Текст книги "Люди как боги"

Автор книги: Сергей Снегов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 61 страниц) [доступный отрывок для чтения: 22 страниц]

32

Андре мы не нашли, к Ромеро я не пошел, Спыхальский занимался своим огромным хозяйством – нам не с кем было поделиться новыми открытиями и загадками.

Лусин, чуть выбрался из гостиницы «Созвездие Орла», затосковал по своим чудищам.

– Да что с ними случится? Пегасы дерутся, а драконы жуют траву. Кому на Оре нужны твои примитивные создания?

– Не говори, – бормотал он. – Не надо. Хорошие.

– Проваливай, – сказал я. – Надоел до смерти. Желаю пегасам попасть в пасть дракона.

Лусин, счастливый, долго хохотал, – таким забавным показалось ему мое пожелание. Два пегаса из смирных, пусти их, загонят любого дракона.

Я завернул к себе и поспал часок за вчерашнюю бессонную ночь. Меня разбудил вызов Веры. Она требовала меня к себе.

Вера порывисто ходила по комнате, иногда что-нибудь брала со стола и, повертев, клала обратно. На столе у нее множество пустячков – кристаллики с записью, крохотные осветители, зеркальца, гребешки, духи, книги первого века. Когда Вера волнуется, у нее темнеют глаза. Сейчас у нее были очень темные глаза. Она отдохнула и уже не казалась измученной, но я видел, что она возбуждена. Она встряхивала волосами – волосы спадали на глаза, и она отбрасывала их. В гневе Вера только и делает, что взмахивает волосами. «Трясет головой, как лошадь», – мстительно думал я в детстве, когда она отчитывала меня. Разгневанная, она так хорошеет, что даже я это замечал. Все неприятные минуты моего детства связаны с образом рассерженного, красивого лица. С той поры я недолюбливаю красивых женщин, и это уже навсегда. Красота для меня неотделима от вспыльчивости и резких слов. Сегодня Вера была красивей, чем когда-либо. Теперь я твердо знал, что у них с Ромеро произошел разрыв.

– Ну, что ты нашел нового, Эли? – Она совершенно очевидно делала усилие, чтоб слушать.

После первых же моих слов о картине с галактами она преобразилась. Она сразу поняла, что мы совершили открытие. До сих пор было известно, что галакты появлялись на одной отдаленной звезде Гиад, в 150 светогодах от Солнца. Теперь следы их обнаружены в Альтаире, в ближайших наших звездных окрестностях.

– Это чрезвычайно важно, – сказала Вера. – Из твоей находки следует, что галакты со своими врагами могут появиться и в Солнечной системе, если уже не появлялись в ней. То, о чем мы на Земле говорили лишь как о теоретической возможности, стало реальной угрозой. Но какова природа этой угрозы? И снова – кто такие эти разрушители, или зловреды, пленившие галактов? Почему их нет на картине? Не духи же они, в самом деле!

Вера отдала распоряжение, чтоб все картины альтаирцев были сфотографированы, и возвратилась к нашему открытию.

– Чем ты объясняешь бегство альтаирцев, брат?

Я развел руками, у меня не было объяснений.

– Еще одна загадка! Ну, эту, пожалуй, как-нибудь решим. А теперь поговорим о другом.

– О другом – это значит о Ромеро, сестра?

Она, волнуясь, снова заходила по комнате.

– Да, о Ромеро. Три часа назад мы с Ромеро запросили МУМ, кто из нас прав. И машина ответила, что я – неправа. Помощь звездожителям она объявила несовместимой с принципом, что все совершается для блага человечества и человека.

Я вскочил. Давая совет Ромеро обратиться к МУМ, я был уверен, что она опровергнет его. Я крикнул:

– Машина соврала! На Земле запросим Большую. В серьезных делах верить такой крохотульке!..

Вера нетерпеливо отмахнулась. Она еле сдерживалась.

– Машине можно верить, Эли. Если она и не содержит всех знаний Большой, то принципы истолковывает правильно. Такой же ответ даст и Большая.

Я смотрел на Веру во все глаза. Мне казалось до сих пор, что я знаю ее. Раньше она не уступала, шла на резкости, если чувствовала свою правоту. Меня охватила обида за прекрасных вегажителей, за добрых и смертоносных альтаирцев, даже за болтливых, дурно пахнущих, но по-своему симпатичных ангелов.

– Ромеро знал, что делает, – сказала она. – Он умело воспользовался последними данными… Он поднимает крик, что человечеству грозит чуть ли не гибель, – и все для того, чтоб сбросить с Земли ответственность за наших звездных собратьев. Не понимаю, почему он так ненавидит все, что непохоже на человека? А социальные наши машины, конечно, проштампуют его версию – раз над человечеством нависла опасность, нужно думать только о человеке. На то они и машины, чтоб мыслить по-машинному.

– Быстро же ты отступаешься, Вера. Быстро, быстро!

Она подошла к окну и закинула руки за голову. Я видел лишь ее профиль – ровный нос, тонкие брови, высокий лоб, пухлую нижнюю губу, очень яркую на матовом лице. Красоты в ней было больше, чем силы. А когда идет борьба, нужны кулаки.

– Тебе кажется, что я отступаю?

– Хотел бы, чтоб не казалось.

Она отошла от окна.

– Я не отступаю. Я начинаю борьбу. Но не с машиной. Что машина? Справочный механизм, приспособленный для расчета, – автоматический слуга. Что в нее вложат, то и получат. Я хочу поставить перед человечеством вопрос: не пора ли расширить принципы нашего общественного устройства? Они существуют неизменные пятьсот лет, не настало ли время развить их дальше? Я готовлю об этом доклад Большому Совету.

Мне подумалось, что она захватывает чересчур далеко. Нужно по-иному сформулировать вопрос – и машина даст иной ответ. Ромеро тонок, он нашел хитрый ход, с ним надо бороться его оружием – отыскать формулировку похитрее…

– С ним надо бороться открыто и прямо, Эли. Ты ошибаешься в нем. Ромеро не тонок. Он умен, но примитивен. Среди дикарей тоже встречались умные люди. Слушай, как все это представляется мне.

Она и раньше любила рассказывать друзьям то, с чем потом выступала на Совете. Я не терпел ее длинных речей, но эту слушал, не отвлекаясь, – мысли Веры казались мне собственными моими мыслями.

Вера начала с 2001 года старого летосчисления, памятного года, когда человечество объединилось в единое общество и на земном шаре было покончено наконец с национальными, классовыми и государственными распрями.

Год объединения стал первым годом новой эры, подлинная история человечества началась с рождения нового общества, с осуществления в жизни принципа: «Общество существует для блага человека. Каждому по его потребностям, от каждого по его способностям».

В те начальные годы принцип этот был лишь пожеланием, предстояло сделать великую идею повседневностью быта. Почти пятьсот лет протекло с той поры, и все эти годы человечество усовершенствовало себя. Оно было погружено в себя, остальной мир интересовал его лишь в той степени, в какой касался людей. Оглянуться – голова кружится: за все предшествующие тысячелетия его существования не было столько доброго совершено для человека, сколько за эти пять веков. Каким бы жалким показался прославленный рай рядом с нынешней Землей! Осуществлены возможности, таящиеся в человеке, – он по-настоящему стал человеком, устроил себе по-настоящему человеческую жизнь.

Но на этом кончилось лишь его младенчество, не больше. Мироздание ребенка эгоцентрично, в центре Вселенной – он, а все остальное вращается вокруг него. Проходит время, и он узнает свое истинное место в мире. Он становится сильнее и умнее, но из центра мира превращается в его рядовую частицу.

Таково и нынешнее человечество. Оно оглянулось и увидело: формы разумной жизни бесконечно разнообразны. Природа не исчерпала себя в человеке. Возможно, над альтаирцами или альдебаранцами ей даже пришлось потрудиться больше, ибо там покрупнее были препятствия для развития разума. Человечество наконец узнало свое место во Вселенной – оно скромно.

И вот тут начинается испытание реальной глубины человека. Мы открыли иные общества – что мы нашли в них? Достигли ли они нашего уровня жизни, превзошли ли его? Удалось ли им овладеть могучими силами, что покорны нам? Нет! Никто не овладел природой, она безраздельно властвует над ними. Они мучительно борются за существование, изнемогают в тяжком труде, жизнь их – сплошное радение о тепле, о свете, о хлебе, добываемом в поте рук своих…

В этом месте я прервал Веру:

– Это не распространяется на галактов, у тех развитая машинная цивилизация.

– Мы о них пока что мало знаем. Возможно, когда-нибудь мы заключим с галактами союз для помощи обществам низких ступеней развития. Сейчас же эта задача стоит перед нами одними.

Я вспоминаю, сказала она, как менялись отношения между людьми. Человечество начало со свирепой взаимной ненависти. «Человек человеку – волк!», «Падающего толкни!», «Каждый за себя, один бог за всех» – таковы были жестокие символы веры тех далеких времен. Что заменило их, когда человечество достигло единства? Гордая формула: «Человек человеку – друг, товарищ и брат!» Почти пять столетий жили мы под сенью этой формулы, ибо никого не знали, кроме человека. А теперь пришло время расширить эту формулу: «Человек всему разумному и доброму во Вселенной – друг!».

И вот Ромеро объявляет, что она противоречит принципу: «Общество живет для блага человека – каждому по его потребностям», и машина поддерживает его. Но я утверждаю: если примут мою формулу, принцип «Каждому по его потребностям» остается. Старое, из двадцатого века, понятие «потребности», заложенное в программу машин, стало узко. Тогда к потребностям относили создание обеспеченной благами, справедливой жизни человека среди людей, – звездожителей мы не знали. А сейчас человек стал лицом к лицу с иными мирами.

Можем ли мы равнодушно пройти мимо разумных существ, томящихся без света, тепла и пищи? Повернется ли у нас язык бросить им: «Вы по себе, мы по себе – прозябайте, коли лучшего не сумели…» А раз появились новые обязанности, то возникли и новые потребности – мы должны стать достойны самих себя! Мы вступаем в следующую стадию нашего развития – выход в широкий мир. А наши государственные машины застыли на уровне, когда человечество знало лишь себя. Они выражают наше младенчество, мы же стали взрослыми. Не подчиниться их решению, а изменить их программу – вот мой план. Сомневаюсь, чтоб Ромеро удалось долго торжествовать!

Как меня ни захватили мысли Веры, я не мог не указать, что аргументация ее не везде сильна. Все опять упиралось в проблему галактов. Не скажут ли ей, что рискованно начинать космические преобразования, когда мы не знаем, что ждет нас завтра?

– Да, безусловно скажут. И уже сказали – Ромеро! Но на их возражения у меня есть ответ. Приложим все силы, но разузнаем, какая реальность скрывается в известиях о галактах, – это первое. Второе – только не впадать в панику! Миллионы лет нашу систему не посещали эти таинственные существа, лишь на отдельных звездах о них сохранились предания, – почему мы должны вести себя так, словно завтра ожидаем вторжения? Это же недостойно нас – трястись каждой жилкой при первых же туманных сведениях о чем-то, пока совершенно непонятном! И третье, самое важное, – если где-то в межзвездных просторах бушуют жестокие войны и войны эти могут затронуть нас, почему нам заранее не объединиться со звездными соседями для отражения враждебных нашествий? Разве, объединенные, мы не станем сильнее? Разве тогда уже не одна Солнечная система, но тысячи планетных систем не встанут несокрушимым заслоном на пути неизвестного противника? И кто доказал, что будут одни противники? Галакты, так похожие на нас, неужели они станут нам врагами? Я полностью согласна с Андре, что мы встретим в них, вероятней всего, друзей.

– Ресурсы, Вера, вот в чем вопрос, – человеческие ресурсы не безграничны. Ты понимаешь, я высказываю не свою мысль, но твоих противников…

– Я понимаю, но не принимаю этот аргумент. Наши ресурсы огромны, и в нашей воле значительно их увеличить. Но дело не только в этом. Ты мало интересовался историей, но для меня история человечества всегда будет источником примера и вдохновения. Я тебе напомню о некоторых делах наших предков, уверена, они и сегодня достойны подражания. Вспомни очень важный период в жизни Земли – начало второй половины двадцатого века. В мире тогда существовало несколько социалистических государств, окруженных враждебными капиталистическими гигантами Европы и Америки, а в Африке и Азии нарождались новые государства. Эти молодые государства, недавние колонии, нищие, неграмотные, часто и полудикие, отчаянно нуждались в срочной помощи – и разве им отказали в ней? Разве социалистические государства не протянули им дружескую руку? И разве этим социалистическим государствам не было много труднее, чем нам сейчас? Над ними нависала не гипотетическая, а вполне реальная угроза военного конфликта, умирающий капитализм грозил им атомным нападением, его можно было сдержать лишь силой, а не уговорами. И им, тогдашним социалистическим государствам, надо было работать для своего народа, заботиться о его подъеме. Ресурсов на все не хватало, приходилось отрывать от необходимого, а не дарить от избытков, – они шли на жертвы, но помогли молодым народам. Думаю, и в те времена находились свои Ромеро, которые вопили, что нужно плюнуть на всех нуждающихся и думать лишь о себе. Но их не послушались, этих древних Ромеро, – и это было счастьем для человечества, что не послушались. Так действовали наши предки в сложных условиях своего времени. Почему мы должны действовать иначе? Разве мы хуже их? Разве наши возможности меньше? Мы продолжаем, а не отрицаем великое дело наших предков. Вот чем я опровергну аргументы о ресурсах!

Я помолчал, прежде чем задать Вере новый вопрос. До сих пор мы никогда не беседовали о ее личных делах.

– А Ромеро, Вера? Неужели твои доказательства на него не подействовали? Мне всегда казалось, что у вас полное духовное единение.

– И мне так казалось, – сказала она с горечью. – Я думала, что нет человека ближе мне, чем он, – кроме тебя, конечно. Это так все для меня неожиданно… Вероятно, я просто закрывала глаза на многие его недостатки. А вчера ночью я поняла, что нас ничто не соединяет. Он кричал, топал ногами, ругался… Павел, ты понимаешь, Эли, он же сдержанней всех нас, вежливей!..

– Ты просила его успокоиться?

– Я прогнала его. Я сказала, что не хочу его видеть, что он мне омерзителен.

– Ты всегда резка, сестра!

– Я права, Эли! Это единственно важное – я права! А когда он ушел, мне показалось, что у меня разваливается голова. Почему Ромеро? Нет, почему он? Ну пусть бы другой, я бы пережила это, мало ли какие люди попадаются!.. Но Павел! Я верила в него, как в себя, гордилась им. Ты этого не поймешь, Эли, ты еще никого не любил!..

Воодушевление, охватившее ее, когда она излагала мне свои доказательства и предложения, угасло. Она казалась еще измученней, чем утром. Она печально улыбнулась, поймав мой взгляд. Меня захлестнуло горячее сочувствие и любовь к ней. Я молчал, не зная, что сказать.

Потом я спросил:

– Как ты мыслишь борьбу с Ромеро? У него найдутся сторонники.

– Несомненно, он встретит поддержку. Но справедливость на моей стороне. По возвращении на Землю, мы обратимся к людям с просьбой решить, кто прав. Коллективные человеческие разум и воля будут высшими судьями.

33

Андре, разумеется, не поверил, что альтаирцы улепетывают при упоминании о галактах. Он схватил дешифратор и умчался в гостиницу «Созвездие Орла». Днем я повстречал его в столовой. Он уныло жевал мясную синтетику.

– Эти чертовы существа трусливее зайцев! – ругался Андре. – От меня они убегали почище, чем от вас. Кое-что я, впрочем, записал.

Оказалось, Андре заранее настроил дешифратор на излучения мозга альтаирцев и получил отпечатки, о чем они размышляли, приближаясь, и что вызвало у них такой ужас. В мозгу альтаирцев творился сумбур. Дешифратор не сумел выразить ясно их размышлений. Пожалуй, ближе всего по смыслу было: «Не о том ли?» – до разговора и смятенный вопль: «То! То!»– во время бегства.

– И картины, что вы обнаружили, уже нет, – добавил Андре. – Альтаирцы начисто стерли ее.

– Что ты думаешь, об этом, Андре?

– Ничего не думаю. Зато я знаю, почему вы не увидели зловредов рядом с закованными галактами.

– Вероятно, мы их не увидели потому же, почему их никто никогда не видел, если судить по записям на Пламенной В.

– Совершенно верно, поэтому. Но можешь ли ты сказать, в чем тут дело?

– Ты, насколько я понимаю, разработал новую ослепительную теорию?

– Во всяком случае, справедливую. Секрет в том, что зловреды – невидимы.

Он хладнокровно стерпел мое изумление. Когда же я сказал, что он пытается разрешить одну загадку придумыванием другой, еще посложней, Андре презрительно бросил:

– Ты педант и консерватор. Всякая новизна претит тебе уже по одному тому, что она – новизна. Подумай над этим на досуге, Эли. Еще не поздно исправиться. Жду перелома.

Он махнул мне рукой и убежал заканчивать подготовку своего концерта. Он любит прерывать споры так, чтобы последнее слово, хоть по видимости, оставалось за ним.

Я посетил Труба. Строптивого ангела днем выпустили наружу, но он устроил на площади очередной скандал. Спыхальский распорядился водворить его на прежнее место. Мне показалось, что он обрадовался моему приходу, хотя ни одним движением крыльев не показал этого. Он скосил на меня угрюмые глаза и что-то проворчал.

– Как настроение, Труб? Не мучают страшные сны?

– Не хочу здесь больше, – зарычал он. – Отправьте меня домой. Ненавижу низменных двукрылых, которым вы угождаете.

– Не все двукрылы, Труб. Попадаются и четырехкрылые.

– Их тоже ненавижу. Всех ненавижу!

– А себя любишь?

Он уставился на меня, как на дурака. Я ожидал ответа с такой серьезностью, что он смутился.

– Не знаю, – сказал он почти вежливо, – Не думал.

Я похлопал его по плечу и приласкал великолепные крылья. Это был чудесный экземпляр настоящего боевого ангела.

– Глупый ты, Труб! – сказал я от души.

Он молчал, возбужденно ероша перья. Когда я поднялся, в глазах у него появилась почти человеческая тоска. Но он заговорил с обычной строптивостью:

– Ты не ответил, человек: когда повезете нас обратно?

– Подготавливается звездная конференция. Поговорим о формах общения, о межзвездных рейсах и прочем. А после конференции – по домам!

Если бы у него были руки, он надменно скрестил бы их на груди Вместо этого он величественно закутался в крылья.

– Конференции меня не интересуют. Двукрылые пищат о межзвездной торговле. Не терплю торгашей!

Уже в дверях я спросил:

– Меня ты терпишь? Заходить к тебе?

Он хмуро проговорил:

– Заходи! И товарищи твои… тоже…

Вечер я провел у Фиолы. Вегажители уже не разбегались в страхе, когда я приходил один. Мне становилось с ними все интересней. Интересней всех была Фиола. Она рассказывала, как идет у них жизнь, а я, не вслушиваясь особенно, любовался ею. Она поймала меня на этом.

– Почему ты смотришь на меня, Эли?

– Разве я смотрю?

– Да. И у тебя тускнеют глаза, когда ты задумываешься.

– И этого не знал. Конечно, глазам человека не сравниться с вашими. У нас цвет их один на всю жизнь. Скучноватые, в общем, глаза.

– Зато у вас прекрасная улыбка, Эли. Когда ты улыбаешься, у меня стучит сердце. Почему ты краснеешь?

– Ты очень откровенна. У нас это встречается не так часто.

– Что значит – очень откровенна?

– Как тебе объяснить? Если кто у нас думает, что другой – хороший, он спешит это высказать, чтоб тот порадовался.

– И у нас так.

– Вот видишь! А если видят, что другой плохой – раздражительный, угрюмый, – то помалкивают, чтоб не расстраивать.

– Этого я не понимаю. Он должен радоваться, если ему скажут, что он плохой, – он сделает себя лучше.

– Ну, знаешь! На Земле и машина не радуется, если ее ругают. Впрочем, у нас еще очень много нелогичного.

Она размышляла. Прекрасная, она становилась еще прекраснее, задумываясь. Глаза у нее превращаются в нежно-салатные и разгораются глубже, – когда Фиола поворачивает голову, из тьмы выступают предметы, она освещает их глазами, как огнями. Впрочем, я об этом уже говорил.

– Скоро вас начнут развозить по звездам – и мы расстанемся, – сказал я.

– Тебя это огорчает?

– Да. Я буду вспоминать тебя, Фиола.

– И я. Когда тебя нет, я думаю о тебе. Никому из нас не хочется расставаться с людьми. Вы спустились с неба в наши сердца.

Такие разговоры я мог бы вести часами. Я прижался к ней плечом. Она с удивлением поглядела на меня. Когда же я коснулся губами ее губ, она спросила очень серьезно:

– Зачем тебе это нужно?

Что я мог ответить ей? Я сказал, что такое прикосновение называется поцелуем.

– Не могу сказать, чтоб поцелуи были приятны, – сказала она. – Но я буду терпеть, если тебе этого хочется.

– Тебе недолго терпеть, – возразил я.

– Мне будет не хватать тебя, Эли, – повторила она.

– Мне и сейчас не хватает тебя, – сказал я. – По земным понятиям, ты есть и тебя нет. Ты желанная и недоступная.

– Раньше ты говорил, что я красивая, – напомнила она. – Разве красота недоступна? Ты не отводишь от меня глаз, значит, ты видишь ее?

– Можно быть красивой и желанной, красивой и недоступной – одно другого не исключает. Недоступное бывает порою желаннее.

– Вероятно, потому, что вы, люди, часто жаждете невозможного. У вас есть такая странная особенность.

– У нас много странных особенностей.

– Да. А мы желаем лишь того, что разумно желать. У нас нет недостижимого и недоступного, ибо мы не стремимся к тому, чего невозможно достичь, и не приступаем к неприступному.

– Люди перемерли бы с тоски, если бы были так трезвы, как вы.

– Я и говорю: в вас много странностей.

– Тогда объясни, Фиола, зачем ты сидишь со мной?

– Я беседую с тобой. Ты рассказываешь много интересного.

– Другие люди говорили бы интереснее, чем я, но ты хочешь видеть меня. Почему ты встречаешься со мной, а не с Лусином?

– Ты мне приятней, – призналась она. – Я думаю днем, что вечером увижу тебя, и мне становится от этого тепло. Я не понимаю, что это такое. У нас каждый относится ко всем другим одинаково дружелюбно.

– А у нас отношение к некоторым иное, чем ко всем остальным. Мы называем это особое отношение любовью. И мы не требуем, чтобы любовь была особенно логична.

– Все явления имеют логику. Должна иметь ее и любовь.

– Она имеет ее. Но это особая логика. Тем, кто не знает любви, она покажется сумасбродством. И если мы не замечаем, что любовь странна, то лишь потому, что она широко распространена среди нас. Нет таких, кто не влюблялся бы хоть раз.

– Бедные! Вы, очевидно, проклинаете все на свете, когда на вас сваливается такое несчастье, как любовь?

– Наоборот, благословляем ее, как священный дар. Лучшее в человеке связано с любовью.

– Что именно – лучшее?

– Как бы тебе объяснить?.. Например, рождение новых людей… Без любви оно не происходит.

– Вам надо поучиться у нас. Все это просто и разумно. Яйца с зародышами приносят…

– Фиола, помолчим лучше. На Земле перед расставанием всегда молчат.

Мы молчали. Фиола прижималась ко мне. Может, она хотела сделать мне приятное, может, ей стало нравиться так сидеть – я не спрашивал. Я с горечью понимал, что страсть к ней бессмысленна. Можно сотрудничать со звездожителями, можно дружить с ними, помогать им, обучать их нашим наукам и технике, нашему общественному устройству, но влюбляться в них – противоестественно. Любовь – человеческое, слишком человеческое, ее не перенести в иные миры.

От этих мыслей мне стало совсем грустно.

– Прилетай к нам, – сказала Фиола. – Тебе понравится у нас.

– Может, и прилечу.

– Если ты не прилетишь, я попрошусь на Землю. Вы обещали возить нас к себе. Ты будешь меня ждать?

– Да, конечно, – проговорил я со вздохом. – Мне кажется, я только и делаю, что жду тебя.

– Приезжай обязательно. Я хочу тебя видеть больше всех людей.

– В этом мало логики, Фиола.

– Мало, да. Ты заразил меня своими странностями, Эли.

Я держал ее руки в своих, гладил их.

– Поцелуй меня, – сказала она одним светом глаз.

Я поцеловал ее и проговорил печально:

– Желанная и недоступная.

Она напряженно вслушивалась в мои слова. Я знал, что она потом будет повторять их про себя, будет стараться проникнуть в темный их смысл. Мне стало стыдно. Зачем я вношу человеческое смятение в спокойную душу далекого от людей существа? Зачем прививаю ей мучительную культуру наших страстей? Она постигнет лишь наши тревоги и страдания, наслажденье и счастье наше ей узнать не дано. В смятении и тоске она будет кружиться в своих глухих садах, будет призывать меня пением и светом: «Эли! Эли!» Зачем?

– Желанная и недоступная! – шептал я, глядя, как она исчезает в глубине сада.