Текст книги "Любовь и разлука. Опальная невеста"
Автор книги: Сергей Степанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Глава 4
Мангазейский ход
В Тобольск весна приходила гораздо позже, чем в родные для ссыльных места. Зато сибирская весна была дружной и стремительной. Враз потеплело, снег растаял сначала на буграх, а потом в низинах. Потекли бурные ручьи. Тобол и Иртыш вскрылись, начался ледоход. Марья смотрела из острога на бесконечные вереницы льдин, плывших вниз по реке, а ночью вздрагивала от грохота и скрежета, которыми сопровождалось их столкновение.
Едва реки очистились от льда, отряд Петра Албычева и Черкаса Рукина, состоявший из казаков и остяков, собрался в поход на тунгусов. Отряд провожали всем острогом. Прощаясь с сыном боярским, тетка всхлипывала, пряча мокрые глаза от подозрительного мужа. Не только она горевала об отъезде Албычева. С полдюжины посадских баб зарыдали во весь голос, когда сын боярский взошел на коч. За ним вели подьячего Сукина, заранее распростившегося с жизнью. Не думал Костяные Уши, что его отправят к тунгусам. Подьячего привели прямо из застенка, где его держали по приказу воеводы.
Марья старалась не показывать своих чувств, но и ей было очень грустно. Нечасто она видела Албычева, разве что во время поездки к Белогорью, за которую князь Куракин едва не велел заковать сына боярского в железо и смилостивился только потому, что не нашел лучшего предводителя для похода на тунгусов. И все же что-то неуловимое связывало ее с сыном боярским. Оттого и вскипало сердце, когда она слышала голосивших посадских баб, прощавшихся с Албычевым. Еще было досадно, что неустрашимый воин не осмелился подойти к государыне. С дядей Александром он прощался долго, обнимал приятеля, хлопал его по плечам и спине, а дядя чуть не плакал, провожая товарища в дальний поход и досадуя, что он сам остается в остроге. А вот Марье сын боярский только поклонился издали, приложив руку к сердцу, защищенному пластинами панциря. Кочи отплыли и вскоре над рекой послышалась песня, сопровождаемая ударами весел о воду. Кочи плыли вдоль залитого половодьем Княжего луга, становясь все меньше и меньше. Все тише и тише становилась доносившаяся издали песня, а потом и кочи, и звуки песни слились с водной гладью.
После отъезда закадычного дружка Александр Желябужский совсем заскучал. Не с кем было погулять и порыбачить. Со старшим братом не перекинешься веселой шуткой, сразу заведет длинное нравоучение, подкрепляя его изречениями святых отцов церкви. От тоски Александр вновь стал захаживать в тобольский кабак, где нашел себе нового дружка. Звали его Еремкой Савиным, художеством он был морской плотник, присланный из Архангельска по кочевому делу. До Тобольска он добрался морским ходом через Мангазею. При первом знакомстве Александр спросил:
– Из поморов будешь?
– Поморы на море, а мы губяне с Кандалакшеской губы, – гордо ответил Еремка.
Губянин щедро угощал дворянского сына, что весьма способствовало укреплению их быстро установившейся дружбы. Денег у него куры не клевали. На завистливые расспросы дворянского сына, откуда монеты, Еремка пространно объяснял, что губяне каждый год ходят морем в Берген и покупают у норвежских людей селедку. Выходит гораздо выгоднее, чем ловить самим. Улов раз на раз не приходится, а на рыбном базаре в Бергене дело верное, только выбирай. Отоварившись в Бергене, губяне перепродавали селедку в Архангельском городе, откуда купцы везли обозы с мороженой рыбой в Москву на радость простому народу. Архангельские купцы втрое наживаются на селедке, но и губяне не остаются внакладе. С той норвежской торговли многие поднялись и оправились. Когда Александр поведал об этом старшему брату, Иван Желябужский произнес желчное нравоучение:
– Воистину мир перевернулся! У кандалакшского губянина, который суть черносошный мужик, водится денежка, а сын московского дворянина состоит при нем в прихлебателях! Ты бы, Алексашка, не якшался с подлыми людишками, помня дворянскую честь!
Несмотря на предостережения брата, Александр Желябужский продолжал ходить в кабак и угощаться от щедрот губянина, не брезгуя его подлой породой. Однажды он пожаловался приятелю на отчаянное безденежье. Губянин усмехнулся:
– Под лежачий камень вода не течет! Пошто лежишь на печи в Тобольске? Поищи счастье в Лукоморье, где стоит златокипящая Мангазея!
Александру не впервые доводилось слышать о привольной жизни в златокипящей Мангазее, где полгода день и полгода ночь. Еще до похода на тунгусов Петр Албычев повествовал чудеса об остроге на реке Таз. Кабацкие завсегдатаи также с горящими глазами рассказывали об этом притонном месте. По словам губянина, в златокипящую Мангазею приезжает великое множество двинян, мезенцев, пинежан, устюжан и промышленников из других поморских городов и посадов. В Мангазею попадали морским ходом, который называли старым, потому что поморы открыли дорогу в Сибирь задолго до Ермака. Путь шел морем из устья Двины на Канин нос, на Тресковую, на два острова, что у Верендеевских мелей, через узкий Югорский шар на Карскую губу. Старый морской ход был для отчаянных смельчаков, которые, поговорив с товарищами и помолясь Богу, выходили в море, презирая опасности. Большую часть года Студеное море пребывало скованным толстыми льдами, таявшими летом на самое короткое время. Поморские парусные ладьи хорошо ходили только при попутном ветре, которого приходилось долго дожидаться. Страшные бури топили суда, навсегда уносили их в открытое море или выкидывали на берег. Однако коварству северной природы поморы противопоставляли хорошее знание местности.
– Ямал почти всегда закрыт льдами, – объяснял морской плотник. – Святые угодники надоумили не ходить вокруг носа, а устроить на Ямале волок между речками Зеленой и Мутной. Там цепочка озер, много рыть не пришлось. Протащишь ладью волоком и дальше по речке в Обскую губу. Там всегда дует попутный северный ветер. Развернешь парус и летишь как на крыльях до заворота на реку Таз. От заворота уже рукой подать до Мангазеи.
Если верить рассказам губянина, Мангазея по своим размерам превосходила Тобольск. В острог въезжали через проездную Спасскую башню. На стенах стояли девять затинных железных пищалей, обращенных жерлами в сторону тундры. Две церкви сияли золочеными маковками под незаходящим летним солнцем. На ручьях Осетровке и Ратиловке, впадавших в Таз, стояло на якорях по тридцать кочей. На берегу теснились избы и амбары, выстроенные на подушке из щепы и бересты, чтобы уберечься от вечной мерзлоты. Тундру наполняли тысячи промышленников, потянувшихся за северным счастьем. Здесь нищий в одночасье становился богатеем.
– Прикинь! – считал на пальцах губянин. – Пошатаешься по Лукоморью одно лето, выменяешь у самоедов две дюжины седых соболей али пару черных лисиц. Седых соболей потом продашь в Мангазее рублей по пяти каждый, а за черных лисиц можно взять рублей по пятьдесят! А на Руси добрая изба стоит десять рублей, пять лошадей – тоже десять. Одна торба мехов, и поднял хозяйство!
От этих расчетов в рублях и лисах у разгоряченного Александра Желябужского голова кружилась сильнее, чем от вина. Вернувшись из кабака, он подлетел к старшему брату с просьбой замолвить за него словечко перед князем-воеводой, дабы тот отпустил его на промысел в Мангазею. Иван Желябужский оторопело воззрился на брата:
– Алексашка, ты совсем разум пропил? Князь-воевода просит у великого государя указа, чтобы навсегда разорить это притонное место, а ты хочешь в Мангазею?
– Чем ему не угодила Мангазея? – недоумевал Александр.
– Рек премудрый царь Соломон в книге Екклезиаст, глава первая, стих осьмнадцатый: «Во многия мудрости многия печали; и кто умножает познания, умножает скорбь». По-простому сказать: много будешь знать – скоро состаришься. Сиди в Тобольске смирно!
Князь Куракин мрачнел всякий раз, когда слышал о Мангазее. Острог в тундре был построен при Борисе Годунове. Из Тобольска в богатые зверем земли был послан князь Мирон Шаховской и Данила Хрипунов с отрядом казаков. Поход сопровождался несчастьями. В Обской губе попали в жестокую бурю, три коча погибли, две коломенки прибило к берегу, мука и толокно подмокли, а соль потонула. Казаки раздобыли у самоедов оленей, нагрузили нарты поклажей. Отряд шел на лыжах. По пути на казаков напала тундряная и кровавая самоядь, убила до тридцати человек. Раненый князь Шаховской и шестьдесят казаков, пав на оленей душой и телом, чудом сумели уйти от погони.
Долго не было вестей от князя, и его сочли погибшим. В Тобольске подозревали, что самоеды учинили погром при подстрекательстве и даже при участии русских торговых людей, не желавших пускать царских воевод на вольные земли. Дабы вытравить крамолу, из Тобольска направили усиленный отряд на девяти кочах, двух морских лодках и двух дощаниках. Отряд состоял из трехсот человек литвы, казаков и стрельцов и вез две скорострельные пищали, а к ним четыреста ядер. Когда эта грозная сила добралась до реки Таз, выяснилось, что князь Шаховской жив и успел заложить острог, названный Мангазеей по Мангазейской земле, а отчего такое название, никто точно не помнил. Вроде бы по самоедскому роду, кочевавшему в этих местах.
В острог зазвали лучших из самоедов и сказали им жалованное царское слово, что «прежде сего приходили к ним в Мангазею и Енисею вымичи, пустозерцы и многих государевых городов торговые люди, дань с них брали воровством на себя, а сказывали на государя, обиды, насильства и продажи от них были им великие, а теперь государь и сын его царевич, жалуя мангазейскую и енисейскую самоядь, велели в их земле поставить острог, и от торговых людей их беречь, чтоб они жили в тишине и покое». В Мангазейский острог посадили воеводу, двух подьячих съезжей избы, таможенного голову, палача, пять толмачей, знавших самоедский язык, стрельцов и казаков. Приплывай и занимайся промыслом, только плати пошлину и не торгуй заповедным товаром.
За игрой в шахматы князь Куракин объяснял Ивану Желябужскому:
– Про свою нужду дозволено брать в тундру один топор, да ножей по два или по три, по саадаку и по рогатине, а больше того им оружия брать не для чего. А паче всего нельзя торговать заповедным товаром – пищалями, зельем, саблями, луками, стрелами, доспехами, копьями. И меха не дозволено покупать, покуда самоеды не сдадут ясак толмачам и целовальникам.
– Вестимо, прежде всего надобно соблюдать государеву прибыль, а нужда подлых людишек суть дело десятое, – кивал головой дядя.
– Ты, Иван Григорьевич, верно мыслишь. Государь и бояре имеют неустанное попечение о народе. Вот только беда – наш народишко корыстен и неразумен, упорно норовит обмануть казну.
– А воеводы на что? Воеводы должны строже взыскивать! – советовал дядя.
Легко сказать! Таможенный голова и подьячий в Мангазее не могли уследить за промышленными людьми, уходившими на промыслы за тысячи верст. Заповедный товар выгружали с кочей, не доплывая до острога, и переносили в тайные зимовья в глубине тундры. К тому же толмачи, целовальники и подьячие были нечисты на руку. Сданных в качестве ясака добрых соболей и лис они подменивали на худых и негодных, записи в таможенных и ясачных книгах подчищали. И хотя они божились, что просто исправляют ошибки, сделанные полуграмотными сборщиками, почему-то на всех подчищенных местах появлялись цифры гораздо меньшие, чем были первоначально.
Что касается мангазейского воеводы Ивана Биркина, то он вовсю торговал медом и вином, которые ему дозволялось курить только для домашнего обихода. Князю Куракину донесли, что в прошлом году мангазейский воевода продал жаждущим промышленным людям и приученным к огненной воде самоедам сто пятьдесят ведер вина и пятьдесят пудов меда и нажил в свою пользу восемь тысяч рублей. Услышав о такой прорве денег, князь Куракин остолбенел. Стряпчий Биркин в Смуту отличился совсем уже бескрайним двуличием, перещеголяв даже тех, кто всем царям успел послужить. Сослали его в тундру, но он и там не растерялся! Ай да стряпчий! Ай красавец! За восемь тысяч рублей можно было заново отстроить Тобольск и Тюмень с посадами!
Младший из Желябужских не мог взять в толк, чем досадила воеводе златокипящая Мангазея. А вот старший хорошо понимал, почему князь-воевода недоволен мангазейцами с их вольными порядками. Неведомо было, сколько поморов промышляло в тундре, каким товаром они беспошлинно торговали и как много мехов вывозили мимо казны с Оби и Енисея. А чего не понимал Иван Желябужский, то ему разъяснял князь Куракин:
– Спору нет, старый морской ход гораздо короче сухопутной дороги через Камень, а потом по рекам. Сам знаешь, сколько вас везли по Туре и Тоболу. И то лишь малая часть пути, а до низовий Оби еще плыть и плыть. Теперь сравни с морским ходом – из Двины до устья Оби всего один месяц пути, а из Печоры и того быстрее – две недели. Но тем и худо, что ход короткий. Рвутся в Сибирь неведомые люди, едут без указа и воеводского пригляда. Нет уж, пусть дорога через Камень длинна, зато все приезжие как на ладони! А паче всего беда, что морской ход доступен аглицким немцам из Архангельского города!
Англичане появились в Поморской земле еще при Иване Грозном. Лондонское «Общество купцов, искателей открытия стран, земель, островов, государств и владений, неизвестных и доселе не посещаемых морским путем» поставило цель открыть северо-восточный проход в Китай, чтобы покончить с торговой монополией испанцев и португальцев. По расчетам космографов, до Китая можно было добраться вдоль северного берега Азии. Общество искателей открытий снарядило эскадру из трех парусников. Жестокий шторм разделил эскадру. Два корабля достигли Новой Земли, потом повернули к побережью и зазимовали в устье Варзина. На следующий год поморы нашли корабли, спокойно покачивающиеся на приколе, целые и невредимые, со всем экипажем на борту, умершим от цинги.
Третье судно под командованием капитана Ричарда Ченслера, отбившись от эскадры, продолжало самостоятельное плавание. Обогнув мрачный мыс, который Ченслер нарек Нордкапом, корабль попал в Белое море и бросил якорь в Двинской губе против Николо-Корельского монастыря. Англичане узнали, что Двинская земля принадлежит московскому государю. Капитан Ченслер отправился в Москву и поднес Ивану Грозному грамоту английского короля Эдуарда VI, обращенную ко всем «Государям, обитающим страны северные и восточные за ледовитым морем, а также Восточную Индию».
По возвращении в Англию капитан Ченслер опубликовал «Книгу о великом и могущественном царе Русском и великом князе Московском», из которой англичане почерпнули любопытные сведения о далекой северной стране. Ченслер сообщил соотечественникам, что Москва больше Лондона с предместьями, правда беспорядочно застроена. Царский дворец не произвел на него впечатления – «низкая постройка, очень похожая на старые английские строения», а Золотая палата, где в его честь был устроен пир, показалась ему меньше, чем парадная зала его величества короля. Зато походный шатер царя, крытый парчой, удостоился самых лестных слов: «я видал шатры королей английского и французского, которые великолепны, однако же не походят на этот».
Ричард Ченслер и его спутники поведали, что северная страна богата корабельным лесом, прекрасным льном, медом и воском, великолепными мехами и множеством иных товаров. Соблазненные его рассказами лондонские купцы учредили Московскую торговую компанию, получившую патент от королевы Марии Тюдор, или Кровавой Мэри. Московская компания имела отделения в Архангельске, Холмогорах, Вологде, Ярославле и многих других городах, в Москве у них был каменный двор в Зарядье на Варварке. Компании дозволялось вести беспошлинную торговлю по всему государству, опричь Казани и Астрахани, куда можно было «ходить им не инако, как с царского повеления».
Московская торговая компания продолжала попытки найти северо-восточный проход в Китай. Однако дело оказалось гораздо сложнее, чем казалось на первый взгляд. Лучший капитан Московской компании Генри Гудзон смог пробиться через сплошные льды только до Новой Земли. Отчаявшись выполнить возложенную на него миссию, капитан Гудзон перешел на службу в Америке, где открыл залив, названный его именем. Неудачи с поиском северо-восточного прохода заставили иноземцев обратить свои взоры на сушу. Сибирь манила своими богатствами, а кроме того, по всем расчетам, должна была граничить с Индией и Китаем.
Князь Куракин опасался, что иноземцы воспользуются мангазейским ходом и укрепятся в Сибири, после чего драгоценные меха мимо царской казны потекут в Лондон и иные города. Тобольский воевода предостерегал царя Михаила Федоровича: «По-здешнему, государь, по сибирскому смотря делу, никаким обычаем немцам в Мангазею торговать ездить позволить не можно; да не токмо им ездить, ино бы, государь, и русским людям морем в Мангазею от Архангельскаго города ездить не велеть, чтобы, на них смотря, немцы дороги не узнали». Князь Куракин предлагал поставить острожек у волока между Мутной и Зеленой реками на Ямале и перекрыть старый морской ход.
В Москве вполне соглашались с князем-воеводой в том, что отнюдь нельзя дозволять иноземцам ездить в Сибирь. Когда англичане обратились с просьбой допустить служащих Московской компании в Обскую губу, им ответили вежливым отказом: «Которые люди в Сибири породились и тамо поросли, и те про Обь реку и ее устье не ведают, откуда она вышла и куда пошла. А к устью самому, где Обь река сошлась с морем, сказывают, горы ледяные, никакими мерами ничем никакими судами пройти нельзя».
Однако купцы Московской компании своими глазами видели, как поморы возвращаются из устья Оби, доверху нагрузив свои ладьи драгоценными мехами. Воевода князь Куракин прекрасно понимал, что англичане не смирятся с отказом. Играя в шахматы с Желябужским, князь прикидывал, что могут предпринять иноземцы. У них большие корабли, которые ходят против ветра. Им не нужно месяцами выжидать ветреного погодья, как вынуждены делать поморы. С другой стороны, иноземные корабли тяжелы и имеют глубокую осадку. Не зная подводных камней и мелей, они обречены на гибель. Значит, им нужно досконально выведать все хитрости старого морского хода из Поморья в Приобье. Русским людям следует беречь эту тайну как зеницу ока, но ведь найдутся алчные предатели, которые за золото поделятся с немцами опытом, накопленным поколениями поморов.
Всем своим подозрительным сердцем князь Куракин чуял приближение немцев. Воеводе доносили, что на побережье Студеного моря видели остовы трехмачтовых кораблей, потерпевших крушение. Сын боярский Петр Албычев привез из тундры судовой колокол с голландской надписью. В Мангазее находили свинцовые пломбы амстердамских купцов, а про мангазейского воеводу доносили, будто он принимает за свое вино иноземную монету, невесть откуда взявшуюся. Прямых доказательств пока не было, но воевода Куракин был уверен, что они обязательно появятся. Подозрения воеводы вскоре полностью подтвердились, а главным изветчиком, сам того не желая, стал Александр Желябужский.
Не послушавшись наставлений брата, Александр Желябужский бил челом воеводе об отпуске в Мангазею. Сделал он это вечером, когда князь Куракин позвал братьев поиграть в шахматы. Старший Иван ахнул, досадуя на глупость младшего. Вопреки его опасениям, воевода не гневался. Князь Куракин по-отечески расспрашивал младшего из братьев, отчего ему вздумалось приискать удачи в Мангазейской земле, и отговаривал от опрометчивой затеи:
– Напрасно думают, будто по Лукоморью текут молочные реки в кисельных берегах. Летом в тундре нестерпимый гнус, от коего невмоготу не токмо людям, но даже оленям. Зимою лютая стужа и свирепые вьюги. Глаголют нелепицу про златые цепи на деревьях, а там и лес не растет! Кто рассказывает сказки про Лукоморье? Кабацкая голь, коей нечем прикрыть срамоту.
– Однако люди находят свое счастье. Морской плотник Еремка Савин не зря хвастает. Его карманы полны звонкой монеты. Не меди и даже не серебра, а иноземного золота, – осмелился было возразить Александр и вдруг осекся, пораженный переменой в облике воеводы.
Князь Куракин вскочил из-за стола, смахнув на пол шахматные фигуры, украшенные самоцветами. Ноздри его раздувались, очи сверкали. Он гневно воскликнул:
– Иноземное золото? У плотника! Эй, стража! Здесь государево дело!
По приказу воеводы подьячий Несмеян Чаплин, прихватив несколько стрельцов, отправился в кабак за плотником. Еремку схватили, заломили назад руки и тщательно обыскали. Чаплин положил перед воеводой несколько золотых кружков. Воевода внимательно осмотрел монеты:
– Новой чеканки, я таких еще не видывал.
Иван Желябужский впился взглядом в золотой кружок, на одной стороне которого был отчеканен щит, увенчанный короной, а на другой – король с державой и скипетром в руке. Вокруг шла надпись «Faciam eos in centem unam».
– Кажись, аглицкий король Якуб, – опознал Желябужский. – Надпись на латыни.
– Кто из наших знает по-латыни? – спросил воевода у подьячего.
– Бартош кумекает, – ответил Чаплин.
Позвали литовского ротмистра Бартоша Станиславова, сосланного в Тобольск и принятого там на русскую службу. Ротмистр бойко перевел надпись:
– «Мы сделаем их одним народом». Англичан и скоттов. Король Якуб скоттского рода, сын казненной королевы Марии Стюарт. Сей соверн называют юнайтом по латинской надписи.
– Ну-ка, Несмеян, давай сюда морского плотника! – распорядился князь.
Стрельцы втолкнули в палату Еремку. Он дерзко стоял перед воеводой, но напускная бравада плохо скрывала страх. Воевода приступил к допросу:
– Сказывают, ты знаток морского хода?
– Есть маленько. Мы, губяне, сызмальства хаживаем вдоль Зимнего и Летнего берега. И далее плаваем на ладьях. Старый ход на Мангазею тоже знаком.
– Слышал про иноземные корабли на Оби и Енисее?
– Нет, князь-воевода. С моря по Енисею кораблями или кочами про проход немецких людей не слыхали и на Карскую губу за большим льдом ездить не можно.
– Откуда у тебя аглицкие деньги?
– Мы, губяне, плаваем в Берген…
– Ври пуще про норвежскую селедку!
– Кочевое дело тоже прибыльное. Губяне мастера не из последних…
– Статочно ли дело, чтобы плотницким ремеслом нажить соверны! За золотой соверн дают двадцать шиллингов серебром. Так ведь?
– Маленько промахнулся, князь-воевода, – ухмыльнулся Еремка. – Вздорожало золотишко за последнее время. Ныне за один юнайт дают двадцать два шиллинга. Но ежели хочешь купить юнайты, то я не побрезгую принять русской медной монетой.
– Завтра поутру велю тебе отсыпать полным весом, – мрачно пообещал воевода. – Сразу скажешь правду, откуда соверны.
Утро было тихим и ясным. Улыбаясь летнему солнышку, Марья распахнула дверь и увидела, что у съезжей избы повис на вывороченных руках знаток морского хода. Его спина была исполосована кнутом, кожа висела кровавыми клочьями. Чтобы Еремка очухался после кнута, палач вылил на него ушат ледяной воды. Еремка хрипел и мелко дрожал.
– Али холодно? – участливо осведомился подьячий Чаплин, распоряжавшийся пыткой. – Сейчас мы тебе поднесем огоньку.
Палач зажег березовый веник и медленно провел им по окровавленной спине. Еремка взвыл страшным нутряным криком. Запахло жареным мясом. Марья брезгливо наморщила носик и захлопнула дверь. Часа через два пришел дядя Иван, поманил брата на двор, отвел его в дальний угол острога и зашептал:
– Алексашка, благодари князя-воеводу за милость! Он согласился принять твои слова про золото за прямой извет о государевом деле. Иначе подняли бы тебя на виску рядом с твоим приятелем. Повинился губянин. Поведал с огненной пытки, что аглицкие купцы из Архангельского города заплатили, чтобы он расставил по берегу тайные знаки и обозначил проходы в Обскую губу.
Иван Желябужский не сказал брату, вышедшему из доверия, что воевода решил послать верных людей, дабы убрать тайные знаки. Желябужский посоветовал сделать иначе – переставить знаки на самые гиблые места у кошек и подводных камней. Князь Куракин похвалил дворянина за вострый ум:
– Дельно измыслил, Иван Григорьевич! Поплывут иноземцы, сядут на мель и разобьют свои корабли. Мангазею же надобно сотворить пусту!
