Текст книги "1993"

Автор книги: Сергей Шаргунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Она извивалась, стелилась и терлась, ставила засосы, сыпала поцелуйчиками и мела непросохшими волосами. Виктор охнул и стал ловить ее, змеей скользящую по нему Ему было горячо и щекотно, змея ускорялась, он сросся с ней, он сделался ею, он мучительно излился змеиным ядом.

Лена отдыхала, прилипнув к его груди щекой, и слышала, как четко и потерянно толкается там сердце.

Виктор подумал: “Пригрел гадюку” – и сказал, почесав ее под загривком:

– А говоришь, опыта нет. А вон какая ушлая…

Она оттолкнулась от его груди, больно цапнув ногтями. Вспыхнул зеленый свет торшера.

– Уходи!

– Откуда ты всё умеешь? – спросил он лениво.

– Один раз. Клянусь! Один раз у меня что-то было, Витя! Ты всю душу намерен из меня вынуть? Мы не в каменном веке с тобой. Мы современные люди. Ты зачем меня унижаешь? Напоил он, сделал со мной, что хотел, я ничего и не запомнила, как будто и не со мной это было. Но я же твоя и никого другого. Я же тебя, тебя, тебя люблю, пойми, а не соседа этого чертового!

– Соседа? – Виктор взлетел, поднял рубашку с пола, открыл шкаф и принялся наспех одеваться. – Соседа… А я и подумать не мог. Что ж ты в этом алкаше нашла?

– О ком ты?

– О том. – Натянув пиджак, притопывал голыми ногами. – Куда носки задевал? Соседа, говоришь? Который тебя у подъезда встречал… Жалко, я тогда его не прибил. Понятно теперь, какой твой вкус! Напоил, говоришь? Спасибо, Елена, за соперника! Хотя куда мне до него… Опередил он меня, и не догнать.

– Это другой сосед!

– Другой? – Виктор издал ликующий клич и выудил носки между шкафом и сервантом. – Другой? Они к тебе что, стаей ходят? Или все соседи твои?

– Он не из моего дома. Он по району сосед.

– Ага, скажи лучше: сосед по планете. Как у этого… у Рождественского стих. – Влез в брюки, подтянул ремень. – Врать самой не противно? Кольцо, зараза, не снимается. Не хнычь, на разводе верну в полной сохранности. – Он махнул рукой и вышел.

– Бабочку забери! – крикнула она вслед.

Хлопнула дверь в прихожей, но встать, закрыть не было сил, душили, не давали пошевелиться слезы.

Накануне свадьбы Лена взяла недельный отпуск – и поэтому оставалась дома. Утром доела со странным аппетитом праздничную еду, снова легла спать, – сквозь сон звонил телефон, – проснулась вечером, смотрела телевизор и ничего не понимала. Опять звонил телефон, наплевать… Она пыталась не думать о Викторе и всё равно тупо думала. Почему-то он рисовался ей чистым и славным, которого она была недостойна. Она мысленно говорила: я права, а он хам, но першило в горле от горького осадка, и тревожилась: как он там, не случилось ли что? А если и впрямь развод? Что скажут вокруг? Этого допускать нельзя. Зачем тогда было жениться? Неужели для чувства хватило единственной ночи? Или Витин уход так ее пришиб? Или у замужней сразу меняется ум? Снова спала, встала поздно, включила телевизор.

– Алло, – сказала вязко.

– Вы куда пропали? – Валентина звучала на подъеме. – Звоню, а эти – как испарились. Не до людей? Нарочно трубку не берете? Ну, ты скажи: всё молодцом пережила? Ничем не напугалась? Как там половинка твоя?

– Всё хорошо.

– А чего голос дохлый? Ленусик, они, мужики, всегда первое время беспокойные, им только одно и надо. Ты не смотри, что осень на улице. У вас сейчас весна. Считай, самый разлив! Потерпи, он быстро набалуется, еще полгодика, и войдет ваша жизнь в берега. И будете жить-поживать. Ты от него кувырков еще допрашиваться будешь. Я жизнь прожила, знаю, что говорю. Не отвлекаю? Может, отвлекаю от чего? Ты намекни, а то стесняться-то поздно, – и мачеха как-то сварливо, не по-доброму засмеялась.

– Ерунда.

– Ладно, драгоценная моя, веселитесь! Когда сможешь – сама звони.

Ночью Лена проснулась от громовых ударов в дверь. Заглянула в глазок и сразу открыла. Виктор, подавшись вперед, косо вошел в квартиру:

– Бабочку забыл.

Синяк под глазом, лилово-красный… Мутные глаза, волосы спутались колтунами… Он был в одной рубашке, потемневшей в подмышках, штаны на коленях изгвазданы ярко-зеленой оптимистичной краской.

Прошел в комнату, показал пальцем на кровать, точно бы уточняя для себя направление, сделал два шага и упал лицом в одеяло. Лена перевернула его тело с большим трудом, радостно шепча: “Какой ублюдок…” Он спал – безмятежно и беззвучно. Она подумала, что было бы неплохо выволочь его вон, но стала стягивать с него ботинки. Он вздрогнул, плямкнул губами и отчетливо сказал: “Бабочка”.

Управившись с раздеванием тела, села на стуле у изголовья – стеречь богатырский обморок.

Ближе к рассвету он дернулся руками и ногами, как связанный, и со звонким хрустом зевнул.

– Знаешь, где я был? – спросил, усевшись на кровати и подоткнув подушку под зад.

– И где? – с вызовом уточнила Лена.

– А я не помню! Второй раз в жизни так. В детстве с Генкой-одноклассником первача выпили. И память потерял… Запомнил только журавлей в зеленом небе и анекдот, который мне Генка рассказывал. Неприличный. Сейчас та же история. Помню, с женщиной какой-то в метро познакомился, трезвый еще, к ней поехали, сели пить… И дальше полный провал. Один просвет: электричество горит, а на стене ковер, и на ковре ее красном – белый олень.

– Зачем ты мне это говоришь? – глаза Лены расширились и налились чернотой.

– Мы теперь квиты, всё поняла? И говорю, чтоб знала: я всегда правду говорю, так воспитали. Дома не разговаривали со мной, пока правду не скажу. Не одной тебе, Лена, гулять, всё поняла? А не нравится – можем разбежаться. Ушел от тебя и сразу загадал: сейчас же загуляю. И, видно, какой-то дух меня вел: на “Парке культуры” входит одна, на меня зырк-зырк, я ей: “Здрасьте” – ну и к ней поехали… Как я от бабы той ушел, с кем подрался, как сюда добрался – ничего не помню. Хорошо, что в вытрезвитель не загремел!

“Пошел отсюда”, – хотела сказать Лена, но спросила жалобно:

– Ты больше не будешь?

– А ты? Думаешь, я тебе поверю? А ты мне? На слово? Справедливость-то не полная! Ты у меня первая, а я у тебя… Одной тебе знать, какой!

– Но я тебе не изменяла! – Лена вдруг ощутила отчаяние, точно бы попала в страшную сказку и торгуется на дьявольском базаре у прилавка с отрезанными головами.

– И где мы будем жить?

– Здесь, где и собирались.

– Здесь? – протянул Виктор. – Чтоб ходить и не знать, кто мне рога наставил? Этот в очереди, за спиной ухмыляется, этот в лифте едет, в потолок глядит, или вон тот – закурить спросил. Кто из них сосед? Может, все они – сосед? Или один – сосед, а остальные его дружки? И ходи по району вашему оплеванный…

“Зачем я тебя терплю? – подумала Лена. – Рискнул бы ты так со мной поговорить, пока сватался”.

– Пора! Спасибо этому дому – пойдем к другому!

– Какому другому? – уточнила с ревнивой резвостью. – В общагу?

– Почем я знаю? – влажно выпятил нижнюю губу, отсылая к некой непреодолимой силе. – Пора!

– В чем ты пойдешь? В этом? – Лена показала на кучу одежды, сваленной в углу. – Я тебя в таком виде никуда не пущу!

– Пить есть?

Она бросилась на кухню, вернулась с чашкой воды.

Влил в себя залпом, лязгая зубами о край. Затем опять уснул. Она достала два таза, замочила по отдельности рубаху и брюки и прикорнула возле мужа.

Пробудилась от того, что рядом пусто. Спросонья подумала раздраженно: “Хочет уходить – пускай тогда навсегда”. Виктор на кухне открыл воду, загремел чайником, зачиркал спичками. “Возьму и прогоню, хоть в мокрой одежде, хоть голым, пусть еще только скажет мне что-нибудь”. Крикнула:

– Потише нельзя?

У чайника воинственно зазвенела крышка. Виктор показался в комнате, моргая и прикрывая руками трусы:

– Разбудил? Прости. Ты спать будешь, нет? Можно с тобой поговорить? Нет? – И не дожидаясь ответа: – Лен, ты знаешь, я пить не люблю. Но бывают срывы. Я обдумал… Не спал, пока ты спала. Ты спала, смотрел на тебя и залюбовался… Ты прости, ежик. Обожаю я тебя, Лен. Трезво посудить: я – дубина. Ты мне что, может, какой этой назвалась… этой… нетронутой? Сам придумал! Да. Сам себя обманул, сам на себя разозлился. Пьянка виновата. Не допил, поэтому и ушел – добирать свое. А что тебя обвинял – это повод был для запоя дальнейшего. Ты добрая – меня снова приняла, в грязи, в состоянии скотины. Прости, мой свет. Всё, бью по тормозам. Ни пива, ни вина. О водке даже вспоминать не буду.

Лена внимала ему молча.

– Давай то, что было, проедем, как будто не заметили. Я тебе всегда верен был и буду. Кроме тебя, меня никто не колышет.

– Ты бы еще в дом ее привел! – грудным голосом выдохнула она.

– Не было никого. Пошутил я. В общаге с нашими пьянчугами кирял. Драка была – правда, но женщин не было. Ох, всё, всё! Ни пива, ни вина. Ежик, можно я тебя поцелую?

– Ремнем бы тебя, – прошептала Лена, глядя сквозь прищур сомнения, ощущая себя повзрослевшей. – Стой! – Она распахнула глаза, вглядываясь в его дрожащие руки, сцепленные ниже пояса. – А где кольцо?

– Кольцо?

– Где кольцо?

– Не помню… – Виктор взвил правую руку и усердно зажестикулировал. – Потерял. Ежик, я не дарил… никому… Я не выбрасывал… Я новое куплю!

Они повздорили в тот же вечер: у Виктора поднялся жар, он кашлял, но не хотел лежать и утверждал, что градусник завышает температуру.

– Взять для тебя другой?

– Откуда?

– От верблюда, – и тотчас осеклась, поймав его подозрительный взгляд.

Предсказание о соседях сбылось в точности. Закурить спросил у подъезда тот самый мужичок с третьего этажа, после стычки с Виктором неисправимо похожий на китайца. “Не курю, – отчеканил Виктор – и не пью”. Костя встретился им сначала в очереди (стояли за бананами, ухмылялся позади), через день столкнулись в лифте; с ним была его собака, которая, задыхаясь и трепеща языком, стала упоенно обнюхивать Ленин живот. Лена была готова провалиться в шахту вместе с лифтом и с ними всеми, но Костя подтянул овчарку за ошейник, блуждая по сторонам круглыми глазами, а Виктор хмуро смотрел в стенку, где чернела надпись “ABBA”.

Четыре месяца спустя она снова попала в лифт с Костей; он был без собаки, она без Виктора. Скосил глаза на ее явно пополневшую талию, и черные усы, казалось, шевельнула насмешка. “Соль в глаза, соль в глаза, – подумала Лена суеверно. – Так и живи с усачом над головой. Родится ребенок, вырастет, пойдет в школу, а физруком будет этот, что ли?” Последнее время она вспоминала о соседе с сильной неприязнью.

Между тем и Валентина огорчила. Пришла в гости и заботливо спросила (будто бы Лена не предупреждала):

– Как у тебя, Виктор, с соседями, контакт налаживается? Не надо бирюками жить! Сверху мужчина есть знакомый, да, Леночка? А борщ без мяса – это неправиль…

– Но, – перебил Виктор хрипло, – мы бы очень хотели переехать.

– Куда? – По лицу Валентины скользнула бдительность. – Это правда?

Виктор барабанил толстыми пальцами по столу: безымянный был вновь окольцован.

– Правда, правда, – закивала Лена. – Очень надо. В другой район. У тебя же в управлении связи.

– Управление занимается архитектурой, но никак не расселением, – важно пояснила Валентина. – Единственное, что я слышала: есть вариант за городом. Но вам же Москва нужна?

– На воздухе ребенку лучше! – выпалил Виктор. – Да и я о природе мечтаю!

– Один дипломат по Ярославской дороге продает свой дом. Со всеми удобствами. С ним общается дядя Лева, ты его знаешь, Ленусик, мой друг из Хотькова. И эти края ты хорошо знаешь – мои родные. К Тишкову я тебя с детства приучила. У дипломата дом в тех местах – то ли “Правда”, то ли “Зеленоградская”. До Москвы добираться несложно. Узнать?

– Узнайте, – грозно сказал Виктор, заинтересованно глядя в борщ, словно обнаружив там сцены измен и отмщения.

– Узнай, – сказала Лена растерянно.

Место называлось “Платформа 43 км”. Они переехали туда – обменяв Ленину однокомнатную квартиру на двухэтажный финский домик дипломата – в августе семьдесят восьмого с грудной Танечкой.

Глава 8

Таня с самого детства слышала, как родители попрекают друг друга.

Дальнее расстояние до Москвы, оборвавшийся провод, ржавая вода, шум газового отопления, скудость в магазине, опасный гололед и непролазная грязь, грохот поездов, хулиганы в школе – всё выводило их на обоюдные упреки.

– До станции топай. До города час в электричке стой. Назад еду – силы на нуле, – жаловался Виктор.

– Сам такое устроил, ревнивец, – ехидно замечала Лена.

– Надо замуж нормальной выходить…

– Если что не нравится, еще время есть – ищи себе нормальную. Может, в той же Москве и найдешь.

Некоторые обстоятельства, к которым отсылали родители, были для Тани загадочны, и отец, и мать темнили в ответ на ее расспросы, но главное – она сама тоже была недовольна. Таня винила родителей, не зная, кого винить больше: “Надо же, в Москве жили. От Москвы добровольно отказались”. Винить больше следовало отца, ведь он, как говорила мама, “переправу сюда навязал”, но хотелось почему-то больше винить мать, да и основания были: ведь она согласилась и это ее любимая мачеха предложила дом.

Иногда Виктор нахваливал их житье.

– Другие деньги большие за такое платят. Сидим среди лесов. Да и дом просторный, свой. В Москве дети задыхаются, а наша цветет!

– Не цветет, а киснет, – опровергала Лена.

– Станция близко, и вообще-то ходьба полезна, у нас все удобства есть, плюс природа. Иногда чудится: в свое детство вернулся… – благодушно настаивал он.

– Чудится ему… А мне каково! Знала бы, за кого иду… Лишил меня балета.

– В Москву на работу ездишь, вот и на балет езжай отдельно.

– Спасибо, научил! Что бы я без тебя делала? Ребенка бросить, отдых отменить и на электричке в театр, чтобы ночью потом обратно переться?

Когда Таня была маленькой, она брала сторону Сорок третьего. Зимой папа иногда отправлялся с ней в лес за железной дорогой, они брели, утопая меж поваленных елей, и он говорил: “Его проделки”. – “Чьи?” – “Не кричи!” Выходили к огромному сугробу, и отец прикладывал палец к губам: “Тише, не разбуди. Ты знаешь, кто там?” – “Кто?” – Таня переходила на сипящий шепот. “Это он спит”. – “Медведь”, – догадавшись, замирала. Но однажды весной, подросшая, она с подругой Ритой зашла в тот лес, обещая показать медведя – “Папа его видел”, – без ошибки пролезла сквозь талые завалы и нашла нужную поляну, но вместо голодного рыка их встретила куча веток, мокро блестевших из-под расползавшегося снега, поверх чернела автомобильная шина.

Той весной было такое таяние снегов, что в низине между их улицей и железной дорогой возникла настоящая река; запах ее, дикий и живой, вызывал радостное беспокойство. Ходили вдоль реки, и папа обещал сколотить плот, а ночью разбудить Таню и сплавать вместе: светя фонарем и отталкиваясь багром. Ночь она проспала и утром, плача, вбежала к родителям: “Где плот?” – “Какой плот? Тебе приснилось?” – сказала мама, что было особенно обидно, а папа жалко отшутился: “Его съела акула”.

Летом он водил ее в другой лес – в километре от дома, на окраине поселка. Вдали жужжало Ярославское шоссе. “Это страшная огромная муха, веришь или нет?” Таня мотала головой с рыжеватыми косицами: в муху она никогда бы не поверила. Тогда он показывал следы на дороге, вероятно, козьи, и таинственно нараспев произносил: “А это кабан, на кабана поставим капкан!” Он мастерил на месте нехитрую ловушку из ржавых гаек и ввинчивал в болотистую почву, однако охота была обманна. Убедившись в сплошном вранье (которое она списывала с отца на окрестную местность), Таня решила, что в Москве (где она бывала мало – по два раза на елках и балете, по разу на спектакле и в цирке и еще несколько раз у мамы на работе и в гостях у бабы Вали) жилось бы несравненно лучше, поэтому лет с восьми при родительских спорах всегда брала сторону Москвы.

Переехав за город, Лена уволилась из Министерства обороны и через несколько лет, когда Таня встала на ноги, устроилась работать в аварийку – сидеть на телефоне и принимать вызовы. Виктор проработал в ФИАНе еще несколько лет. Перешел в Московский электронный институт, на заочное, получил диплом.

Из лаборатории он вынес одно главное воспоминание, наплывавшее вечерами: обмакнул палец в красную краску и оставил отпечаток на Луне. Вернее, на детали, которая потом была вмонтирована в луноход на заводе Лавочкина и отправлена на Луну. Если точнее, это была коробка, соединенная с рентгеновским телескопом, предназначенным для поиска лучей, исходящих от невидимых глазу звезд – квазаров. Луноход походил и умер, а отпечаток Брянцева навсегда остался в небесах.

Бывало, в стылых сумерках выходили на двор: Таня хватала варежками и разбрасывала ускользавший сухой снег, отец, взяв лопату, расчищал дорожку до стеклянного сверкания.

– Ух ты какая, – говорил он, запрокинув голову в шапке-ушанке. – Яркая какая, всю насквозь видать… Мороз потому что… Далекая, высокая, а всё же я дотянулся…

Таня смотрела вверх и думала, что смутные пятна на Луне – это отпечатки папиных пальцев. При другой погоде Луна целиком бывала как слабый отпечаток пальца.

Виктор не только оборудовал летний домик под мастерскую, где грохотал и звенел инструментами, взвивая красноватую пыль (точил косы, собирал велосипеды, выпиливал дверные ручки из дерева), но и у себя наверху держал множество железяк и две станции: он заделался радиолюбителем и шарил по эфиру. Он не терпел, когда к нему входили в комнату, и запрещал Лене у себя убирать. Как-то за несколько вдохновенных часов изготовил длинную трубу-телескоп, спаяв вместе железные банки из-под горошка и кукурузы.

– Жестянщик. Буду тебя жестянщиком звать, – язвила жена. – Выкинь скорей свои жестянки. А то увидит кто, подумает: сумасшедший в доме живет.

– Я для Тани старался. Звезды ей показывать буду. Тебе-то, темная душа, ничего не интересно.

Но на звезды он смотрел в одиночестве и берег трубу свято, как и книжки по астрономии, которые закрывал в стальной толстый сейф. Только раза три в радушном настроении и при должной погоде он давал дочке заглянуть в телескоп из своего окна, но тут же отнимал, приникал сам, что-то крутил, сбивчиво пытался объяснить, махал руками и, свирепея, отсылал вниз. Лене он звезды даже не предлагал, да она и не просила.

После ФИАНа Виктор, искавший, где бы заработать побольше, устроился в почтовый ящик 2929: он мастерил приборы для наведения. Наводить можно было всё что угодно: корабль, самолет, ракету, снаряд. Об этой работе рассказывал неохотно. Однажды с напарником они сочинили интегратор тока для боевой ракеты – полгода паяли, и наконец получился прибор размером с два их кулака. А потом ракета пролетела от Плесецка до Камчатки и волшебно попала в круг радиусом один метр. Виктору и его напарнику выдали премии и грамоты.

Несколько раз накануне главных праздников директор, академик Пилюгин, легенда, жилистый старик с кусачим и одновременно сердобольным взглядом, обходил институт, где всюду его по заведенному обычаю встречали столы с водкой и закуской. Академик каждому пожимал руку и с каждым чокался, просвечивая острым взором.

В этом 2929 Виктор продержался всего год – какое-то внутреннее беспокойство заставляло его менять работы вопреки благоволению начальства. Он перешел в КБ “Полюс”, где конструировали лазерные гироскопы, – учреждение с пятью тысячами сотрудников. Трудился в огромной стеклянной лаборатории на десятом этаже.

Настоящие скандалы у Брянцевых случались по праздникам или просто выходным, поскольку Виктор разрешал себе выпить и увлекался. Как-то седьмого ноября, опрокинув пятую рюмку самогона и спев несколько положенных песен, он обмахнулся красной открыткой и, сминая ее, перечитал вслух:

– “Жизнь моя идет серпантином, может, с новым человеком, наконец, и наладится. Плохо, нет детей. За тебя я рада очень и очень: что жена есть и дочка. Некоторые женщины локти кусают, когда им про тебя говорю. Оля Рукавишникова особенно, но и Тамара тоже покусывает. А так, с большим народным праздником всю вашу семью”.

Небрежно бросил открытку, и глянцевым краем она прилипла к сливочному маслу.

– Видала, чего Изка пишет?

– Чего? – недовольно переспросила Лена.

– Скучают по мне наши. Рукавишникова локти кусает – думаешь, так просто написано? Намек. Изка знает: эта Ольга бешеной была, так от меня сатанела, аж кусалась.

– С чем тебя и поздравляю.

– Думаешь, заливаю? Ты у Изки спроси, позвони ей. По мне девчата выли. Каждый вечер ко меня новая ходила. Ха-ха-ха!

– Ты бы при дочке постыдился… Кого агитируешь, не пойму. Интересно, что ли, из года в год болтовню твою слушать, каким ты мне достался тертым калачом? Да хоть тыща их у тебя была, и что дальше? У меня с этим днем, если хочешь знать, тоже кое-что связано.

– И что?

– А ты догадайся!

– Скажи…

– Выпила хорошенько.

– И что?

– А то!

– Пойду-ка я, пойду-ка! Пойду-ка, поброжу… – сосредоточенно забормотал Виктор, покинул стол, ринулся в прихожую.

– Ты куда, папуля? – Таня не знала, откуда взялось в ней пронзительное и горемычное “папуля”.

Он твердо и равнодушно отстранил ее, как помеху. Влез в сапоги и пальто и ушел.

Он вернулся только через три дня – как потом оказалось, жил у своего приятеля местного газовщика Миши Филимонова, от него и ездил в Москву. Лена сначала забеспокоилась, отправилась на почту в Зеленоградский поселок, по-местному – в Зеленку, позвонила в Витин институт и узнала, что на работу он вышел.

– Может, и есть у него кто. У кого-то же он застрял, наверно, – рассуждала она с приятельницей, местной учительницей английского Идой по фамилии Холодец. – И дочку не жалеет. Такая она у меня ранимая. Молчит, молчит, а я же вижу: переживает, всё близко к сердцу принимает.

Таня стояла под окном и слышала их разговор.

– Лена, недостоин он вас, – говорила Холодец проворно. – Уж какой он там ученый, не мне судить. Но как ни зайдешь, всё время лежит, в трусах семейных и с газеткой. Странный человек, мне лично непонятный. Я его всегда про себя называла: ватный богатырь. Или просто: ватный. И многие так его прозвали, с моей подачи: ватный. Дружеский шарж, так сказать. Раньше вам не говорила, теперь можно. “Как там ватный? Это кто, ватный пошел? Ватный опять напился”.

– Ватный? – Лена нервно рассмеялась и вдруг обиженно возразила: – Ну, не такой уж он ватный. У него и мышцы есть.

Таня отступила от дома, чтобы не слышать, злые слезы стояли в глазах.

Отец вернулся воскресным днем; он незаметно проник в гостиную и улыбнулся по-клоунски беззащитно: “Птичка прилетела”. Мать наскочила на него, загремела голосом и посудой, а Таню между вскриками отослала к Иде – сообщить пароль: “Птичка прилетела”. Таня брела по улицам наперекор холодному ветру, и скорбь ломила ее восьмилетнее сердечко.

– Хэллоу! Вот ду ю вонт? – Холодец встретила ее в саду, где снимала белье с веревок.

– Мама просила вам передать: птичка прилетела, – сказала Таня и постаралась сделать лицо наивным.

– Сэй ит ин иглиш, плиз!

Таня отвернулась и побежала.

Она заметила: в будничной перебранке родителей была некая ласковость.

– Съел ты мою молодость и лежишь, как сытый кот! Угораздило же меня… Юна была, трепу твоему поверила. Сейчас бы с генералом жила, горя не знала. Правильно умные люди говорили: надо за москвича замуж, а не за это чудище лесное.

– Если бы не твое брюхо, я бы с тобой дальше жил, что ли? – спрашивал отец с суровым восторгом.

– То же самое могу заявить, товарищ.

Они не сильно стеснялись Тани, довольные собой, ища, куда бы уколоть друг дружку, и после каждого меткого укола взвизгивали смешливо и с наслаждением. Склочничая, они были сосредоточены друг на друге, словно всё никак не могли разобраться в чем-то очень важном, что, возможно, навсегда бы их примирило.

Обычно тон задавала Лена. Трудились однажды в огороде. Таня полола укроп и петрушку, отец вскапывал грядку, мать поливала огурцы и кабачки, приговаривая:

– Надо яблоню спилить! Видишь, от нее тень какая! Поэтому ничего и не растет как следует! Не хочешь пилить? Так и скажи!

– Ты просто яблочный пирог делать не хочешь, вот и придумала дерево загубить, – не растерялся Виктор.

Замолчали. Прошло минут пять, и вдруг – истошный и жуткий вопль:

– Что ты уставилась? Смотрит и смотрит! Приятно, что ли, копать, когда на тебя смотрят?

– Затухни! – отозвалась Лена.

Таня засмеялась, но смех ее даже не услышали. Ей было обидно: у Риты родители скандалили втихаря, хоть в основном и матюгами, а когда Рита спряталась как-то за штору и, не выдержав, засмеялась, вытащили ее и надавали по губам, как будто это она материлась. А Танины родители словно бы разгребали ежедневный бытовой сор: ветошь, газеты, крошки, пыльные комья, сломанные карандаши, – пытаясь добраться до утерянной стародавней вещицы, которая таилась где-то на самом дне и мерцала спасительным золотом. Но сор всё равно накапливался, и поводы для пререканий – тоже.

Виктор не переставал подозревать жену в неверности.

– Кем это от тебя пахнет? – спросил он настороженно однажды поутру, когда она, серолицая, пришла с ночной смены.

– Пахнет? Чем?

– Не чем, а кем, – поправил он с усмешкой самодура. – Электриком или слесарем?

– Хватит идиотничать! – взорвалась Лена. Когда она не могла сразу найти, что сказать, то громко бросала лозунг возмущения: “Хватит идиотничать!”

Виктор знал всю ее бригаду по именам и характерам и несколько раз наведывался в аварийку неожиданно, оставив маленькую Таню у Ритиных родителей. Возможно, в девяносто первом он бросил “Полюс” и перешел работать в аварийку не столько из-за общего краха и пропавших госзаказов, сколько из-за накопившейся ревности. Теперь они делили домашнее время гораздо чаще, но и чаще ругались.

Домашние дрязги не наделили Таню изломами, но сделали ее несколько отстраненной и скрытной.

До школы она ходила в детский сад и была ужасно привязана к воспитательнице по имени Алевтина, носившей толстую восковую косу и на новогоднем празднике изображавшей Снегурочку. На том празднике Таня узнала, что Деда Мороза не бывает, это просто повар нацепил ватную бороду, колпак и шубу, зато Снегурочка – вот, кружится, всамделишная, и имя ей тетя Алевтина. Дети тосковали, капризничали, не ели, но Таня вела себя примерно и мечтала, чтобы однажды ее забыли забрать и сад стал бы ей родным домом, а Снегурочка непрестанно была бы при ней. Но когда Алевтина уволилась, детский сад потерял для Тани всякую привлекательность.

Пойдя в школу, она стала смотреть на родителей с возраставшим недоумением. Они спорили, как поступить с курицей – тушить или жарить, или чем извести колорадского жука – березовым дегтем или отваром лопуха и болиголова, а в книгах открывался, всё ярче проступая с каждым днем, мир странствий и приключений, дружбы, любви, сражений, побед, красавиц и героев.

В хрестоматии была история про немцев, вошедших в поселок. Они повесили старенького директора перед школой, и ребята стали им мстить – прокалывали колеса, сыпали песок в бензобак, одна девочка, сговорившись с партизанами, пронесла бомбу в бельевой корзине и взорвала главного фрица. Таня не спрашивала себя: могла бы она так? Ей нравились родители девочки: отец, не успевший призваться на фронт, подался в партизаны, мать кормила и осведомляла их. А ее папа с мамой, что они будут делать, если красный флаг сорвут с поссовета и гипсовую голову Ленина разобьют, а по Сорок третьему застрекочут мотоциклисты во вражеских шлемах? Наверное, жить по-старому: мама варить варенье из терновника, отец то и дело гнать самогон, складируя его в трехлитровых банках в подвале вместо бомб.

Как-то вечером, когда смотрели программу “Время”, Таня спросила робко:

– А на нас Америка может напасть?

– Запросто, – папа зевнул.

– Никогда! – тут же сказала мама. – Мы сильные, они нас боятся. Не думай о всякой глупости, Танюш. Ведь только что показывали: разоружение началось.

– Нет, а вдруг они ракету пустят? В школе говорили: тогда мы тоже пустим, и весь мир сгорит… Или танками поедут, на самолетах полетят. И нас завоюют.

– Скорей бы! – снова зевнул папа.

– Ты что при ребенке несешь? Хочешь, чтобы она за тобой везде повторяла? Запрись, слушай свой транзистор поганый у себя наверху и помалкивай.

– Ты девочка разумная, язычок на замке, лишнего не сболтнешь. Ты думаешь, всё так плохо в Америке? – Папа оглядел Таню внимательно, как будто она Америка. – Там и одежда, и еда, там много чего. Помоложе был, еще верил брехне, теперь не верю.

Таня не вняла словам отца, она больше полагалась на школу, но вывод сделала: если завтра война, родители вредить врагу не станут – в хрестоматии был один плохой человек, скрытый белогвардеец, бивший сапогом собак. Когда пришли немцы, его поставили главой поселка. Ей не хотелось бы думать, что папа такой.

На переменке она не играла со всеми во вкладыши, но чаще садилась на подоконник с книгой. Она читала “Последнего из могикан”, “Детей капитана Гранта”, “Остров сокровищ”, всюду ставя себя на место самой прелестной, нежной и гордой барышни.

– А вы любите друг друга? – спросила она как-то.

– Очень! – сказал отец громко, и было похоже, что с издевкой.

– Мы тебя любим, – нашлась Лена.

Тане так нравилось читать, что к некоторым остросюжетным сценам книг она рисовала иллюстрации в тетради. Некоторые книги она додумывала, в голове сочиняя продолжение.

В пятом классе им дали задание – написать сочинение “Моя малая родина”.

“Я родилась в Москве, но вскоре после рождения родители переехали жить сюда. Моя малая родина – это наша «Платформа 43 км». Наш поселок в старинные времена назывался Горелая Роща. Теперь мы входим в состав поселка Зеленоградский и вроде бы нас нет. Но я знаю и считаю: мы есть! Мы – это поселок Сорок третий километр, пускай мы без имени на карте. У нас домов около пятисот. Асфальтом покрыта улица Центральная. Многие улицы называются именами писателей: Михаила Юрьевича Лермонтова, Льва Николаевича Толстого, Алексея Николаевича Толстого, Владимира Владимировича Маяковского, Ивана Андреевича Крылова, Николая Алексеевича Некрасова. По всем улицам я ездила на велосипеде и ходила очень много раз, на каждой со мной бывало что-то, что хранит память. У нас есть магазин и два пруда. В одном много тины, другой еще хуже: он скоро пересохнет. Но раньше до школы я купалась в обоих прудах! Еще у нас зеленеет широкое поле. На поле я иногда помогаю пасти двух коров – Дуню и Звездочку – Марии Никитичне Деменюк. Это очень добрая старушка. Ее муж воевал и пришел с войны на костылях. Он уже умер. Ее сын воевал в Афганистане и пришел живой. Это Мария Никитична рассказала мне, что наш поселок назывался Горелая Роща. Но почему, она мне не сказала. Еще она рассказала, что во время войны нас бомбили. В нашем поселке есть два больших леса и прекрасный воздух. Много сирени, жасмина и яблонь. Мы с папой и мамой живем у железной дороги, и иногда поезда шумят. Но мы привыкли. У нас спокойно. Хорошо у нас! Благодать какая! Если бы Дед Мороз был, я бы загадала желание. Я хочу, чтобы у нас была река. А если бы в реке я поймала золотую рыбку, я бы загадала второе желание. Я хочу, чтобы у нас был театр с балетом”.