Текст книги "В Березках звонит колокол"

Автор книги: Сергей Куприянов

Соавторы: Виктор Тельпугов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

ВАЗА

Ленин узнал о необыкновенной вазе от одного из работников Совнаркома. В перерыве между заседаниями он позвонил Ленину и попросил его при случае взглянуть на открытое им «чудо»:

– Владимир Ильич, не пожалеете!

– Чудо, говорите? Надо посмотреть. Вот развяжусь со срочными делами и посмотрю непременно. Спасибо, товарищ!

И вот в одно из воскресений, неожиданно отменив поездку на охоту, Ленин объявил домашним:

– Вернусь через час-полтора. Возражений не будет?

Все дружно обрадовались:

– Хоть один день вместе!

Но напрасно родные ждали Ленина к обеду. С виноватой улыбкой появился он на пороге дома уже под самый вечер:

– Достоин и наказания и прощения одновременно. Но если выслушаете спокойно и до конца, я уверен, буду помилован.

– Что же поделаешь, слушаем – и спокойно и до конца.

Не раздеваясь, присев на краешек стула, Ильич прямо в передней начал рассказывать об удивительной вазе, и все сразу поняли, что речь идет действительно о чем-то очень значительном.

– Да, да, это именно чудо, тут нет никакого преувеличения. Чудо, созданное не резцом прославленного ваятеля, а руками безвестных мастеров, простых рабочих, может быть еще ни разу в жизни не видавших творений Репина и Рублева. На что только не способны эти люди! Смотришь на их работу и сам становишься умней и как-то благородней. Да, да, умней, выше и благородней во сто крат, черт возьми!..

Ильич поднялся со стула, глянул через стекло на потухающую зарю и вдруг спросил:

– А знаете, почему я пробыл там так долго? Ну, кто угадает?

Все молчали.

Ленин улыбнулся той доброй улыбкой, которую все так любили в семье:

– Солнца дожидался!

– Солнца?!

– Да, самого настоящего. Сказали, что ваза особенно красива при солнечном освещении, а день, как назло, выдался мрачный, серый; только под конец стало немного проясняться, и я увидел нечто совершенно непередаваемое! Слышите? Совершенно очаровательное! В будущее воскресенье вы убедитесь в том, что я ни капельки не преувеличил. Я сам вас свезу…

История не оставила нам никаких свидетельств о том, довелось ли Ленину показать вазу своим близким, но вмешаться в ее судьбу ему пришлось самым непосредственным образом.

О необыкновенной русской вазе скоро услышали кое-кто из высокопоставленных иностранцев. Богатые и спесивые собиратели всяческих редкостей жадно закружили над сокровищем. У одного заморского богача так разгорелись глаза, что он предложил за вазу такое, что дороже всяких денег, и настаивал на срочном ответе.

Об этом доложили Ленину. Так, мол, и так, Владимир Ильич, за вазу-то нашу дают цену неслыханную.

– Какую же именно?

– Страшно и говорить, Владимир Ильич.

– А все-таки?

– Пять новых, полностью исправных паровозов!

– Паровозов?!

– Паровозов.

– Пять штук? Вы не ошиблись?

– Ровным счетом.

– На полном ходу, говорите?

– На полном.

Ленин, волнуясь, заходил по комнате:

– Есть над чем призадуматься.

– В том-то и дело.

– Ну и каково же ваше мнение? Ваша цена какая?

– Мы решили первым делом вам доложить. Вам, Владимир Ильич, видней.

– Я один этого тоже решить не могу. Давайте вместе думать, взвесим все «за» и «против». Итак, вы хозяйственники – ваше слово первое.

– Россия разрушена, Владимир Ильич.

– Это, к сожалению, верно.

– Пять паровозов не шутка.

– Тоже правильно.

– Хорошая, стало быть, цена, красная.

– Превосходная!

– Вот и мы так рассудили, Владимир Ильич. Нищая Россия-то.

– А вот это уж, извините, полнейшая чепуха! Разоренная, разграбленная – верно, но не нищая, ни в коем случае не нищая! Запомните это раз и навсегда! Вы сами-то вазу видели?

– Видели.

– Так как же вы можете после этого Россию нищей называть? А? Стыдно мне за вас, товарищи, честное слово, стыдно!

Ленин, заложив руки за спину, еще раза два прошелся перед притихшими и смущенными хозяйственниками, помолчал и уже гораздо более миролюбиво спросил:

– Правильно я говорю или нет?

– Справедливо, Владимир Ильич…

Разговор был окончен, но никто из пришедших к Ленину с места почему-то не тронулся.

– Вам что-нибудь непонятно, товарищи? Тут нужна полная ясность позиции.

– Как же и что, Владимир Ильич, теперь сказать покупателю?

– Так и скажите: Россия не нищая. Ваза не продается. Ни за пять паровозов, ни за двадцать пять, ни за какие коврижки! Объясните темному, безграмотному, невежественному господину, что вазу создал гениальнейший художник современности – его величество рабочий класс России. Вы все меня поняли?

– Все, Владимир Ильич.

– Ну, что ж, тогда будем считать, что решение по данному вопросу принято единогласно.

Люди вышли. Ленин остался один. Он подошел к замерзшему окну, подышал на ледяную корку, через образовавшуюся проталинку увидел вдалеке заводские трубы с гривками быстрого, легкого дыма и вздрогнул: точно такие же трубы с такими же веселыми дымками видел он отраженными в стенках красавицы вазы. Только труб тогда было больше – дробясь и преломляясь в ее полированных гранях, они росли, множились, и не было им числа….

НАДПИСЬ НА КНИГЕ

В воскресенье под вечер в квартиру Василия Сергеевича Бармина постучали как-то необычно. Так никто в семье профессора не стучал.

– Кто тут? – не отворяя двери, спросила Мария Павловна.

Голос пришедшего был еще более деликатным, чем его стук:

– Не знаю, как вам и сказать. Я немножко знаком с товарищем Барминым.

Щелкнул замок. Из синего полумрака лестничной клетки навстречу Марии Павловне шагнул невысокий человек в пальто с поднятым воротником:

– Дома товарищ Бармин?

– Василий Сергеевич ушел к больному. А вы на что жалуетесь?

– Врачи утверждают, что у меня миллион всяких болезней, но если я и могу на что-нибудь пожаловаться, так это на невезение. Хотел просто повидать товарища Бармина, сказать ему несколько слов. Очень обидно, что не застал!

– Может, подождете? Он обещал не задерживаться – нынче день как-никак воскресный, хотя бывает, конечно, всякое.

– Откровенно говоря, и у меня еще уйма всяких дел.

– Ну, как знаете.

– Если можно, дайте, пожалуйста, чернила и ручку.

– Вот стол Василия Сергеевича. Здесь все найдете.

Мария Павловна ушла за ситцевую занавеску и тут же вернулась с высокой медной коптилкой. От зыбкого света заметались острые тени по всем стенам и уголкам маленькой, тесно заставленной комнаты.

– Садитесь и пишите.

– Благодарю вас.

Хозяйка снова вышла. Незнакомец сел за стол и, глядя в потемневшее окно, совсем уже затянувшееся изморозью, задумался.

«Вот странно, – удивилась Мария Павловна, – сказал, что спешит, а сам…»

Будто угадав ее мысли, он зашуршал бумагой, а еще через минуту поднялся, подошел к занавеске, стал прощаться:

– Я у вас тут наследил, наверно, и вообще нагрянул не ко времени.

– Что вы! – сдержанно, но учтиво ответила хозяйка. – У нас всегда люди.

– А я все-таки чувствую себя неловко, тем более что живете, как погляжу, и в тесноте, и, наверно, чуть-чуть в обиде. Сколько у вас раньше было комнат?

– Пять.

– А сейчас?

– Одна.

– Вот видите, значит, в обиде.

– Но на то есть своя причина.

– Какая же?

– Революция. Все сразу разве может наладиться? А вы как думаете?

– Признаться, я думаю примерно так же, но ведь профессор Бармин не буржуй какой-нибудь, у него же руки золотые, ему нужно много работать.

– Это верно, – вздохнула хозяйка. – Честно говоря, я на месте властей выделила бы ему комнату для работы – одну-единственную.

– Невзирая на революцию?

– Невзирая.

– Совершенно согласен с вами! И уверен, как только революция немножко разбогатеет, она не поскупится для таких людей, как товарищ Бармин!

– Вы в этом уверены?

– Совершенно уверен!

– Ну, дай вам бог доброго здоровья!

– Ручаюсь, что в бога вы не верите, – усмехнулся незнакомец, уже переступая порог.

– Это к слову. Как же все-таки мне рассказать о вашем приходе мужу?

– Расскажите все, как было: заявился в неурочный час, натащил грязи и до неприличия торопился. Но, говоря по совести, есть у меня одно смягчающее вину обстоятельство – я действительно очень занят, а в воскресенье почему-то особенно. Всего вам доброго!

– Будьте здоровы, – Мария Павловна задумчиво пожала плечами.

Василий Сергеевич возвратился в тот день гораздо позднее, чем предполагал.

Мария Павловна уже начала немножко сердиться на вечно занятого мужа. Она даже забыла сказать ему о странном посетителе.

Только утром, собираясь в клинику, профессор обнаружил у себя на столе незнакомую книжку.

– «Ленин. Великий почин»… – растерянно прочитал на обложке еще ничего не понявший Бармин. – Машенька, поди-ка сюда! Откуда это у нас?

В эту самую минуту книжка раскрылась на титульном листе, поперек которого, с угла на угол, пробежала фиолетовая прыгающая строчка:

«Дорогому товарищу Бармину на добрую память. С глубоким уважением. Автор».

– Я сама хотела спросить тебя, кто это был у нас вчера, Вася? – сказала Мария Павловна. – Что за человек такой?

– Вот именно, Машенька, ч е л о в е к! – весь вдруг засиял Бармин. – Ты же у меня умница, всегда находишь слово самое лучшее, самое точное!

Помолчал и добавил:

– Самый настоящий человек из всех, кого я встретил за свои семь десятков. Понимаешь, самый!..

Профессор взглянул на часы, крепко обнял жену и с подарком в руках заторопился к выходу. Притворив за ним широко распахнувшуюся дверь, Мария Павловна стояла в передней и слушала, как дробно и молодо стучали по гулким ступенькам лестницы его каблуки.

ПЕЛЬМЕНИ

Как-то пригласили Ленина в гости.

– Владимир Ильич, пришли бы вы к нам в воскресенье… – сказал неожиданно в конце телефонного разговора старый знакомый Ленина Николай Матвеевич Степанов. – Очень просим. У нас ничего и никого не будет. Посидим, поговорим, может, чайком побалуемся, обсудим все заветные дела. Пора бы нам и на охоту нацелиться.

Ленин согласился:

– Посидеть, помечтать часок-другой действительно не мешает. И Наденьку сагитирую. Одним словом, ждите! Только, ради бога, никаких чаев! Это твердо, слышите?

Несмотря на это строгое предупреждение, забегала, засуетилась жена Николая Матвеевича, заволновался и сам хозяин.

– Он когда-то страсть как пельмени любил. Настоящие, сибирские, морозцем сбитые. Помнишь?

– Помнить-то помню, только…

– Барахолка рядом.

– Ну и что? Серебра у нас с тобой сроду не было, а за тряпки наши ничегошеньки не дадут – одно старье.

– Что бы такое все-таки придумать? Начали Степановы вместе перебирать сундук. На самом дне его чудом сохранилась беличья муфта Веры Спиридоновны – та самая, которую подарил ей Коленька в первый год их женитьбы. Лет с тех пор прошло много, но вещь выглядела еще прилично.

Переглянулись старики, повертели муфту, понесли на Сухаревку.

Так в доме нежданно-негаданно появились мука и мясо. Для полной удачи надо было бы раздобыть еще хоть несколько капель уксуса и головку лука, а говядину провернуть через мясорубку пополам со свининой, но и так пельмени получились отменными.

Стали ждать гостей, а те как на грех запаздывали.

Николай Матвеевич каждые пять минут взбирался на подоконник, через форточку запускал руку за обе рамы, где, подвешенные в белом мешочке, погромыхивали на ветру замороженные по всем правилам пельмени.

– Настоящие, сибирские! Первый сорт!

Как раз за этим занятием и застал его Ленин.

– Эгей? Что это вы там делаете! – еще со двора крикнул Владимир Ильич.

Когда гости вошли, пельмени уже были на кухне и под тяжелой крышкой эмалированной кастрюли беззвучно перекатывались в крутом кипятке, приправленном перцем.

В давно не топленной квартире пельменный «дух» распространился мгновенно. Первым уловил его Владимир Ильич.

– Наденька, а нас с тобой, кажется, предали…

– Не предали, а решили порадовать, – из-за фанерной перегородки поправила его смущенная хозяйка.

– Нет, нет, именно предали. Мы ведь с Николаем Матвеевичем условились – никаких угощений. Если б я знал, не пришел бы, честное слово.

Владимир Ильич, натыкаясь на стулья, нервно расхаживал по тесной комнате.

– Сибирские, – торжественно возвестила Вера Спиридоновна, появившись в дверях с пышущей паром кастрюлей.

– Я уже учуял, что сибирские, но откуда? Из каких таких закромов?!

Когда на шумовку упала первая горсть пельменей и Ленин, наклонившись, увидел, что сделаны они из белой, ослепительно белой муки, он даже зажмурился и щека его перекосилась, как при зубной нестерпимой боли.

Глянув на Степановых, он сказал как-то глухо и тихо, но совершенно отчетливо:

– Ну вот что, дорогие хозяева. Сердитесь на меня или не сердитесь, я эти пельмени есть не буду. Да, да! И вам не советую. Не знаю, у кого как, а у меня они в горле застрянут. До свидания. Решение принято единогласно, – уже с порога обернулся он, крепко взял под руку Надежду Константиновну, – обжалованью не подлежит.

Утром в понедельник Ленин пришел на работу мрачный, каким его уже давно не видели. Одного за другим вызвал к себе всех товарищей, в той или иной мере ответственных за борьбу со спекуляцией. Всем надавал срочных и сверхсрочных заданий, а под конец еще строго-настрого предупредил:

– Проверять буду сам. Рабочие пухнут с голоду, а господа с барахолок благоденствуют и жиреют.

Когда вызванные работники, повторив полученные распоряжения, разошлись, Ленин попросил соединить его с Николаем Матвеевичем.

Пока секретарь накручивал урчащую ручку аппарата, Ильич, как бы разговаривая сам с собой, сказал задумчиво и уже совсем не строго:

– Надо помириться со стариками. Они-то мало в чем виноваты. Честные, хорошие люди.

Ленин не хотел было напоминать Степанову о случившемся, но как-то само собой получилось, что разговор с первых же слов завязался вокруг вчерашнего.

– Николай Матвеевич? Говорит Ленин. А об охоте мы так и не условились? Может, двинемся в следующее воскресенье? Вот убьем медведя, тогда я к вам на пельмени сам напрошусь, а Сухаревку презираю и ненавижу! Слышите? Пре-зи-ра-ю! Так и передайте Вере Спиридоновне от нас двоих.

– Так и передам, Владимир Ильич.

Морозное, метельное утро следующего воскресного дня рано подняло на ноги давних друзей. Проезжая мимо еще не проснувшейся Сухаревки с утесом кирпичной башни, нелепо громоздившейся на пути, они переглянулись – молча, многозначительно, даже весело.

УПРЯМАЯ ЛАМПА

Далеко за полночь мерцал огонек в окне большого, давно уснувшего дома. На фоне мглистой Москвы расплывался он в блеклое, едва различимое пятнышко.

Никто из поздних прохожих и не догадывался, что это был свет лампы, зажженной над рабочим столом.

Никто не знал, что это Ленин не спит – сидит с карандашом и книжкой в руках. Прочитает страницу, запишет что-то – и дальше; пододвинет лампу поближе – и снова за чтение. А лампа та еле-еле светится – Ленин сам распорядился ввернуть именно такую.

– И ни одной свечой больше!

Родные и близкие пытались протестовать, уговаривать:

– Нельзя, врачи не позволят. Так ведь зрение можно испортить.

А он:

– Ничего! Я часок почитаю и лягу.

Вскоре огонек действительно исчезал.

Немногие знали, что это вовсе не сон, а рассвет пробирался в комнату Ленина.

– Ну, вот и отлично. Теперь можно и погасить, – устало щурился Ленин через окно на золотой купол, отразивший первую зыбкую блестку зари.

И снова шелест страниц шевелил настороженную тишину еще не иссякшей ночи.

Никто в точности не знал, когда засыпал Ленина, во сколько просыпался. Он сам себе установил шестнадцатичасовой рабочий день и сам же его то и дело нарушал.

– Вот еще полчасика – и все…

Однажды домашние, чтобы хоть как-то облегчить изнурительный труд Ильича, потихоньку от него заменили тусклую лампу на чуть более яркую. Ленин сразу заметил «подлог», очень рассердился, потребовал «восстановить порядок» и возвратить на склад «незаконно полученное имущество».

– Это мое рабочее место, и, кроме меня, никто не должен здесь распоряжаться. Никто! Вся Россия сидит без света, а вы мне тут целую иллюминацию устроили. Зачем? На каком основании? Еще раз запомните – шестнадцать свечей, и ни одной свечой больше! Ясно?

Надежда Константиновна попробовала робко возразить:

– Ясно-то ясно, но как же быть с шестнадцатью часами? Тогда и тут надо условиться совершенно твердо – шестнадцать часов и ни одним часом больше!

Сказала она это так мягко, что Владимир Ильич вдруг перестал сердиться и рассмеялся – громко, безудержно, заразительно.

– На такие условия почти согласен!..

– Что значит – почти? Мы все на этом просто настаиваем.

– Ну, хорошо, хорошо, согласен без всяких оговорок. Только, чур, за временем следить буду сам.

За работой Ленин все чаще и чаще забывал взглянуть на часы. Но после этого случая почти каждый раз перед тем, как сесть за стол, он тихонько от всех приподымал звенящий колокол зеленого абажура: проверял, та ли лампа стоит.

Разные люди глядели на ту лампу, на ее желтую, слабую, еле тлевшую нить. Разные при этом у людей были мысли, разные возникали чувства.

Один посмотрел, посмотрел и сказал:

– Россия во мгле…

Другие видели дальше и думали: «Рассвет над Россией!..»

СУББОТНИК

Железнодорожные платформы на дальнем запасном пути звонко поскрипывали под штабелями заснеженных бревен. Мороз к вечеру крепчал, и было неясно, отчего бревна скрипят – оттого ли, что пробрал холод, или просто так, от собственной тяжести.

Когда рабочие, наспотыкавшись о заваленные сугробами рельсы, подошли к поезду, им даже не по себе стало – то ли декабрьские сумерки так быстро нагрянули, то ли состав был действительно таким длинным, но до конца его разглядеть было невозможно.

– Да-а… Тут не только дотемна – до утра не управишься! – вздохнул кто-то негромко, но так, что все сразу услышали.

На человека, сказавшего эти слова, тоже негромко, но дружно зашикали:

– А ты не робей…

– Дело ведь добровольное. Хочешь, ступай домой, мы и без тебя бревешки перекидаем.

– Без меня не перекидаете, потому как я отсюда никуда не уйду.

– Вот это совсем другой разговор!

И субботник начался. Неуклюжие, длинные бревна дружно стягивали с платформ. Высоко над составом уже где-то звучало извечное:

– Раз-два, взяли!..

Еще минута – и песня, как всплеск буферов, покатилась по всему составу:

– Еще ра-ази-ик! Еще раз!

Казалось, уже никто и ничто не в состоянии нарушить этого ритма, этого веселого шага «Дубинушки».

Но в самый разгар работы песня вдруг оборвалась – от платформы к платформе, из уст в уста множеством голосов передавалось, на ходу подхватывалось одно и то же могучее слово:

– Ленин!..

Да, это был он! Невысокий, в черном треухе, он вырос откуда-то из снежной кутерьмы и, весело поздоровавшись с незнакомыми ему людьми, сразу же растворился в толпе, попытавшейся было его приветствовать:

– Нет, нет! Никаких митингов. Не будем терять золотого времени. За дело, товарищи!

И вот уже вместе с двумя рабочими он подымает и тащит с платформы плавно покачивающееся, облепленное снегом бревно, и снова перемешивается с ветром на минуту притихшая песня:

– Э-эх, зеленая, са-ама пойдет. Подернем…

Ленин не сразу замечает, что бревна, под которые он старается подставить то одно, то другое плечо, все какие-то удивительно легкие, почти невесомые. Ему сначала даже кажется, что причиной тому – знакомая с детства «Дубинушка».

Но вот Ильич, громко рассмеявшись, спохватывается:

– Ну и мудрецы! Кого провести захотели! Мы ведь тоже не лыком шиты!

Как это он их сразу не разоблачил! Двое его напарников, берущих бревно с двух концов, намного выше, сильнее его, и он, идущий между ними, по существу еле-еле дотягивается до тяжелой ноши, едва касается ее своим плечом!

– Не-ет, товарищи, так дело не пойдет! Я же сказал вам, что пришел не шутки шутить. Давайте по-честному, или я уйду в другую бригаду.

– Владимир Ильич, мы по-честному. Вам показалось что-то…

– Ну так вот, чтобы никому ничего не казалось, я встану с краю, а вот вы, – Ленин дотронулся пальцем до могучей груди одного из парней, – вы вставайте в середину, вот сюда, на мое место. Перегруппировка сил иной раз бывает полезной. Пожалуйста!

Поменялись местами. Понесли.

Но, как на грех, бревно опять почти висит в воздухе где-то над самым ленинским плечом, а Ильичу за воротник только ржавый снежок осыпается!

Рассердился Ленин. Даже вспылил немного:

– Да за кого же вы меня принимаете, черт возьми?! Ну скажите по совести, уважаете вы себя и меня хоть на столечко?

– Мы вас любим, Владимир Ильич. А бревно это просто горбатое. Как ни поверни, все топорщится. Сейчас другое возьмем.

Ленин не сказал больше ни слова, только слегка покачал головой и взглянул на смущенных хитрецов глазами, в которых веселые искорки перемешивались с колючими. Потом, глубоко запустив руки в карманы пальто, по-военному резко повернулся – пошел искать себе новых напарников.

Ленин работал вместе со всеми долго и упорно, пока весь состав не был разгружен. А было в том составе больше сорока двойных, четырехосных платформ и на каждой бревен целая гора.

Но странное дело – к кому бы из рабочих в тот вечер ни подходил Ильич, в чьей бы бригаде ни грел озябшие пальцы у костра – все люди казались ему великанами, просто чудо-богатырями какими-то! И за какое бы бревно он ни брался, под какое бы ни подставлял плечо – все были легкими, одно легче другого, и как пушинки сами плыли по воздуху.