новую работу идешь?» Вспомнил Люсю: «Ни пуха ни пера тебе! Ну!..» Вспомнил спящую Маринку, которая до сих пор осталась для него Маринкой, хотя ей скоро и двадцать. И даже тещу… Пусть она не очень понимает, почему он сегодня почти не спал и встал так рано…

Двадцать лет хорошего и плохого, трудного и радостного, и все это – жизнь, без которой не было бы ничего сейчас, без которой ничего не может быть завтра. А он – стол вспомнил, шкаф, безделушки! Здесь, конечно, стол надо сменить и шкаф тоже. А дома… Разве это главное…

Он вышел в коридор. После ремонта больные еще не поступали. Потому и медперсонал в клинике был не весь. Он не мог не прийти. Как же, первый день… Он решил осмотреть палаты и операционные, благо и время есть и никто не мешает.

Где-то кто-то возился. Алексей Архипович явно слышал шум и скрип, такой, когда моют окна, протирая их газетами. Он заглянул лишь в две-три палаты, но скрип повторился, и он пошел на звук.

Палата… Очередная палата. Распахнутое окно, и женщина, немолодая, полная, в замусоленном халате, на подоконнике.

– Вы же простудитесь, зачем так? – сказал Алексей Архипович. – И почему так рано вы здесь?

– Почему рано? – обернулась она. И – поразила Алексея Архиповича чем-то… – Просто окна мою. Ведь через три дня…

Он не поверил своей догадке и все же решился:

– Тася?!!

Она тяжело соскочила с подоконника, вытерла руки о халат, посмотрела на него – и ничего не поняла:

– Откуда вы знаете? Разве я что-то не так…

– Тася! Это же я – Алеша! Неужели ты… – почти закричал Алексей Архипович. – Забыла, не помнишь?

Она не могла узнать его. Может, только что-то чуть знакомое. Но Алексей… Это было совсем другое, не связанное с этим человеком в белом халате и белой шапочке.

– Алексей Архипыч я, Лешка, Алешка, Дементьев, неужели не помнишь? – спросил он, глядя прямо в ее лицо. – Ведь ты это, Тася?

14

Они встретились дома у Алексея Архиповича. Поначалу все было чинно, словно на дипломатическом приеме. И хотя Вовка бегал без конца от стола куда-то в соседнюю комнату, и хотя Маринку через каждые пять – десять минут вызывали к телефону, ужин сохранял нарочитость официальной встречи.

– А все же вы далеко забрались, Людмила Петровна, – говорила Тася.

– Ну, что вы! – улыбалась Люся. – Разве Зюзино – это далеко! И метро рядом, и автобусное сообщение. Скоро и троллейбус, кажется, будет…

Сам Алексей Архипович почему-то чувствовал себя неловко, мельтешил, старался угодить за столом то Тасе и Марине, то Люсе, то – наоборот! – явно не угодив Вовке, сказать ему, что тот плохо ест, мусолит и вообще…

Все стало проще после трех-четырех рюмок. Вовку уложили спать, Марина пошла в кино на последний сеанс, а оставшиеся опять налили по полной.

– Я хочу выпить, – сказал Алексей Архипович, – за Люсю, то бишь жену мою, Людмилу Петровну, и за тебя, Тася, друга детства, и за женщин, прошедших войну!

Все чокнулись. Тася сказала: «Премного благодарна!» – и все выпили, после чего все пошло по-человечески. И воспоминания у всех нашлись, и темы для общих разговоров.

– У меня Андрюшка тоже в Бауманское поступил, по конкурсу хорошо прошел, – говорила Тася. – Вот бы как-нибудь встретиться нам всем, я бы Андрюшку своего с вашей Мариночкой познакомила. Одногодки они, интересно! Вот вы, Алексей-то Архипыч, знаете, как…

Алексей Архипович:

– Тась! Опять ты со мной на «вы»?

– Да что вы! Это я просто так…

Потом словно вспомнила:

– Андрюшка мой стихи любит. И наука у него и стихи…

– Так ты… Значит, в тебя сын, раз стихи любит! – сказал Алексей Архипович.

– Да, вот подсказать не можете ли, – сказала Тася, – Читали мы как-то с Андрюшкой поэта такого, Бориса Ручьева. «Любава» называлась. А потом искали что-нибудь его же, не нашли. Я все лотки обегала и Андрюшка – ничего не нашли. Не поможете, Алексей Архипыч? Может, вам легче где-то достать?

– Постараюсь, Тася, – пообещал он. – Борис Ручьев, говоришь? Постараюсь! Запомню!

И опять шли воспоминания. Видно, уж таков по натуре русский человек, что, случись ему выпить рюмку-другую, никак без воспоминаний не обойтись. А если уж фронтовики бывшие встретились, то – без фронтовых воспоминаний. Тася вспоминала что-то свое, и Люся вспоминала. И Алексей Архипович, наперекор здравому смыслу, перебивал женщин и долго, слишком подробно повествовал о каких-то своих боевых эпизодах.

Кажется, жена его, Люся, нарушила весь этот разговор, сказав:

– Теперь посуду соберем! Пора накрыть под горячее.

– А вообще-то я счастливая! – вдруг сказала Тася. – Правда, счастливая! Войну прошла – живой осталась. Сына взяла из детдома, малюсенького такого, год с половиной, вырастила и вот вроде в люди вывела! И сама! Вот хоть и на пятый десяток дело идет, здорова, пенсию получаю! А тут, понимаете, к двадцатилетию победы орден мне еще вручили, за сорок первый, третий по счету, и медаль «Партизану Отечественной войны». Полковник в военкомате вручал, важно так, как генералу какому…

– И еще медаль будет, – сказал Алексей Архипович, – «В честь двадцатилетия Победы…».

– Вот я и говорю: счастливая я, – подтвердила Тася. – А что, разве не так?

Он провожал ее поздно. Хотел вызвать такси – она отказалась. Хотел довезти на автобусе до метро – тоже отказалась.

Алексей Архипович проводил Тасю до лифта, нажал кнопку:

– Ну, хоть так…

– Спасибо вам, Алексей Архипыч! – сказала она. – Очень хорошо все у вас было.

– Опять ты со мной на «вы»?

– Так это не сердитесь, – сказала она, – Людмиле Петровне еще раз спасибо! И ребяток целуйте. Хорошие они у в… у тебя…

Как раз пришел лифт, и Алексей Архипович открыл дверцу:

– Ну, спасибо тебе, Тася! За то, что пришла, спасибо! А завтра увидимся в клинике…

Она вошла в кабину лифта, но придержала рукой дверь:

– Вот, Алексей Архипыч, вы все: на «вы», на «ты»! А я ведь, Алеша, если по чести сказать, больше всего тебя и любила всю жизнь… Так вот!.. Ну, прощай! До завтра!

И она захлопнула дверь.

И кабина пошла вниз.