Текст книги "Птичий грипп"

Автор книги: Сергей Шаргунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Курица-шахидка

Чеченцы. Чехи. Чичи.

Идея поехать в Грозный овладела Степой давно, несколько лет назад, когда он еще студентом пришел на Норд-Ост.

Степан Неверов стоял под ливнем, засматриваясь на голубизну. Афиша с ярмарочным лозунгом прикрывала холеное здание. По мокрой афише из прожектора, как из душа, сбегал голубой свет, выхватывая косой бег дождя. Одно окно в здании чернело. Выпавшая штора металась волной. Такие бесплотные, нематериальные здания встречаются. Река нежно посасывает рафинад Белого дома. Или Храм Христа Спасителя, увы недостоверный. Или «дом на набережной» после Большого Каменного моста, запористо углубившийся в скорбь. И вот теперь этот театральный центр выбился в вожаки призраков.

Повалил снежок. Степан бродил по густому воздуху на узком отрезке для репортеров. Случайно он просочился вместе с журналистами за это ограждение и не хотел отсюда уходить. С двух сторон стояли железные барьеры. Сзади на ограждения напирали простые смертные. Впереди за ограждением манила фронтовая полоса. «Живи еще хоть четверть века, все будет так, исхода нет…» Еще хоть четверть века: ночь, темнеет впереди бочком БТР, и рыжий фонарь красит суету снежинок.

Он вышел за барьер в народ. Слышались плачи.

– Внука верните! Внук тама!

– А у меня там мама, – объяснял пьяненький парубок в лучах двух телекамер, сквозь лучи падала снежная пелена.

– И что сейчас чувствуете?

Во всем чуялась первобытность. Парень зашевелил мерзлыми губами:

– Переживаю…

Какие-то люди утробно выли: пять мужиков и одна тетка. Тянули навстречу мокрому ветру длинную бумагу. И раскачивались. «ЧЕЧЕНЦАМ – ОСВЕНЦИМ!» – бумажный плакат, шурша, отекал ручейками краски…

– Не ясно? – захлюпал сапогами юный мент. – На шаг отступите!

– А мы с тетей! – выпрыгнул тип.

– Отойди, гражданка…

– У меня племянник в заложниках! – замахнулась голосом.

Вновь застенали. Степан дорисовал историю: сложив плакатик в карман плаща, ошивалась окрестностями. У метро встретила мужскую компанию, и, обняв подругу, подвалили сюда – не спать по домам, а в глухой мерзлый час завывать с плакатиком, как с обрывком сна…

– Чеченца-а-ам! Освенци-и-им! – наседали они, и снег усиливался.

Внезапный, подскочил автоматчик.

– Трогать не велено, – залепетал ментик.

– Трогать? – И громада заревела по рации: – Пятый, пятый!

С отточенностью превосходства ринулись ребята в касках, выламывая руки, подсекая ноги. Смяли лозунг, выбросили кульком.

– Не трогай женщину, – ляпнул тип и взвизгнул.

– В автобус быра… Ты? – Боец ткнул автоматом в грудь.

Степан выдохнул:

– Я – журналист…

– Пардон, брат.

Неверов шел, растирая удар. И думал: «О, народ – промытый снегом, раздавленный холодом и огнями. На кухне – сосиска, в гостиной – темень, софа, жена под пледом, телевизор голубит ворсинки настенного ковра».

Пресс-центр размещался в районном совете ветеранов. И сюда он опять просочился, уверенно вошел, и солдат-сторож не спросил документа. Старуха кавказского облика с тугим облаком седин разливала чай, опускала на хлеб ломти вареной колбасы. Она была как заведенная. Степан схватил себя за неожиданную мысль: кавказские женщины похожи на кур. Кто-то заснул на стуле, выдавая тяжкий звук храпа. Степан угостился. Обвел глазами ветеранскую комнату. Стенгазета, заголовок розовым фломастером, несвежий портрет партизанки в пыточных ранках желтого клея. Прикрыл глаза.

И тут ударило!

Все повернули головы, пересекаясь бессонницей зрачков… Снова взрыв!

В грязной, закопченной, пристыженной снежинками Москве это была новость. Рябь прошла по стеклам, и чашка с чаем пала, заливая бутерброды.

Опрокидывая стулья, путаясь в одеждах, бросились на выход. Предбанник по-прежнему насмешливо сторожил солдат. Степан был первым. Оттолкнув дряблую дверь, выпал в ночь. И навстречу ударило снова.

Неверов, пухлый и короткий, летел, чувствуя глубоко внутри равнодушный покой. Пар, животный пар бултыхался перед глазами, округлый, как волосы старухи.

Добежали до заграждения. И опять с журналистами, общим скопом, он просочился за барьер, влился в замерзшую на своем уличном посту журналистскую рать.

– Не пускают меня… – На железный барьер в пуховике навалился журналист Рыков. – Ксиву дома забыл…

Усы сказочного кота, всегда лукаво смазанные на славу, злились, снежок промыл и ожесточил усы. А выше губы обидчиво забралась родинка (кажется, раньше ее не было). Или это снежинка на смуглой коже волшебно спеклась?

– Штурмуют?

– Штурмовики? – Усы Рыкова изловчились. – Пускай поштурмуют! Рванет – мало не покажется! Там военнопленные, а не заложники – давай по-честному! – Он неприязненно комкал губы.

Неверов двинул дальше. Но, пройдя пару шагов, увидел, что Рыков стоит уже впереди него. Чертовщина… Степан зашел с живота. Да, то был Рыков, только в кожаный плащ переоделся… Ага, и родинка пропала.

– Русский триумф! Нация ощутила себя единым телом! – На этот раз Рыков лоснился, вот этот был настоящий, и усы по старинке блестели. – Русская Пасха! – Веселый язык смазал по усам.

Степан пошутил:

– Можно и похристосоваться!

Начались «скорые».

История мира мелькала на рассвете.

Колесницы неслись вперед-обратно, и ярые вожжи мигалок рассекали ночь. Сторонились папарацци, шатало снегопад.

Степан вскинул голову. Снег сыпал в глаза, снегу все равно, снег свое возьмет…

Автобус полз. Полз автобус. Медленный, чтобы успели отщелкать.

В голых окнах тела лежали вповалку, многие голышом. Запрокинутая детская голова.

Ее щелкали азартно, подпрыгивая к окнам.

«Я хочу в Чечню», – понял он в эту минуту.

И он хотел в Чечню молодые годы напролет.

Бывают разные интересы. Одни хотят присутствовать во время операции, когда беспомощного потрошат, или побродить туристом по гулкому моргу. Другие – отправиться на Крайний Север, в безвыходную мерзлоту. Третьи – прыгнуть с тарзанкой, сквозь голубые небеса вопя: «Аллилуйя!». Степан хотел в город Грозный.

Не из страсти к экзотике, но и из этой страсти тоже, чего скрывать.

Он многих просил составить ему компанию. Сокурсника Олежу, похожего на цаплю.

– Какие планы? В Чечню не хочешь?

Олежа (к тому времени он помирился со своей Светкой и собирался сыграть свадьбу) разразился смехом. И сказал, назидая:

– Чувак, тебе жить надоело? Ты ищешь прикола? Чувак, лучше прыгни с тарзанкой.

Как он мог сравнить подобную дрисню с Чечней? Дристун на ветру!

«Чечня не развлечение», – думал Неверов.

Чечня – это та точка, та возвышенность, над которой парит инфернальный двухглавый орел. Всякий вечер двумя клювами он расклевывает свежую печень. Это жуткое порно. Чечня прикована. Степа заглянет туда, чтобы найти трудягу – двухголового орла: обагренные мудрые клювы, стеклянный закат четырех очей… Заглянет, чтобы обнаружить прикованного горца, рычащего и сизобородого… С печенью раздолбанной…

Неверов предлагал поехать в Чечню другим ребятам-соцфаковцам. Отказывались. Слушали, как анекдот. Неудачный и даже бестактный. Их раздражала такая затея, возможно напомнив об опасности террора в их повседневной жизни – быть взорванными дома или в метро.

Как-то Степа приехал в гости к однокурснице Даше, и они остались. Она мечтала о замужестве, провинциальная девочка. Строила наивно-хищные виды на Степу. Она желала ублажить в нем самца – и поставила ему суровую музыку. За распитием водки с колой у нее на кухне они слушали диск покойного блатаря Круга. Да и крупноват был Степа телом, ни дать ни взять молодой Круг. Входя в роль Круга, Степа спросил хриплым голосом забавника:

– Даш, поедешь со мной в Грозный? На денек.

(Так задорно могла бы начинаться одна из песен Круга…)

Девушка согласилась. Но поняла его по-своему.

– Ты хочешь серьезных отношений, да? Признайся, ты меня проверял, да? – потревожила среди ночи.

– Чего?

– Ну это… в Чечню… как в разведку… Ты проверял? Ну… как жена декабриста… – блеснула в душной тьме познаниями студентка.

– Нет. Я просто предложил тебе Чечню.

– Хам.

И она пропала. Утром расстались, неделю она избегала его в коридорах вуза, да и он не особо преследовал. Чечня противоположна ЗАГСу.

Раз прикола ради Степа обратился к панкам:

– Поехали к чеченам? Я плачу. Это бодрит дух! Это против сытого мира! Айда к чеченам, мужчины.

Сказал это ребятам, тусовавшимся близ метро «Чистые пруды». С компанией раскорякой бухал коктейли расхристанный небритый мужик, чьи слезливые глаза были окружены острыми чернявенькими морщинками. Мужик оказался каким-то арт-директором. Только что он выдал ребятам пятисотрублевку, и они слушали его доверчиво, как буратины, передавая по кругу бутыль красного вина.

Арт-директор самолюбиво начал бычить на Степу:

– Слышь, толстый. Тебе, малыш, комсомольцем быть. Жалеешь небось, малыш, что при совке не жил?

– Дядя Миша, разбить ему ебло? – тут же поддержал агрессию неформал с бескровно-условным личиком.

Степа сбежал от них по сырым ступенькам.

Шли годы. Он стал предлагать Чечню нацболам, либералам, скинхедам, коммунистам. И эти все были за. Кто-то сострадал Чечне, кто-то был готов бросить на нее в полете одну большую бомбу, но затея чеченского трипа окрыляла каждую политическую птицу.

Наконец он понял: в Чечню поедет один.

На один день.

Луиза родилась в Бамуте. Светская советская семья. За стеклом, рядом с сервизом, хранился декоративный Коран, узорчато-непонятный, который не открывали. У отца на столе лежали мудреные чертежи, к обоям были приколоты схемы взрывчаток, на книжных полках толпились фолианты по химии. Потом – волнения, горячие разговоры взрослых. Сходы. Листовки. Общий клубок нервов. Луизе было двенадцать, когда ее мама, врач-терапевт, умерла от инфаркта прямо на работе, в поликлинике. Это был 92-й. Луиза пошла в «кружок суфистов». Надо знать корни своего народа, заново открыть веру – так говорили кругом. Вел занятия шестнадцатилетний паренек. Огненно-рыжий. Веселый. Руслан. Раз вечером Луиза принимала душ, отчего-то вспомнила о рыжем, думала про его сросшиеся брови, отдаваясь горячему пару, и сама не поняла, как влюбилась…

В 94-м у Луизы появился жених из родственного тейпа. Ей было четырнадцать, ему семнадцать. Их поженили. Грубый, уже мужик, презрительный, даже на религию он хмыкал и криво ухмылялся. Он повез ее в Грозный. И тут началась война.

Русские ударили по Бамуту. По дому, в котором выросла Луиза. Груды кирпича, нога в тапке. Землетрясение, грянувшее с небес. Папу убили. Луиза осталась с родителями мужа. Тот ушел в ополчение с тремя братьями. Старики и женщины скрывались сначала в подвале, затем перебрались в горный аул. Ночью усталая Луиза, замаявшаяся за день, не могла заснуть. Днем старуха шипела на нее, щипала кривыми ногтями, старик дурашливо пихал в бок, страшно подмигивая, а бедняжка вела хозяйство. Ее друзьями были овцы. И цыпки на руках.

96-й год. Перемирие. В аул заехал муж. Пьяный. В кожанке. Небритый. Ходил шатаясь и ударяясь. Говорил остервенело: «Я полюбил турчанку! Бога нет. Бог – это секс…». Ночью он крыл Луизу…

– Ты меня разлюбил? – шепнула она.

– А тебе че? – И он ответил ей русской пословицей: – Курица не птица, баба не человек…

Один его брат погиб в войну. Другой погибнет в фильтрационном лагере Каракозово. Сам Аслан в 99-м году станет ментом, перейдет к федералам и будет убит в 2002-м при обстреле из гранатометов отделения милиции под Ведено.

Неверов ехал в Грозный в купе. Жара. В Ставрополе из поезда не дали выйти. На станции стояли солдаты. В соседнем купе гортанил ребенок. В другом, открытом настежь, постоянно пили чай два молчаливых старика в пепельных папахах. Из-под папах стекал пот. Они были похожи на актеров-неудачников. Несколько раз по вагону проходила милиция с собакой. Патруль требовал объяснить цель путешествия. Степа отвечал: «Хочу посмотреть российский город». – «Российский? Он не российский, а чурок», – сказал милиционер.

Грозный встретил обилием темных одежд. Неверов обнаружил, что города нет. Каждый миллиметр прострелен. Развалины, побежденные шоколадного цвета бурьяном. Обломки небольших, сельского типа домов. Почернелые каменья. В город врезался метеорит. Или огромный двухголовый орел пронесся, крыльями смахивая дома, исправно скусывая головы двумя клювами… Но местами город опять вырастал. Стояло несколько свеженьких, неправдоподобно аккуратных многоэтажек. На фоне лета они были словно из теплого снега – жутко нереальные. В их виде была заданность новых пожаров и обвалов. Уверенно мрачнел гигантский купол мечети, окруженный лесами и вспышками электросварки. Были люди и машинки, возникавшие и исчезавшие среди развалин, иногда люди-машины сгущались, Степа замечал пробки из людей и машин, но взглянешь внимательнее – уже рассеялись. В центре города на проспекте тучные женщины орошали низкие молоденькие елочки водицей из шлангов. Степан пообедал в кафешке «Жемчужина» на первом этаже сплющенной пятиэтажки. Кафе было поделено на закутки, каждый закуток прикрывала несвежая синяя занавеска. Поел ягненка. Выпил горячего чая с молоком и солью. Этот чай назывался «калмыцкий». Можно было выпить и водки. Но для Степана чай с солью, пожалуй, и стал главным ярким опытом путешествия в Грозный. Он приехал на вокзал за три часа до отправления. Ждал там поезд в пахнущем хлоркой, продуваемом напряженном зале, закрыв глаза, постоянно щупая присутствие кошелька и паспорта в кармане.

Луизу завербовали.

Рано утром она привязывала калитку, рядом колебалось овечье стадо.

– Дай, пожалуйста, воды, – попросил путник.

Рыжий запыленный человек, сгорбленный, с зеленой повязкой, по которой змеилась вязь. Она узнала его. Рыжий парень из суфистской школы. По одной фразе узнала его веселый голос, со временем надтреснувший, но веселый, веселый. Она, развязав калитку, сбегала за водой, а потом он проводил ее до горного пастбища. Солнце тянулось вверх.

– Почему ты пасешь баранов? Разве это женское дело? – спрашивал Руслан.

– Я бесправна…

Он почесал переносицу, где сходились брови. И заговорил о Боге. О мести. О том, что несчастная жизнь искупается адским мигом, когда ты вместе с болью и алыми брызгами вплетаешься в сладостную вечность рая. И, опомнившись, находишь себя в первых рядах праведников.

– Хочешь отомстить за отца? Хочешь за себя отомстить? Измениться. Обрести божественную сущность… Хочешь стать равной мужчине и даже выше мужчины?

– Хочу, – Луиза поправила лазоревый платочек.

– Хочешь стать высшим существом?

Он говорил с ней как с человеком. Как с равной. Убеждал, не приказывал. Лучи его глаз пронзили ее душу и залили божественным светом. Она жадно впитывала эти лучи.

– Тебе надо в Москву. Там поселим. Только платочек в нужный день надень! – сказал он в рифму. – С платочком туда пойдешь! – И он показал пальцем вверх, где уже царствовало солнце.

– А старики?

– Старики?

– У которых я живу…

– Рожденный ползать летать не может… – Он учился в советской школе и знал, что сказать. – Не бойся. Мы их закошмарим. Они тебя сами в дорогу соберут.

К июлю все было улажено. Луиза, подготовленная, собранная в дорогу, загрузилась в поезд «Грозный—Москва».

– В Москву? – Степан заглянул в открытое купе, где, уткнувшись в окно, сидела она.

Луиза посмотрела на незнакомца. Он увидел ее облик: курочка-чернушка, волнистые черные волосы, придававшие ее чертам шизоидную остроту. Красивая. Горящие глаза. Он стоял в проеме, глядел под стук колес и вспоминал другую кавказскую девушку, которую со скинхедами застиг в подмосковной электричке. Он вспомнил, как та вскочила, защищая старика, кофта задралась, и показался пояс шахидки. Нет, с ними лучше деликатно…

Ей нельзя было замыкаться, и она, пугливо сглотнув слюну, изобразила улыбку. Степан шагнул в купе. Сел напротив.

– Не помешаю?

– Нет.

– Значит, в Москву?

– Да.

– И я в Москву.

– Москвич?

– Он самый. А ты… отсюда?

– Да.

– Откуда? Из Грозного?

– Нет. Из Бамута.

– Его же разбомбили!

– Я там раньше жила.

Трясло. Она не понимала: ее так изнутри трясет или это поезд мчит по неровной земле. Надо было с самого начала запереться в купе…

– Ты раньше в Москве была?

Она покачала головой и прокляла себя за откровенность. Может быть, замкнуться и его выставить? Пухлый московский придурок. Как бы он не прицепился, или заподозрит еще неладное, и что потом?..

– Зачем ты был у нас?

– Гулял.

– Гулял?

– С вашими девушками гулял, – слыша свой голос как чужой, зачем-то сказал Неверов.

Она молчала. Да, он почуял: можно над ней пошутить, будет безответна, есть ей что терять…

– Наши девушки скромные, – сказала Луиза.

– Ты?

– Что?

– Говорю: и ты?

– Я тоже. – И она отвернулась в окно, где неслись смазанные картины.

– Такие девушки сочные! Но я ни одну не захотел. А тебя я хочу. Хочу попросить об одном одолжении…

– Каком? – спросила она в стекло.

– Назови свое имя.

– Луиза. – Опять смотрела не него.

– Степан. Красивое имя? Как барабан. Сте-пан. Сте-пан. Луиза как скрипка. Луи-иза. Луи-иза. Что ты слушаешь?

Она тотчас поняла этот вопрос, знакомый всякому молодому человеку на постсоветской земле.

– Я в детстве любила «Наутилус».

– Я думал, мюзиклы любишь. «Норд-Ост»… Не обижайся. «Наутилус» клевый. Видишь там на горе-е-ее возвышается крест, – проблеял Степа. – Я знал автора песни Илью Кормильцева. Я его видел в кафе, куда он приходил читать стихи. Он умер. В Лондоне. Там ваш Закаев сидит.

– Что ты еще знаешь? – вдруг неприязненно спросила девушка.

– Знаю свой номер телефона.

Она рассмеялась. Он достал ручку и клочок бумаги из кармана и на тряском столике записал. Взяла бумажку и спрятала в юбку.

– А у тебя есть? – сказал Степа.

– Зачем?

– Хочу подарить полную коллекцию альбомов «Наутилуса».

– Не надо. Тебе понравилась Чечня?

– Очень. Я всегда мечтал у вас побывать.

– Почему у нас? У вас.

– У нас?

– Вы же воевали, чтобы мы у вас были.

– Теперь мир, – сказал Неверов глумливо. Она не ответила. – А фильмы ты любишь?

– Я один фильм смотрела хороший. «Матрица».

– Первая часть?

– Я одну смотрела.

– Там еще две части…

– Я не смотрела.

– Луиза.

– Что?

– У тебя в Москве кто?

На ее лице читалось сомнение, как ответить.

– Еду к дяде.

– А у меня квартира пустая. В центре. Кремль из окна виден. Родители на даче торчат. Целый месяц будут за городом. Они на грядках ползают. Поживи у меня.

Она зевнула, и придумала повод его отвадить:

– Извини, пожалуйста, можно я буду спать?

Степа встал, наклонился, поцеловал. Чмокнул в щеку. Луиза не была научена, как себя вести в такой ситуации. Заметив ее податливость, он тотчас сместил поцелуй. Он целовал ее в губы. Она не открывала их, но и не мешала. Он потянул поцелуй, руками сжав ее теплую голову с загнанными мыслишками, и ушел к себе. Трясло. Она так и не заснула.

– Налегке… – присвистнул Степа, протягивая руку с платформы.

Она соскочила. На плече кожаная сумочка. Пошла рядом. В Москве был день. Остановилась.

– Не потеряемся. Пока.

Неприметный пшеничный паренек встретил Луизу на выходе из вокзала. Подступил вплотную, моргнул:

– Через два дня будет машинка. Сейчас отвезем в общагу.

– Я познакомилась с русским. Мы вместе ехали. Он приглашал меня жить к себе. Дал телефон.

Пшеничный резко зажевал жвачку, которая до этого покоилась за щекой.

– Где он?

– Ушел.

– Что ты ему сказала? Кто он?

– Не знаю.

– Зачем он ездил к вам?

– Ему было интересно.

– Я говорил: надо было к тебе приставить своих. Ладно. Дай его номер, будем узнавать. Сейчас езжай со мной. Идем, тачка с той стороны проспекта. Может, правда лох? Может, так и выгодней. Он лох?

– Не знаю…

Звонок от неизвестного абонента.

– Алло! Алло! Степан!

– Я слушаю.

– Это я – Луиза! Я приняла твое предложение. Можно у тебя пожить?

«Безыскусная девочка»…

– Отлично! Запиши адрес… Метро «Кропоткинская». Там рядом памятник Энгельсу. Каменный мужик. С бородой и руки скрещены. У памятника через час.

Луиза объяснила: дядя уехал по делам и вернется через месяц. Жить одной в пустой квартире – неохота. Степу забавляло: взять к себе чеченку. Он решил расшевелить ее – загрузить книжками, фильмами и разговорами, совершить с ней «сексуальную революцию».

Они не обговаривали условия жизни – он показал ей общую кровать.

Луиза долго торчала в ванной, ждал. Она пришла в зеленых трусиках, прикрывая груди. Встала на кровать, перешагнула его тело и улеглась к стене.

Он сунул руку – она пихнула локтем.

В темноте он шептал ей нежное в волосы. Она выставила назад локоть.

– Луиза! Мы же вместе… Зачем ты так?

– Я могу уехать.

Кончик ее носа касался прохладных обоев, а в остановившемся зрачке цвел один образ. Партизан с пыльной повязкой на лбу жадно пьет из ведерка. Опрокидывает на лицо последние капли, и зеленая повязка свежеет, и оживает белая змейка надписи…

– Я буду тебе готовить, – шепнула она.

Он ушел в туалет, вернулся. Луиза сидела в гнезде постели, и глаза ее подозрительно мерцали сквозь сумрак. Ногтем она ткнула ему в белый животик:

– Ты как беременный.

Степан обиделся:

– Ну, если беременный, то на очень ранней стадии.

И опять лежали рядом, он давил ее сзади и дышал в волосы:

– Пожалуйста… Ты красивая…

– Степан! – вдруг истошно потребовала она в стену. – Прекрати!

Он замер, оглушенный.

Настало утро. Луиза была словно город Грозный. Сочетание развалин и недостоверных новостроек. Скучный город. Неверов пробовал возбудить ее гнев.

– Если бы нас оккупировали, все бы заткнулись в тряпочку, а вы герои! Вас истязают, топчут, стреляют, мы вас мучаем по праву сильного, трусливо вас мучаем, а вы снова и снова сражаетесь!

Луиза говорила, что не понимает в политике.

Смотрели ящик, дневные новости, и Луиза говорила, что завидует московской чеченке, ведущей новости. «Она устроилась в жизни».

Степа сбегал купил мяса, а еще свежие трусики и бюстгальтер и соблазняющий дар – красные каблучки. Она сделала долму. Смотрела телек, выходила на балкон, втягивала воздух и озиралась, а из дома выходить отказалась. Будто бы нагулялась в первые часы после приезда, тогда и на Красную площадь зашла. «Нестрашная», – односложно оценила площадь Луиза, но врала, площади она не видела.

У него было ощущение, что она слепая, глухая или немая, слова до нее не доходят, у нее не хватает какого-то органа чувств. Он хотел пробиться к ней. Она ему казалась даже не человеком.

Но одновременно Степа чувствовал, как в нем просыпается тяжелое влечение. В нем зашевелилась влюбленность отвергнутого – романтичная и физиологичная.

Родители звонили с дачи и спрашивали: все ли дома в порядке? Степа подтвердил.

Он доверял Луизе квартиру, где никаких богатств не хранилось. Уехал, напился, вернулся поздно.

И опять было утро. Они сидели за завтраком. Носилась оса. За окном дождик сек город, мелкой дожью колотило понурую зелень. Виднелся Кремль, от влаги темневший.

– А правда, много ваших девчонок наши солдаты… того…?

Она намазывала джем на горячий хлеб, ему и себе, и спокойно ответила:

– Не знаю…

– У вас в Грозном я видел бутылки вокруг сортиров. Пластиковые. Знаешь?

– Знаю.

– У вас зады не вытирают. Мокрыми руками копаются в задницах и всегда при себе держат бутылки с водой. А если с газированной? Щиплет, наверно, приятно? Луиз! Ты тоже так подтираешься. Да? Я заметил, ты после туалета запиралась в ванной…

– У нас есть слово «харам», – сказала она с женственным высокомерием. – Харам или грех. Для нас – харам.

Так же высокомерно мелочил летний дождик, так же женственно звенела оса, патрулируя воздух у ее смуглого лица.

– Туалетная бумага – грех? – возмутился Неверов.

– Не говори чего не знаешь.

– А метро взрывать – не харам? Я тогда за полчаса до взрыва ехал, мог бы здесь уже не сидеть.

Она уронила капельку джема на клеенку:

– Поешь…

– Ты это кому?

– Осе.

– Молодцы, да? – захихикал он. – Народ-взрывотехник… Я на «Норд-осте» был. Прикинь, какой плакат видел у людей у русских? «Чеченцам – Освенцим»… Веселая рифма?

– У тебя похмелье, – жестко сказала Луиза.

Накануне ночью он разбудил ее, пьяный. Включил канал МТV. Подпевал во все горло якобы на английском. И слепо шарил по ее телу, а она отбрыкивались. Она бы перебралась в другую комнату, но это – «родительская», видите ли ей запрещено туда идти. К счастью, он быстро вырубился. Посапывал, довольный, сипло выдыхая, будто бахвалясь. Молодой парень, никакого спорта, стыдоба. Что сегодня? День пробудет дома? Откроет книжонку, где станет читать про наркотики и разврат? Она уже поглядела ядовитые яркие книжки на его полке. Она косилась на него, и в глазах ее зрела ярость. Ярость звенела в ней звоном невесты. Луиза думала о нем, как наседка, как хохлушка. Таковы кавказские женщины, они домовиты, скоро присыхают… Но кто он ей?

«Я забываю, кто я… Скорей бы меня призвали!» – подумала, откусывая хлеб с джемом, и набила рот, и зажевала сплошную горечь.

– Слушай, я сам готов завтра взрыв сделать… – сказал Степа. – Вот только много сволочи останется. Почему не взорвать их всех? Пускай знают, что такое жизнь в ее восторгах и болезнях! Пускай вера пробуждается! Вера в несчастный случай. Весь мир один взрыв в себя вберет. Хорошо взорваться! Развеяться…

Он как бы пародировал ее любимого наставника. Рыжего учителя-партизана.

– Я ведь и так взрываюсь, – продолжал Степан, – только медленно. Жизнь прожигаю, значит – медленно взрываюсь. Развеиваюсь чуть не каждый вечер. Я бы и взорвался одним махом, а вот… нечем!

Луиза цапнула рукой возле лица, ухватила осу и стала сосредоточенно растирать между большим и указательным пальцами.

– Что ты делаешь? Она укусит.

– Уже укусила, – тонко сказала Луиза. – Но я ее убила. – Слезинки блеснули в черных глазах.

После завтрака Степан ушел. В те дни у него начинались общие дела с движением АКМ, о котором в следующей главе. Луиза осталась одна.

У нее зазвонил мобильник. В юбке. Она откликнулась с четвертого звонка, суетливо закричала:

– Алло! Алло! Алло! – словно дальше собиралась крикнуть: «Акбар», и в этом ее крике умирала курица, добрая молодая женщина, которой безжалостно отхватывали голову…

– Я поняла, – сказала она, накинула сумочку на руку и подошла к дверям квартиры. Отперла. Вышла на площадку. Прикрыла дверь. Побежала вниз по ступенькам. Стук каблучков. Степа подарил. Красные. На четвертом этаже передумала, вызвала лифт. Она выбежала из подъезда, вся – один инстинкт. Так курица бежит уже без головы.

Джип стоял плотно у подъезда. Спереди был пшеничный парень. Она вскочила на заднее сиденье.

Луиза не помнила, как они ехали. Запомнила только острый сырой ветрок, который врывался в окошко, и шум свежих городских луж – всплеск за всплеском. Джип встал. Пшеничный передал ей назад какие-то вещицы, обернутые сиреневато-красной тканью. Развернула, не сразу осознала, что ткань – это ее платок. Из горного села. Оставленный Руслану. Лазоревый. Цвета зари. Смесь хлопка и синтетики. Встреча с платком – возвращение на родину, свидание с любимым учителем – придала ей силу. Она натянула платок, завязала узел под горлом. На коленях у нее теперь лежало орудие смерти продвинутого типа – пластиковая папка и маленькие наушники.

– Папку спрячь.

Она сунула папку в юбку, под трусы. В зеркальце мигнули, одобряя, светлые глаза, вяло шевельнулись пшеничные брови. Она стала осматривать орудие. Проводок тянулся из папки, превращался в кнопку, после чего разделялся на два проводка, увенчанные черными наперстками наушников.

– На улице сунешь наушники. Раньше времени кнопку не нажми. Эх, никак без платков не могут… Чего ты? Я как чеченец говорю. Похож? А я чеченец.

Шофер протянул руку назад, открыл дверь, рука была поросшая пшеничными колосками и торчала из оранжевой футболки, рука сместилась, подтолкнула ее голову.

Вышла из джипа. Пошла не оборачиваясь. Черная юбка, розовый джемпер, лазоревый платок. Наушники волочились под ногами, по лужам… Пройдя метров пять, подтянула наушники, воткнула под платок, грязная сырость залепила уши… Сразу стало тихо. Пустая пластмасса. Звуки города были удалены. Она шла глухая, упиваясь музыкой тишины.

Она поправила платок перед свежеомытой дождем витриной. Кафе. За стеклом враги. Жуют чеченское мясо. Что не прожуют, выплевывают на блюдца.

Потянула стеклянную дверь.

– Девушка, свободных мест нет! – Рослый охранник с прыщавой лопатой морды.

Не слыша его, сделала несколько шагов и радостно закричала.

– Кровь за кровь! – Истошный крик пронзил гомон жральни.

Кто-то судорожно дернулся, откуда-то сбоку накатил смех, кто-то не расслышал и стал переспрашивать у соседа…

Луиза нажала кнопочку у себя на бедре.

– Вы разбомбили Бамут!

Она нажимала, нажимала на кнопку, но взрыв медлил.

– Вы убили Руслана, Аслана, Азиза, Мовсара! Вы убили Асет! – она вспомнила телеведущую, которую воспринимала как пленницу, чья гордость была сломана оккупантами. Луиза кричала, вспоминая, как бесстыдно мялся у нее за спиной, как теснил ее к стенке эти две ночи московский лох Степа… Степа… Пухлый женишок… Могли быть дети… Семья… Нет, лучше рыжий. Огненно-рыжий учитель.

Мозг окончательно замкнуло.

Кнопка проваливалась, но взрыва не было.

– Милиция! Вызовите милицию! – кричали люди.

А она просто кричала, сплошной крик кричала она, продавливая бракованную кнопку. Курица, мокрая курица, курицы всегда в проигрыше…

Кто-то метнулся на выход, кто-то залез под стол, кто-то подкрался. Повалили на черный кафель. Руки и ноги придавили ботинками, чтобы не шевелилась. Профиль в платке припечатала подошва. Распяли в позе неподвижности. Из наушников в уши текла тишина.

Вот если бы там играл «Наутилус». «Я ломал стекло, как шоколад в руке…» Она лежала, заткнувшись, тело затекало, а в голове крутилась одна и та же переиначенная строчка любимой группы:

– Я хочу быть собой! Я хочу быть собой! Я так хочу быть собой! И я буду собой…

– Она описалась…

– Да ладно…

– Фу, точно…

– Мокрая…

– Потекла…

– Не отпускайте. Это, может быть, маневр…

– Ага, маневр, твою мать. Зассала. Глянь, мутная какая…

– Курица мокрая… Не изгадиться бы.

– Не курица, а курва…

– Хотела курицей-гриль стать…

– Нас героями должны объявить – смертницу задержали.

– Че ты ссышь, дура? Ссы! Скоро с тобой поговорят.

– Приехали!

– Где?

– Да вон за стеклом: видишь – ментов сколько…

– А че? Расскажу своим: Мартинс в моче шахидки.

– Клево. Проводки отсырели.

– А может, энурез у ней?

Степан вернулся домой, дверь была не заперта – ага, ключ он Луизе не доверял. Короткий роман закончился. Ушла. Он поставил Бутусова. Сходил за пивом. Пил. И написал пляшущие буквы, которые потом перенесет в компьютер и будет перечитывать.

 
В твоем сверканье глаз
Девица-недотрога —
Пылающий Кавказ,
Высокая тревога.
 

Он обидчиво вспоминал, что так и не сломил гостью. Осталась верна горным пейзажам и убогому быту.

 
Но не орла размах,
А безнадега куриц —
И в низеньких домах,
И в суженности улиц.
 

«Пустое!» – думал Степан. Пустой уклад, и немолчное таинственное кудахтанье, пронизывающее все, ожесточенно дрожащее в чистом воздухе. Страх ножа и жажда пореза…