Текст книги "Люди как боги (илл. В. Чигирева)"

Автор книги: Сергей Снегов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 55 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

30

Мы вышли на поляну и сели на скамейку. Ходить с Фиолой не очень удобно, она не способна ковылять по-человечески, а мне за ней не угнаться. Зато с ней хорошо сидеть, от нее исходит приятная теплота: вегажители, как и мы, теплокровны.

На поляне раскрылось ночное небо. Луна погасла, и звезды пылали чисто и напряженно. На Оре они ярче. Фиола глядела на Вегу. На Земле я часто любовался прекрасной Вегой, а здесь просто пришел в восторг – такая она великолепная. Фиола попросила указать наше Солнце, я поинтересовался, какое созвездие ей больше нравится. Я с волнением ожидал ответа. Созвездия на Оре не схожи с земными, но Большая Медведица, Кассиопея, Орион и здесь, измененные, прекрасны – я опасался, что она укажет на них.

Но Фиола обратила светящиеся глаза на параллелограмм, отчеркнутый Фомальгаутом, Альтаиром, Арктуром, Сириусом и Капеллой, в центре его сияли три малозаметные, дорогие моему сердцу звездочки – Поллукс, Альфа Центавра и Солнце.

– Ты хорошо выбрала, – сказал я торжественно. – Мы оттуда, Фиола. – Я показал на Солнце.

Она удивилась, что Солнце маленькое. Я ответил, что просто оно очень далеко. Фиола задумалась.

– Вы могущественны, люди, – сказала (вернее просветила и пропела) она. – Когда вы опустились на нашу планету, некоторые решили, что вы божества, так сверхъестественно было ваше появление.

– Теперь вы, однако. понимаете, что мы обыкновенные существа? Не лучше вас.

Она покачала головой, глаза ее засверкали сумеречно и влажно. Задумываясь, она становилась похожей на опечаленного ребенка.

– Во многом вы даже хуже нас. Вместе с тем вы безмерно превосходите нас.

Я попросил объяснения. Отныне мы были способны беседовать на любые темы. Вскоре я убедился, что легко разбираю лишь простые понятия, а сложные мысли ей приходилось повторять по два-три раза, пока я постигал их. Она начала с того, что при первом знакомстве люди кажутся беспомощными.

– Вы неповоротливы, неспособны к быстрым движениям. И, может, самое главное: вы жизнедеятельны лишь в узком интервале условий, чуть измени их – вы погибаете. Вы не переносите ни жары, ни холода, ни разреженного воздуха, ни больших давлений, ни жестких излучений, ни длительного голода, ни жажды, ни перегрузок. Выбрось любого из вас без орудий и машин во внешний мир – что с вами будет? Даже средства общения у вас до удивления несовершенны – речь груба и медленна, прямой передачи мысли вы не применяете. Спектр существования людей настолько узок, что трагически превращается в линию – жизнь человека висит на этой линии, как на волоске. Мы во многом совершеннее вас. Хоть мы и предохраняемся от жестких излучений нашего безжалостного светила, зато мы легко дышим и при одном, и при сорока процентах кислорода, переносим стоградусную жару и стоградусный холод, понимаем друг друга без звуков и цветов, и звуки, и цвета лишь сопутствуют прямой передаче наших мыслей, мы не тонем в воде, месяцами живем без пищи и питья, не умираем, если не поспим неделю. И каждый из нас хранит в мозгу все знания, накопленные обществом, мы не нуждаемся в справочных машинах, чтобы вызвать к делу свои знания. Вот каковы мы – и каковы вы. Когда знакомишься с вами, поражаешься, что вы, такие беспомощные, все же существуете, что вы не погибли на заре своей истории.

– Это потому, что мы заставили наши недостатки служить нам. Наше могущество – оборотная сторона наших слабостей.

– Да, – сказала Фиола, – ваше величие продолжает ваши слабости. Это второе, чему поражаешься в вас. Вам опасны колебания температуры – вы защитились от них одеждами, помещениями, генераторами тепла. Вам страшно падение кислорода в воздухе, вы не переносите разреженности – вы придумали скафандры. Без еды и питья вы не способны жить – вы берете с собой запасы еды и питья, умеете изготавливать их из любых веществ. От перегрузок вы защищены силовыми полями, те же поля преодолевают невесомость, создавая единственно устраивающие вас узенькие, лишь случайно выпадающие в разнообразии Вселенной условия тяготения. У вас малая память – вы безгранично расширили ее запоминающими устройствами. У вас немощные мускулы – вы усилили их чудовищно мощными машинами. Мысль ваша замедленна, средства выражения мысли словами примитивны, понимание чужой мысли отсутствует – вы преодолеваете эти врожденные недостатки дешифраторами, за вас работают невероятно точные и быстрые механизмы. И хоть сами вы не способны быстро передвигаться на своих слабых, неудачно сконструированных природой ногах, зато вы создали космические машины, далеко обгоняющие самого быстрого мирового бегуна – свет. И так во всем, так во всем, Эли! Вы отыскиваете слабые свои места, беспредельно усиливаете их механизмами – и несовершенства ваши обращаются в преимущества. Без своих изобретений вы до ничтожества жалки, с ними непостижимо велики. Беспомощные перед каждой стихией природы, вы одновременно – самая величественная из ее стихий. Во Вселенной нет более могучих сил, чем вы, маленькие, неповоротливые люди. И хоть это не главное, чему следует у вас удивляться, – как все же не удивиться?

– Хорошо, – сказал я. – Мне нравится твоя речь о недостатках и достоинствах людей. Но чему же ты больше всего удивляешься в нас, если не могуществу?

– Сразу видно, что люди – примитивны. Как глаза твои засияли! Ты тщеславен. Ты заранее радуешься, что тебя похвалят, неважно за что, лишь бы похвалили.

Это было беспощадно метко, я покраснел.

Фиола смотрела на меня с улыбкой. Ее глаза освещали меня и мрак в саду. Она была дьявольски умна, эта божественно прекрасная девушка, мне становилось не по себе. И она не была человеком, а меня томило человеческое, чересчур человеческое! Земных девушек обнимают и целуют, шепчут им ласковые слова – такова наша человеческая любовь, примитивная, как мы, а что требуется совершенным звездожителям?

Фиола разобралась в моем молчании, вероятно, лучше, чем я. В глазах ее быстро менялись цвета, голос пел звучно и мелодично. Если бы я не старался проникнуть в смысл пения, я наслаждался бы им просто как пением.

– Что ты замолчал? – спросила Фиола. – Или тебя не интересует, в чем самое удивительное ваше качество?

– Нет, то есть да, интересует! Так чем мы замечательны?

– Своей добротой. Вы покоряюще добры, милый мой человек Эли.

Я немного приободрился. Правда, я мог бы кое-что рассказать о случаях, когда мы злы, но не хотел. Мнение Фиолы было мне приятно.

Она возвратилась к тому, что мы могущественны.

– Мощь поднимается над мелочами, величие выше частностей – таков закон природы. Звезде безразлично, что ее радиация поддерживает жизнь одних живых существ и убивает других. А люди нарушают этот закон природы. Их мощь не слепа, она разрушает и создает планеты – ради жизни. Когда первые люди опустились к нам, нас охватил ужас, мы ждали гибели. Но люди помогли нам защититься от летнего избытка радиации, от зимних жестоких морозов. Они построили экранирующие помещения, теперь не надо в жару прятаться в кустах под деревьями. И мы уже не страдаем от холода, когда планета зимой уходит от Веги: нас согревает искусственное красное солнце. Многие думают, что люди прибыли лишь затем, чтобы помочь нам, иной цели в их прибытии нет, – разве это не удивительно? Во время перелета с Веги на Ору нам говорили: «Здесь все для вас». На Оре люди твердят: «Наша обязанность – создать вам наилучшие условия». Вот каковы люди! Они считают помощь иным существам своей обязанностью – что может быть выше?

– А разве вы сами не поступили бы так? Скажем, прилети вы на другую звезду…

– Не знаю. На планетах Веги жизнь нелегка, а ваших механизмов мы не имеем. Боюсь, мы всюду заботились бы прежде всего о себе. Вот ночью ты пришел без предупреждения, и все испугались тебя, Эли, а когда я приблизилась, нас хотели разъединить. Но я сижу с тобой, и мне хорошо. Это так прекрасно, что существуете вы, люди!

Она проникновенно сияла, пение ее хватало за душу. Я чувствовал себя в этот момент представителем человечества, я гордился, что людей любят. И я с негодованием вспомнил, как Ромеро презрительно отзывался об искусственном солнце, за которое благодарила людей Фиола. Экипаж звездолета, отправленного на Вегу, израсходовал на это светило все свои резервы активного вещества. Программой полета такие действия не предусмотрены – им придется держать ответ на Земле.

Я мысленно видел планету, где жила Фиола, – летом сжигаемую белокалильным жаром, темную и холодную зимой. Вдали сияла синевато-белая Вега – декоративная, неживотворящая звезда. Да, конечно, можно приспособиться к самым безжалостным условиям существования – и они приспособились ценой страданий. Разумом и чувствами я был с теми, кто бросил луч в их ледяную темноту, послал волну тепла в скованные морозом сумрачные убежища, защитил от пронзительного летнего света! Но, несомненно, кто-то из людей поддержит Ромеро, объявив транжирством бескорыстную человеческую помощь… Сказать Фиоле, что люди разные, я не мог.

А между тем погасшая было луна стала возрождаться в солнце. На черном пологе неба засветился диск, он становился ярче и горячее. Звезды тускнели и пропадали. Фиола прижалась ко мне. Я хотел ее поцеловать, но не знал, принято ли на Веге целоваться. Мне было радостно и без поцелуев.

– День идет, – сказал я. – Рабочий день, Фиола.

– Да, день, – отозвалась она. – И ты удалишься. Спасибо, что ты был эту ночь со мной, человек Эли.

– И тебе спасибо, Фиола. Ты подарила мне лучшую ночь в жизни.

– Что было в ней лучшим, Эли? То, что я критиковала людей за несовершенство?

– Нет, то, что мы сидели рядом и, разные, чувствовали свое единство.

Она унеслась, звеня и сверкая, в глубину сада, а я поплелся к выходу.

31

Я собирался к Вере, но она сама вызвала меня. У входа в гостиницу вспыхнул видеостолб. Вера сидела за столом. Она казалась усталой.

– Ты не спал сегодня, брат? – спросила она, всматриваясь в меня. – Тебя не было дома.

– Я провел эту ночь с Фиолой в их саду.

– Я тоже не спала. Дурацкая ночь – споры, ссоры… Как бессердечны иные люди!

Я сообразил, что она говорит о Ромеро. Я редко видел Веру такой измученной. Раньше в спорах она воодушевлялась. Дискуссии оживляли, а не подавляли ее. Что-то очень серьезное случилось у них с Ромеро.

– Прими радиационный душ, Вера. И не думай о чужом бессердечии.

– Не думать о бессердечии я не могу. Бессердечие, распространившееся на многие сердца, становится грозной силой. Я вызвала тебя, чтобы освободить на этот день.

Я пошел к Андре. У Андре сидел Лусин. Я предложил им отправиться на розыски сведений о галактах. Андре собирался сегодня готовить зал Галактических Совещаний к своему концерту. Я уверял его, что звездожители отнесутся к симфонии не лучше, чем люди, музыка должна радовать, а не терзать.

– Наш век трагичен! – закричал Андре. – Посмотри на небо – сколько горя! И еще эти чертовы человекообразные с их загадочными врагами! Наши предки могли дикарски радоваться неизвестно чему, а мы обязаны задуматься над смыслом существования.

Он готов был завязать запальчивый спор, но я отвернулся к Лусину. Лусина уговорить легче, чем Андре. Он потащил передвижной дешифратор. На улице мы взвалили прибор на воздушную тележку и поехали в гостиницу «Созвездие Орла».

Мысль о том, что надо поискать сведений о галактах у альтаирцев, явилась мне вчера. Я хотел также познакомиться с их живописью. В вестибюле мы облачились в скафандры и получили гамма-фонари для высвечивания невидимых жителей Альтаира.

В зале было пусто. Мы светили во все стороны, но никого не обнаружили. В конце зала открывался туннель, и мы прошли сквозь него на рабочую площадку. У меня защемило сердце, когда я увидел раскинувшуюся кругом страну. На темном небе висел синевато-белый шар, имитировавший жестокий Альтаир. Все вокруг разъяренно сверкало. Ни единой травинки не оживляло сожженную почву – до скрежета белый камень, до хруста белый песок, удушливая пыль, вздымавшаяся из-под ног…

– Пейзаж! – сказал я. – Жить не захочешь!

Лусин не изменил себе и тут.

– Неплохо! Здесь жить – искусство. Мастерство. Высокое.

Вскоре нам стали попадаться сооружения альтаирцев – каменные кубы без окон. Мы вошли в один и засветили фонарями. На окнах вспыхнули люминесцирующие картины. Рисунки меняли окраску и интенсивность, стоило повести фонарями, а когда мы тушили фонари, картины медленно погасали.

Живопись была странна – одни линии, хаотически переплетенные, резкие, мягкие, извилистые, – не штрихи, но контуры. Я вспомнил о математической кривой Пеано, не имевшей ширины и толщины, но заполнявшей любой объем. Линии, какими рисовали альтаирцы, заполняли объем, отчеркивали глубину, изображали воздух и предметы. Я видел все тот же беспощадный пейзаж – неистовое солнце, камни, песок, сооружения. И всюду были сами альтаирцы – нитеногие, паукообразные, проносящиеся между предметами.

На одной картине два альтаирца дрались, яростно переплетаясь отростками, сшибаясь туловищами. Художник великолепно передал обуревавшую их злобу, стремительность и энергию движений. Я двигался вдоль одной стены, Лусин вдоль другой. Он вдруг закричал:

– Эли! Скорей! Скорей!

Лусин показывал пальцем на картину. На картине были галакты.

И эта картина была рисована линиями – лишь контуры вещей заполняли пейзаж. На камне лежал умирающий бородатый галакт в красном плаще и коротких штанах. Одна рука бессильно отваливалась вбок, другая сжимала грудь, глаза умирающего были закрыты, рот перекошен.

Неподалеку стояли трое закованных галактов – на картине отчетливо виднелась цепь, стягивающая их руки, заложенные за спину. И с тем же жутким совершенством, с каким художник передал страдание в облике умирающего, он изобразил молчаливое отчаяние трех пленников. Они не смотрели на нас, головы их были опущены с безвольной покорностью… А над ними реяли альтаирцы. Каждая линия их тел кричала, альтаирцы метались, хотели что-то сделать, но не знали – что.

– Где же те, кто пленил галактов? – размышлял я. – Очевидно, это не альтаирцы, те сами в ужасе. Никакого намека на их врагов!

– Загадка. Надо искать. Может, еще картина?

– Надо поискать альтаирцев, – сказал я. – Только они смогут объяснить загадки своих рисунков.

Побродив по пустыне, мы увидели сборище усердно работающих альтаирцев. Шар, заменяющий Альтаир, накаливался по-полдневному, и паукообразные создания светились в видимых лучах, но слабее, чем в зале, где мы их впервые увидели. И если там они были полупрозрачны, то здесь их сходство с призраками еще увеличилось. Кругом были одни тускло мерцающие контуры тел, а не тела. «Вот откуда их странная живописная манера», – подумал я.

Альтаирцы побежали к нам. Они протискивались поближе, стремились дружески обнять ножками-волосиками – пришлось усилить охранное поле. Я настроил дешифратор и пожелал им здоровья. Эти добрые создания в ответ пожелали нам никогда не спать. Очевидно, сон у них – штука страшная, и они его побаиваются.

– Нам очень понравились ваши картины, друзья.

– Да, да! – загомонили они. – Мы рисуем. Мы всегда рисуем.

– И нам хочется знать, что за существа, похожие на нас, изображены на одной вашей картине?

Когда дешифратор преобразовал вопрос в гамма-излучение, альтаирцы словно окаменели. Если бы у них были глаза, я бы сказал, что они замерли, выпучив глаза. Потом по кольцу паукообразных пробежала судорога, и оно стало разваливаться. Передние отступали, кто-то из задних пустился наутек.

– Что с ними? – спросил я Лусина. – Они вроде испугались вопроса.

– Повтори! – посоветовал Лусин. – Не поняли.

Несколько секунд я молчал, обводя альтаирцев взглядом, и они молчали, ожидая, не скажу ли я еще чего-нибудь страшного. А когда я набрался духа и вторично поинтересовался, кто изображен на картине, их охватила паника. Они уносились с такой быстротой, что не прошло и секунды, как около нас никого не было. Я повернулся к Лусину:

– Вот так история! Ты что-нибудь понимаешь?

– Понимаю, – отозвался Лусин. – Загадка.

32

Лусин, выбравшись из гостиницы «Созвездие Орла», сразу затосковал по своим чудищам.

– Да что с ними случится? Пегасы дерутся, а драконы жуют траву. Кому на Оре нужны твои примитивные создания?

– Не говори, – бормотал он. – Не надо. Хорошие.

– Проваливай, – сказал я. – Надоел до смерти. Желаю пегасам попасть в пасть дракона.

Лусин, счастливый, долго хохотал – таким забавным показалось ему мое пожелание. Два пегаса из смирных, пусти их, загонят любого дракона.

Я завернул к себе и поспал часок за вчерашнюю бессонную ночь. Меня разбудил вызов Веры. Она требовала меня к себе.

Вера порывисто ходила по комнате, иногда что-нибудь брала со стола и, повертев, клала обратно. На столе у нее множество пустячков – кристаллики с записью, крохотные осветители, зеркальца, гребешки, духи, книги первого века. Когда Вера волнуется, у нее темнеют глаза. Сейчас они были почти черные. Она встряхивала волосами – волосы спадали ей на глаза, и она отбрасывала их. В гневе Вера только и делает, что взмахивает волосами. «Трясет головой как лошадь», – мстительно думал я в детстве, когда она отчитывала меня. Разгневанная, она так хорошеет! Все неприятные минуты моего детства связаны с образом рассерженного, красивого лица. С той поры я недолюбливаю красивых женщин, и это уже навсегда. Красота для меня неотделима от резких слов. Сегодня Вера была красивей, чем когда-либо. Теперь я твердо знал, что у них с Ромеро разрыв.

– Ну что ты нашел нового, Эли? – Она делала усилие, чтоб слушать.

Она сразу поняла, что мы совершили открытие. До сих пор было известно, что галакты появлялись на одной отдаленной звезде Гиад, в 150 светогодах от Солнца. Теперь следы их обнаружены около Альтаира, в ближайших наших звездных окрестностях.

– Из твоей находки следует, что галакты со своими врагами могут появиться и в Солнечной системе, если уже не появлялись в ней, – сказала Вера. – То, о чем мы на Земле говорили лишь как о теоретической возможности, стало реальной угрозой. Но снова – кто такие разрушители, пленившие галактов? Почему их нет на картине? Не духи же они, в самом деле! Чем ты объясняешь бегство альтаирцев, брат?

Я развел руками, у меня не было объяснений.

– Еще одна загадка! А теперь поговорим о другом.

– О другом – это значит о Ромеро, сестра?

– Да, о Ромеро. Три часа назад мы с Ромеро запросили МУМ, кто из нас прав. И машина ответила, что я – не права. Помощь звездожителям она объявила несовместимой с принципом, что все совершается для блага человечества и человека.

– Машина соврала! На Земле запросим Большую.

– Нет, машине можно верить, Эли! Если она и не содержит всех знаний Большой, то принципы истолковывает правильно. Такой же ответ даст и Большая.

Я смотрел на Веру во все глаза. Раньше она не уступала, если чувствовала свою правоту. Меня охватила обида за прекрасных вегажителей, за добрых и смертоносных альтаирцев, даже за болтливых, дурно пахнущих, но по-своему симпатичных ангелов.

– Ромеро умело воспользовался последними данными… Он поднимает крик, что человечеству грозит чуть ли не гибель. А социальные наши машины, конечно, проштампуют его версию – раз над человечеством нависла опасность, нужно думать только о человеке. На то они и машины, чтоб мыслить по-машинному.

– Быстро же ты отступаешься, Вера. Быстро, быстро!…

Она подошла к окну и закинула руки за голову. Я видел лишь ее профиль – ровный нос, тонкие брови, высокий лоб, пухлую нижнюю губу, очень яркую на матовом лице. Красоты в ней больше, чем силы. А когда идет борьба, нужны кулаки.

– Тебе кажется, что я отступаю?

– Хотел бы, чтобы не казалось.

Она отошла от окна.

– Я не отступаю. Я начинаю борьбу. Но не с машиной. Что машина? Справочный механизм. Что в нее вложат, то и получат. Я хочу поставить перед человечеством вопрос: не пора ли расширить принципы нашего общественного устройства? Они существуют неизменными пятьсот лет, не настало ли время развить их дальше?

Мне подумалось, что она захватывает чересчур далеко. Нужно по-иному сформулировать вопрос – и машина даст иной ответ. Ромеро тонок, он нашел хитрый ход, с ним надо бороться его оружием – отыскать формулировку похитрее.

– С ним надо бороться открыто и прямо, Эли. Ты ошибаешься, Ромеро не тонок. Он умен, но примитивен. Среди дикарей тоже встречались умные люди. Слушай, как все это представляется мне.

Она и раньше любила рассказывать друзьям то, с чем потом выступала на Совете. Я не терпел ее длинных речей, но эта показалась мне изложением собственных моих мыслей.

Вера начала с 2001 года старого летосчисления, памятного года, когда человечество объединилось в единое общество.

Год объединения стал первым годом новой эры, подлинная история человечества началась с осуществления в жизни принципа «Общество существует для блага человека. Каждому по его потребностям, от каждого по его способностям».

В те начальные годы принцип этот был лишь пожеланием, предстояло сделать великую идею повседневностью быта. Почти шестьсот лет протекло с той поры, и все эти годы человечество совершенствовало себя. Оглянуться – голова кружится: за все предшествующие тысячелетия не было совершено столько доброго для человека, сколько за эти пять веков. Каким бы жалким показался прославленный рай рядом с нынешней Землей!

Но на этом кончилось лишь наше младенчество, не больше. Мироздание ребенка эгоцентрично, в центре Вселенной – он, а все остальное вращается вокруг него. Приходит время, и он узнает свое истинное место в мире. Он становится сильнее и умнее, но из центра мира превращается в его рядовую частицу.

Таково и нынешнее человечество. Оно увидело: формы разумной жизни бесконечно разнообразны. Природа не исчерпала себя в человеке. Возможно, над альтаирцами и альдебаранцами ей пришлось потрудиться даже больше, ибо препятствия для развития разума были там покрупнее. Человечество наконец узнало свое место во Вселенной – оно скромно.

И вот тут начинается испытание глубины человека. Мы открыли иные общества – что мы нашли в них? Достигли ли они нашего уровня жизни, превзошли ли его? Удалось ли им овладеть могучими силами, что покорны нам? Нет! Они мучительно борются за существование, жизнь их – сплошное радение о тепле, о свете, о хлебе, добываемом в поте рук своих…

В этом месте я прервал Веру:

– Это не распространяется на галактов, у тех развитая машинная цивилизация.

– Мы о них пока что мало знаем. Возможно, когда-нибудь заключим с галактами союз для помощи обществам низких ступеней развития. Сейчас же эта задача стоит перед нами одними.

Я вспоминаю, сказала она, как менялись отношения между людьми. Человечество начало со свирепой взаимной ненависти. «Человек человеку – волк!», «Падающего толкни!», «Каждый за себя, один бог за всех» – таковы были жестокие символы веры тех далеких времен. Что заменило их, когда человечество достигло единства? Гордая формула: «Человек человеку – друг, товарищ и брат!» Почти пять столетий жили мы под сенью этой формулы, ибо никого не знали, кроме человека. А теперь пришло время расширить эту формулу: «Человек всему разумному и доброму во Вселенной – друг!»

И вот Ромеро объявляет, что она противоречит принципу «Общество живет для блага человека – каждому по его потребностям», и машина поддерживает его. Но я утверждаю: если примут мою формулу, принцип «Каждому по его потребностям» останется. Старое, из двадцатого века, понятие «потребности», заложенное в программу машин, стало узко. Тогда к потребностям относили создание обеспеченной благами, справедливой жизни человека среди людей – звездожителей мы не знали. А сейчас человек стал лицом к лицу с иными мирами.

Можем ли мы равнодушно пройти мимо разумных существ, томящихся без света, тепла и пищи? Повернется ли у нас язык бросить им: «Вы сами по себе, мы сами по себе – прозябайте, коли лучшего не сумели…» А раз появились новые обязанности, то возникли и новые потребности – мы должны стать достойны самих себя! Мы вступаем в следующую стадию нашего развития – выход в широкий мир. А наши государственные машины застыли на уровне, когда человечество знало лишь себя. Они выражают наше младенчество, мы же стали взрослыми. Надо изменить их программу – вот мой план. Сомневаюсь, чтоб Ромеро удалось долго торжествовать!

Как меня ни захватили мысли Веры, я не мог не указать, что все опять упиралось в проблему галактов. Не скажут ли ей, что рискованно начинать космические преобразования, когда мы не знаем, что ждет нас завтра?

– Уже сказали – Ромеро! Но на их возражения у меня есть ответ. Разузнаем, какая реальность скрывается в известиях о галактах, – это первое. Второе – только не впадать в панику! Миллионы лет нашу систему не посещали эти таинственные существа, лишь на отдельных звездах о них сохранились предания, – почему мы должны вести себя так, словно завтра ожидаем вторжения? И третье, самое важное, – если где-то в межзвездных пространствах бушуют жестокие войны и войны эти могут затронуть нас, почему нам заранее не объединиться со звездными соседями для отражения враждебных нашествий? Разве, объединенные, мы не станем сильнее? И кто доказал, что будут одни противники? Галакты так похожи на нас, неужели они станут врагами?

– Ресурсы, Вера! Человеческие ресурсы не безграничны. Ты понимаешь, я высказываю не свою мысль, но твоих противников…

– Наши ресурсы огромны, и в нашей воле их увеличить.

Я помолчал, прежде чем задать Вере новый вопрос. До сих пор мы никогда не беседовали о ее личных делах.

– А Ромеро, Вера? Неужели твои доказательства на него не подействовали? Мне всегда казалось, что у вас полное духовное единение.

– И мне так казалось, – сказала она с горечью. – Я думала, что нет человека ближе мне, чем он, – кроме тебя, конечно. Вероятно, я просто закрывала глаза на многие его недостатки. А вчера ночью он кричал, топал ногами, ругался…

– Ты просила его успокоиться?

– Я прогнала его. Я сказала, что он мне омерзителен.

– Ты всегда резка, сестра!

– Я права, Эли! Это единственно важное – я права! А когда он ушел, мне показалось, что у меня разваливается голова. Почему Ромеро? Нет, почему он? Ну, пусть бы другой, я бы пережила это, мало ли какие люди попадаются!… Но Павел! Я верила в него как в себя, гордилась им. Ты этого не поймешь, Эли, ты еще никого не любил!…

Воодушевление, охватившее ее, когда она излагала мне свои доказательства и предложения, угасло. Она казалась еще измученней, чем утром. Я молчал, не зная, что сказать.

Потом я спросил:

– Как ты мыслишь себе борьбу с Ромеро?

– По возвращении на Землю мы обратимся к людям с просьбой решить, кто прав. Коллективный человеческий разум и воля будут высшими судьями.