Текст книги "Эхо"

Автор книги: Сергей Матвеев

Соавторы: Ирма Денисова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Ирма Денисова, Сергей Матвеев
Эхо

Рисунки Е. Стерлиговой

Легкая рябь пробегала по высвеченным солнцем голубым шторам. Солнечные блики мерцали на стене, скользили по лицу женщины. Казалось, еще миг – и портрет оживет: дрогнут полные бархатистые губы, застенчивая улыбка превратится в открытый радостный смех.

«Обычное лицо. На улице встретишь сотни таких. Но почему, когда всматриваешься, душа очищается, приходят покой и ясность?..»

Последнее время Гертэна неодолимо, особенно ближе к вечеру, тянуло сесть в кресло и смотреть на одну из картин его маленькой коллекции. Картин было четыре. Только четыре.

Первую нашел давно, когда работал на строительстве в Сибири. Тогда поразило, что небольшой кусок холста, обнаруженный в земле среди истлевших остатков древнего поселения, уцелел, сохранил прочность. Смыв грязь, Гертэн увидел портрет девушки. Этой самой, с бархатистыми губами, с русыми от висков падающими косами. Краски яркие, не тронутые временем… Гертэн заподозрил было, что кто-нибудь из строителей подшутил над ним. Но радиоактивный анализ показал, что картина относится к первому веку. И тогда Гертэн сменил специальность. Уехал в город, занялся археологией и теорией живописи.

Годы ушли, пока он разыскал еще три картины. У всех одинаковый размер: двадцать пять на тридцать сантиметров, и краски не тронуты временем. На обратной стороне всех полотен удалось восстановить полоски орнамента, сделанного растительным соком. Один орнамент – копия другого. Гертэн предположил, что это подпись художника. Оказалось, лишь одна картина – портрет ребенка – создана, как и первая, в начале эры, а две другие – тремя столетиями позже. ЭВМ сообщила: орнамент, скорее всего, – неизвестная письменность; он ритмичен, возможно, это заклинание; расшифровать нельзя – мало информации.

Все же Гертэну удалось коснуться потаенного. Чуть-чуть. Словно на миг заглянул в приоткрытую дверь. Четырежды. В разное время. И теперь обрывки увиденного влекли за собою различные догадки, домыслы. Но днем. Вечерами он просто садился в кресло и смотрел на одну из картин.

Он знал, что полотна нетленны, но прятал их за занавесью, как святыню. Пусть, думал, каждая встреча будет праздником. Сегодня открыл портрет светлокосой девушки.

Чувство покоя, света приходило не сразу. Вначале скользили привычные мысли. Вспомнилось, как обрадовался, узнав о новом приборе, по портрету воссоздававшем объемный облик человека во весь рост, Гертэн вместе с автором прибора просмотрел все четыре полотна. Люди с древних холстов казались совершенными…

Солнечные отблески, смягченные голубыми шторами, дрожат на узком лице. Тяжелые губы чуть улыбаются, чувственно, призывно, а взгляд, детский, целомудренный, очищает душу. Животворная сила таилась в каждом из древних полотен. Созерцание любого из них постепенно отрешало Гертэна от забот, от неистовой скачки от одного «надо» к другому, к третьему, и вскоре он ощущал себя легким и бодрым, словно ему вновь двадцать лет и он только что проснулся ранним безоблачным утром, а не провел день в напряженной работе. Так уносит иногда далеко-далеко, а потом будто снова рождает на свет прекрасная музыка…

Громкая, победная мелодия. Гертэн вздрогнул. «Равель. Болеро. Кто-то из друзей…» Задернул портрет, накинул легкий шелковый халат и нажал кнопку.

И сразу угол комнаты будто отгородило матовое стекло. На нем, как на льду под солнцем, появились проталинки. Наконец перегородка растаяла, и перед Гертэном возникла комната, заставленная аппаратурой. Сквозь окна чернело небо, усеянное звездами. На пороге, у черты, где ковер переходил в пластиковый пол другой комнаты, стоял младший брат Гертэна. Копна бронзовых волос. Насмешливый взгляд. Смуглое лицо, узкобедрый и длинноногий, как греческий бог… Гертэн, застеснявшись своей тучности, сильней затянул пояс халата.

Ив поздоровался и, как всегда, торопливо, радостно засыпал брата новостями. Все же Гертэн понял, что Ив вернулся из космического исследовательского рейса и отдыхает. Отдых, как всегда, оригинальный: Ив кружит около Земли на спутнике – сам вызвался исправить метеорологическую аппаратуру.

Дальше выяснилось, что Ив по обыкновению совмещает несколько дел сразу. Помимо всего, он еще и пытается разобраться, почему их космический рейс кончился неудачей.

– Хоть ты, Гер, обычно ничего вокруг не замечаешь, но, думаю, слышал, что гуманоиды – понимаешь, гуманоиды, это же такая редкость в космосе! – отказали нам в контакте?

Гертэн слышал об этом.

А Ив уже возбужденно топтался между приборами и рассказывал, как их корабль встретил планету, похожую на Землю. На ней обнаружили цивилизацию. В таких случаях космическое уложение предписывает вывести корабль на постоянную орбиту и связаться с аборигенами. Как ни странно, это легко удалось сделать с помощью обычной радиосвязи на длинных волнах. ЭВМ-лингвист освоил местный язык. Командир попросил разрешения на посадку. Ответ изумил всех. В переводе он звучал так: «Пусть каждый член экипажа опишет словами, нарисует или еще каким-нибудь способом изобразит самую прекрасную женщину на корабле. Через сутки ждем капсулу с материалами». Далее следовали координаты места, куда нужно было сбросить капсулу.

– У них еще нет телевидения! – горячился Ив. – Мы предложили вместо капсулы опустить телеголограф. По нему показать каждого из нас. Персонально! Объемно! Они отключили радиосвязь.

Космонавты огорчались недолго. После споров, кто на борту из женщин прекраснейшая, большинство голосов получила врач Нитана.

За два часа до отправки капсулы в гостиной гремел хохот. Математик сделал чертеж: Нитана, размером один к пяти, фронтальный вид, боковой разрез, вид сверху. Один из отвергнутых поклонников написал сонет, сравнив Нитану с коварной, все замораживающей статуей. Психолог Инга показала дружеский шарж.

– А я сочинил частушку! – гордо объявил Ив. – Обобщил все коротко и ясно. Недаром я ассоциатор!

– То есть – дилетант? – уточнил Гертэн.

– Поздравляю, Гер: первая шутка! Но ты прав, наше время снова возвысило дилетантов. Без меня узким специалистам на борту и договориться было бы трудно. Они друг для друга инопланетяне! Нужен свежий взгляд, ум обобщающий, не окостеневший в парадигме, не утонувший в профессиональных деталях, терминах. Отсюда постановление космического совета: ни одного рейса без ассоциатора на борту! Вот и я, братец, сгодился…

– Капсулу отправили? – спросил Гертэн.

– Конечно! А сверху положили объемную фотографию Нитаны. И еще указание – какую кнопку нажать, чтобы вернуть капсулу на корабль. Прошли сутки. Капсула не возвращается. Приемник молчит. Стали подбадривать друг друга: гуманоиды, мол, скисли от смеха и прочее. Потом не на шутку встревожились. Наконец капсула вернулась. В ней картина…

– Какая картина?! – встрепенулся Гертэн.

– А-а, пустяк! Нарисован обломок полуистлевшей ветки. Видно, местный юмор. Не в ней суть. Кроме картины – записка! ЭВМ перевела: «Испытания не выдержали. Мы вынуждены прервать связь. Картина – наш дар Земле. Если разгадаете, будем счастливы встретить братьев и сестер. Прощайте». Мы стали вызывать их. по радио. Не ответили!

– Почему-у? – протянул Гертэн.

– Все на Земле, кроме моего старшего брата, сейчас ломают над этим голову] – насмешливо произнес Ив.

– Гипотезы? – Гертэн натянул на массивные колени попу халата.

– Тысячи!

– А отбросив нелепицы?

– Немного. Первая: что-то в нашем физическом облике напугало их. Вторая…

– Подожди! Если бы внешность Нитаны совпала по каким-то приметам с обликом местного антихриста, вас не назвали бы братьями!

– Логично, Гер. Нехватку юмора ты восполняешь догадливостью…

– Расскажи о картине, – попросил Гертэн. – Они ведь намекнули, что разгадка в ней.

– Ты стал еще обидчивей, Гер! Вон и одышка усилилась. Успокойся! – Ив укоризненно покачал головой. – А картина, думаю, пустой номер. Мы ее оглядели, ощупали, обнюхали! И сами, и приборами! Нитана сказала, что в детстве собирала «одухотворенные» ветки и корни, и эта ветка напоминает ей гусеницу. А я реалист. Никаких иллюзий – сухая ветка, и все! Кстати, была гипотеза: пожухлая ветка – знак неблагополучия на планете. Например, там множится зловредный вирус. Даже объявились спасатели-добровольцы неизвестно от чего. Пробирки-то с вирусом нет! Не знак это вовсе!

– Фотография есть? – спросил Гертэн. – Самому бы посмотреть…

– Фотографии нет. А над подлинником сейчас физико-химико-биологи колдуют. Я же, помня твою страсть к живописи, решил обратиться к тебе. Вдруг твоя доминанта – сработает, и…

Голос Ива завибрировал. И сам он, и приборы вокруг замерцали, начали вытягиваться, скручиваться в жгуты. Последнее, что разобрал Гертэн, было тоненькое:

– Жди-и-и!

Забыв выключить видеофон, Гертэн вышел из кабинета. Сколько не виделись с братом, а встретились – и радость вскоре сменилась раздражением, Раздражал и насмешливый тон Иаа, и принятый в среде молодежи бодливый юмор. Ив даже не спросил, как дела, сразу начал о своем! И вызвал-то, когда ему понадобился совет Гертэна…

Грузно ступая, мучаясь одышкой, Гертэн вернулся в кабинет. Лекарство принимать не стал. Снова открыл портрет русокосой девушки и сел напротив. Сидел, всматривался в ее лицо. Обыкновенное лицо! А взгляд греет. Взгляд отца. Словно опять, как в детстве, под щекой мягкое колено отца, а на затылке – рука-крыша.

Явь отца была светлой. Подойдешь ближе к нему, перешагнешь незримую границу, и сразу действительность, оставшаяся снаружи, преображалась: неприятности исчезали, оставалось только хорошее. Обидные выходки Ива уже выглядели детской резвостью, шуткой. Выговор матери – ее заботой, любовью к сыну. И сам Гертэн преображался в собственных глазах. Все, за что корили Ив и мать, меняло полярность: линейность становилась целеустремленностью, нехватка юмора оборачивалась серьезностью, сентиментальность – чуткостью. Другие люди, поговорив с отцом, тоже уходили окрыленными. И поразительно – много позже Гертэн открыл это, – сам отец был слабым, незащищенным, а жесткая, колючая мать, оказывается, оберегала отца, этот чистый источник живой воды для всех…

Однажды мать в пылу гнева заявила, что ей надоело быть пугалом для людей, надоело охранять покой блаженненького мужа. Она уехала, не сказав, куда и надолго ли. Вскоре на очередную стройку вылетел Гертэн. А потом его вызвали. Тело умершего отца напоминало мумию. Гертэна долго преследовал кошмар: толпа улыбающихся людей, наивных до невежества, горстями хватает, рвет невозвратимое – время отца, и он на глазах стареет, иссыхает…

Навязчивый кошмар исчез, когда Гертэн нашел в котловане портрет светлокосой. Лицо девушки возвращало детство, возвращало живого отца. Вроде ничего общего: тучный мужчина преклонного возраста и юное девичье лицо! Но у обоих родниковый, омывающий душу взгляд. И безмерная доброта… И теперь Гертэн каждый вечер погружался в нее, эту доброту, созерцая один из четырех портретов. Лица двух женщин, ребенка и старика разные, но каждое из них возвращает явь отца. Вот и сейчас пришло долгожданное ощущение теплой ладони на затылке, и уже совсем другие мысли в голове…

– Забавно! – раздался сзади голос Ива – Если бы не знал, что отец любил лишь одну женщину, маму, то поклялся бы – его дочь!

– Не самая удачная из твоих шуток, – мягко сказал Гертэн и обернулся.

Ив стоял у незримой границы и внимательно разглядывал портрет.

– Прости, Гер. Отвык от твоей сентиментальности. Кто эта девушка? Она и впрямь чем-то напоминает отца.

– Первый век нашей эры, – Гертэн подошел к занавеси, закрывавшей остальные портреты и сдвинул ее. – Малыш – тоже, а эти женщина и старик – третий век.

– Отлично реставрированы! Просвети: кто написал?

– Лики нерукотворные.

– Не морочь голову, Гер! Я материалист!

– Я тоже. И сейчас докажу, что мистики тут нет. – Гертэн подошел к столу и снял чехол со стоявшего на нем пластикового куба. – Вот прибор. Новинка! История такова: наука давно пыталась создать особый вид жидких кристаллов. Предполагалось, что они смогут фиксировать обстановку. Нечто вроде искусственной памяти. Но она должна отличаться от имевшихся устройств, как телеголограф отличается от простой фотографии. Создать в лаборатории эти кристаллы пока не удалось. А в моих холстах их обнаружили! Естественные, природные! И тогда создали этот прибор. Он считывает… нет! Скорее воскрешает, материализует события прошлого. Не прибор, а машина времени! Но смотри сам.

Гертэн снял со стены портрет светлокосой девушки и вложил а прибор. Потом задернул окно плотными шторами. Комната погрузилась в темноту. Он предложил брату сесть, сел сам и закрыл глаза…

Запах влажной земли и еще терпкой свежей зелени, вверху под солнцем блестит снег. Горы вокруг плечом к плечу – защитники. В кустах щебечут птицы. Шелестят листья. Росистая трава щекочет ноги. Сколько тюльпанов! Набрать бы синеглазке! Но не время. Рядом неслышно ступают девушки и юноши. Надо, как они, сдерживать шаг, приноравливая его к медленно идущим впереди старцам. Но как хочется что-то сделать! А-а, возьму-ка холсты у соседа, пусть отдохнет…

Поворот. Тропинка скрывается в. каменной пасти. Пещера!..

После теплого солнца, ярких цветов, пения птиц – тишина, густой сумрак огромного каменного зала. Пахнет сыростью. Вверху, сквозь узкие трещины, пробиваются лучи света, бледные, будто навек замурованные узники. Они тонки и не освещают пещеры, а сплетаются над головой в серебристую, уходящую ввысь паутину…

Сидели молча, кутаясь в белые, козьего пуха плащи. Время застыло. Но вот поднялся старец, взял холст, подошел, потянул за руку и повел в черноту бокового хода.

Долго шли рядом в полной тьме. У старца шершавая теплая ладонь – успокаивает. Свободные руки обоих вытянуты вперед. Вот они коснулись мягкой ткани. Старец отдернул завесу.

Яркий, ослепительный свет! Зажмурившись, шагнули ему навстречу. Медленно открыли глаза.

Стояли на дне глубокого колодца, до краев полного солнцем. Старец приложил холст к стене, разгладил его, и холст прилип к ней. Старец ушел.

Перед глазами белое пятно. На нем вьется черная линия. Она, как узкий живой ручеек, скользит, изгибается, движется… Вот сделала петлю. Края петли обросли косматым мхом. В центре обозначился кружок. В нем – точка. И вдруг из вороха черных извивов выглянул живой глаз! Тонкая линия движется быстрей, петляет, рвется. Пряди ее сплетаются в косы… О, всесильная богиня гор! Лицо синеглазой. И чудо! Смуглеет кожа, на щеках проступает румянец, блестят русые косы, а синие глаза… Холст упал и свернулся в трубку. Кружится голова. С трудом, как изнуренный болезнью, нагнулся и поднял плотный, потяжелевший холст…

Опять зал с паутинным, чахлым светом. Второй старец берет за руку девушку и ведет за собой в колодец света…

…Звездное небо. Пылает костер. Молодые поют «Песнь вздоха». Ее всегда поют тихо, без слов. Похрапывают задремавшие старцы…

…Солнце. Теплая пыль под ногами. Площадь очерчена стволами деревьев. На корявых ветвях лиловые цветы. Посредине высится площадка из желтого мрамора. Вокруг одни взрослые. Они торжественно поют «Закон предков».

– Закон предков суров. Закон справедлив. О, юноши и девушки на пороге зрелости! Откройте свою душу! Не стыдитесь, откройтесь нам. Ради общего блага откройтесь. Закон предков суров. Закон справедлив. Откройте нам душу! Добрые матери лелеяли вас. Добрые отцы наставляли. И судить вас будет добрый народ, Откройтесь! Закон предков суров. Закон справедлив. Откройте душу! Слепые уйдут сами. Пастухи проводят их за горы. Закон суров. Дурная овца губит стадо. Ради общего блага откройтесь нам!

…Теплые мраморные ступени под ногами. Внизу блестят глаза. Ждут. Смотрите все! Вот так, поднять холст и медленно повернуться, чтобы все успели наглядеться. Вот моя ненаглядная! Моя синеглазая!.. Ласковый шепот. И улыбки, улыбки…

Спрыгнул с мраморной глыбы. И уже рядом синие глаза, русые косы, а на руке прохладные, как горный снег, пальцы…

Темнота. Тишина. Щелчок. Вспыхнул свет. Гертэн взглянул на брата. Ив улыбался, словно ему приснился желанный сон.

– Удиви-ительно, – протянул он, – Что-то подобное ощущал в шестнадцать лет. Но сейчас ярче, чище. С тобой то же, Гер?

Гертэн кивнул.

– Звуки, запахи, чувства – все натурально! Полное перевоплощение! А какой странный гимн. Чего они хотят?

– Сейчас узнаешь. – Гертэн, радуясь, что брат разделяет его чувства, вынул холст из прибора и повесил на стену.

– Забавно, – уже с обычной иронией произнес Ив. – Давным-давно какой-то юноша влюбился в блондинку. И следа его не осталось, а ее портрет висит в кабинете чувствительного толстяка и…

– Хватит, балагур, – остановил его Гертэн. – Юноша вскоре погиб. Обвал в горах. Не покажу. Мучительно. А вот эта девушка старше блондинки на триста лет… Сейчас увидишь, чего боялись предки.

– Блондинка мила, а эта просто красавица! – восхитился Ив. – А взгляд… Явно, девушка знатного рода! Так?

– Если бы не вечные спешка и разбросанность, ты мыслил бы логичней, – пробормотал Гертэн, вложил холст в прибор и выключил свет.

Весенний ветер. Росистая трава под ногами. Лужайка – будто ковер, затканный тюльпанами и брошенный под ноги. Шаг невольно становится величавым, плавным, глаза щурятся…

Пещера. Темно. Промозгло. Пахнет плесенью…

Сколько света! И совсем одна. Какой белый холст на стене. По нему вьется, петляет черная нить. И, будто в заколдованном зеркале, проступает любимое, прекрасное лицо. Свое лицо… Повыше поднять волосы… Еще один перстень на руку…

…Лиловым венком вокруг площади цветущие деревья. Возле желтой мраморной площадки нарядные люди. Сбоку молодежь в белых пушистых плащах. У каждого в руке свиток холста, Последние торжественные слова: «Откройтесь нам!» Тишина. О, всесильная богиня гор! Как бьется сердце! Но нельзя, чтобы тревогу заметили.

На желтой площадке девушка. В поднятых руках холст. А на нем тюльпан, будто вышитый шелком. Тюльпан – как хрупкая чаша, наполненная солнцем. Обычный тюльпан, их тысячи под ногами, Похожий на все и неповторимый, как лицо человека, тюльпан…

Женщина помогла девушке спрыгнуть на землю и сказала:

– Хорошо начинаешь жизнь, Лея. Теперь твое имя – «Зоркий глазок». Открывай и дальше людям в обыденном, знакомом неповторимую красоту!

Юношу за нею нарекли «Сеятель». Потом были девушки «Заботливая мать», «Искусная пряха», юноша «Влюбленный в Мету», так звали его невесту. Уже мало осталось их у желтой глыбы. Знобит…

Еще один. В руках портрет старца, провожавшего в колодец света. Юноша, подняв холст, поворачивается, а в толпе нарастает смех. Смех мучительный, судорожный. Лица корчатся, на глазах слезы. Добрый старец на холсте выглядит тощим, шелудивым лисом, жадно и опасливо подстерегающим юных цыплят. Из толпы закричали: «Убери это! Спрячь!.. Уйди, Усыня!» – и Усыня спрыгнул на землю, встал в стороне, на лице застыла потерянная улыбка.

Ком в горле. Сбежать бы, пока не поздно! Бежать некуда…

Следующий юноша поднял свой холст. На белом поле вьется черная нить. Гневные выкрики: «Хитрец!.. Обманщик!.. Трус… Тарх опасней Усы-ни!..» И Тарх встал рядом с Усыней. Скрестил руки на груди. Смотрит поверх голов на белоснежные вершины гор…

Осталась последней. Ноги тяжелые. Мраморные ступени обжигают подошвы. Не смотреть вниз – там глаза. Какой жесткий холст! Закрыть им лицо, спрятаться! А чего бояться? Что понимает это стадо?! Смотрите! Смотрите все! Вот мое настоящее лицо1 А не то, рябое после черной болезнию..

– Люта, еще раз повернись. Медленней, – попросил кто-то.

А-а, проняло все-таки!

И как гром среди ясного неба:

– Нет! Нельзя! От такой гордыни порча пойдет. Пусть тоже уходит.

Окружили пастухи в черных косматых плащах. Повели.

– Лю-ута! Проща-ай! – стонущий выкрик матери.

О, могучая богиня гор! Пусть никто не увидит слез…

…Темнота. Горький чужой запах, Ломкая трава под рукой. Светает. Желтая полоса отделила небо от земли. Ровная, далекая. Какой плоский мир впереди! Сзади родные горы. Пути назад нет. Пастухи ушли ночью тайной тропой. А они остались здесь, маленькие, беззащитные, как три муравья на бескрайнем травяном блюде…

– Мне холодно, – вырвалось жалобно.

Тарх молча поднялся и обернулся, разглядывая горы, будто надеялся увидеть вход в пещеру. Поднялся и насмешник Усыня, подшутивший над старцем. Он смотрит вперед. Звезды там не голубые, а красные. И мерцают.

– Костры, – сказал Усыня. – Люди. Идем к ним. – Он поднял мешок с едой и пошел вперед.

Всхлипнув без слез, перекинула свой мешок через плечо и поспешила за Усыней. Догнал Тарх. Усыня обернулся, спросил:

– Где твой мешок, Тарх?

– Оставил.

– Зачем?

– Так, – усмехнулся Тарх.

…Вместо костров тлеют кучи углей. Рядом спят люди. Один сидит поодаль. Голова свесилась. В руке длинная палка. Вокруг косматыми тенями бродят лошади.

– Надо разбудить пастуха. – Усыня тронул сидевшего за плечо. Тот поднял голову, вскочил и выставил острый конец палки. Усыня вежливо взялся за него. Но пастух вырвал палку, нацелил ее на Усыню, будто собрался проткнуть его, и зло закричал. Проснулись люди. Обступили. Узкие темные глаза на смуглых, как из меди, лицах смотрят хмуро, настороженно.

– Сядем, – распорядился Усыня, – пусть не опасаются нас.

Села. Выложила на полотенце лепешки, сыр, яйца, пригласила всех есть вместе. И вдруг… О, всесильная богиня гор! Кто это?! Он идет – перед ним расступаются. Борода черная, кольцами. Взгляд орлиный – мороз по коже! В горах ни у кого нет такого взгляда, даже у пастухов. И Усыня с Тархом не вынесли, опустили глаза. Опять глядит1 А лицо-то рябое… Мать называла ласково – кукушкино яичко. А вдруг он?.. Зачем так глядит! Может, показать портрет? Ведь похожа! Только брови чуть гуще, ресницы длинней, щеки алые, гладкие… Закрыть, спрятать кукушкино яйцо! Прикрылась рукавом. Жесткие пальцы отвели руку. Приподняли подбородок. Как смотрит! О, великая богиня гор, помоги!

…Чудной дом. Прямо на земле крыша из лошадиных шкур. Верно, много скота пало? В крыше вход. По бокам двое. В руках длинные ножи.

Лавок нет. Сели на пол, на войлок. Барашек на блюде пахнет горелым мясом. А чернобородый, хозяин, понюхав, чмокнул губами. Дал всем по чаше без ручки. Сам взял такую. Налил воды. Пить хочется! А вода мутная и тоже плохо пахнет. Глотнула – огнем опалило! Закашлялась. Чернобородый захохотал. Усыня и Тарх выпили воду. Он тоже. Потом пощупал белый плащ Усыни. Тот снял плащ, с поклоном протянул хозяину. Чернобородый выхватил из-за пояса красную палку с перекладиной, отдал Усыне. Усыня опять поклонился и стал разглядывать крест. Хозяин еще больше развеселился. Взял крест из рук Усыни, дернул за короткий конец, и вещь распалась на чехол и острый нож.

– Кинжал! – сказал хозяин и взмахнул им, будто хотел перерезать себе горло.

Не помня себя, очутилась рядом. Закрыла рукой его горло. Борода колючая, а под ней кожа ягненка… Близко-близко орлиные глаза. Горячая ладонь на затылке. Усадил рядом. Не удержалась, будто случайно коснулась щекой каменного плеча…

Вошёл человек, долго говорил непонятное, обращаясь к Усыне и Тарху. Они, виновато улыбаясь, качали головами…

Хозяин вывел наружу. Указал в разные стороны и вопросительно развел руками. Тарх показал на горы. Чернобородый покачал головой, Тарх снова махнул в сторону гор. Хозяин взял доску и углем провел на ней линию. Тарх, продолжив ее, нарисовал круг, а в нем – дома и людей. Хозяин весело хлопнул его по спине.

Вернулись в дом-крышу. Сели. И опять неотрывный, жгучий взгляд. А лицо-то рябое! Что делать? Прижала руки к груди. Зажмурилась. И запела старинную «Песнь вздоха». Ее всегда поют без слов. О, богиня гор, смягчи его сердце!.. Взглянула – в темных глазах солнце. На шею легла тяжелая серебряная цепь, еще теплая его теплом… Повел к выходу. Не шла – лебедем плыла рядом. Смотрите, Усыня, Тарх, разве та, с портрета, смогла бы так величаво, плавно пройтись?..

…Какой простор! Не горная каменная ловушка! Хорошо скакать на лошади по голубой траве! Свистит ветер. Запах конского пота, полыни. А рядом скачет чернобородый Урт.

– Догоня-ай! – вырвалось ликующе, и хлестанула лошадь.

Урт заливисто свистнул. И кони уже летят по голубой траве, как по небу…

…Сквозь юбку, затканную золотыми нитями, колено ощущает каменное бедро Урта. Он сидит, высоко подняв голову. Воин над воинами, В черной бороде уже седые пряди. Но взгляд прежний – орлиный… Ноют плечи, спина, Голову клонит тяжелая, украшенная самоцветами шапка. Но жена Урта не зря рядом с ним на возвышении – не шелохнусь, не моргну… Показаться бы сейчас родичам! Точь-в-точь как на холсте! Так сказал Усыня, взглянув на портрет в шатре, когда Великий прислал его звать Урта на пир. Урт и Усыня побратимы. Оба в чести у Великого. А Тарх потерялся в степи, когда войско Урта покинуло предгорье. Верно, погиб… Урт отважный! Воин над воинами! Взяла за руку. Рука мужа горячая, и сила льется из нее. Снова выпрямилась, выше закинула голову. О, богиня гор, спасибо!..

Темнота. Щелчок. Свет.

– Забавно! – усмехнулся Ив. – Впервые ощутил себя женщиной. Оказывается, они чувствуют и думают кожей! Но это горное племя – ой-е-ей! Всегда подозревал, что у доброты двойное дно. Вон как с неугодными дочками и сынами расправились!

– Древние племена, бывало, выбраковывали неугодных проще – убивали, – заметил Гертэн.

– Консерваторы! – бросил Ив. – Не ведают, что творят. Обречены на вымирание! Меня тоже бы выставили.

– А если бы оставили, ты отравил бы их насмешками, – буркнул Гертэн, вешая на стену холст и снимая портрет старика. – Кстати, они не вымерли. Сейчас покажу любопытные сцены…

– Подожди! Дай опомниться. Неужели мы с тобой одновременно были этой надменной красоткой? Оба видели, слышали, чувствовали то, что и она тысячи лет назад? Чудо!

– Эмпирика без теории всегда кажется чудом. А теории пока еще нет: новинка! Сейчас портрет старика откроет нам дальнейшую судьбу изгоев, и ты убедишься…

– Да погоди же, Гер! Совсем заморочил! Объясни, как сумел подобрать холсты по времени? Где разыскал их?

– Лишь два совпадают по времени. Заслуга его величества случая. Первый, знаешь, нашел в котловане. Старика – в маленьком провинциальном музее. Сотрудников удивила прекрасная сохранность древнего полотна. Кстати, оно так и называлось – «Лик нерукотворный». Потом я выступил по телеголографу, рассказал о нетленных картинах, попросил, если кто встретит похожие, прислать. Особых надежд не было. Но вскоре студентка привезла из Монголии портрет Люты. А последним холстом горжусь – сам высчитал.

– Как?

– Искал предания о горных племенах. Известно, когда кочевники, как полчища воинственных муравьев, шли по земле, то часть людей укрывалась в горах. Легче спрятаться. А у древних славян и святилища были в горах…

– Согласен! – перебил Ив, – Пусть так. Но малой группе долго не выжить в полной изоляции!

– Почему? – Гертэн пожал плечами. – Обособленные группы вроде Шамбалы здравствовали веками… Я нашел подходящую легенду. Звучит примерно так: «Посреди бескрайней зеленой равнины стоят горы. Если подняться высоковысоко, выше облаков, и взглянуть сверху, то покажется, что в зеленый океан брошен большой камень. Камень ушел на дно. А вода взметнулась ввысь серым кольцом и застыла так навечно. В центре этого кольца зеленый, как равнина, островок. Там, укрывшись от всех, живет маленькое племя. Оно хранит чистоту доброго взгляда. Если человек попадет туда, он обретет блаженство. Но труден заповедный путь». Дальше, видимо, позднейшие наслоения. Островок сравнивается с эдемом, раем, у обитателей которого кроткие, ангельские лица. Созерцание их очищает и дарит здоровье телу. Ну я и решил искать островок в горах.

– Гор – множество, жизни не хватит все обследовать!

– Физики помогли. Помнишь, я говорил, что в холстах содержится особый тип жидких кристаллов? Так вот, физики сделали прибор-индикатор. Я облетел с ним Урал, Тянь-Шань – глазок индикатора мертв. Вернулся, проверил на холстах – работает. Снова вылетел. На пути к Памиру глазок прибора вдруг ожил, замигал! Местность подходящая: серое каменное кольцо, внутри зеленый островок. Опустился. Начал раскопки. Нашел остатки поселения, неподалеку – кладбище. Над могилой женщины, под дерном, обнаружил четвертый холст! – он указал на портрет ребенка. – Малыш будто только что написан художником! Но главное: индикатор особенно зачастил, когда я отправился с ним на запад от селения. Каменная осыпь, пути дальше нет, а глазок мигает неистово!

– Думаешь, там скрыта картинная галерея? – насмешливо спросил Ив. – Эдакий запасник нерукотворных ликов!

– Не думаю, а надеюсь, – серьезно ответил Гертэн. – Скорее всего, осыпь завалила вход в пещеру, в колодец света. А именно на его стене холсты превращались в картины. Нетленные! Вероятно, стены колодца покрыты теми жидкими кристаллами. Индикатор уловил их природный источник. А ты заметил, Ив, что колодец, когда туда вводили каждого, был полон солнца? После тьмы – ярчайший свет! Удар по нервам! А белый холст с путаницей черных линий по сути тест на подсознательное, вроде клякс у психиатров. Кроме того, солнечный свет, видимо, активизировал жидкие кристаллы, которые постепенно пропитывали холст. Помнишь, холсты тяжелели, падали?.. На днях лечу туда. Раскопаю осыпь, найду кладовую жидких кристаллов – какой подарок науке!

– Зачем все это, Гер?!

Ив вскочил, руки сжали спинку кресла, тело напряглось. Хлынули пылкие, резкие слова. Гертэн запахнул халат, сел, положил на колени портрет старика и приготовился покорно слушать. Мать говорила про Ива в такие минуты: «Опять накатило!» Отец успокаивал: «У Ива такая манера думать вслух». Иногда добавлял: «Тебе легче, Гер. А в Иве толпится с десяток людей. И каждый стремится перекричать остальных, увлечь своим…»

– Зачем, Гер?! – так пылко выкрикнул Ив, что отвлекшийся было Гертэн стал слушать внимательно. – Допустим, жидкие кристаллы с помощью солнечной энергии пассивно фиксируют образы подсознания. Прекрасно! Но нам-то это зачем? Нашему обществу? Нельзя судить человека за мысли, чувства, тем более неосознанные! Ах, чистота племени! – кривляясь, передразнил он. – Ах, доброе виденье! И – неугодных вон! А кого? Девушку, мечтавшую быть красивой! Да кто же не мечтает об этом? Парня, одаренного юмором! И второго – скрывшего душу. Но почему он хитрец? Чем опасен людям? Может, не хотел выставлять напоказ сокровенное – любовь без взаимности? А их троих – вон! Жестоко! Бросай это дело, Гер! Зачем нам жидкие кристаллы? Зачем побуждать дурное, опасное любопытство?!

Ив отвернулся. Голова ушла в плечи. Казалось, вот-вот он, как в детстве, яростно затопает ногами.

– Ассоциации порой уводят тебя далеко от истины, – мягко сказал Гертэн. – Любое открытие – шаг вперед. Любое – благо. Лишь подозрительность и страх уродуют науку. Почему жидкие кристаллы должны служить дурным целям? Мой знакомый, например, считает, что их будут первыми забрасывать на новые планеты и получать исчерпывающую информацию без риска для людей. Да и в земных делах они пригодятся. Важны добрые намерения, доброе виденье…