Текст книги "В Березках звонит колокол"

Автор книги: Сергей Куприянов

Соавторы: Виктор Тельпугов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Виктор Тельпугов
В Березках звонит колокол

Художник С. КУПРИЯНОВ

ВАРЕЖКИ

Это письмо из Москвы пришло к Дарье, и когда она еще не перестала его ждать, хотя все соседи в один голос говорили:

– Не напишет. Некогда ему сейчас в переписке с тобой находиться. Ты газеты почитай.

Дарья читала газеты. Она ясно отдавала себе отчет: адресат ее очень занят, но ни на минуту не сомневалась – ответ ей все-таки будет.

– Дело у меня серьезное. Человека касается.

И ответ пришел. Однажды утром на виду у всей деревни почтальон дядя Саша-каланча, спрямляя снежную тропку, с тяжелой сумкой на плече пробрался к старухиной хатке, постучал по краешку наличника:

– Важный пакет тебе, Дарья. Отворяй.

Никто не узнал тогда, что говорилось в том пакете, но по всему видно было – своего старуха добилась. И все сразу вздохнули с облегчением: хлопотала она за обиженную кем-то местную учительницу – одинокую, хворую, тоже совсем старую.

А через неделю деревенские окошки стали свидетелями еще более удивительной картины. Дарья, которая от ветхости вот уже лет десять никуда не выходила из дома, с каким-то узелком быстро семенила в сторону станции…

Город встретил ее шумом, сутолокой, но старуха прямо с вокзала, нигде не задерживаясь, направилась к центру и скоро каким-то чудом добралась до места.

– Вы к кому, бабушка? – остановил ее возле высокой стеклянной двери человек в военной форме.

– Мне самого повидать надобно.

– Пропуск иметь полагается.

– Знаю, что полагается, да времени у меня маловато – нынче приехала, нынче и обратно. Ты уж сам, сынок, позвони куда следует.

Еще в поезде обдумала Дарья, что и как скажет при встрече с Ильичем, а вышло все по-другому. Когда переступила порог кабинета, в котором работал Ленин, все приготовленные слова забыла начисто. А он быстро поднялся ей навстречу из-за стола, загроможденного книгами, и заговорил первый:

– Здравствуйте, Дарья Семеновна. Садитесь, вот сюда, к свету, и рассказывайте. Какой у вас разговор ко мне?

Дарья помолчала, еще раз попыталась собраться с мыслями, но так и не пришло ей на память ни одно из тех задуманных слов:

– Вижу, мороки тебе здесь и без меня хватает. Потому разговор у нас недолгий будет. Просто спасибо пришла сказать. Не за себя, за учителку нашу хлопотала. Спасибо, что подсобил.

Владимир Ильич глядел на нее внимательно, стараясь поскорее понять и припомнить, о чем и о ком речь идет, но ничего из этого не получалось.

Старуха заметила его смущение, но виду не подала – встала, подошла совсем близко и развязала принесенный узелок:

– А это тебе. Ты не серчай, прими, как от матери принял бы.

На самый краешек стола легли две серые варежки. Легли так мягко и так тихо расправили возле зеленого сукна свои пушистые складочки, будто задумчиво вздохнули о чем-то.

Вырвался еле заметный ласковый вздох и у старухи:

– Наши, простецкие. Носи на здоровье.

Ленин бережно взял одну варежку и примерил. Пришлась она в самую пору:

– В наших краях тоже такие вот вяжут. Крученая шерсть. Спасибо вам большое.

Хотел еще что-то сказать, но старуха суетно стала прощаться и ушла так же неожиданно, как появилась:

– Ты уж извини, спешу. За Можай шагать ночью придется.

Однако, выйдя из стеклянных дверей, она вдруг как-то сразу перестала торопиться и пошла по большому, как сам город, двору совсем медленно, степенно, как по своему собственному. И как-то почти по-домашнему, по-деревенски садился ей на укутанные платком плечи сухой, граненый снежок января.

Старуха остановилась, оглянулась вокруг – на золотые купола старинных храмов, на зубчатую стену, тоже старую, но такую розовую, будто ее только что сложили, на ровные ряды давно отшумевших пушек, – и на душе у нее стало совсем хорошо.

Дважды вспыхнул и отлетел за реку Москву – в вечереющее Зарядье – перезвон курантов, а она все переступала с ноги на ногу, улыбаясь своим мыслям.

У Боровицких ворот поджидали старуху сани-розвальни. Кучер, потирая красные от мороза руки, объяснил:

– Ленин прислал. Велел до самого вокзала довезть.

Вернулась Дарья в деревню веселая, разрумянившаяся. Односельчане, послушав ее рассказ, не удержались от шутки:

– Ты вроде бы помолодела даже!

– А чего мне делается? Вон пушки в городе стоят под снегами, поди, триста зим – не ржавеют.

Не знала вот только Дарья, носит ли варежки тот, кому они были связаны.

– Да на кой они ему, ты сама рассуди, – говорили соседи. – У него, небось, кожаные, на гагачьем пуху. А еще того лучше – может, ангорской шерсти.

– Это верно, – соглашалась старуха, – мои, видать, ни к чему. А может, все-таки носит в морозные-то дни?..

И в глубине души надеялась: носит.

Вскоре деревенские парни побывали в городе. Воротились и первым делом к Дарье:

– Носит! Сами видели. Носит и похваливает. Очень, говорит, теплые. Теплее любых ангорских.

Дарья слушала парней молча, а возле самых очков ее колюче поблескивали на ранней вечерней зорьке остро отточенные стальные спицы.

Рядом на подоконнике лежали готовые варежки. Шерстяной палец одной из них торчал так, будто она уже натянута на чью-то огромную руку.

– А это кому еще, Дарья Семеновна?

– А это Ильичеву кучеру. А еще почтарю нашему. Саше-каланче. Вишь, какую тяжелую сумку с письмами таскает он по морозу-то каждый день.

…Много лет прошло с тех пор. Нет Ленина, давно нет и самой Дарьи. Другой почтальон спрямляет по утрам снежные тропки к Дарьиной деревне, но спицы, которыми вязала старуха свои бесценные подарки, живут и работают, видать, без отдыха.

Соседу нашему, герою-летчику, под самый Новый год пришла нынче от земляков посылка из деревни, что «за Можаем». Открыли фанерный ящик: варежки!

Точь-в-точь как те.

В БЕРЕЗКАХ ЗВОНИТ КОЛОКОЛ

Это произошло в самые первые годы Советской власти.

Сгорела в селе Березки церковь. Была она деревянная, старая. Сто лет мокла под дождем и снегом, сто лет сохла на ветру и солнце. Как вспыхнула – до последней щепки сгорела. А колокол даже расплавился. Круглая медная лужа от него осталась на пепелище.

Погоревали мужики, покручинились, решили письмо в Москву послать: так, мол, и так, помочь просим.

Развели чернила, раздобыли где-то листок бумаги, сели вокруг стола, а писать-то и некому – был один грамотей и тот, как на германскую ушел, пропал без вести. Новые писаря не подросли еще.

– Да и ходит ли сейчас почта? Лучше самим ехать, – сказал пастух Никодим. – Для верности прямо к Ленину пробиться надо.

– Ну, уж ты хватил, к Ленину! – засмеялись мужики.

– К нему! – настаивал пастух. – Он нашу жизнь понимает душевно. Он уважит, только подход к нему надо иметь.

– Ну, раз ты такой умный да прыткий, тебе и ехать!

– А что ж, пожалуй, – поскреб за ухом Никодим.

Не знал он тогда, какой тяжелый крест сам себе выбрал. Нелегко было до Москвы доехать. Сколько буферов согрел своим телом пастух, сколько раз отставал от поезда!

Но главные трудности ждали его уже там, в кабинете Ленина.

Переступил Никодим порог и вдруг оробел. Ленин расспрашивает его, как доехал, как дела в деревне, а Никодим вокруг главного ходит, никак не скажет об истинной причине своего появления в Кремле.

Достал пастух из туеска пресную лепешку, угощает Ленина. Ильич улыбается:

– Вкусно. Очень вкусно! Но вы все-таки признайтесь честно, зачем в такую даль приехали?

– Ежели честно, Владимир Ильич, мы к вам за колоколом. Церковь у нас сгорела…

– Вы это вполне серьезно?..

– Серьезно, Владимир Ильич. Всем народом кланяемся вам низко.

Ленин в полном недоумении встал из-за стола, развел руками и… расхохотался:

– Превосходно! Нет, это просто очаровательно! К самому завзятому безбожнику пришли просить колокол! Этого бы и сам Лев Толстой не смог выдумать!..

– Да я… да мы… Может, кто зимой с дороги собьется – ударим в набат, чтоб, значит, спасти человека, – не очень ловко оправдывался пастух, которому вся эта затея с колоколом показалась и впрямь совершенно нелепой.

Ленин мелкими шажками ходил перед Никодимом, смеялся так громко и так заразительно, что пастух, глядя на него, начал виновато и обескураженно улыбаться.

Но было ему в общем-то не до шуток.

А Ленин вдруг, будто вспомнив что-то, направился к своему столу. Когда он обернулся, на его лице от смеха одни морщинки остались:

– Дорогой товарищ Никодим, не мне вам рассказывать, в каком положении страна. Нет не только хлеба и топлива, нет и металла. Мне вот срочно надо поговорить с одним заморским господином – вторую неделю не могу соединиться: порваны все линии и нет меди на провода.

Ленин стал таким серьезным, каким пастух никогда и не думал его увидеть:

– Вам все ясно, товарищ Никодим?

– Все, Владимир Ильич.

– Ну, тогда по рукам! Извинитесь за меня в селе. Так и скажите: не дал Ленин колокола, но причина у него уважительная.

– Так и скажу, Владимир Ильич.

Вернулся Никодим в свое село, рассказал мужикам все, как было, те только головами покачали:

– Зря человека от дела оторвал.

– Зря, – согласился Никодим, – а дел у него, видать, много, есть, стало быть, и поважнее нашего.

А весной, когда уже все перестали вспоминать о Никодимовой поездке, в село из Москвы привезли колокол…

– Принимайте, – сказал подоспевшему Никодиму рабочего вида человек, сопровождавший необыкновенную посылку.

Все село собралось посмотреть на диковинный колокол. Был он небольшой, чуть побольше обычной ступки, но майское солнце так играло на его светлых боках, что казался он огромным слитком серебра в руках Никодима, который подымал колокол над своей косматой головой.

Стоявший подле пастуха рабочий громко прочел собравшимся надпись, славянской вязью горевшую на бортике колокола:

– «Мастер лил в городе Валдае…»

Он оглянулся вокруг, пристально поглядел в глаза притихших людей и сказал:

– Товарищи! Владимир Ильич просил передать всем вам большой привет и что он есть самый главный безбожник на Руси и во всем мире. Ну, а дальше вы уже сами соображайте.

К зиме в Березках построили школу. По этому случаю собрались мужики и порешили:

– Церкви все равно у нас пока нет. Давайте колокол повесим, а там видно будет.

По звонкому колоколу ребята окрестных деревень начали с книжками в школу бегать.

Вскоре создали в тех краях первый колхоз – колокол стал звать крестьян на работу, на труд, который впервые за всю историю был счастливым и радостным.

Когда началась Великая Отечественная война, над округой прокатились тревожные волны набата, и все люди от мала до велика сразу узнали звук родного колокола. Пошел народ защищать Отчизну.

Подаренный колокол и сейчас висит у школы, сияя серебром на солнце. Кто хоть один раз побывает в Березках, тот никогда уже не забудет этого колокола, отлитого русским умельцем и по сей день не утратившего чистоты своего голоса.

В Березках звонит колокол. И мне даже сдается, что с каждым годом звучит он все чище и все дальше слышится.

РЕПОРТЕР

Куда бы Ленин ни ехал, куда бы ни шел, везде и повсюду безмолвно сопровождал его один странного вида человек. Не молодой – не старый, не грустный – не. веселый. Ленин потихоньку все приглядывался к нему, все думал: «Кто таков? Зачем и откуда? Может, из охраны? Надо будет сказать Дзержинскому, чтобы категорически избавили меня от этих телохранителей».

Но чем пристальнее наблюдал Ленин за таинственным незнакомцем, тем больше терялся в догадках. Однажды не вытерпел и спросил:

– Извините, товарищ, что это вы там все время строчите?

– Информацию пишу в газету. Репортер я, Владимир Ильич, из «Правды».

– Репортер?! А я думал совсем другое, – дружелюбно заулыбался Ленин. – И, признаться, тоже хотел строчить жалобу на вашу светлость. Но как к сослуживцу, у меня к вам претензий пока нет. Только очень прошу, будьте всегда точны и аккуратны. В нашем деле иначе нельзя.

– Буду стараться, Владимир Ильич.

И в газете действительно печатались заметки без лишних слов, без всякой отсебятины о выступлении Ленина перед ткачихами Трехгорки, о его поездке в подмосковную деревню, где, пофыркивая синим дымком, переворачивал первые пласты чернозема первый в России трактор, о беседе с комсомольцами железнодорожного депо…

Но однажды все-таки произошла осечка.

Выступил как-то Ленин на одном важном собрании, а к нему в самом конце вдруг подходит репортер и спрашивает:

– Владимир Ильич, повторите, пожалуйста, в двух словах, о чем говорили вы здесь сегодня?

– То есть как это о чем? А вы где же были, коллега?

– Я опоздал…

– Не понимаю…

– Опоздал, говорю. Трамваи не идут, току нет по всей линии.

– А как же вы? Способом пешего передвижения, стало быть?

– Стало быть, так. Сначала быстро шагал, потом уморился и вот…

Ленин внимательно поглядел на смущенного репортера и тут впервые заметил: он не то что «не молодой – не старый», а именно старый, совсем-совсем старый, совершенно седой человек.

– И все-таки опаздывать не годится.

Репортер не мог сразу и в толк взять, шутит Ленин или говорит серьезно.

Но Владимир Ильич не шутил. Он еще раз поглядел на репортера и сказал без всякой тени иронии:

– А теперь отойдем в сторонку, запишем, о чем разговор у нас был с рабочими.

Они уединились в конторке начавшего быстро пустеть цеха и вышли оттуда не скоро.

Вечерняя смена уже давно заступила, в пролетах снова стало шумно и дымно, а Ленин и репортер все разговаривали. Вернее, говорил один, второй быстро писал, едва успевая перевертывать листки блокнота.

Когда Ленин кончил диктовать, кончилась и записная книжка репортера.

– Вот жалко, – сказал Ильич, – всего одной-единственной странички не хватило, а у меня с собой, как на грех, ни листочка!

– Владимир Ильич, диктуйте, я запомню, а в редакции все запишу слово в слово, – попросил репортер.

– Нет, нужна бумага, в нашем деле без бумаги нельзя, – улыбнулся Ленин.

Тут дверь конторки тихонечко отворилась, вошел начальник цеха, нерешительно протянул репортеру пропитанный маслом клочок зеленой, мелко линованной бумаги – видно, бланк для наряда.

– Нет, нет, это мне, – остановил его Ленин.

Ильич резким движением пододвинул к себе табурет, сел за крохотный шаткий столик начальника цеха, размашисто написал на зеленом листке несколько слов, протянул записку репортеру:

– С этим завтра же зайдите в Совнарком, к управляющему делами. Я бы сам вас отвез, но тороплюсь в другое место. Извините, что задержал.

Владимир Ильич пожал руку начальнику цеха, репортеру и уехал.

Через несколько минут покинул задымленную конторку и ошеломленный репортер. Утром он направился в Совет Народных Комиссаров. Только там он узнал, о чем Ленин писал в записке.

А сказано в ней было о том, что в распоряжение корреспондента «Правды» необходимо срочно выделить лошадь с упряжкой, что человек немолодой и что трудно ему целыми днями бегать по заданиям редакции.

Ленин ошибся, может быть, первый раз в жизни: никогда еще репортер не чувствовал себя таким молодым, таким бесконечно неутомимым человеком, как сегодня!

ЛЁНТЯ

Крохотный детский дом имени Клары Цеткин на окраине Москвы. Черный сухарь да ложка жидкой похлебки к обеду. Впрочем, жаловаться было не на кого – так жила вся Москва, вся страна. От голода умирали люди.

Но все-таки что-то помаленьку уже налаживалось, а главное – власть была своя, рабочая.

Так объяснил однажды ребятам директор детдома, когда они готовились к встрече шефов. Объяснил так, что даже самый маленький из них – рыжий Лёнтя – и тот понял и целый вечер вместе с другими рисовал плакат:

«ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!»

Шефы пришли в субботу, когда их никто не ждал. Ребята сидели за столом, погромыхивая пустыми мисками, – дрова были сырые, осиновые, и похлебка всегда запаздывала. В этот момент шефы и появились на пороге столовой.

– Вечер добрый! – тихо сказала пожилая женщина в самодельных тряпичных валенках, бесшумно ступая по чисто подметенному полу.

– Здравствуйте! – нестройно ответили ребята.

Вечер этот был действительно добрым. Пусть похлебка опять не сварилась вовремя, пусть за окнами шла бесконечная зима двадцать первого года, но в холодном доме за Рогожско-Симоновской заставой пахнуло самой настоящей весной!

Лёнтя не помнил своей матери, но ему сейчас подумалось, что она была такой же, как эта женщина, – улыбающейся, немного сгорбленной, чуть-чуть седой. И руки у нее были такие же – грубоватые, смуглые, сложенные на груди.

Женщина подошла к столу, глянула в пустые миски и сказала:

– Так вот что, ребята. С этого дня у каждого из вас семья будет. Понятно?

– Нет, не понятно…

– А чего же тут неясного? Вот разберем сейчас всех по домам, и всё. Пирогов не обещаем, но будет вам все-таки малость получше. Ленин позаботился.

– Ленин?

– Да, Ленин.

– Это как же, насовсем берете?

– Ну, пока на воскресенье, а там видно будет. Согласны?

Директор стоял за спинами пришедших и подавал какие-то знаки ребятам, но они смотрели только на эту женщину и молчали.

– Ну так как же? – повторила она свой вопрос.

Ребята не знали, что сказать. Большинство из них вообще не знало, что такое дом и семья.

– Молчание – знак согласия! – за всех ответил директор.

Кто-то облегченно вздохнул:

– Правильно…

– Ну вот видите, как хорошо! – Женщина, обутая в тряпичные валенки, обернулась к директору. – А вы тут к понедельнику истопите немного. Сухие дрова тоже будут – сегодня у нас литейный на субботник ушел.

– Истоплю.

Шефы осмотрели комнаты с разбитыми зеркалами, вмазанными в стены, обследовали все уголки когда-то богатого купеческого дома и ушли.

Каждый увел с собой кого-нибудь из ребят.

В доме вдруг стало непривычно пусто и как-то особенно холодно.

Когда директор, проводив всех, вернулся в столовую, он не сразу заметил, что в темном углу, сосредоточенно уставившись в дно эмалированной миски, насупившись, сидел рыжий Лёнтя.

– А ты что же? Где же ты был?…

– А я никуда не пойду.

– Это почему?

– Мне и тут хорошо. – Лёнтя и самому себе ни за что не признался бы в том, что его просто забыли в толкотне, поэтому он с безразличным видом добавил: – Дежурный я, завтра буду печи топить.

– Дежурный? Это тоже неплохо. Мне одному тут, пожалуй, не управиться.

Поздно ночью директор и Лёнтя разгружали с саней, кололи и складывали в сенцах присланные литейщиками дрова. Спать легли только под утро.

И приснился рыжему Лёнте удивительный сон. Он и раньше видел сны всякие. Снились ему далекие теплые страны, где люди живут сытно и весело. Снились даже индейцы с перьями, но такого сна, как этот, ему еще не доводилось видеть. Очень уж все ему ясно представилось, и он долго не мог понять, сон это был или не сон.

…Только было пригрелся Лёнтя под тремя одеялами, взятыми с пустых коек, в наружную дверь кто-то постучал. «Неужели, – подумал, – наши так быстро от шефов воротились?» Отбросил одеяла, босиком поскакал отворять. Бежит по коридору, доски холодом пятки жгут, а в дверь стучат все сильнее.

Снял Лёнтя ржавый крюк с петли и вздрогнул: на пороге прямо перед ним стоял Ленин – высокий, в военной шинели и сапогах. Вошел, поздоровался и спрашивает:

– А ты кто тут такой?

– Я Лёнтя. Наши все к шефам уехали.

– К шефам? А ты что же?

– Я дежурный.

– Дежурный? Ну-ка, показывай мне свои владения.

Лёнтя повел Ленина по комнатам:

– Вот красный уголок. Вот столовая. Вот спальня – видите, наш директор как крепко спит?

– Директор?

– Да. Не будите его, устал он. Всю ночь шефские дрова колол.

– Дрова? Это хорошо… – Ленин снял шапку, подул в кулаки, поежился: – А у тебя здесь не жарко! Где же твои дрова?

– Мы хотели попозже топить, чтобы не выстудило к утру, но раз такое дело, затоплю сейчас.

– Топи. Я-то человек привычный, а ты тут промерзнешь насквозь и товарищей своих заморозишь.

Лёнтя приволок охапку поленьев, растопил печь, поставил скамейку перед потрескивавшей железной дверцей:

– Грейтесь, товарищ Ленин!

Ленин сел рядом с Лёнтей, поглядел, прищурившись, на огоньки в печи:

– Как, говоришь, тебя зовут-то?

– Рыжим меня ребята зовут, но по-правдашнему я Лёнтя. Так даже у директора в книжке записано, можете посмотреть.

– Верю и без книжки. Но почему же все-таки, Лёнтя, шефы тебя с собой не взяли?

– Вам, товарищ Ленин, честно сказать?

– Ну, конечно же, только честно.

– Да оттого, что рыжий, вот и не взяли! Это я точно знаю…

– А ты же сказал, что дежурный? Уж что-нибудь одно!

– На дежурство я уж потом заступил. Вы только не говорите им ничего.

– Кому – им?

– Шефам.

Ленин рассмеялся. Но не каким-нибудь там обидным смехом, а так, легонечко – одними глазами:

– Что не взяли, это действительно очень досадно, а что рыжий, так это ж сущие пустяки!

Ленин помолчал немного, погрел руки у огня и говорит:

– А теперь едем ко мне, чайку попьем.

– А сахар у вас есть?

– Сахар? Тебе, Лёнтя, честно сказать?

– Честно.

– Так вот насчет сахара не ручаюсь, но думаю, что для тебя кусочек найдется.

– Едемте! Я не помню, когда с сахаром пил.

– Одевайся скорее! А ребятам я непременно скажу, чтобы рыжим тебя больше не звали – только Лёнтей. Согласен?

– Ага!..

Плохие сны снятся всегда до конца, даже с продолжением. Хорошие всегда обрываются на самом важном и интересном месте – это Лёнтя давно уже заметил. Вот и этот оборвался не ко времени.

Лёнтя раз десять отчаянно пробовал поглубже зарыться в шуршавшую соломой подушку, но сон больше не приходил.

А тут еще половицы – скрип-скрип.

Открывает Лёнтя глаза – перед ним директор стоит. Веселый, улыбающийся:

– Вставай, дежурный, скоро наши явятся – пора печи топить! Шефы звонили, сказали, что дров нам еще привезут.

Вскочил Лёнтя с кровати, побежал умываться, как его директор учил. В умывальнике мельком глянул в разбитое зеркало и невольно улыбнулся – ему показалось вдруг, что и не рыжий он вовсе. Это просто так, первый солнечный лучик в его давно не стриженном виске заблудился!